Текст книги "Из варяг в греки. Олег"

Ночью вокруг рыскали дикие звери, не было в городе светочей, и леса обступили окраины. Только вдали тучи подсвечивались мадьярскими кострами – угры ушли за холмы, и никто никогда больше не видел их здесь.

Он не знал, сколько прошло времени, всё неслось в сыром пепельном бреду. Люди проходили мимо, у всех было одно лицо. Вытянутое, бледное. В Жегора всматривались, пытались разглядеть в мальчике своего пропавшего сына. Одна баба даже принялась оттирать сажу с его лица. Присмотрелась и бросила, вновь залилась слезами. Это был не её мальчик.

Но через пепел росла зелёная трава. И вместе с ней – новые землянки и мазанки. Чуть в стороне от пожарища. Хотя никто не покидал холма – тут были зарыты кости предков, вокруг летали их духи. А всем ведомо, что духов надо кормить и привечать. Куда ж тут уйти? И люди отстраивали свой город.

Даже княжья дружина, обычно не трогавшая топоров да брёвен, жившая на полном содержании у мирян, ввязалась в работу. Быстро возвели новую стену, ещё крепче прежней. На сей раз частокол окружил и землянки с мазанками. О такой защите простой люд и мечтать не смел прежде. Но прежде никто и не видывал таких осад. Воеводы быстро смекнули – один раз было, другой раз случится. Многие кланы угров ещё жили в степи. Надо быть готовым. Иначе кормить некому будет.

Жегора начали забывать. Жизнь возвращалась в старое русло. Поначалу никто не обращал внимания на тощего пацаненка. Да и сам он прятался по развалинам. Гостей, да купцов в эти дни на пепелищах не водилось. Все, что были, отсиделись в крепости и быстро вернулись в Византию, Итиль, за моря и горы – подальше от страшных картин. А вот коренные все друг друга знали.

Так появление бродяжки вновь привлекло внимание.

– Эй, немовля! – услышал Жегор, и вздрогнул.

Впервые с ним заговорили. А то, что обращались к нему, было ясно – вокруг ни живой души на пепелище.

Это был высокий крепкий мужик с рыжей бородой, маленькими глазками и низким лбом. Жегору не понравилось его лицо.

– Ну-кась, поди сюда.

Жегор сидел, обхватив коленки и поглядывал косо.

– Да поди-поди.

Рыжий ухмыльнулся, но так, что идти к нему расхотелось ещё больше. А затем достал из-за пазухи белый ломоть. Жегор сглотнул – это был свежий хлеб. Рыжий протянул его мальчику. Жегор потерял контроль, тело его встало и пошло само по себе.

Он видел только тёплую мякоть, чуял душный сладковатый запах. А меж тем рыжий ещё жаднее рассматривал его.

– Хромой? – он досадливо дёрнул губой. – Ну всё равно иди, бери.

Жегор протянул руку, ощутил пальцами мякоть. И тут же – крепкие тиски на плече. Рыжий схватил его и поволок. Хлеба ему так и не досталось.

– Нечего тут…, – бурчал рыжий на ходу.

Жегор еле поспевал, а тот шагал широко, оглядываясь вором.

– Найдём сейчас… ты чего, ты зря. Тут не место. Сейчас-сейчас…

Они ушли с пепелища, но мужик повёл его не в город, а окраинами, за гумна, через кусты и бурелом. Там зачем-то сел в овраге и всё выглядывал, точно прятался от прохожих. Хватки он так и не ослабил. Когда вокруг никого не стало, снова заспешил через кусты. Наконец, вышли на дорогу. Жегор понял, что они обошли торжище с другой стороны, где было безлюдно.

Рыжий уже бегом, подхватив Жегора на руки, добрался до своей землянки, вломился в неё и запер дверь изнутри.

Под низким плетёным потолком, на длинной скамье вместе с курами сидело без числа детей, перед ними стояла глиняная посудина с костями. Жегор побледнел, хотя и без того был, что мел.

