Текст книги "Скользящие в рай (сборник)"

36

Я не сказал Раисе, что потерял жилье. Не сказал по двум причинам. Во-первых, это обстоятельство не привносило ничего свежего в наши с ней отношения, а его обнародование могло привести к непредсказуемым последствиям. А во-вторых, не хотелось задумываться о будущем, которое исчезало, как высыхающий источник в засуху, прямо на глазах. Из последних сил старался я не задумываться. Окажись на улице, куда бы я подался? Как бы то ни было, но я уже начинал понимать того таджика. Во всяком случае, время от времени мне приходилось грузить ящики в продуктовом магазине и таскать диваны в мебельном. За это платили сущие копейки благодаря приехавшим на заработки южанам, готовым жить впроголодь, тесно прижимаясь друг к другу.

– Почему бы тебе не пойти работать? – спрашивала Раиса.

– Почему бы мне не перестать жить?

– Я могу устроить тебя барменом.

– Это такие, которые в белых френчах?

– Это официанты, болван.

– Я разве что-нибудь у тебя прошу?

Как-то темной ночью по приевшейся уже традиции в обнимку с нею заявился очередной кавалер, возможно охранник, в камуфляже и тельняшке. Оба были крепко навеселе. Он то и дело поводил плечами, словно в любую секунду готовился дать отпор. Я вышел к ним, как старый пердун-муженек, сонный, в халате, с голыми ногами. Охранник нахмурился:

– Мужэ-эк, дай кисть, мана.

Он пожал мне руку чуть ли не с благодарностью, пока Раиса хихикала в прихожей, с такой, знаете, мужской растроганностью. Его поразила высота наших с ней отношений.

– Ну ты, мужэ-эк, даешь, мана. Райку все уважают. Молоток ты, мужэ-эк. Нам, мужэ-эк, еще побазарить надо будет.

Потом они удалились в спальню, а я, как это бывало не раз, остался предоставленный собственной решимости убираться восвояси либо закрыть на все глаза и ложиться спать на диване. Пока эта дилемма колотила мне в темечко, дверь в спальню отворилась и на пороге появился Райкин гость в чем мать родила, но в тельняшке.

– Слушай сюда, мужэ-эк. Будь боевым товарищем, дайка пивка в холодильнике. А то горло высохло, мана, на хрен.

И это «мужэ-эк», и это «мана», и эта свисающая из-под тельника гроздь гениталий – все это ни с того ни с сего произвело на меня ошеломительное впечатление. Я сказал: «Сичас» – и двинул в кухню. Гость зевнул и скрылся в спальне. Я взял в холодильнике бутылку «Жигулевского» и пошел к ним. Они уже расположились под одеялом, причем Раиса, похоже, задремала.

– Принес? – спросил охранник. – Ставь там, на табурэте.

– Ага, – кивнул я, шагнул к ним и с маху хватил бутылкой о спинку кровати, держа ее за горлышко.

Оба подскочили на месте. Что-то во мне полыхнуло. И в ту же секунду я распластался на Райкином кавалере, прижав к его горлу зажатый в трясущейся руке криво торчащий осколок стекла.

– Пива нет, мужэ-эк, кончилось, – прошипел я. – Может, кровью прополоскать, мана?

Когда я отбросил окровавленное горлышко, охранника уже не было. Белая, как молоко, Раиса подметала осколки и то и дело заливалась нервным смехом.

– Тебя ж посадят, дурака, если он стукнет. Тебя ж, дурака, и посадят.

Да, сонно подумал я, это где-то рядом – сума, тюрьма. Это связано.

Райка села на кровать рядом, обняла меня за плечи, поцеловала, прижалась.

– Последняя бутылка пива была, – тихо сказала она и заплакала.

А охранник не стукнул.

37

– Что делаешь, Никодим?

– Отращиваю себе брюхо, поскольку толстый человек производит впечатление благополучного.

– И что тебе с того впечатления?

– Да то же самое, что выскочке золотая кредитка.

– Пустяки. Больше положенного все равно не получит.

– Зачем больше? Загвоздка в том, чтоб получить положенное.

– С таким-то брюхом не влезешь в рай.

– Я его тут оставлю.

