Текст книги "Великая хартия вольностей и конституционная борьба в английском обществе во второй половине XIII в."

Глава IV. Смутное время и реформы Генриха II

Таковы были политические и социальные особенности положения, созданного в Англии нормандским завоеванием. Как видим, этот чисто внешний факт глубоко отразился на внутреннем строе англосаксонского общества и направил его развитие по очень оригинальному пути. Здесь произошло чрезвычайно своеобразное сочетание, казалось бы, совершенно непримиримых моментов, в других обществах обыкновенно исключавших друг друга, здесь же взаимно себя поддерживавших и питавших. Широкая государственность и феодализм здесь составили органический синтез и не только не тащили государственную колесницу в противоположные стороны, но согласно и энергично влекли ее в гору по пути широкого развития политических форм, уже намеченному в англосаксонскую эпоху, но тогда же сильно заросшему сорными травами. Теперь путь этот был расчищен и расширен, и уже ничто не могло повернуть историю Англии на другую дорогу, заставить ее сойти в узкую феодальную колею. По крайней мере серьезных опасностей этого рода ей не предстояло.

Но опасности все же были. Мы имеем в виду смутное время, наступившее в Англии с воцарением короля Стефана и ознаменовавшееся кратковременным, но пышным расцветом феодальных тенденций среди английского баронства.

Это была эпоха междоусобной войны, вызванной борьбою за английскую корону между королем Стефаном и дочерью Генриха I Матильдой. Каждая из борющихся сторон старалась заручиться возможно большим числом союзников среди феодалов ценою земельных и денежных выдач из казны, совершенно истощивших ресурсы короны, а также всякого рода льгот и привилегий, превращавших английских феодалов в настоящих государей своих земель и отдававших массу в жертву их безграничному произволу. Это были тяжкие времена для английского народа. Современные летописцы не жалеют красок при изображении всех ужасов, которые ему приходилось терпеть от поднявших голову феодалов, и сравнивают Англию той поры с Иерусалимом, когда его держал в осаде Тит. Целых 19 лет тянулась смута, и если до тех пор народ, может быть, больше по инстинкту чувствовал свою солидарность с королевской властью, то теперь он тяжким опытом мог дойти до вполне ясного сознания, что только сильная центральная власть, опирающаяся на народные учреждения, может оградить его от тех бед, которые угрожают ему от предоставленных самим себе феодалов. Это должно было очень серьезно поднять нравственный престиж королевской власти, и едва ли будет преувеличением, если мы скажем, что, не будь смуты, Генриху II Плантагенету было бы значительно труднее проводить свои реформы, которые не только восстановили пошатнувшееся было здание организованной Вильгельмом Завоевателем английской государственности, но и значительно укрепили, углубили и расширили его фундамент.

Реформаторская деятельность правительства Генриха II Плантагенета была прямым ответом на поднятые смутой вопросы, решительным и бесповоротным. Если его военная реформа, заменяя натуральную военную повинность феодальных держателей так называемыми щитовыми деньгами и обязывая каждого свободного иметь сообразное с его средствами вооружение, отодвигала на второй план феодальное ополчение и возрождала к новой жизни англосаксонское народное ополчение, иначе говоря, разоружала феодалов и вооружала народ, неизменно служивший королю в его борьбе с феодалами, то его судебная реформа шла еще дальше в этом антифеодальном направлении. Передавая все иски о свободном держании в исключительное ведение королевского суда, она пробивала огромную брешь в юрисдикционно-фискальных правах феодалов; в то же время она привлекала их наравне со всеми свободными людьми королевства к активному содействию уголовной юстиции короны, к отправлению обязанности присяжных. Вводя для всеобщего пользования суд с присяжными как в сферу уголовного, так и в сферу гражданского правосудия, она давала сильный толчок местной жизни (судебное разбирательство происходило в присутствии разъездных коронных судей в полном собрании графства), но в то же время связывала ее еще более тесными узами с центром и делала ее причастной общим широким интересам целого. Не говорим уже о тех материальных ресурсах, которыми обогащалась казна от такого расширения сферы коронной юрисдикции, а также о чисто моральных завоеваниях, которые делала королевская власть, вводя в жизнь более совершенную судебную процедуру и тем создавая гарантию делу общественного правосудия и культурного прогресса.

