Текст книги "Из варяг в греки. Олег"

Варяги никогда прежде не посылали к Смоленску большой флот, поскольку перенести драккары волоком было непросто, а в летнюю засуху и вовсе невозможно. Обычно они водили тут торговые корабли, два-три борта. И потому местные кривичи не опасались норманнов. Не трогали Смоленск и степняки – боялись залезть в чащу, что стеной стояла вокруг города. Много дней пути по буреломам лишали духа и печенега, и хазарина. Только иногда старейшины союза посылали рати отбивать у хазар дальние сёла кривичей. Смоленск был сердцем кривичского племени, и биение этого сердца слыхали и в Киеве, и в Великом Новгороде.

Дальше Рарог летел крылами парусов над Днепром, и до самого Киева радовался тихому полёту. Разве что тешилась молодая кровь редкими набегами на дрягву и радимичей, которые селились по обе стороны реки. Дрягва – по правый борт, радимичи – по левый.

Но дрягва на то и дрягва, что в трясине сидит. Племя тихое, дикое, шкуры носит, да леса выжигает. А радимичи от Днепра далеко – им любо на Сожь-реке, где изумрудные холмы, и раздолье. Одна беда – от степняков прятаться негде. И потому платят им дань. Чего с них взять господину Великому Новгороду?

Тут ставило свои ладьи и племя северян. Близко к хазарам, но те северю не давили, а учили торговому делу, хотяи брали дань. Слышно было о месте, названном Чернигов, будто много там чернят серебра, и везут на торги до самого Царьграда. Чернигов не был городищем – хазары не давали севери сильно укрепляться. Но говорили, что по веселью и пестроте нет места с ним сравнимого. Черниговские ярмарки созывали народ со всех концов – от Валахии до булгар, от аланов до мордвы. Здесь звенел арабский дирхем и шуршали муромские меха. Здесь на воск меняли парчу, а раввин спорил с муллой близ капища Перуна. Северская же дружина сидела в другом городе, крепком и неприступном – в Любече.

Словене и варяги, что шли под парусом Рюрика, уже не гуляли тут так лихо. Рядом был Киев, и вести о грабежах неслись быстрее днепровских вод. Да и воды сами текли против хода новгородских ушкуев.

Где-то среди бесконечных изгибов реки, молодой вожак Олег велел пристать к берегу. Тут он взял на свой драккар двоих – парня и девушку. По виду одичалых, но, как оказалось, знатного рода.

Жегору они были не очень интересны. Он понял, что Олег, его новый господин, человек лихой и непредсказуемый. Но весёлый и простой, к тому же даровитый воин. Мальчик не вникал в их отношения с Рюриком, хотя и слышал, как Олег на одной из ночёвок, хватив лишнего мёду, проболтался, что хочет стать насельником в Киеве, или, хотя бы, в Полоцке. На трезвую же голову Олег никогда о том не говорил.

Рюрик послал его разведать, как дела в Гардарики, кто где сидит, с кого шкуру берёт, и чем ромейский царь промышляет на жарком южном море. Олег ещё не ходил так далеко, хотя не раз за свои двадцать лет бывал у данов и саксов, забирался по Волге к булгарам и по Двине в Полоцк. Олег рос на кораблях, и твердь земная нагоняла на него тоску.

Двое взятых на борт вскоре разделились. Девушка дичилась варягов, хотя те не посягали на неё – Олег запретил. А парень быстро с Олегом сдружился. Этого парня звали Любор. Девушку, бывшую с ним, но, очевидно, не его жену – Янка.

В один из долгих безветренных дней, когда судно мучительно противилось течению на вёслах, Жегор вырезал его лицо на обшивке борта. Скуластое, с широким ясным лбом и крылатым носом. За двадцать дней плавания он успел вырезать тут лица всех гребцов. По дню на каждого. Русы дивились умению мальчугана, а Олег гордился, что везёт такой подарок господину Великому Киеву.

Вот и лик Любора проник через древесную толщу, заняв место в кольце бортов. Жегор вырезал всё время, за что получил кличку лубоед. Так называли на Ильмени жука-точильщика. Узоры покрыли бортовую насаду, мачту, даже реи, куда он забирался по вечерам, когда ладьи выносили на берег и разводили костры. Гребцы сидели у огней, а мальчуган ползал по мачтам со своим нехитрым инструментом. Сначала над ним подтрунивали, но потом стали зазывать с одного корабля на другой – всем хотелось завести на борту этакую красоту.