Рыжий тем и промышляет – ворует детей и ест их. Норманны на Ильмене рассказывали про горных карликов, которые так делают. Но те карлики были где-то за вечными льдами, куда он ни за что на свете бы не согласился плыть. А теперь всё само приплыло к нему. Коленки подогнулись.

– Ну! – рыкнул рыжий. – Чего смяк? Иди-ка.

И вместо того, чтобы бросить его в печку, толкнул к скамье.

Детишки подвинулись, разглядывая пришлеца с удивлением и страхом. Все они были мал мала меньше. Жегор оказался среди них старшим.

Тут он заметил, что в другом углу тесной землянки стоит баба. Стоит подбоченясь, довольно кивая. Рыжий улыбается бабе глупой улыбкой и морщинит низкий лоб. Из-под верхней губы торчит гнилой зуб. Вдруг Жегор осознал, что бояться пока нечего.

– Меня, значит, Бамбуй звать. Это вот, – рыжий тыкнул пальцем на скамью, – всё чадушки мои. А это жинка.

Та шмыгнула носом и снова кивнула.

– Ну, чего стоишь? – рыкнул Бамбуй жене. – Есть неси.

При этом он запустил в свой рот тот самый ломоть хлеба, на который рассчитывал Жегор. Однако к немалому удивлению мальчика, скоро ему поставили плошку варёной репы. Пахло от неё так сладко и душисто, что он чуть не упал в обморок.

– Благодарствую, – прошептал он.

– Ешь-ешь, – почти хором сказали Бамбуй и жена.

Кто-то из детей попытался сунуть руку в плошку, но Бамбуй тут же залепил ему подзатыльник. Жегор ничего этого не видел, а только утопал в ароматах, и ел, облизывая пальцы.

Жена Бамбуя нашла мальчику новую одежду. Та оказалась ему мала – видимо, когда-то принадлежала детям, но истлела и осталась на ветошь. И вот сытый, в короткой рубахе и портах, он тихо засыпал в углу. А Бамбуй всё поглядывал на него и о чём-то перешептывался с женой.

Утром дети шли работать на поля. Взрослые корчевали пни под озимый засев, а дети собирали с земли ветки и сор. Жегора оставили дома. Так было и на следующий день. При этом кормили его за двоих, а далеко от землянки уходить не велели. Он не скучал, а вырезал из чурбанов фигурки – точило, подаренное Сурьяном, было при нём. Он носил его на шейной бечеве в самодельных ножнах.

Но показывать Бамбую свои поделки опасался. Ведь эти люди проявили о нём такую заботу, а он прохлаждается. Нужно было показать, что ему скучно и нечего делать, чтобы как можно скорее его взяли в поля, где бы он пригодился. Однако шли дни, а ничего не менялось. Он заметно окреп, порозовел от медовой репы, лепешек и оленины. Детвора Бамбуя, все десять человек, не задирали его. Лишь раз старший попытался затеять драку, но Бамбуй так отходил его палкой, что охота отпала у всех навсегда.

В своём положении Жегор видел нечто неестественное. Ни образ жизни, ни поведение, ни даже лица Бамбуя с женой не нравились ему. Слащавыми и лживыми были их улыбки.

И он решил не спать по ночам. В это время взрослые общались меж собой, и можно было подслушать много интересного. О том он знал ещё с Ильменя, когда жил у Боруна.

И он услышал.

Была ночь. Дети сопели по углам. Куры, гуси и козы спали тут же. Вполглаза Жегор увидел, как в свете лучины отворилась дверь, через порог ступил Бамбуй. Он теперь возвращался поздно – ходил на петушиные бои. Жена выставила ему хлеб и квас. Он ел молча. Казалось, муж с женой общаются шмыганьем носов – так громко и часто они это делали. Полчища мышей свиристели за очагом.