– Черви сожрут.

– Пусть. А рай, вот видишь – пальмы, попугаи. Больше не надо.

– Так это где?

– Там, где нас нет. Но!..

– Но?

– Но нас там обязательно будет, дружище. Надо успеть до холодов. Осталось совсем немного. Выйдем на трассу, возьмем попутку и поминай как звали.

– Нет, нет.

– Сперва на Воронеж. Потом – Таганрог. А там у меня своя адвокатура. Каюта первого класса. С душем, гальюном и утренним кофе в постель.

– Ты неисправим.

– Я носом удачу чую. Нам повезет, вот увидишь. Что значит – понабирать кредитов и смыться. Это по́шло. Другое дело – понабирать кредитов и красиво уйти, оставив по себе доброе воспоминание.

– Что ты такое говоришь!

– Надо убедить разных людей взять кредиты под ставки. При выигрыше процентов восемьдесят можно рассчитывать на небольшую долю, ну, скажем, тридцать процентов с каждого займа. Этого хватит.

– Ты уже сидел, Никодим?

– О чем ты говоришь?

– Ну, срок мотал?

– Это когда было! Так, до кучи с большими ребятами. Им надо было сломить меня, не наказать, а сломить, но у них ничего не вышло. Там срока-то…

– А говоришь – Таганрог, гальюн, каюта.

– Да, да, и Таганрог, и башмаки с белым носом, и трость, и телка в шезлонге с чинзано в хрустальном стакане, и остров Греческого архипелага. Ты шпаришь по-английски, а я – на эсперанто тертых людей. Мы не пропадем.

– Пропадем.

– Держись меня, дружище. Вот отлежусь немного и… Ты тут каких-нибудь людей подозрительных не видал? Никто по дворам чужой не шарил?

– Ну вот, опять.

– Хрен они меня поймают. Н-на им! Хрен! Будет и нам ватрушка со стразами от Сваровского. А?! Бывшему жокею все и без линз видно.

– Ты ж бывший ювелир!

– Деточка, чего тока не было!

Этот Никодим сделался для меня Шахерезадой, пламенным лакировщиком неприглядной действительности. Он самозабвенно шаманил, заставляя себя воображать черт-те что, а я слушал, и вроде бы отдельные облака в небесах обретали контуры белого парохода, плывущего к нам.

Но обыкновенно денег у Никодима водилось не больше, чем у пятиклассника. Хотя несколько раз, помнится, он разживался вдруг крупной суммой. Однако толку в том было мало. За штормовым бахвальством, как правило, следовал запой, который завершался барственной раздачей остатков всем нуждающимся земли и окрестностей. А после он погружался в нищету и с энтузиазмом сочинял новые прожекты быстрого обогащения. Однажды я видел, как Никодим просил Христа ради на перекрестке. В таком виде, с попугаями и пальмами, ему в его белую шляпу никто не подавал.

Но вечерами, когда спадала жара, Никодим, бывало, вдруг появлялся среди нас выбритый до порезов на куперозных скулах, держа в руках старое, потертое банджо. Это означало, что весь день он промаялся где-то в тени, в праздности, подобно дворовым псам, распластавшимся на тротуарах в виде бесхозных шкур. Тогда он пристраивался в каком-нибудь тихом месте и принимался лениво пощипывать струны своего инструмента. Постепенно отовсюду сползались кое-какие жители: искалеченные судьбой горькие пьяницы, старики, мальчишки, усталые женщины, многие в халатах и тапках. Всяческий местный люд. Рассаживались вокруг, разговаривали. На тощем, свесившем через удила длинный багровый язык мерине приезжала Любка – мелкая шлюшка, содержавшая себя и своего конягу катанием детей в выходные дни и торговлей своим еще юным телом в рабочие. Лошадей Никодим любил и с появлением Любки оживлялся. Банджо пускалось сперва рысью. Потом аллюром. Потом в галоп. Любка хлопала в ладоши. Дети визжали, бегали друг за дружкой. Некоторые бабы принимались молча кружиться, танцуя. В них не было ничего женского, но они старались что-то такое почувствовать. Мужики сияли щербатыми ртами, курили, пили водку и вяло материли все, что ни шло на язык, заводились и стервенели. Это были хорошие, добрые люди. Весь в поту, с прилипшими к щекам прядями, Никодим выгибался, сжимал зубами окурок, подмигивал невесть кому красным глазом, ронял шляпу, томно мычал и наяривал – пока не обрывал все влет… Потом сидел и разговаривал с мужиками, обнимал за шею мерина, любезничал с Любкой.