Скоро варяги уже представляли себе своих богов – одноглазого Одина и могучего Тора – именно такими, какими их вырезал Жегор. А словене соглашались, глядя на усатую бровастую личину в шлеме-шишаке:

– Вот это я понимаю, это Перун наш Сварожич!

И довольно оглаживая бороду, садились за вёсла – уж раз на борту сам Перун едет, можно и потрудиться.

Корабельная жизнь нравилась Жегору. Ветер наполнял его силой. Ароматный весенний дождь он встречал под намётом, который тянули прямо от мачты до бортов. И дождь был певучий. Вторя ему, пели на своём языке варяги. Мелодия песен вещала Жегору больше слов – там были битвы, легенды о владыках, о деяниях богов, о небесном граде Асгарде и Вальхалле, куда девы-валькирии уносят души воинов.

Пели и у костров по вечерам. Старые викинги, зачарованно глядя в пламя костра, говорили о набегах. В их глазах проносились тени воинов, зарницы горящих кораблей, блеск золота. Иногда Олег переводил Жегору, о чём был рассказ. Вообще Олег был хоть и совсем молодым, но внимательным воеводой. Умел и ободрить, и развеселить в любую пору. Например, мальчик быстро узнал, как устроена «баба», и почему сначала надо ей «приятного нашептать», а уж потом под рубаху лезть. Хотя ни под какую рубаху ему лезть пока не хотелось. А вот старшие гридни просили его всё это вырезать на внутренней части кормы – чтобы не скучно было на вёсла налегать. Удивительное дело, но мальчик воспроизвёл всё в точности, как оно устроено, чем вызвал к себе ещё большее уважение.

Ближе к Киеву Днепр стал оживлённым. У горизонта на реке всегда виднелись паруса. Иной раз чужие ладьи проходили мимо – быстро, без вёсел, на попутном течении и ветру. Это были византийские дромоны с треугольным «латинским» парусом и знаками креста, и похожие на них арабские галеры, носы которых были сильно наклонены к воде, чем смешили викингов. Их-то драккары, напротив, стремили своих драконов к небу, скалясь оттуда на весь мир.

Жегор сидел, перевесив ноги за борт. Таращился на диковинные суда и смуглых купцов в тюрбанах. А когда увидел за изгибом реки киевские терема, то чуть не упал в воду. Он не мог поверить, что люди живут в таких домах. Или это не люди, а боги – там, за могучим частоколом, за дубовыми стенами в два дерева, за резными ставнями? Он бы не осмелился ступить под такие кровли. В хоромине Рюрика, где он гостил месяц назад, уже было не по себе.

– Так вот он, господин Великий Киев? – спросил Жегор, словно сам у себя.

– Мало радости, – ответил голос.

Жегор с усилием оторвался от резных крыш. Рядом стоял тот самый Любор, взятый на борт. Горькая складка в нахмуренных бровях. Мальчик сразу отметил её.

– Ты был там? – удивился Жегор.

– Был. Лучше б не был.

Жегор не стал лезть ему в душу, а вернулся к раскачиванию на балке борта.

– Эй, лубоед! Плыви на берег князя звать! – крикнул ему Гуннар Толсторукий, кормчий Олега.

Викинги расхохотались. Один попытался спихнуть мальчишку в воду, но тот, как белка, скользнул по рее и забрался на мачту. Там сел на крестовине. Отсюда лучше видно стены детинца, крышу Аскольдова двора, дымы на берегу, за которыми шныряют маленькие, как муравьи, торговцы.

Они пристали к берегу в отдалении. Олег и Гуннар Толсторукий отправились к воротам в детинец. Известное дело – где выше забор, там выше чин.

Остальные разбрелись по торговым рядам у городского подола. Тут было много варягов, и некоторые узнавали знакомых с кораблей Олега, обнимались, шли пить брагу. Иные ретировались обратно к драккару – увидели кровных недругов. С такими – либо резаться на смерть, либо не встречаться глазом. Варягам была чужда привычка проходить мимо.