Наконец, Бамбуй откинулся на лавке, притянул жену, пошарил большой рукой у неё под рубахой, но она недовольно вздохнула, что настали запретные дни, и Бамбуй вздохнул грустно. Зевнул и осмотрел спящие рты. Тогда он смекнул – запретные дни у бабы означали, что нового рта пока ждать не придётся, и это заметно улучшило настроение.

В дальнем углу на соломе спал чужой ребенок – Жегор. Глаза Бамбуя сверкнули. Он кивнул жене.

– Ладно выкормили.

– Уж объел всех, – проворчала жена. – Когда сведёшь?

– Завтра. Нынче рабов надо, после пожара-то. Межуй-бортник как раз без сынка остался. Пчельник в лесу цел, а что толку. Сам старик, на дерево не влезет, а помощник-то сгорел.

– Межуй-бортник, – протянула жена с благоговением, – человек богатый. Да жрец. Ты с него проси побольше.

– Да уж попросишь, – хмыкнул Бамбуй, рыгнув, – хромой раб в полцены.

– А ты с другого конца гляди. Хромой – значит, не убежит. Лучший раб не тот, кто хорошо работает, а кто далеко не уйдёт.

Бамбуй почесал низкий лоб, очевидно, оценивая мудрость жены и снова вздохнул, оценивая округлые, но запретные на сегодня, формы её. С тем и уснули. Только Жегор не сомкнул глаз. Всё, наконец, прояснилось – он стал рабом. И откормили его на продажу.

***

Межуй-бортник был худой и высокий, медленный в движениях человек. Волосы нежно убелила старость, но глаза горели углём. Тонкие пальцы не знали плуга и копья – от того и дожил до таких лет. Три жены его давно померли, а сын был лишь от последний. Но и он не пережил нашествия угров. Теперь Межуй остался один.

Жил он не в землянке, а в бревенчатой избе – то есть, в доме, который можно истопить большой печью. При том, с двумя клетями. Кленовые клети сгорели в пожаре, а изба уцелела чудом. Этим чудом был отчасти воск, коим Межуй часто промазывал брёвна. Воска у бортника, главного медвяных дел мастера в Киеве, было, что воды у мельника. А пожара старик боялся, как сама пчела.

Теперь изба его стояла вся снаружи в чёрной маслянистой саже, а внутри светлая и медовая. Только крышу положили новую. Увешал её Межуй оберегами, да душистыми травами, залил воском с пахучими маслами, чтобы дух схватывало. И сидел во всём белом на троне из пня, пил травяной отвар, заедал пчелиным хлебом – пергой. А больше, говорят, и не ел ничего.

Таким увидел его Жегор, когда стоял на пороге душистой избы. На плече его лежала большая ручища Бамбуя. Он низко кланялся домовому идолу сам, и гнул мальчика.

– Вот, дед Межуй, привёл тебе помощника.

Межуй глядел не моргая, как белая птица.

– Отрок смирной. Да вот особая увага – хромой он, зарок от всякого побега. Коли лихо возьмёт. Да токмо его не возьмёт. Уж очень робкий.

– Откуда таков? – скрипнул Межуй, не меняя позы.

Жегор заметил, что ногти на руке, в которой тот держал чашу, были длинными, как ножички.

– Из самого Новгорода.

Одна из белых бровей чуть дрогнула.

– Как же сюда занесло?

– Без роду, затесался на ушкуи, да чудом плена избег. От угров вырвался.

Упоминание о степняках кольнуло старика. Он глотнул из чаши и прикрыл глаза. Так прошло время. Бамбуй ощутил, что хмелеет от резких непривычных запахов, и кашлянул.

– Так что, дед Межуй? Много не прошу.

– Вон, бери.

Ноготь указал на бочку у входа в избу. Жегор остался стоять под грохот выкатываемой бочки.

Межуй жёг его своими угольками.

