Текст книги "Скользящие в рай (сборник)"

20

И тогда я подумал – это шанс. Редкий шанс уйти по-хорошему. Мне представлялось смутно, что значит уйти, куда уйти, но в этом слове для меня обнаружилась таинственная услада. Уйти. Значит рассчитаться. Сбежать. Послать все к чертовой матери… Почувствовать себя наконец свободным… Какой-то лунный смысл, тревожная неразборчивость… Но эта-то неопределенность щекотала ноздри, как волку, еще не взявшему след, но уже или лишь почуявшему… Надо было что-то делать, чтобы не потерять рассудок… Надо было что-то делать с собой.

Странно, но мне казалось, что я приблизился к какой-то истине.

21

Потом незваная удача вдруг улыбнулось мне: я получил приглашение пройти тестирование, как это у них называется, в одном солидном рекламном агентстве. Пришлось надеть костюм, побриться и ехать. Меня усадили в толпу претендентов. Запускали по пять человек. Поэтому ждать пришлось не больше часа. В зале стояло пять столов, за каждым – психолог, и соискателям несложно было распределиться. Мне досталась ухоженная, ярко накрашенная дамочка лет двадцати двух в строгом деловом костюмчике. Не поднимая на меня глаз, она указала место напротив и, ловко поковырявшись в бумагах длинными накладными ногтями, выскребла формуляр с моей фамилией. Усталым, но уверенным голосом профессионала спросила:

– Чего вы ждете от работы в нашем агентстве?

– Зарплаты, – ответил я. – Статуса.

Она что-то себе пометила. Поправила очки.

– Какими навыками обладаете?

Я перечислил свои навыки и способности. А потом она поинтересовалась, боюсь ли я крови. С легким недоумением я ответил, что да, боюсь. Она опять пометила что-то и спросила, как я чувствую себя в кресле стоматолога. Я сказал, что ужасно. Затем – испытываю страх или восторг от нового знакомства и с кем? в какой степени мне близок эдипов комплекс? способен ли я нанести человеку увечья? И что-то еще в таком духе.

– Вы знаете, я ищу работу менеджера по размещению. Даже не креативщика, – уточнил я.

Она поджала губы и пропустила мои слова мимо ушей. Помолчав, спросила, нет ли у меня дурных привычек и доволен ли я своей женой. Я честно ответил. И тоже задал вопрос, придвинувшись:

– Скажите, барышня, а у вас нарушения менструального цикла случаются?

Девушка замолкла. Сняла очки и сощурилась на меня. Потом спросила:

– Вы в своем уме?

22

Довольно скоро вместо свободы я почувствовал себя одиноко. Нет, внутренне я не совсем тяготился одиночеством, более того, оно было мне необходимо и предельно, единственно дорого. Но тело страдало без прикосновений. Значит, мне нужна была женщина. Мне нужна была максимально простая женщина, способная выдержать неудачника, каковым я себя, кстати, не считал. Женщина без лишних запросов. И желательно симпатичная. И еще – мне нужна была во всех смыслах другая женщина.

Я нашел ее в пустом подземном переходе часу эдак в двенадцатом ночи. Она стояла одна, с трудом опираясь рукой о стену и наклонив голову. На ней было длинное летнее пальто белого цвета, видимо, дорогое. На ногах белые туфли с высоким каблуком. Я обратил внимание на ее волосы, густые и чистые, очень ухоженные. Мне нравятся густые, ухоженные волосы у женщин. К тому же она была белокурая. Именно не блондинка, а белокурая – волосы рассыпались плотными волнами по плечам. Лица видно не было.

Я неуверенно подошел к ней и спросил, нуждается ли она в помощи. Она ничего не ответила, была неподвижна, будто не слышала, тогда я опять спросил:

– Может быть, вам плохо?

Она кивнула и глухо подтвердила, что плохо. Потом подняла на меня лицо. Ей было чуть за тридцать, и она была пьяна в дым. Тушь на глазах поплыла. Губная помада размазалась. Но вообще в облике этого крокодила все-таки угадывались паскудно-миловидные черты. Во всяком случае, я предложил довести ее до какого-нибудь безопасного места. Она согласилась, и я дотащил ее до такси. Усаживаясь, она вдруг потребовала номер моего телефона, протянув мне контурный карандаш и растопыренную ладонь.