Глава V. Государственность нормандской и анжуйской эпохи и Хартия Генриха I

При характеристике английской государственности, как она складывалась под действием созданных нормандским завоеванием общественных и политических условий, следует постоянно иметь в виду одну ее очень характерную особенность: государственность эта в сильнейшей мере была проникнута фискальными тенденциями. Без преувеличения можно сказать, что короли нормандской и анжуйской династии, как и предшественники их, англосаксонские короли, смотрели на свою власть прежде всего как на источник дохода, и каждый шаг к расширению сферы вмешательства государства в общественные отношения имел в виду прежде всего интересы фиска; так что административная машина, созданная этими королями, с Королевской курией (Curia Regis) в центре и шерифами в областях, представляется чем-то вроде огромного насоса для вытягивания из общества всякого рода материальных благ. И не даром такую видную, можно сказать, господствующую роль в этой организации играет центральное финансовое учреждение, так называемая Палата шахматной доски, куда стекались со всех концов страны деньги и всякого рода натуральные поступления.

В этой черте нет в сущности ничего, свойственного исключительно этой англо-нормандской государственности; она характерна для целых фазисов в развитии государственности вообще. Такой была государственность «варварских» королевств, организовавшихся на территории Римской империи; такова была государственность феодальной эпохи; не дальше ушла и государственность монархий, постепенно сокрушивших феодализм и превратившихся – там, где они не нашли надлежащего противовеса в тех или иных общественных группах или в их комбинациях, – в совершенно бесконтрольный полицейский, просвещенный или враждебный всякому просвещению абсолютизм. А в Англии, к тому же, королевская власть после 1066 г. была властью завоевателей, как ни своеобразно было это завоевание. Неудивительно, что ее фискальные тенденции так резко бросаются в глаза.

И на них следует обратить самое серьезное внимание, иначе вся представленная нами картина взаимоотношений общественных сил в английском обществе, как это взаимоотношение определилось с момента нормандского завоевания, может получить совершенно ложное освещение, превратившись в трогательную идиллию сердечного единения королевской власти с народной массой и неусыпных забот ее о благе своих верных подданных, о их материальном и культурном преуспеянии. Народная масса действительно оказывала королевской власти поддержку и содействие во все трудные минуты, выпадавшие на долю этой последней, потому что находила у нее организацию и силу, способную оградить ее от феодальных опасностей. Она вынуждалась к этому союзу политической необходимостью. Другого выхода у нее не было. И королевская власть сторицей вознаграждала себя за услуги, которые оказывала народу, и до поры до времени могла без серьезных для себя опасностей трактовать страну как свое частное поместье, которое должно было давать как можно больше дохода и для этого должно было обладать немалой долей хозяйственного благоустройства и порядка.

Таким образом, вызванный политической необходимостью союз народа с королевской властью в сущности вовсе был чужд широких морально-политических идей, и, представляя собою чисто фактическую комбинацию элементарных интересов, он вовсе не гарантировал от самых серьезных неожиданностей как с той, так и с другой стороны и прежде всего со стороны королевской власти. Для того чтобы союз этот стал этически состоятельной политической формой, чтобы возникшие и развивавшиеся на его почве технические средства получили вполне определенное назначение служить культурным интересам личности и общества, для этого ему предстояло испытать немало потрясений, и в процессе этого постепенного просветления английской государственности, превращения ее из деспотической монархии в правовое государство, одним из крупнейших и знаменательнейших моментов является Великая хартия вольностей.

Нельзя сказать, чтобы королевская власть после нормандского завоевания игнорировала права и вольности английского народа. Наоборот, она даже слишком часто ему о них напоминала, и «законы короля Эдуарда» стали стереотипной фразой не только в устах народа, вкладывавшего в нее все свои заветные национальные воспоминания и все свои представления и мечты о праве и справедливости, но и в устах королей; которые хорошо понимали поистине волшебную силу этой формулы и в трудные минуты нередко прибегали к ней, всякий раз привлекая тем на свою сторону признательные сердца и вооруженные руки англосаксонской массы. Особенно часто делали это сыновья завоевателя, Вильгельм II Рыжий (1087–1100) и Генрих I (1100–1135 г.), которым пришлось вести очень серьезную борьбу с феодалами. Нельзя сказать, что формула эта отличалась юридической определенностью и силой, и даже в Хартии вольностей Генриха I этих свойств она не приобрела.