– Ты знай, – почти шёпотом сказал он, и Жегору показалось, что старик наполовину обитает в ином мире, – знай, что ты гость печали. Покуда все живы были бы, я бы на тебя и не поглядел. Сынка моего забрали в ирей берегини. Ты мне его не заменишь. А только отрок всё равно нужен. Мужику на дерево за мёдом не взлезть. А ты лёгкий. Как подрастёшь – продам на греблю. Ты, стало быть, хромой?

Жегор кивнул.

– Значит, хорошо заплатят. Хромой гребец – лучший. Да, долго гребцы не живут. Спины крутит. Да тебе жить и так не долго. Так что я рад. Хороший вклад. Ты скажи, лазать-то умеешь?

– Умею, – кивнул Жегор, вспоминая, как ловко и радостно было карабкаться по мачтам драккара.

Не то было взбираться по деревьям в поисках дикого мёда.

Уже на второй день работы Жегор покрылся волдырями от укусов и насквозь пропах дымом. Межуй велел убирать за пояс тлеющие головни, чтобы всё тело окутывал едкий дым, и пчёлы не могли добраться до плоти. Но дым так ел глаза, что Жегор выбрасывал часть головней. Хранителям мёда это было в самый раз – они облепляли мальчика и плясали на нем танец смерти.

Старик держал ещё троих работников, гораздо старше Жегора. То были не рабы-челядины, как он, а наёмные служки. Лазать по веткам им уже вышел срок, и они занимались кто чем. Бондарили бочки, сторожили пчельник, гнали медовуху, ездили на торги. Жили они в мазанках, и двое уже имели жён. Место у Межуя было хлебным, уходить от него не хотелось. Но было ясно, что время не на их стороне. Особенно теперь, после пожарища, когда Киев строился сызнова, а работали задарма, и голод лютовал.

На Жегора они смотрели с презрением, ему завидовали, что он мог лазить за мёдом. Это было самое важное в деле бортника. Не достанешь из высокого дупла, то бишь, древесного борта, сот – не из чего делать товар.

И вот трое стояли внизу, а Жегор в перевязи и дымном облаке, карабкался по липовому стволу. Там, в расщепе ветвей, было гнездо. Жужжание всё злее, окрики снизу всё настойчивее, а слёзы от дыма мешают видеть. Вот пчёлы начинают жалить, руки словно опускаются в горящие угли. Обмотка не спасает – насекомые находят лазы в тканях. Наконец, янтарный кусок хлюпается в заплечный короб. Жегор спускается вниз, он уже ничего не видит – брови и щёки опухли, как после драки. Дышать тяжело, руки горят от жал и мозолей.

– Ты что разленился, немовля? – кричит старший работник. – Кусок на гривну. Мало. Ещё полезешь.

– Всё верно, – кивал второй, хрустя яблоком, – день год кормит. А мы день теряем. Скоро холода придут. Вересень на исходе.

Натирают его брагой с крапивным соком, чтобы ушёл отёк, и вновь лезть на липу. А пчёлы теперь ещё бойчее.

Было, что приходили на пчельник чужаки из сёл. Тогда Межуевы люди доставали батоги с кистенями и отгоняли гостей. Было, что те возвращались с подмогой, и видел Жегор с высоты дерева, как случалась драка. Однажды угодили чужаку кистенём в самое темя, и зарыли труп прямо здесь, в корнях липовой рощи, откуда брали мёд.

Такое повторилось и следующим летом. Чужаков стало больше. Жегор устал жить в страхе и недугах и явился на порог Межуевой избы.

Старик смазывал бороду белой мазью, пахнущей воском. Он часто вымазывал ей волосы и ходил, опьяняя собой всё вокруг. И сам он редко когда бывал в трезвом уме, хотя и научился проворачивать свои дела в таком состоянии.

– Чего тебе?