Звонок прозвенел вечером следующего дня.

– Это кто? – спросила она тяжелым голосом.

Я сразу догадался, что это она, уже по звонку, который звонил раздраженно.

– Ваш вчерашний кавалер.

– Ах ты, гад поганый, напоил девушку и бросил? Да я тебя знать больше не желаю!

– Нет-нет, я просто помог вам поймать такси.

Пауза. Потом:

– А-а… да-да… ну-ну…

И, помешкав, бросила трубку.

23

Тем временем деньги таяли. Надо было потихоньку начинать вынюхивать средства на пропитание в этом грязном, бескрайнем человейнике. Как ни гнал я эту мысль, она возникала передо мной все настойчивей. Мне хотелось рассчитаться со всем, что тянуло меня обратно, хотелось, как я это туманно называл, уйти, но не получалось. Еще недавно я это покорно как-то все принимал. Теперь во мне нарастало злое, нетерпеливое раздражение.

Навестил меня как-то Петров. Пришел без звонка. Я, грешным делом, подумал, что это жена вернулась. Петров светился радостью предвкушения. Я сразу увел его из квартиры, чтоб сохранить небольшие запасы еды в холодильнике. В соседнем дворике Петров, я и потерявший очередную работу Гена упились дешевой водкой. Петров говорил длинные, путаные тосты, неумело вдаваясь в экспромты, а после отплясывал гопака на клумбе, потный от алкоголя, с вывороченными, свирепыми ноздрями. Осоловевший Гена вдруг откинул со лба волосы, подтянул мешки под глазами и признался, что он первый в стране стал называть телевизор ящиком, а также придумал поговорку «Не путайте божий дар с яичницей». Так и ушло в народ, все пользуются, а не знают, кто автор. А потом долго, монотонно проклинал власть, коррупцию, законы, капиталистов и свою собачью жизнь.

– Да хватит тебе! – рявкнул Петров, задыхаясь. – Жизнь – говно! Так давай, чтоб и нежизнь тоже говном была!

А наплясавшись, прижался к моему плечу и вдруг разродился признанием:

– Каждое утро встаю с чувством ненужной бодрости.

Через два дня, повздорив на заре с двумя чертями, приставшими к нему на кухне с подлыми вопросами, Гена извлек с антресоли обрез, вышел на балкон и с балкона двумя меткими выстрелами уложил пару черных котов. Потом позвонил мне и сказал:

– А и нежизнь – тоже говно. Так и передай своему другу.

Санитары и менты подъехали одновременно и даже поспорили, кому из них забирать Гену, который в это время с чувством исполненного долга торопливо допивал водку, разлитую для чего-то по трем стаканам.

Вечером того же дня я неподвижно лежал в вытоптанной траве на пустыре и смотрел мутным взором прямо перед собой. Кто думает, что жизнь создана для счастья, тот полный засранец. Жизнь создана для насекомых. И только для них. Все – леса, поля, звери, человеки – все для них. На одном таком пустыре их, верно, больше, чем людей на всей земле. Они чего хочешь переварят и не подавятся. Если бы насекомые умели хоть что-то чувствовать, они бы наверняка почувствовали себя человеком. А кто ищет счастья, пусть утрется.

По трассе, примыкающей к пустырю, взад-вперед проносились машины.

24

Несколько дней я слонялся по улицам, разглядывал прохожих и витрины дорогих магазинов. Почему-то было приятно ничего не хотеть, ни о чем не думать, а главное – не стремиться быть одним из миллиона осмысленных, целеустремленных, благополучных.