Иногда к нему присоединялся выбегавший из подъезда расчувствовавшийся инвалид с гармонью, а там кто-нибудь начинал колотить по ведрам. Из окон высовывались заинтересованные лица. Вспыхивали фонари. Гудели телевизоры. В небе яркой точкой блестел спутник. Это был праздник какой-то…

Нет, это были совсем чужие люди. Мне навязали чужую жизнь, и никто не дал понять, как стать в этой жизни своим.

38

Как-то ночью нас вырвали из постели дикие крики за стеной. Они были настолько дикие, что, не успев подумать, я вылетел в одних трусах на лестничную клетку и принялся колотить в дверь соседей. Выбежали и другие. Открыла ревущая Надька, растрепанная, в ночной рубашке, но при этом круто накрашенная, как на панель. Открыла и повисла на ручке. Мы кинулись внутрь.

– Фашист длиннозубый! Собака немилая! – утробно и пронзительно визжала Надька на весь подъезд. – Убить хотел! Детей не пожалел! Ножом швыряет! Вяжите его, вяжите, люди! У него нож, у собаки, нож у него!

Из ванной высовывались круглые головы Надькиных пацанов. На лицах у них был не испуг, а скорее любопытный азарт. В кухне на полу, прислонившись к дверному косяку, сидел ее муж Борис, работавший на междугородних автобусных рейсах, трезвый. Над головой у него, прямо в косяке, торчал здоровый охотничий нож. Сам Борис имел вид безучастный, расслабленный, правда, волосы на голове вздыбились от пота. На него навалились все разом. Особенно кипятилась Райка, которой назавтра чуть свет вставать на работу, и все себе выясняла, чего Борька схватился за нож. Наконец он обратил на нее измученные глаза и вскрикнул:

– А чего она!

– А чего ты? – обратилась Раиса к Надьке.

– А чего он? – взвизгнула та.

Вот и весь сказ.

Сбежавшийся народ начал расходиться. Кто-то, уходя, заметил, что уже вызвал милицию. Оказалось, что, вернувшись из рейса раньше срока, Борис обнаружил свою супругу за сборами на ночь глядя.

– Намазалась. Матрешка. Тварь, етит вашу мать, – бубнил Борис.

Недолго думая, он, бывший когда-то десантником и воевавший в Чечне, схватил с антресоли нож и с четырех метров всадил его в дверной косяк аккурат под маковку Надьки.

– Прям по голуби мне чуть не заехал, зараза такая, – переживала Надька.

Раиса, отлично понимавшая, что к чему, как-то умело и споро замылила конфликт, так что через несколько минут Надька вполне миролюбиво выкручивала нож из косяка и звала детей спать. Ворчала:

– Совсем ты тронулся, Борька, со своим фартовством бандюжным. Это ж я так, для блезиру. Тебя же дома – тока на фотокарточке. Дети растут…

Когда я решил уходить, Борька придержал меня за руку и с мукой в голосе тихо сказал:

– Чего-то жить тоскливо, Коль.

А милиция так и не приехала. Не поверили.

39

Приблизительно в это время я шел как-то по Москворецкому мосту. Прямо посредине моста одиноко стоял большой, двухметровый где-то, презерватив. Желтоватый, цвета сивых волос Никодима, к тому же не очень чистый при ближайшем рассмотрении. На красном фоне кремлевских башен он смотрелся забавно. Когда я прошел уже мимо, он окликнул меня по имени. Представляете, презерватив меня окликнул! Конечно, я обалдел. Поскольку не сразу заметил, что на уровне человеческого роста в нем прорезано оконце, из которого торчит лицо. Это лицо глядело на меня. А с боков болтались руки, и в одной из них были зажаты какие-то не то листовки, не то буклеты. Возможно, из-за рыжих усов я не сразу узнал его. А пригляделся – Самойлов! Матерь Божья! Ведь я оставил его в нашем агентстве гладко выбритым, солидным, в полной уверенности, что теперь-то его карьера понесет за двоих. И вот – Самойлов стоял передо мной в костюме презерватива! С рыжими усами на лице! И улыбался.