– Господин, – Жегор знал, что так следует обращаться к нему, он часто слышал такое от пленной челяди, которой торговали новгородские варяги, – многими тревогами ты обременен. К чему множить их? Ведомо мне, как убавить напраслину. Позволь говорить.

Старик развёл белыми ногтями, предлагая сказать.

– Почему бы нам не срубать дупла и не вешать их близ избы? Знаемо, пчела селится на том же месте всякое лето. Принесём борты сюда, чтобы не ходить в лес. И не лазить за ними, и от сельчан не терпеть. Двор у тебя большой, соседи далеко. Мёд всегда под боком будет.

Межуй прикрыл глаза и махнул тощей рукой – иди, мол, я подумаю.

Прошёл месяц червень, сменил его липец, разгар лета. А Жегора всё так же посылали лазить по веткам в дымном чаду. Он стал сильнее хромать, и постоянно кашлял, от чего сделался бледным и худым. Межуй не послушал его совета, и мальчик в душе негодовал – отчего всё по-старому? И старшим работникам нашлось бы дело, раз лазать не нужно. И мёду бы собирали больше… Но Межуй больше и слушать не хотел. Придёт, бывало, на пчельник, стоит на опушке и наблюдает, как Жегор кожу дерет на стволах, а трое служек внизу стоят с кистенями, да место стерегут. Потом выведет какие-то руны на стволах ножичком и растает белым облаком в дубраве.

В погожие дни сборщики уходили далеко, и часто ночевали в лесу, где искали ульи. Стояла полная луна, было тепло и сухо. Жегор не мог уснуть от зуда – так часто бывало после неудачных поисков, когда его заставляли лазать снова и снова, пока всё тело не покрывалось ссадинами и волдырями. Он натирался крапивной кашей, но от того чесалось только сильнее.

Молочный свет утопил всё вокруг, и можно было разглядеть каждую веточку и травинку. Мальчик встал и похромал к ручью. Вода на время унимала зуд. Он снял рубаху и прошёл за камыши. Лунный пепел поглотил все тени и ложбины. Гладкая вода, гладкий луг, серебряный лес.

Оттуда был виден холм – лысая гора. Однако на нём бледность ночи уступила чужому свету. Точно капля крови в молоке – дальний костёр.

Можно было различить искры и языки – признак большого пламени. На лысой горе не было ни леса, ни кустарника. Стало быть, это люди. Жегор выбрался из ручья, натянул рубаху и, как зачарованный пошёл на свет. Чем ближе был холм, тем яснее слышал он голоса. Это были странные, почти звериные стоны, присвисты, гогот. И земля, как незримое сердце, издавала гул бубна.

Осока была промята множеством троп, но Жегор нашёл островки высоких зарослей и крался в них вверх по горе. Наконец, стало возможно увидеть, что творилось на вершине. В большом кругу, где не росла трава, рыскали десятка два теней. В центре стоял точёный столб – огромный детородный уд. На нём угадывалось вырезанное лицо. Это был Род – один из главных богов, которому поклонялись поляне.

Люди в шкурах жгли рядом с идолом костёр, бросая в него что-то из мешков. Вокруг них водили хоровод голые мужики и бабы. В стороне прямо на земле копошились белёсые тела. Жегор слышал исступлённые стоны. Вот женские руки терзают ногтями мужскую спину, вот ноги оплетают другие ноги, жилы на руках упором в землю, колышутся власяные гривы, сверкает в алом пламени пот. Хоровод рассыпается, начинается повальное действо. Теперь уже все, кто на холме лезут друг на друга, как козлы на коз.

И только жрецы продолжают кормить костёр, а идол – жрать требу жрецов.