В хартии этой, изданной Генрихом I (в 1100 г.) для того, чтобы расположить к себе английское общество и обеспечить за собою незаконно захваченный престол, король старается привлечь на свою сторону каждую из главных общественных сил – феодалов, церковь и народ. И в то время, как параграфы, трактующие о правах и вольностях церкви и феодалов и о тех нарушениях их, какие позволял себе Вильгельм Рыжий, вполне конкретны и определенны, представляя собою, что касается феодалов, обстоятельное изложение основ регулировавшего их отношения с королем и со своими собственными вассалами феодального права, единственный параграф, посвященный народу, гласит лишь следующее: «Законы короля Эдуарда (Lagam Edwardi regis) возвращаю вам с теми исправлениями, какими исправил их мой отец по совету своих баронов». Это наводит на мысль, что параграф этот просто рассчитан на чисто эмоциональный эффект, равно как и простое упоминание имени короля Эдуарда и его законов в двух других параграфах хартии. Но и полная определенность феодальных параграфов Хартии и тех статей ее, которые трактуют о правах церкви, не спасали их от нарушений со стороны королевской власти и ее агентов.

Хартия Генриха I была односторонним актом королевской воли, рассчитанным на определенный временный эффект, и никаких гарантий обществу она не давала, лишь морально связывая королевскую власть в отношениях ее к обществу, что не могло считаться серьезной политической гарантией и не в такие грубые времена. Не прибавило этих гарантий и торжественное подтверждение хартии королем Стефаном и Генрихом II. При всем этом мы не должны, однако, совершенно отнимать у Хартии вольностей Генриха I всякое значение в истории правового развития английского общества. Самый факт торжественного признания королевской властью известных прав за обществом, обещание не нарушать их уже кое-что значили, создавая моральный и юридический базис для борьбы за политические гарантии, когда сложатся благоприятные для этого обстоятельства. А пока противоположность интересов, разделявшая феодалов и народ на два вражеских лагеря и тем создававшая прочную позицию королю, продолжала существовать во всей своей силе и делала совершенно немыслимым общественное движение с подобного рода программой.

Королевская власть имела полную возможность в каждый данный момент превратиться в самую необузданную тиранию. Реформы Генриха II показали, что́ может сделать для народа королевская власть, руководясь, если и не бескорыстным желанием служить народу, то уж во всяком случае широко и правильно понимаемыми собственными интересами и истинно государственным смыслом ее носителей и вдохновителей. Монархия Генриха II – это своего рода просвещенный абсолютизм XII в. Но ничто не гарантировало английское общество от того, что этот просвещенный абсолютизм не превратится в самый необузданный деспотизм монархий Востока, лишь только во главе государства станет человек, совершенно чуждый каких бы то ни было государственных идей, живущий исключительно грубо эгоистическими инстинктами, не признающий для себя никаких политических, моральных или религиозных сдержек, или даже просто заурядный человек, лишенный политического смысла и всецело руководимый преследующей собственные выгоды правительственной кликой.

И Англии недолго пришлось ждать такого превращения. В лице Иоанна Безземельного английское общество получило короля, который даже мароккского эмира поразил своими деяниями и заставил этого восточного деспота в величайшем негодовании воскликнуть: «Как же эти несчастные англичане позволяют такому человеку царствовать и властвовать над ними? Да они настоящие бабы и холопы». Но эмир несколько поторопился со своим приговором. Более правым оказался его собеседник, утверждавший, что «англичане – терпеливейшие из людей, пока их не оскорбят и не обидят сверх меры», и что «теперь, подобно льву или слону, почувствовавшему себя уязвленным и истекающим кровью, они начинают приходить в раздражение и, хотя и поздно, замышляют и пытаются сбросить с шеи ярмо угнетателя»[4]4
  Matthaei Parisiensis Opera Majora (Rolls series). II. 559–563.