Однажды я набрел на дощатый домик с крошечным мезонином, в котором у своей бабушки когда-то жил Лермонтов. Теперь здесь был музей. Назревал дождь. От нечего делать решил зайти ознакомиться с обстановкой. Мое появление произвело сильное впечатление на трех старух, которые накинулись на меня, как изголодавшиеся по человеческим душам гарпии. Должно быть, мало кто заглядывал сюда по будням. Обув меня в войлочные тапки и содрав пятьдесят рублей за вход, они шустро разбежались по комнатам особнячка. Я было направился в анфиладу из трех комнатушек, но дорогу мне загородила одна из бабок, прижимающая к своему боку толстую книгу. По ее мнению, нельзя было зайти в комнаты покойной бабушки поэта без того, чтобы не выслушать лекцию размером с том у нее под мышкой. Она начала с того, что Лермонтов – великий русский поэт первой половины XIX века. После внушительной паузы она сообщила, что Лермонтов родился в Москве, и, скорбно закатив глаза, приступила к цитате: «Москва, Москва!.. как много в этом звуке…» Воспользовавшись моментом, когда она, судя по всему, ничего не видела и не слышала, я проскочил в бабушкины апартаменты. Там меня уже поджидала другая – маленькая, сутулая, зорко следившая за тем, чтобы я не стянул чего ценного грешным делом, что не мешало ей время от времени предпринимать попытки овладеть моим вниманием.

– Смотрите! – вдруг вскрикивала она, указывая на одну из картинок на стене. – Это рука Лермонтова!

Хочешь не хочешь, приходилось пялиться на «руку Лермонтова».

– Вот буфет! Конторка! Вот грифельная доска бабушки поэта!

Черт бы с ней, с доской! Рядом лежала бумажка с записями.

– Это Лермонтов писал? – спросил я.

– Что?

– Записка Лермонтова?

– Вон там посмотрите! Там топили печь!

Она еще и глухая! Прошаркав через три пыльные комнатки и не увидав кровати, я громко поинтересовался:

– А где они спали?

– Это писал писарь! – вдруг прокаркала она. – А Лермонтов ему диктовал!

– Понятно.

– Что вы спрашиваете?

– Я говорю, где они спали?

Она вылупилась на меня, как будто я спросил, где тут они занимались любовью. Потом набрякла и злобно заорала:

– Где тут спать? Три комнаты всего! Неужто не видно?

– Понятно, – опять буркнул я и поспешил удалиться, но сунулся не туда и уткнулся в запертую дверь: – А здесь у них санузел, наверно?

– Что?

– Ну где-то же они мылись, справляли нужду…

Несколько секунд она пыталась поверить своим ушам, затем свела руки по швам и отбила каменным голосом, стараясь облить меня истребляющим презрением пообильнее:

– Лермонтов нужд не справлял, молодой человек!

Последней была комната самого Лермонтова, которая располагалась в мезонине. И там тоже меня ждали. Я и рта не успел открыть, как был сбит вопросом:

– Знаете, чей там портрет над столом? – На меня воззрился цепкий глаз.

– По-моему, Александра Сергеевича Пушкина, – робко предположил я.

– Верно. Лермонтов очень любил Пушкина. «Евгений Онегин» был его настольной книгой. И что обидно: оба они ходили по одним и тем же арбатским переулкам, но так ни разу и не встретились. Какая странность!

– М-м-м.

– Вон портрет Байрона. Лермонтов боготворил Пушкина и Байрона. Их он считал своими учителями. – Невооруженным глазом было видно, что она много чего знает, и, пока не выдаст всего до последнего знака, не выпустит.

Мне захотелось, чтоб меня выгнали. И я спросил:

– А гири?

– Что? – сбилась она. – Гири? Какие гири?

– Ну, гири Лермонтова. Молодой же был парень! Делал же он зарядку! Качался…

Меня холодно проводили к выходу, никто не попрощался.

Когда я вышел, ветер окреп и весело крутил над головой охапки сухой листвы. Казалось, никогда я не видел более милого зрелища.

25

Жена сидела на диване неестественно прямо и курила. Она сама выбрала этот ресторан, слишком роскошный для нас даже в лучшие времена. Ресторан был полон людьми, которые развалились в креслах с видом местных жителей. И это притом, что в аквариуме дожидались казни огромные живые омары, а на стене при входе красовалась фарфоровая тарелка со словами благодарности за прекрасный ужин от госсекретаря США.