Оказалось, его тоже вычистили. Заменили кем-то помоложе, а значит, и подешевле. Он был растерян и смущен. Бедняга, которому за какие-то грехи внушили, что человек его породы просто обязан вкусно есть и сладко спать. И передвигаться по городу на автомобиле класса D. Он жил с женой и маленьким ребенком, причем жена потеряла работу два года назад. Ему нечем было платить за квартиру, а непомерные кредиты сожрали наследственную дачу. Ему нечем было кормить семью. Он устал. По ночам у него ныло сердце. А с недавнего времени теща перестала давать в долг. Каждой своей фразой он словно вбивал очередной гвоздь в крышку собственного гроба. Какая все-таки радость, что до сих пор и меня самого не запихнули в гондон, подумал тогда я.

Самойлов был искренне рад встрече со мной – всегда приятно пообщаться с товарищем по несчастью, и его, кажется, немного утешили сведения о моем беспросветном существовании, хотя он то и дело сочувственно покачивал спермоприемником на голове и цокал языком.

– У нас акция, – пояснил он. – Мировой опрос: кто самый сексуальный. Сам понимаешь, промоушен этого самого изделия.

– Ну и кто? – поинтересовался я.

– Испанцы.

– Странно, а я думал, негры.

Он все никак не хотел меня отпускать, как будто видел во мне наглядный аргумент к тому, чтобы не слишком отчаиваться, и постоянно спрашивал: как такое могло случиться? что же теперь делать? куда бежать? Он спрашивал так, безответно, лишь бы задавать эти безнадежные вопросы, будто выкликивал себе спасение в глухом и темном лесу. Разумеется, я успокаивал его, как умел, подбадривал, предлагал посмотреть на меня: ни жилья, ни семьи, ничего – но все напрасно, Самойлов скисал на глазах. Он попросил раскурить сигарету и сунуть ее ему в рот.

– Видишь, даже нос почесать не могу, – жаловался он. – Что ж это мы, средний класс… Ну, скажи, скажи, что делать, если жить не хочется?

Откуда мне знать, но все-таки я ответил:

– Может, я и не прав, но по-моему – жить.

Он вяло, как от мухи, отмахнулся стиснутыми в руке брошюрами и судорожно выдохнул. Потом он заплакал. Слезы стекали по усам на сигарету. Я больше не мог.

Только представьте себе – плачущий гондон… Наверное, это очень смешно.

40

Круг лишений не бесконечен…

Или бесконечен?..

41

Возбужденный Никодим отыскал меня на расчистке площадки под гаражи. Платили за это мало, но платили, что важно, наличными. Ухватив меня за локоть, он заявил, что рассчитывает на мою помощь в одном деликатном дельце. Как выяснилось уже по пути на ипподром, речь шла о том, чтобы я сделал ставки (разумеется, из выделенных мне на то средств) на тех лошадей, каких укажет Никодим (я получил список из пяти имен). Всего-то! Я мог рассчитывать на двадцать процентов от выигрыша, что не так уж плохо, если учесть, что моих денег в игре не было ни копейки. Необходимо также, чтобы я надел свой единственный и, между прочим, в недалеком прошлом очень дорогой костюм, галстук, часы, очки, взял чью-то трость с костяным набалдашником и побрился.

– Главное, чтоб нас не видели вместе, – напутствовал Никодим. – Будешь посматривать в мою сторону. Если что, я сделаю знак. Веди себя спокойно, уверенно, громко говори имя лошади, на которую ставишь, чтобы все слышали, но не ори. Ну, ты понимаешь. И не беги за выигрышем, когда объявят, а так, непринужденно, как будто все знал заранее, сгребай наши бабульки. Ясно?