[Закрыть]. Англичане, действительно, уже начинали приходить в раздражение[5]5
  Для более обстоятельного ознакомления с историей Англии до Иоанна Безземельного и после него отсылаем читателя к нашим «Очеркам из истории английского государства и общества в Средние века» (2-е изд. СПб., 1908).


[Закрыть].

Глава VI. Иоанн Безземельный и политический кризис, приведший к Великой хартии вольностей

Когда общество не является коллективным вершителем своих собственных судеб и направляющая его организованная сила не есть лишь политическая форма его собственного существа, но имеет самостоятельное бытие особой социальной силы, именно благодаря своей организованности преобладающей над остальными социальными элементами общества и имеющей возможность заставить их служить узким и своекорыстным интересам правящей группы, – тогда особенное значение приобретает личность официального главы правительственного механизма: от его личных свойств, вкусов и интересов в очень большой мере зависит, какое направление примет деятельность этого механизма, и как она отразится на материальном и духовном состоянии общества.

От Иоанна Безземельного Англия могла ожидать всего. Еще при жизни своего отца (Генриха II) и брата (Ричарда Львиное Сердце) он в достаточной мере обнаружил свои душевные свойства, и восшествие на престол этого совершенно лишенного нравственного чувства, беспринципного, необузданного в своих страстях, коварного и жестокого человека, вызвало большую тревогу во всех слоях английского общества. И Иоанн не замедлил вполне оправдать эти опасения. Видя в своей власти исключительно источник сил и средств, необходимых ему для удовлетворения своих личных и династических интересов, и находя одинаково позволительными все способы извлечения из общества этих средств и сил, он не делал никакого различия между феодалами, церковью и народом, всех их в равной мере подвергая безграничным вымогательствам и насилиям. Это своеобразное равенство, если не перед законом, то перед беззаконием, в связи с рядом политических осложнений, внешних и внутренних, вызванных при этом Иоанном, пробудило, наконец, между разъединенными и нередко прямо враждебными слоями английского общества сознание солидарности и способность совместной деятельности против общего врага.

Но и времена изменились. Как ни противоположны были по существу интересы феодалов и массы, но была почва, на которой и они соприкасались. Это было общее всем им подчинение государственному тяглу в форме всякого рода натуральных повинностей и денежных мятежей феодального и нефеодального характера. В этом отношении государство Вильгельма Завоевателя и его преемников не знало привилегированных и непривилегированных; в этом отношении оно было самым демократическим государством во всей Западной Европе. Почти полтораста лет этого все усиливавшегося правительственного гнета должны были, наконец, создать почву для взаимного понимания между феодалами и массой. Социальному сближению должна была способствовать не только чисто фискальная политика правительства, но и его общая политика, насколько она выразилась в мероприятиях, направленных на укрепление и дальнейшее развитие государственности, унаследованной им от англосаксонской эпохи, и в особенности в реформах Генриха II. Все это постепенно привело к тому, что Англия конца XII в. была уже не та, что в конце XI столетия, и если деспотизму какого-нибудь Вильгельма Рыжего был положен конец одинокой стрелой, пущенной неизвестной рукою, то деспотизм Иоанна Безземельного вызвал настоящее общественное движение, давшее Англии Великую хартию вольностей.

Инициаторами движения явились феодалы. Неслыханное дотоле попирание королем их прав и безграничные, совершенно беззаконные вымогательства и конфискации, развившиеся на почве борьбы Иоанна Безземельного с французским королем Филиппом II Августом из-за континентальных владений анжуйского дома, в которой совсем не было заинтересовано само английское общество, вызвали среди баронов чрезвычайно острое недовольство. По словам хроникера, они создали королю «почти стольких врагов, сколько у него магнатов», и сделали неизбежным вооруженный и организованный отпор.

Уже в 1201 г. король мог заметить, что среди баронов развивается оппозиционное настроение. В ответ на его требование отправиться с ним в Нормандию графы и бароны собрались на совещание (colloquium) в Лестере и постановили заявить королю, что не пойдут с ним в поход, «пока он не вернет им их прав». Тогда король потребовал от них их замки и сыновей в виде заложников.