Любор с Янкой остались на корабле.

Янка дичилась такого скопища. В её родном Искоростене, оплоте древлянского племени, тоже бывало много народа. Но только на праздник – комоедица или осенина выуживали домоседов на улицу. Пили, гуляли, да расползались обратно – и стоял город пустой. Только лохматые от соломы крыши землянок выглядывали в тумане, как головы троллей. И кривой частокол пах сырой глиной вперемежку с мочой. Так до следующего гульбища. Но в Искоростень чужестранцы заходили редко – боялись племени людоедов.

Хотя Янка и разделяла восторг мальчика. Но тот стремился в город богов, а она боялась. И сидела на носу корабля, свивала верёвочку. Покорно молча, не смея глядеть на Любора.

Не так заискивают у хозяев псы. Недавно ночью она сказала ему:

– Благодарить тебя, что не оставил и взял с собой, буду до конца дней. А рабой твоей не стану.

Он тогда удивился и сказал, что не нужна ему раба. Но всё, что было между ними – и что не дождалась, что вышла замуж за его брата, да того и отравила, что о себе правду скрыла, – всё это застыло, как смола в янтарный камень. И уже не будет через него течь родник.

– А я рукав без платья, – ответила Янка, – мне всё равно идти не куда. Только на дно с камнем. Но уж было такое. Ты меня тогда спас. Стало быть, за тобой только идти мне.

Любору стало её жаль. Белая, рыжеволосая, солнцем целованная, высокая и статная – княжья кровь. Да только душа увяла. От того и родник не бьёт.

А ещё в глубине души он хранил тайну о далёкой Византийской деревне, где заново родился он после того страшного штурма. Об усталых и прекрасных газах, точно глаза лани – женщины по имени Олимпиада, которую звал он Липушкой. О её тёплых руках, что пахли землёй и ладаном. Надо было прятать тайну ещё глубже. Она поднималась на поверхность только вместе со слезами. И этот камень он глотал.

Тогда он подал руку Янке. Её ладонь была сильной и холодной. Он чуть сжал её в своей, попытался улыбнуться, но не смог. И со вздохом ушёл. Он знал – пропасть легла между ними навек.

Олег взбежал по скользкой дороге к воротам. Детинец стоял на холме. Отсюда хорошо просматривался берег. Олег выглядел внушительно, хотя и очень молодо. Не каждому бойцу жаловался соболиный плащ и серебряные пряжки на доспех. Гуннар же стоял за ним, как гора, свирепо глядя из-под белых бровей.

– От Рюрика мы!

Ворота не открывались. Олег покликал стражу.

– От господина Великого Новгорода!

Раз только выглянуло из бойницы лицо. Но не открыли.

– Гуляй, возгря! – крикнули в ответ, когда он снова позвал.

Олег с Гуннаром переглянулись. Румяна проступила на молодом лице.

Стена была в два ствола – сажень толщиной. По ту сторону к ней привалились двое гридней сторожей. Они зевали на ярком весеннем солнце, которое мешало им спать. Князь пировал, а, значит, был занят жёнами, и вся боярщина радовалась досужему часу. За гриднями следить было некому и незачем.

Киев вообще теперь часто отпускал бразды. Власть в нём была странной. То заметной со стороны Аскольдовых хором, когда оттуда выезжали смотрительные дружины – глядеть, где что не так лежит, и у кого нос длинный. То – со стороны торжищ, где заезжие купцы перекупали этих самых княжьих дружинников без ведома князя. А засилье степняков хазар, подозрительных угров с востока и бритоголовых проповедников с запада рождало толки о скором захвате города. Кем? Когда? Да кто ж его знает! Просто – будет и всё тут. Страшно жить без ножа за сапогом.

Двое гридней слышали крики.

– Да кто ж там, Малко? – спросил один, куснув соломину. – Чего ему неймётся?

– Сопляк какой-то. Нарядился, как петух в насест, – зевнул, – видали мы таких.

– От Рюрика, слышь, – хмуро заметил первый. – Может, того? Отворим?

– Сиди, Кучка, знай своё место. Мы тут – они там. Кому решать?