Некоторое время я стоял и смотрел на нее сзади. Как она нервничает. Приятно было опять ее видеть. Потом подошел… А она похорошела. Видно было, что попала в заботливые руки. Увидев меня, жена – или уж как там ее – затушила сигарету и попыталась непринужденно улыбнуться, что плохо удается даже профессиональным актрисам, а уж моей-то, с ее техническим образованием… Я сел напротив и тоже улыбнулся, как ни странно, абсолютно естественно, то есть так, как захотелось в эту минуту. В том-то и дело, что ей было неловко, а мне совсем даже наоборот. Возможно, еще не отошло похмелье, но, по мне, похмелье все-таки было не главное. Думаю, оно вообще не играло никакой роли.

Прежде чем сесть, я нагнулся к ней, чтобы, как обычно, поцеловать в щеку, но она отвернула голову, подставив мне вместо щеки ухо, и я не стал его целовать.

Я сказал, что она похорошела, но ей не понравился мой комплимент, честное слово. Подошел официант.

– Что брать? – спросил я у нее.

– Бери что хочешь.

Отлично. Я заказал жареный сыр и кружку пива. Она – кофе.

– Только имей в виду, – сказал я, – что денег у меня нет.

– Пустяки, – сказала она.

Ну, раз платит гинеколог, я добавил еще омара.

– Сами выберете? – угодливо поинтересовался официант, который пять минут назад недоверчиво разглядывал мои мятые джинсы и небритую физиономию.

– Нет, – ответил я, – никогда их не ел, поэтому доверяю это дело вам. Возьмите самого жирного.

Я попробовал развалиться в кресле, как все, но для этого требовалось, наверное, какое-то особое состояние духа, и в итоге сполз на край, положив локти на стол. Она не смотрела на меня, только поглядывала как бы невзначай, чтобы понять, во что я превратился. Через минуту-другую опять закурила.

– Ну? – спросил я, когда принесли пиво.

Она пригубила кофе, обожглась, протерла губы салфеткой. Потом сказала:

– Ты бледный… осунулся…

– А-а, просто перебрал накануне.

– Вот как?.. Ну да… А ты изменился… Нашел работу?

– Нет.

– Почему?

– Я не хочу работать.

– Вот как?.. Почему?

– Это трудно объяснить. Сам не знаю. Не хочу, и все.

– Но надо же что-то делать?

– Кто сказал?

– Надо зарабатывать деньги.

– Это да, надо.

– Тогда ты должен работать.

– Нет.

– Что значит – нет?

– Не должен.

– Надо работать. Ты как во сне.

– Зачем?

– Не понимаю.

– И я. Видишь ли, милая, самое лучшее бывает именно во сне. Там все улаживается само собой. И пробуждение воспринимается как досадная несправедливость.

– Ты тунеядец.

– Нет. Точно нет… Ну, просто я не знаю, что делать… – Кажется, я замолчал, обдумывая выскочившую фразу. Потом закончил: – И это состояние мне нравится.

Мы уставились друг на друга: она – с недоумением, я – в ожидании омара.

– Ты хоть немного скучаешь по мне? – спросила она и затянулась сигаретой.

Наверное, надо было соврать, но я не смог, потому что стоит мне только задуматься, как соврать, что соврать, и правда прет уже из меня, как блевотина, и я ответил:

– Нет, родная, я тебя забыл.

Это был опасный шаг. Она знала, что я всегда говорю правду, и даже покачнулась, как будто моя фраза ударила ее в грудь. Надо было соврать, распустить любую чушь, надо было сказать ей то, что она хотела услышать, и тогда бы у нее не осталось сомнений, а это важно для доброго разрыва. А так я уязвил ее самолюбие, занес бациллу неопределенности, то есть с пьяной дури встал на лучший путь к сердцу женщины.

– Вот как? – сказала она дрогнувшим голосом и замолчала.

Тогда я спросил:

– А у тебя, надеюсь, все в порядке? Как ты устроилась там… ну-у…

Ей не хотелось говорить об этом, и она отделалась парой общих фраз, из которых следовало, что все хорошо. Мне принесли второе пиво.

– Да ты не бойся, я не несчастный, – усмехнулся я.

– Но и «счастливым» таким я тебя не припомню. Ты, кажется, начал выпивать?

Я лихо, как мне виделось, отхватил сразу треть пива. Беспечно подмигнул:

– Зачем ты меня вызвала? Хочешь что-то сказать?