До чего доходил Иоанн Безземельный в своем издевательстве над правом и законом в отношении к феодалам, покажут несколько взятых наудачу фактов. В том же 1201 г. король собрал баронов в Портсмут, чтобы переправиться с ними на континент, но вместо того, чтобы вести их за море, отобрал у них деньги, взятые ими на военные издержки, а самих отправил по домам. В следующем году бароны двинулись с королем в Нормандию, но увидели, что он и не думает вступать в сражение с неприятелем; в сильнейшем негодовании они вернулись домой, а король наложил на них за это огромный штраф в размере седьмой части их движимости. В 1205 г. король с большим войском отправился во Францию, но вдруг повернул назад и, вернувшись домой, взял с графов, баронов, рыцарей и духовенства «несметную сумму денег» под тем предлогом, будто они не захотели идти с ним за море добывать утраченное им наследие (к этому времени он уже лишился Нормандии, Мэна, Анжу, Турени, отошедших к французскому королю, что тоже не в малой мере увеличило непопулярность Иоанна Безземельного). Индивидуальные протесты против королевского произвола влекли за собой такие последствия для протестовавшего, что рассказ о них, по словам хроникера, исторг бы слезы даже у тиранов и возмутил бы душу читателя.

Весьма возможно, что баронам не удалось бы поднять против становившегося невыносимым политического режима организованное восстание, если бы им не помогло одно чрезвычайно важное по тогдашнему времени обстоятельство, окончательно развязавшее руки тем, кто еще не решился поднять их против носителя окруженной мистическим, религиозным ореолом королевской власти. Столкновение короля с церковью, и перчатка, которую он не побоялся бросить величайшему главе католического мира, решила его участь, рассеяв и последние остатки того морального престижа, которого не могли еще сокрушить все его беззакония.

Поводом к столкновению послужил вопрос о замещении кентерберийской кафедры, ставшей вакантной в 1205 г. Папа не утвердил кандидатов, выставленных и кентерберийским духовенством, и королем, и назначил архиепископом кентерберийским (в 1207 г.) одного из своих кардиналов, англичанина Стефана Лэнгтона. В ответ на это король отказался признать нового примаса, а когда Иннокентий III подверг в следующем году Англию интердикту, а еще через год отлучил короля от церкви, Иоанн повелел конфисковать все церковные владения в королевстве и фактически поставил английскую церковь вне закона. По всей стране прекратилось богослужение, не слышно было колокольного звона, мертвых перестали хоронить по христианскому обряду, а служители церкви стали подвергаться всевозможным насилиям и оскорблениям со стороны королевских людей. Нужно вспомнить, каким страшным оружием был в руках католической церкви интердикт, чтобы представить себе, какие чувства должен был вызвать к себе во всех слоях английского общества король, навлекший на страну такое ужасное в глазах тогдашних людей бедствие. В то же время отлучение короля от церкви прямо освобождало его подданных от всех обязанностей в отношении в нему. Папа даже формально освободил (в 1211 г.) всех англичан от верности и подданства королю и под страхом наказания запретил им иметь с ним какое бы то ни было общение. Не довольствуясь этим, Иннокентий, «по совету кардиналов, епископов и других разумных людей», постановил (в 1213 г.) и вовсе низложить Иоанна и написал об этом Филиппу II Августу, поручая ему это дело, в то же время объявив крестовый поход против Иоанна, с французским королем во главе. Филипп стал собирать военные силы, чтобы двинуться на Англию.

Неизвестно, чем бы кончилось все это для Англии и ее короля, если бы Иоанн не решил подчиниться папе. Для него не все еще пути были отрезаны, чтобы предотвратить грозившую беду. Одновременно с отправлением письма к Филиппу Августу и с объявлением крестового похода папа отправил в Англию своего легата Пандульфа, секретно поручив ему передать королю, что если он согласится «дать удовлетворение Богу и римской церкви, а также всем прикосновенным к этому делу», то для него еще возможен мирный исход.