– Ну, гляди, Малко. Авось князь узнает? Или кто важный.

Малко глянул с кривой ухмылкой.

– Чего несёшь? Три кольца борода – какой он важный? Да и не наш он. Норманнский.

– Аскольдова племени.

– Ну и что с того? – Малко потупился и сплюнул в сторону терема. – Не долго им тут осельничать. И князю не долго. Ну, что зыришь? Попомни. Придут другие – заживём.

И рывком оправил кожух. Он лежал на мокрой от талого снега соломе. Свиной кожух не пропускал сырость, но был тонкий и Малко мёрз. Весеннего солнца ещё не хватало на согрев.

– Крамолу говоришь, – опасливо заметил Кучка.

– Весь Киев её говорит. Но ничего. Придёт наше солнышко.

Он услышал ещё раз – настойчивый крик по ту сторону стены.

– Ори-ори, норманнский пёс.

И, закутавшись в кожух, прикрыл от солнца глаза, согреваясь.

Любор проснулся от криков. Он лежал на палубе, пригревшись под шубой. Пришлось подняться и выглянуть за борт.

К кораблю бежал, придерживая шлем, Олег. Могучий Гуннар – следом, грозя кулаком то Олегу, то куда-то назад. А позади них сверкали топорами с десяток киевских дружинных.

– На воду! – кричал Олег. – Толкай!

В ледяной воде Любор отвязывал канат. Янка очутилась тут же. Они стянули ушкуй с мелководья. Корабль ладно осел на воде, мачта встала к небу.

С шумом Олег и викинг ринулись в реку, и уже через мгновение повисли на борту. Корабль дрейфовал вдоль берега. Вослед им летела матерная брань – хазары научили. Любому колдуну на ус мотать.

На берегу столпились ратники. Оскал зубов, глаза на выкате. Любор понял, что дело серьёзно. В полном согласии с ним в борту загудела стрела. Ещё одна просвистела над ухом.

Толпа росла. Но корабль уплывал к центру реки всё дальше.

– Вроде не гонятся, – заметила Янка.

– Всё равно, – Любор качнул рею, – парус давай.

Олег с Гуннаром, истекая водой, глядели друг на друга. Когда старый викинг чуть отдышался, его кулак смачно хрустнул под рёбрами Олега. Тот грохнулся на палубу, но тут же рассмеялся. Зычно, дерзко с глуповатым визгом. Потирая живот, он хохотал так, что и красный от гнева Гуннар рассмеялся следом. Сипло и потрясая плечами. И, наконец, разразился громовым «Хо-хо-хо!».

Когда оба норманна вдоволь насмеялись и утёрли слёзы, когда Олег размял ушибленный живот, а их корабль отплыл на безопасное расстояние, Любор потребовал объяснений.

– Они нам так и не открыли. Но этот, – Гуннар кивнул на Олега, – прибил свой щит на ворота.

– Что он сделал? – нахмурился Любор. Он понял речь норманна, просто сказанное не шло в разум.

Гуннар выставил два пальца и ткнул ими в борт.

– Вот так. Посередь. Киев для нас теперь, что псарня для лисы.

Гуннар сказал правду. В это время у киевских ворот суетились молодые гридни. Крепкое дубовое древко трещало, упершись рычагом под прибитый щит. Он крепко засел на трёх стрелах. Тыловом топора Олег вогнал их заместо гвоздей. Норманнский щит – из клёна. Познатнее – обит свиной кожей, а её мочат в морской воде.

Викинги не часто использовали один и тот же щит на два боя. Клён – дерево обычное. Когда щит ломался, быстро рубили новый.

– Что это значит? – спросила Янка. – У нас так не принято.

– У свеев и данов, – ответил Любор, – повесить щит на дверь твоего дома, значит, присвоить себе твой дом и всё, что в нём.

– Я смотрю, ты знаешь наши обычаи? – удивился Олег.

– Года с вашими братьями мне хватило.

– Значит, ты себе Киев присвоил? – спрсила Янка.

– Это уж точно, – Олег прищурился в сторону берега, где вечерний туман скрывал частокол, – а ещё мы не бросаем своих. Сегодня ночью нужно в город – остальных соберём. Тут нам больше делать нечего.