Куда ясней! В здание ипподрома мы вошли с разных концов. Как договаривались, я степенно прошествовал к кассе, слегка путаясь в трости, черт бы ее побрал, и поставил на Грозного, так чтобы всем было слышно, кого я выбрал, хорошую сумму. Не сказать, чтобы вокруг зашушукались или онемели, но я поймал на себе несколько заинтересованных взглядов. Вообще говоря, здесь выражались тихо, и мой возглас должен был произвести впечатление. Как я понял потом, Грозный не входил в число фаворитов. Тут и там мелькали красные попугаи Никодима, и я то и дело слышал его хриплый бас с разных сторон. Когда я осторожно посмотрел на него, он как раз показывал на меня пальцем, стоя в группе каких-то мятых стариков, и вид у него был почтительный, даже робкий.

На трибунах я тоже чувствовал на себе внимательные взгляды, в том числе из лож. Ударил колокол. С глухим топотом лошади понесли коляски с жокеями, свернули на круг и вышли на дальний край поля. У кромки, прямо перед ограждением, за пластмассовым столом расположилась странная компания, состоявшая из пяти-шести довольно-таки пожилых господ в простенькой одежде, ничем не отличавшейся от одежды большинства, которые даже не поглядывали на забег и только увлеченно ели курицу, рыбу, котлеты, запивая красным вином. Их лысины блестели на солнце. Это походило на пикник. Внезапно среди их сереньких рубашек замаячили красные попугаи, и через пару минут вся компания, как по команде, устремила свои взоры в мою сторону. Мне сделалось не по себе. Даже финальный колокол не ослабил их интереса к моей персоне. Первым пришел Грозный. Я поднялся и двинул за выигрышем. Когда я его забирал, то явственно ощущал вокруг себя неслучайное движение.

Потом, как и следовало, я во всеуслышание поставил на Богатыря, стараясь быть в числе первых, и удалился, не оглядываясь на возникшую за моей спиной суету. Действие повторилось, как по написанному. Гонг. Бег по кругу. Финал. Колокол. Богатырь первый. Под спудом всеобщего внимания я задрал нос и с достоинством отправился забирать наши с Никодимом денежки.

Потом был Гаврош. Старики за столом, похоже, лишились аппетита. Гаврош легко обогнал соперников и пришел первым. Кто бы сомневался! Правда, куш заметно уменьшился. Со мной попробовали завести любезный разговор о скачках какие-то парни с оскаленными глазами, но я притворился, что плохо понимаю по-русски. За кого они все меня тут принимали, я так и не понял. Попугаи порхали в самых разных местах.

Когда я практически объявил, что ставлю на Басурмана, мало кто сомневался в своем выборе. А выйдя на трибуну, обнаружил, что пикник, судя по всему, завершился. Стол продолжал ломиться от вин и яств, но старики исчезли. Я сел, уложил подбородок на набалдашник трости и скучно уставился на поле. Ипподром не был моей стихией. Ну сколько можно бегать в одном направлении! Однако к концу забега мое настроение серьезно переменилось. Потому что Басурман не просто отставал, теряя последние шансы на победу, но хуже – колокол прозвенел, а он только выкатывал на финишную прямую. Победил какой-то Фрегат.

Идти делать ставку на последнего в списке, Устремленного, не хотелось, поскольку теперь на меня смотрели несколько иначе, как будто моя вина была в том, что Басурман, который собрал все, что мог, на деле и впрямь оказался басурманом и лузером. Но делать нечего, услуга есть услуга, и я поплелся к кассам, натурально опасаясь получить в глаз. Может, так бы оно и было, если бы вдалеке не возник Никодим и не подал мне знак быстренько смываться.

– По-моему, трость была лишней, – сказал я, когда мы достаточно удалились от ипподрома.

– В самый раз, – не согласился Никодим.

– Я ничего не понял. Басурман наш продул, а на Устремленного мы даже не поставили. Хоть что-нибудь удалось получить?

Никодим хитровато ухмыльнулся и достал из кармана свой неожиданно располневший бумажник. Отсчитал приличную сумму и протянул мне:

– Тонкая игра на жадности, зависти, глупости и продажности. Мы поставили, дорогой, обязательно. Но не на Устремленного, а на Фрегата. И вот тебе результат. Твои наградные вернем, а эти себе оставим. Темная лошадка, она борозды не испортит.

В тот вечер у нас был пир горой. Раиса получила сапоги.