Перспектива грозного французского нашествия подействовала на Иоанна сильнее духовных громов Иннокентия III. Он прекрасно сознавал, что рассчитывать на своих баронов ему нельзя. Он боялся их не меньше, чем неприятеля. Еще за год перед тем, собрав феодальное ополчение, чтобы отправиться против уэльских князей, он внезапно почувствовал панический страх перед вооруженной силой своих собственных подданных и, немедленно распустив ополчение, заперся в Нотингемском замке.

Причиной этого были не одни неопределенные опасения. До короля дошли слухи о заговоре среди баронов, и, выйдя через две недели из добровольного заключения, он распорядился произвести аресты в их среде, потребовать заложников и принять другие подобные меры. Это вызвало большую тревогу среди баронов, и вожди заговора бежали на континент. Не довольствуясь этими мерами, рассчитанными на устрашение баронов, король сделал попытку создать в народе противовес начавшемуся среди баронов организованному движению. Ввиду этого он простил штрафы, наложенные на многих во время незадолго перед тем бывшей ревизии королевских лесов, отменил некоторые пошлины в портах и принял ряд мер для обеспечения общественной безопасности; кроме того, он попытался оправдать в глазах народа свои насилия над церковью и для этого заставил монастыри дать ему письменные удостоверения, будто все, взятое у них королем, было дано ими королю вполне добровольно.

Но все это никого не могло ввести в заблуждение. Раздражение в обществе все усиливалось, и среди баронов шла деятельная организационная работа.

При таких-то обстоятельствах король узнал, что Филипп Август собирает войска и припасы, чтобы по первому слову папы двинуться против него. А тут еще какой-то предсказатель уверял всех, что к Воз-несенью Иоанн уже не будет королем. Понятно, как кстати пришло привезенное Пандульфом папское предложение. Король не только согласился признать Лэнгтона и обязался возвратить церкви ее земли и уплатить насильно взятые у нее деньги, но и отдал свое королевство папе, чтобы получить его обратно уже в качестве лена папского престола, с обязательством платить папе ежегодную подать, принеся при этом папе клятву верности и обязываясь принести ему еще и феодальную присягу.

Вскоре после этого (в том же 1213 г.) прибыл в Англию новый архиепископ и снял с короля отлучение, заставив его при этом повторить свою коронационную присягу и дать обещание, что он будет любить и защищать церковь, восстановит добрые законы своих предшественников, и в особенности законы короля Эдуарда, и уничтожит несправедливые, будет судить всех праведным судом и возвратит всем их права. После этого король потребовал от баронов, чтобы они отправились с ним на континент против Филиппа Августа, вполне уверенный, что теперь, когда с него снято отлучение и он вполне примирился с церковью, барону уже не решатся оказать ему неповиновение, как это они сделали раньше.

Но Иоанн, по-видимому, не подозревал всей серьезности своего положения, думая, что покорностью папскому престолу он устранил главную причину своих домашних затруднений. А между тем борьба его с церковью и пять лет интердикта сделали свое дело, углубив корни общественного недовольства, которое теперь уже переходило в общественное движение с определенной политической программой. Бароны (северные) ответили отказом на требование короля, заявив, что их держания не обязывают их отправляться с королем в заморские походы. Король двинул было против них свои наемные отряды, но архиепископ кентерберийский остановил его, посоветовав предварительно расследовать дело судебным путем.

В лице архиепископа Стефана Лэнгтона начавшееся уже общественное движение приобрело руководителя и идейного вдохновителя, укреплявшего его своим авторитетом. Едва прошел месяц со дня прибытия его в Англию, как мы уже видим его в самом центре движения. 25 августа (1213 г.) он устраивает в соборе Св. Павла в Лондоне очень знаменательное собрание из епископов, приоров, аббатов, деканов и баронов королевства. На этом собрании архиепископ подозвал к себе некоторых из баронов и секретно сообщил им следующее: «Вы слышали, как в Уинчестере я снял с короля отлучение и заставил его дать клятву, что он уничтожит несправедливые законы и восстановит добрые, т. е. законы Эдуарда, и заставит всех в королевстве соблюдать их. Теперь вот найдена некая хартия Генриха I, короля Англии, с помощью которой вы можете, если захотите, восстановить в прежнем виде давно утраченные вольности».