И добавил хитро:

– Покамест нечего.

Гуннар толкнул Любора и указал на парус. Вместе они стравили его и сели за вёсла. Ушкуй лениво поворачивался против течения.

– Говорят, люди находят богатство в Корсуни. Что на Тавриде, – сказал Олег.

– Говорят, там чаще находят смерть, – ухмыльнулся Гуннар.

– А третьего и не нужно.

Янка хотела прильнуть к Любору, упоминание Корсуни напугало её. Древляне говорили, что там – на границе суши, моря, ветра и огня – живёт Кощун. И что стережёт он то самое богатство, о котором сказал Олег.

Скрыня о семи цепях. Висит на верхушке дуба. В корнях его томятся чуры. Те из них, что хотели серебра-золото. А само это серебро-золото – кровь Сварога. Каждую ночь пленённое светило обливается кровью за мировую тьму. И каждое утро могучий змей уносит колесницу Сварога снова ввысь. Но чем больше дней от начала мира, тем больше капель в сундуке Кощуна. Древляне говорили, настанет день, когда о них будет весь мир воздыхать.

Янка хотела молить Олега не плыть туда. Зловещее, смутное, полное пугающих знаков видение встало перед ней. Но что мог значит её жалкий голос?

***

Ковры перед шатрами горели золотом, и чистой бирюзой было море позади. Базар источал сладость и зловоние жаркого дня. Монотонные зазывы, счётный треск, смех и ворчание – ещё один торговый день в порту византийского Херсонеса, среди славян именуемого Корсунью.

В смолянистом мареве дрожали корабли. И всё новые заходили в бухты Тавриды. Из Царьграда на западе, от Днепра – с севера, и через страшные морские бездны – из южного Понта. Под латинским парусом шли халифские галеры. Там в зелёных коранических тенях, замотанные в белое, глядели на берег арабы. В последние годы торговля стала главным ремеслом агарян. Огромный Халифат трещал по швам, как старый бурдюк, и купцы стремились сбыть товар на византийских рынках, зная, что скоро швы разойдутся, и въезд сюда им будет заказан. Византия начинала закрывать границы. Всюду теперь были враги.

И потому бородатый сарацин кричал на торжище всё громче:

– Парча! Парча! – и топал башмаком.

И разливал по воздуху волны золотой ткани. Она ложилась у его ног, ослепляя прохожих.

А от пристани к базару шли двое белокурых чужеземца. Здесь, на черноморском побережье, славяне с севера были нечастыми гостями. Чаще – гостями непрошенными. Потому и ромеи, и хазары, делившие друг с другом Таврический полуостров, поглядывали на них с недоверием. Варяги ещё куда ни шло – торговцы и отличные боевые наёмники. Но эти…

– Гляди-ка, скифы наведались!

Любор с Олегом вовсе не ждали тёплого приёма. Любору казалось, что отличить лицо датчанина от какого-нибудь кривича или радимича почти невозможно – северная масть. Но ромеи видели разницу. К Любору присматривались больше. Олег был не в такую диковинку.

Одинаково молодые, крепкие и белобровые, одинаково за год плаванья пустившие в оклад волнистые бороды, они оглядывали шумный базар. Одинаково внимательны были их взгляды. Только Любор вынес в глазах зеленоватую лазурь из чащ Полесья, а Олег зачерпнул холодной синевы фьордов.

Их корабли прибыли вчера, и варяжская команда тут же разбрелась по корчмам в поисках пива.

Теперь двое искали остальных – сорок человек прибыло из Новгорода вместе с юным любимцем Рюрика. Сорок смельчаков, пытавших судьбу. Знали на севере легенды о молодом Олеге и крепко ему были верны те, кто раз ступил на палубу его драккара. Двадцати лет был легендарный Рюриков шурин, но уже успел сверкнуть мечом под горлом северного солнца, успел сразиться на тинге с лучшими норманнскими бардами.

– Ну и как же мы найдём тут Гуннара? – удивился Любор, оглядывая базарное кипение.

Гуннар Толсторукий утром ринулся на торг. Он и раньше бывал тут, но только сегодня узнал, что его держат здесь за дурака. И дал узнать об этом другим.