Она собиралась ответить, посмотрела поверх меня.

Я обернулся. Сверкая наирадушнейшей улыбкой, к нам энергично несся лысый, загорелый человек с солидным брюшком под дорогим костюмом. Я сразу понял, что это и есть выбор моей жены, хотя никогда его не видел. Он чмокнул ее в щеку и протянул мне худощавую руку с болтающимися на ней дорогущими часами. Он смотрел так, словно уже устал ждать встречи со мной.

– Эдуард.

Ну как не пожать руку человеку, умыкнувшему у меня жену и накрывшему такую замечательную поляну с пивом и омарами, человеку, столь доверительно взиравшему на меня из-под приветливой улыбки, привычно отпирающей чужие сердца, которая словно говорила: какой ты милый, давай будем дружить. К тому же омар прибыл.

Эдуард сел рядом с ней, попросил кофе и, не снимая улыбки, спросил:

– Так как, дорогая, ты уже все сказала?

Она еще больше выпрямилась, сцепила руки на коленях и проговорила, несколько окаменев взглядом:

– Дело в том, что мы с Эдуардом собираемся уехать за границу месяца через три и вот хотим просить тебя оформить развод, срочно, ну, то есть по обоюдному согласию, потому что нам надо успеть расписаться до отъезда. Как ты на это смотришь?

Я пожал плечами, пожирая омара. Эдуард мягко положил ладонь на ее кулаки.

– Понимаешь, я хотела по-хорошему. По-человечески.

– Мы не будем ничего делить, – вмешался Эдуард, – и все оставляем вам. Все: мебель, машину, имущество. От вас только требуется добровольное согласие. Ну как?

– Ты уедешь, и мы больше не увидимся? – спросил я ее, точно зная, что этого спрашивать не следовало.

Она сразу растерялась.

– Мы?.. То есть… Почему? Мы вернемся через два года… А что?..

– Да все хорошо, ребята, – заверил я с набитым ртом. – Как хотите.

– И у тебя… никаких претензий? – тихо спросила она.

Я улыбнулся и ничего не ответил. О каких претензиях она думала?

– Будете что-нибудь еще? – жизнеутверждающе поинтересовался Эдуард. Его улыбка обещала мне второй ужин. Она прямо-таки накрыла меня.

– Да, – сказал я. – Пива. Много пива.

26

Звонок раздался поздно вечером, я уже спал. Голос в трубке был явно нетрезв. Звонила моя новая знакомая. У многих случаются приступы телефонной болезни. Первым делом она осведомилась, кто это. Ну, я напомнил. Уж не знаю, вспомнила она меня или нет, но вряд ли это было важно на тот момент. Ей хотелось излить душу хоть кому-нибудь, хотя бы пусть даже мне. Ну и черт с ним, я продрал глаза и приготовился слушать.

Довольно долго она что-то там всхлипывала, жаловалась на какие-то обстоятельства, о которых забывала сказать вслух, как будто мы варились в одном бульоне и мне ничего не стоило прочитать ее мысли. Кто-то ее обидел, мужик какой-то. Не заплатил, что ли. Я честно слушал, не стараясь вникать.

Потом она затихла. Я даже решил, что она заснула. Три часа ночи. Окликнул. Оказалось, задумалась. Повздыхала.

– Наверно, думаешь, я проститутка? А вот и нет. Мужики проходу не дают. У меня, между прочим, высшее юридическое. Я администратором в ресторане. Двое на два. Какая тут личная жизнь? Суп сварила – протух. А ты красивый?

– Не очень.

– Вот, а таких я больше всего люблю. С красавчиками сразу все ясно. Тупые. Самодовольные. Так и норовят на хвост сесть. Альфонсы гребаные. Сами не работают, а только жопой вертят. Думают, весь мир у них в кармане. Как же! А с обычными, ну, с такими, как ты, проблем нету. Им бы самим на плаву удержаться. Хоть и проще, а поглядишь – огонь.

– Что ж, – сказал я, – тогда давай встретимся.

– А давай. Я завтра свободная. Часам к двум только если. У меня график – до двух не беспокоить. Сплю.

Договорились возле метро «Измайловская» – там она проживала.