– Жалко, что повторить нельзя, разовый проект, – печалился Никодим. – Такая ловкая комбинация. Я ж тебя знаешь за кого выдал-то?..

Хотя еще разок попробовали. Но тут уж спасаться пришлось через окошко в сортире. И то – сшибли кирпичом промеж лопаток.

Еще Никодим таскал меня на собачьи гонки, где тупая свора бегает по кругу за железным зайцем на шесте. Но собака – тварь самовольная, говорил он, ее не купишь. Тут другое надо. А на забеги поросят я с ним уже не пошел. У меня была халтурка – перетаскивать во двор и обратно домой полупарализованного деда.

42

Минимум два раза в неделю мы с Раисой непременно бывали в «Париже». Не стал бы я ходить в этот гнусный питейный дом, но для моей подруги это представлялось чем-то вроде визита к родственникам. Там ее всегда встречали с распростертыми объятиями. И было с чего. Райка любила шикануть и угостить целый выводок обормотов, которые за бесплатную выпивку готовы были кукарекать под столом и пускать розовые слюни, лишь бы оставаться приятными, пока не иссякал источник. Это ей нравилось, что поделать.

А я вынужден был сидеть со всяким жульем, пить с ними водку и перемалывать темы, от которых с души воротило. Черт-те что там у них в башке, мука мученическая.

– Приснилось сегодня: рожа черная родилась у меня. Ну, думаю, убью суку, с негром крутила. Прям вот во сне так взял и убил бы. Ты сны не разгадываешь, профессор? К чему бы это?

– Не знаю. Знаю только, что если дерьмо приснилось, то это к деньгам.

– Моя жена говорит: пусть чего угодно приснится, только чтоб не дракон. Чего-то с драконом там нехорошо.

– Ну, тогда я желаю, чтобы тебе приснился дракон.

– Почему это?

– Ты испугаешься и обделаешься. А это уже к деньгам.

Бывали скандалы, и достаточно часто. Эта публика легко срывалась в истерику. Тогда поднимался невообразимый гвалт, и развлекался лишь тот, кто сохранял спокойствие, даже если орал больше других. Мне не всегда это удавалось. Отовсюду неслась такая бестолочь. Когда ражий детина двадцати годов принимался говорить о себе, как в назидание потомству: «Это детям. А мы уже так, переростки, так можно сказать. Нам теперь бухла б да пули», как тут сдержаться? Или пижон-самоучка с его поучениями: «За лицом надо ухаживать, чтобы хорошо выглядело. Сапоги вон, когда не чистишь, они во что превращаются?» Или сморчок какой-нибудь, что, оттянув воротник и закатив очи, в сокровеннейшем раже выкручивает душу:

– И на смертном одре вспомню две вещи: как похмелялись с отцом на речке утром, и второе… как опять похмелялись…

А ему:

– Да иди ты! С вечера про похмелье!

А он:

– Что ты понимаешь в духовном вопросе, убоже?

А ему:

– А для тебя это никак не врубается?! Щас врубим!!

И пошло-поехало, с ровного места в откос. И пр.

Тогда я сжимался, как раненое животное, и тихо страдал.

Впрочем, некоторые относились ко мне почтительно. Ну как же, интеллигент, куда нам. Один такой иногда тыкал в меня растопыренной пятерней с синей наколкой «Жизнь всему научит» и восторженно говорил вновь прибывшему соседу:

– Это такой, знаешь, у нас человек, у-у. Вот смотришь на него и… все видишь! Как Путин.

Потом врубали музыку, танцы, Райка поднималась, оглаживая себя по бедрам:

– Пойду, что ли, потопаю, повиляю попою.

– Ну куда, ты выпила, идем домой уже.

Она вырывала руку, кокетливо заявляла:

– Все, я тебя не знаю, я пошла знакомиться.

И уносилась в прыгающую толпу, из которой выскакивала время от времени, только чтобы хлебнуть вина. А я не плясал. Не умел, не хотел. И поэтому либо пил, чтобы не скучать, либо скучал, чтобы не пить, но, как бы то ни было, веселье пролетало мимо меня. И одна только грусть оставалась надежным собутыльником и собеседником до самого конца.