Толпа в центре базара расступалась, а над шатрами пролетел злобный рёв викинга. Олег и Любор ускорили шаг – такой рёв они слышали во время шторма. Гуннар тогда грозился кулаком в небо, призывая Тора, грозясь порвать ему бороду, если тот не успокоит ветер. Теперь викинг тряс бородатого сарацина, подняв его за грудки над землёй.

Несчастный араб выкатил глаза и не мог вдохнуть для крика. Гуннар вытряс из него весь воздух. Любор и Олег прошли через толпу, а с другого конца через неё пробирались ромейские стражи.

– Ты лживая свинья! – Гуннар окатывал мусульманина пеной бешенства. – Никто не смеет плутовать с Гуннаром сыном Йорна!

И когда уже сарацин готов был рассыпаться в прах, Олег хлопнул Гуннара по плечу.

– Эй, йотун[1]! Ты чего орёшь?

Гуннар злобно обернулся на Олега, но сарацина отпустил. Тот шмякнулся в песок и отполз на локтях.

– Я купил парчи у этой свиньи. За сто дирхемов тюк, – зарычал Гуннар. – А потом выяснилось, что она стоит всего десять дирхемов! Я требую своё золото назад.

– Откуда ты узнал об этом?

– Понаблюдал за его торгом.

– Это правда? – Олег подошёл к сарацину и показал ему на счёты, отмерив десять дирхемов.

Сарацин поднялся, оправил белый тюрбан и затряс бородой. Он говорил, что парча высшего сорта, что работа крайне тонка, и лучшие мастера ткали её со скоростью два пальца в месяц. Но Олег сразу понял, в чём дело. Тот, кому парчу продали в десять раз дешевле, был купцом из Византии. Он стоял тут же, разводя руками.

Олег прекрасно понимал – об этом ему когда-то говорил Рюрик, – магометане и христиане никогда не пойдут на сделку с тем, кто чтит многих богов. А если и пойдут, то за соболя выдадут собачью шкуру.

Гуннар снова потребовал вернуть деньги. В бешенстве он принялся рвать драгоценную ткань. Этого сарацин не выдержал и рухнул без чувств. В тот же миг из толпы вынырнули латные стражи.

Норманнов спровадили обратно на пристань и в наказание за шум на семь дней запретили язычникам появляться в городе.

Олег, кусая ус, быстро расхаживал по палубе. Любор наблюдал за ним, сидя у вёсел. Он знал эту особенность Олега – когда волна возбуждения накатывала на него, и зрачки железно-синих глаз сужались.

– Они никогда не будут смотреть на нас, как на равных, – сказал Олег, – пока мы сами не вырвем у них это право!

– Год назад это право взял себе князь Аскольд, – возразил Любор.

– Аскольд, – фыркнул Олег, вспомнив про Киев, – Он продался ромеям, твой Аскольд. Крестил своих купцов, чтобы те не платили налог. Выходит, нам всем надо принять их бога? Расскажи мне, ведь ты был при этом.

– Во-первых, Олег, я не был при этом. Господин Киев держал совет с Царьградом в своём шатре. И кто знает, о чём там речь велась. Во-вторых, ты знаешь, что я сам…

Олег сложил руки и хмуро уставился на море. Было жарко, ни малейшего ветерка, и бухта дрожала морёным воздухом. Даже чаек не было в небе.

– И каково? – спросил Олег. – Тебе стало легче жить после принятия христианского бога?

– Я не знаю, стало ли мне легче. Но если бы мы все приняли Его, в чём-то мы бы выиграли сразу. А в чём-то – после.

– К чему ты клонишь? – Олег вновь заходил по палубе.

– К тому, что Гуннару дадут его сто золотых, если он станет чтить Писание. А после смерти у него появится шанс пребывать в лучшем мире.

Олег засмеялся, убрал руки с груди и потрепал Любора по плечу.

– С тобой весело, Стояныч. Ты говоришь забавные вещи.

В этот раз нахмурился Любор.

– Но знай, что никто из моих людей не променяет общение с духами предков на какие-то там обещания. А золото… Настанет день, и мы добьёмся его мечом и стрелами. Поверь, так будет.

– Будь по-твоему, – сказал Любор. – А пока пойду прогуляюсь в город.