Еще более важное совещание произошло у баронов в Эдмондсбэри в следующем (1214) году. В октябре этого года король вернулся с континента, где он вел неудачную войну с Филиппом Августом, окончившуюся разгромом его и его союзников при Бувине (в июле того же года) и потерей всех его континентальных владений, и потребовал с северных баронов уплаты щитовых денег в небывалом размере (по три марки, т. е. больше 40 шиллингов, с каждого рыцарского лена), в которой они отказали ему в мае того же года. 4 ноября состоялось совещание короля с баронами в Эдмондсбэри. Переговоры не привели ни к чему, и король уехал.

Но бароны не разъехались. Под предлогом богомолья они остались в Эдмондсбери и устроили тайное совещание. Это был решающий момент в развитии движения. На собрании, по словам летописца, «была принесена некая хартия короля Генриха I, которую эти бароны получили от Стефана, кентерберийского архиепископа, как сказано выше, в городе Лондоне». Долго обсуждали они связанные с нею вопросы своей программы, а затем «отправились все в церковь Св. Эдмонда и здесь, начиная со старших, поклялись над большим алтарем, что если король откажется дать им уже названные законы и вольности, они до тех пор будут вести против него войну и не будут признавать себя связанными узами верности в отношении к нему, пока он не подтвердит всего, чего они требуют, хартией, скрепленной его печатью. В заключение они сообща согласились на том, что после Рождества Христова все они отправятся вместе к королю и потребуют от него, чтобы он подтвердил им вышеписанные вольности. А пока они должны запасаться лошадьми и оружием, чтобы на случай, если король вздумает отступить от собственной клятвы, что́ они считали вполне возможным, зная его двуличность, они могли бы немедленно, захватив его замки, заставить его дать им удовлетворение»[6]6
  Matt. Paris., 249, 252, 253.


[Закрыть]. После этого они разъехались по домам.

Король был осведомлен о том, что происходило на этом совещании. Видя, что дело принимает весьма серьезный оборот и борьба становится открытой, Иоанн хотел привлечь на свою сторону церковь и для этого издал хартию о свободе церковных выборов, которые теоретически, в силу грамот его предшественников, давно уже были свободны, но фактически так же давно утратили эту свободу. Но было уже поздно. Движение стало на вполне твердую почву, чтобы его можно было сломить с помощью подобного рода экспериментов, тем более что глава английской церкви был всецело на его стороне. Кризис с каждым днем близился к разрешению.

Лишь только прошли рождественские праздники, бароны, согласно уговору, явились к королю в Лондон в военных доспехах и «потребовали, чтобы он подтвердил некоторые вольности и законы короля Эдуарда вместе с другими вольностями, данными им и королевству Англии и английской церкви, как они написаны в хартии короля Генриха Первого и в вышеназванных законах. Кроме того они заявили, что во время снятия с него отлучения в Уинчестере он обещал им эти законы и древние вольности и собственной клятвой обязался соблюдать их. Король, видя, что бароны настойчивы в этом требовании, и заметив, что они готовы к бою, очень испугался их натиска, и ответил, что они требуют большой и трудной вещи, вследствие чего потребовал перемирия до конца Пасхи, чтобы, поразмыслив, он мог поступить сообразно достоинству своему и своей короны». В заключение он принужден был представить поручителей (в лице архиепископа кентерберийского, епископа илийского и Уилльяма Маршала), что в назначенный день даст всем удовлетворение.

По-видимому, король все еще не терял надежды, что ему удастся одолеть баронов, и пустил в ход все средства, какие были у него в руках: вторично издал хартию о свободе церковных выборов, потребовал от всех своих подданных возобновления их ленной присяги, а в заключение принял обет крестоносца, рассчитывая, что с помощью этого последнего средства он окончательно свяжет баронам руки, так как личность крестоносца считалась неприкосновенной.

Но все было напрасно. Бароны были непоколебимы. На Святой они собрались в Стэмфорде. По словам хроникера, они «привлекли на свою сторону почти всю знать королевства и собрали несметное войско, потому, главным образом, что король всегда был ненавистен для всех. В войске их было две тысячи одних рыцарей, не считая оруженосцев и пехоты».