– А как я тебя узнаю? – спохватившись, спросила она.

– Я тебя сам узнаю, – сказал я и с облегчением повесил трубку. Только потом вспомнил, что не спросил ее имени. Да и она моего тоже.

Но я помнил, что мне нужна женщина. Даже во сне.

27

Впрочем, я ее сразу узнал. Честно говоря, не верилось, что она вспомнит и придет, но она – вот умница! – вспомнила и пришла. Уж каких сил ей это стоило? Могла и забыть. Она ходила взад-вперед и пыталась отвязаться от нечесаного парня в домашних тапочках, который положил на нее свой мутный глаз.

– Привет… э-э… – Всем своим видом я старался показать, что это я.

Она окатила меня хмурым взглядом:

– А тебе чего? Трубы горят? Вот тебе кореш. А ну, иди отсюда. У меня свидание.

На ней была мини-юбка и блузка с наглым вырезом, в котором затаились сногсшибательные груди. Чувственные губы и глаза немного враскос. Словом, выглядела завлекательно, хоть и смахивала чем-то – самую малость – на продавщицу в винном магазине.

Поскольку мне нужна была женщина, я все-таки представился.

– О-о… а я тебя за этого приняла. – Она кивнула на кавалера в домашних тапочках, который застыл между нами третьим. – Видишь, отбоя от всякого дерьма нет… А ты вроде бы ничего. Я вообще другого ждала.

– Какого?

– Другого. Такие, знаешь, бывают пустозвоны дешевые. Их, как мух, в любом кабаке. А ты ничего, культурный с виду такой. И лицо у тебя культурное.

– Прости, как тебя зовут?

– А ты чего, не помнишь? Раиса. Рая.

– От слова «рай»?

– Ну, типа того. – Она заулыбалась наконец, далеко приоткрыв верхнюю десну. – Я специалист по этой части.

– Вот что, Рая, давай, что ли, пойдем куда-нибудь. У вас же рестораны есть?

На слове «ресторан» парень в тапочках сразу оживился, как будто мы тут втроем соображали, куда пойти опохмелиться.

– А это… у нас за углом шашлычная… Два шага!

– Брысь отсюда! – цыкнула Рая, взяла меня под руку, и мы с ней отправились в измайловский ресторан.

У меня были деньги, поскольку утром я обегал три банка, в которых держал счета, и снял всю наличность. Не бог весть какую, конечно, но на пыль в глаза избалованной девушке хватало.

Гадючник, в котором мы очутились, не многим отличался от предложенной нашим коротким товарищем шашлычной. Здесь было где разгуляться, дешево и свирепо. Понятно, что народ сюда ходил местный, ходил регулярно, отчего атмосфера внутри напоминала то ли кухню, то ли спальню, то ли праздничный выходной. Стулья здесь заменяли лавки, скатерти – салфетки, да и общее убранство больше походило на деревенскую избу, чем на ресторацию. Омарами тут и не пахло, а пахло щами и тряпкой со столов. Меня не порадовало то, что к Раисе здесь отнеслись как к старой, хорошо проверенной приятельнице. Меня даже назвали новый хахаль, и по тону сказанного я мог догадаться, что был еще старый хахаль, и, видимо, не один. Но что тут поделаешь, другой девушки у меня не было.

Между тем Раиса оставалась мила и не забывала, с кем пришла, что само по себе было приятно, тем более что ее голые колени бесстыже сияли у всех на виду. Спустя час я щедро угощал уже весь шалман, набитый разного рода пока еще не спившимися пьяницами, дальнобойщиками, безработными отцами семейств, байкерами, дармоедами, работягами, ворами, бывшими ментами, недоучившимися студентами – одним словом, таким вот собирательным завсегдатаем, скорым в равной мере как на слезливую дружбу до гробовой доски, так и на внезапную поножовщину. Видно было: Раисе лестно, оттого что ее новый хахаль способен платить за всех. Она все ближе ко мне подвигалась и давала себя прижимать, прямо-таки провоцировала на это дело прилюдно. Мы сидели с ней, как голубки, как давно сворковавшиеся голубки.

Такого со мной никогда не было, но уже через какой-то час я оказался в ее постели.