И добавил на вопросительный взгляд:

– Всё в порядке. Двери их храмов открыты для всех, кто носит крест. Увы, на этом корабле я такой один.

По бревенчатому трапу он сошёл на пристань и добавил:

– А у вас впереди целая неделя на заточку мечей.

Олег проводил его взглядом, но ничего не сказал. За эти месяцы он успел привязаться к Любору и разрешал говорить с ним на равных. Славянин служил ключом к греческому пути, знал язык и толмачил для Олега. Он успел изучить нравы и повадки ромеев – и всё это тоже нужно было Олегу. Но не только потому дорожил он славянином. Ему виделось в Люборе потусторонняя предопределённость. Чувство гребца за знакомым веслом, седока на своём старом коне.

***

За два месяца, проведённых на ладье Олега, Любор узнал кое-что о Новгороде, о союзах северных князей с варягами и финнами и о страшных далях за морями и ледяными скалами. Он вспоминал, как впервые вместе с Витко и Гораздом увидел Киев, как плыл по Днепру и горизонт рождал всё новые земли. Эти холмы и леса были разные, не похожие друг на друга, и вдруг оказалось, что мир не лежит на спине Ящера, как говорил отец, и за поворотом реки не край света. Да и есть ли край?

Олег рассказал ему о Рюрике, объединителе городов. О пышных пирах, обильных жертвах и воинах-великанах, что скоро встанут за него горой и подчинят себе все племена от моря и до моря. Олег посмеялся над Киевом, что тот платит дань хазарам и при этом хочет прослыть могучим городом.

Независимость и сила – вот во что он верил. Хотя Любор и догадывался, что Олегу не видать княжьей власти, что он не наследует её по смерти Рюрика, что юный пыл может быть и многообещающ, но его так легко угасить житейской рутиной, несправедливым разделом сил и завистью. И главное, что Рюрик только по многоречивой просьбе Олега отпустил его с дружиной в такую даль, одолжив свои корабли.

На что же ставил Рюрик? Этот таинственный Рюрик. Было что-то и про мальчишку Жегора, про слепого колдуна и конец света… Но этого Любор уже не понимал. Он был не премудрый Витко.

Любор шёл по скалистому берегу в раздумьях. След в след, беззвучно по гальке ступали за ним другие ноги. За эти два месяца они ступали за ним всюду. Им нужен был только след, по которому идти. След Любора.

Что случилось с Янкой зеленоокой, дочерью древлянского князя? Вот сидит она русалкой в углу кормы, целый день глядя себе в колени. Вот она штопает кожух и плетёт канат, и ни словом, ни взглядом не наградит голодных до женщин варягов. Но если встанет Любор и сойдёт на берег, она, как зверёк, навостривший уши, ничем не будет занимать себя, а только ждать его обратно или тихо попросится с ним. Но и ему лишнего слова не услышать от неё.

– Многим из нас стоило бы поучиться у тебя, – заметил ей как-то Олег, – ремеслу исчезать.

Но она только сверкала на него влажным изумрудом и снова прятала глаза. Она не избегала Олега так, как остальных, и иногда вслушивалась в его речи, стояла рядом, когда он глядел на морской горизонт, на полосу берега, и молчала с ним. Янка признавала в нём главного здесь, на кораблях. Но главным в своей жизни выбрала не его. Всё смешалось в её душе, она боялась собственных мыслей.

Олег вёз на корабле клетку с голубем. Янка не знала, зачем ему эта птица. Но видела в ней своё отражение. Только голубя стерегли ивовые прутья. А Янку – оборванные нити рода. Никто не ждал её ни в одной земле.

Теперь она шла за Любором к воротам Корсуни, и когда стражники остановили их, и Любор ответил им по-гречески, показывая крест, он схватил её за руку и резко потянул за собой.

– Она со мной.

Гречанки на белокаменных улицах глядели ланями на эту рысь.

Янка выделялась всем. Её рыжие волосы, не скрытые платком, огненно пружинили. И дальше перетекали в такой же огненный доспех. Лёгкая кольчужка с бляхами медных лат была куплена ей у болгарских купцов на Днепре. Искусные мастера разворочали маломерный доспех, убрали десяток колец в поясе, расширили ими грудь, а дервлянка сама выбрала красный отлив пластин по плечам.

– Однажды, – сказала она Любору, а будто и себе самой, пробуя движения в новом доспехе, – я пригожусь тебе.

Любор только фыркнул и отошёл. Наверняка, – думал он, – наслушалась россказней Олега про скандинавских дев-воительниц.

Каменный храм Корсуни дышал прохладной тишиной. Год назад близ Константинополя состоялось крещение Любора в новую веру. Тогда он побывал на храмовой службе, но спроси его, что он понял там – он не нашёл бы и десятка слов. Сложный язык богослужения запутал его взволнованный ум, глаза метались по строгим поющим лицам, спинам сотни прихожан, и золото мазало шлейфами искр.

Сейчас же его принял спокойный простор. Тот сельский храм и этот городской собор – что землянка и дворец. Колонны с мраморным плющом возносили светозарный купол на высоту птичьего полёта. Любор прикинул, что не смог бы добросить до потолка камень. Он никогда не видел такого здания вблизи, и уж тем более не входил. Это было даже не здание – это был весь мир, немного уменьшенный под рукой художника. Травы, деревья, скалы и виноград внизу. Люди, лики, звери, огонь свечей и ширь для шага в середине. И наверху – крылатые силы несут трон. Сын человеческий на нём. Любор, да и любой язычник, самый дикий варяг, лесная чудь, рогатая меря – каждый смог бы прочесть этот понятный язык: храм есть мир и человек, один в другом, победившие пространство и время.

Любор опомнился, он всё ещё стоял в притворе, не решаясь ступить вглубь зала. Янка опасливо выглядывала из-за двери. В полутьме свечей стояло несколько прихожанок, Любор пригляделся к ним и шепнул Янке:

– Надень что-нибудь на голову.

Она накинула на голову плащ, дико огляделась и вошла. Но надолго её не хватило. Когда из-за алтаря вышел дюжий священник с дымящим кадилом и провозгласил о славе Бога, Янку вмиг сдуло вон.

Начиналась служба, всё больше иереев выходило в зал. Вынесли огромную золотую книгу, молодые дьячки затянули распев. Сначала Любор улавливал смысл, но вскоре потерял нить, и уже не мог зацепиться ни за одно знакомое слово. Его греческий был слишком слаб, чтобы воспринять ход литургии. К тому же он чувствовал, что своим присутствием отвлекает благочестивых ромеев от глубокой молитвы, и двинулся к выходу.

Улица окатила жаром. Янка, не снимая плаща с головы, ждала Любора на ступенях. Вместе они сошли на мостовую, и направились в посольскую резиденцию – там по Аскольдову договору их, как северных купцов, должны были привечать и потчевать.

После ухода киевских войск из-под стен Царьграда, император Михаил собственноручно подписал указ, что-де «содержание на месяц, да свободный торг, да вход пятидесяти мужам без оружия, всем послам и купцам, что с Киевских, Переяславских, да Черниговских, да прочих каких земель их, кои поляне, кривичи, древляне, словене, родимичи, да русы есть, в Корсуни предоставить». Любор о том слышал от Олега и на сей указ полагался.

Аскольд же указал в договоре русов, чтобы обеспечить пасынку своему Колояру достойное будущее. Киев вообще сделал ставку на норманнов, и потому поляне, населявшие окрестные холмы, всё чаще именовали себя русами.

Но ведь и Олег был русом – и почему именно он теперь так стремился к Византии, и какая связь была меж Рюриком, Аскольдом и Колояром, и как про договор господина Киева с Византией узнал господин Новгород… Ох, как жаль, что рядом нет Витко! В очередной раз Любор сокрушался о том. Витко бы всё связал воедино.

Колоннада посольского дома выросла из-за кипарисов, а в их кущах мелькнул быстрый силуэт Олега. Белый плащ с красным соколом-трезубцем. Любор ринулся, было, следом, но тот уже исчез в тени анфилад.

А Олег тем временем показал стражнику серебряную печать купца и вошёл в просторный зал. Там за длинным столом, коему края видно не было, восседали купцы из датских и скандинавских земель. Старые бывалые викинги. Иные уходили и приходили, иные спали за кубком лицом в стол.