Был среди служителей и Межуй. Худое лицо его в окладе белой бороды Жегор бы не спутал с другим. Он доставал из своего мешка куски медовых сот. Те сладостно сочились над пламенем и валились в угли, шипя. Жегор даже раскрыл рот – там было почти всё, что удавалось собрать на пчельниках за это лето. Вся и без того скудная добыча шла на корм Рода…

– Могучий бог! – услышал он зычный голос жреца. – Прими всё это! Возьми ещё, ненасытный. Ты войди в нас, ты живи в нас. Сделай ненасытным племя твоё. Да родятся от тебя, да заполнят твою землю, Род-отец! Страстью да властью, огнем, да сыростью, твердью, да влагой… Могучий, трескучий, сладкий, пресветлый, кровью с колосом, на шесть сторон, в каждую – поклон. Во чресла и лона ядрёное калёное плодом дарёное. А на небо и подол пусти Ярилу Сварожича, да Макошь грудастую…

И много ещё выкрикивали наперебой жрецы. Не всё разбирал Жегор, да и не всё были слова, а чаще – бессвязные вопли. А мёд всё лился и лился в красные угли. Туда отправился и сам мешок. И за ним – бадьи и туески. Следом – сама одежда. И стояли старики нагие. Тряские гнутые тела их казались деревьями мёртвого леса, что вышли на ведовской призыв.

Стоял идол, кривились жрецы, полыхал огонь, и в его тенях похотливо копошились люди. Жегору чудилось, что это белые черви копошатся в мясе ночи.

Вернувшись к ручью, где спали остальные работники, он забрался под шкурное одеяло и ворочался до утра.

Старик Межуй встретил их у порога таким же, как всегда – белым и опрятным. Он принял у старших туесков с драгоценным мёдом, оценил добычу и велел часть оставить, а часть продать. Работники ушли, но длинный ноготь указал на Жегора и поманил его к себе.

– Скажи, немовля, – Межуй глядел, не моргая, – зачем ты ходил на лысую гору второго дня?

Мальчик покраснел и спрятал глаза.

– Ты чужого племени. Разве Род примет тебя?

– Я не знаю, – шепнул Жегор.

– Но я знаю! Ты чужак и раб. Твоё дело известно. У тебя нет и не может быть другого.

Жегор слушал молча.

– Видно, я даю тебе слишком много воли. Если бы ты работал больше, не совал бы свой нос в чужие дела.

Межуй впервые показал себя таким раздражённым. Он даже прошёлся по избе из угла в угол, копошась в волосах.

– Немудрено, что ты ведёшь такие речи! Принести ульи из леса во двор. Чтобы не работать. Чтобы совать свой длинный нос! Вон какие лопухи раздул… что за ноздри… Ты и впрямь безродный беспородный. От леших новгородских. У-у-у!

Старик замотал над головой кулачком. Потом облизал ноготь и осмотрел его, испугавшись, что сломал.

– Вот что… теперь будешь ночевать в лесу до осени. Собирать соты день и ночь. А мало соберёшь – я тебя сам Роду скормлю. Жрать в тебе нечего, но мы давно не приносили им человечины… после степняков её так-то просто не достать. А тут как раз ты. Понял?

Он топнул ножкой.

– Да… господин.

***

Из вещей у Жегора было только шкурное покрывало да запасные порты. Он связал их кушаком, закинул за плечо и утром затемно похромал прочь. В лес, где предстояло ему теперь жить. Сбежать он не думал – податься некуда, места чужие, да трое служек начеку. Было ещё у него сокровенное чёрное лезвие, подаренное колдуном Сурьяном. Но уже давно не оставалось досуга пускать его в ход.

Киев спал.

Курлыкали и сопели ночные птицы, чуя близкий рассвет. Фырчали на ночном выпасе лошади. Где-то лаялись собаки. Но полное безлюдье сизых сумерек обещало Жегору долгое страшное одиночество впереди. Он сошёл с тропы и решил пусть на чуть-чуть, но оттянуть миг ухода. Ему захотелось пройтись по улице – хотя бы по одной. Ведь он видел дивный город только в щели клетей или погоняемый Бамбуем на продажу. Господину Киеву он представлен не был.

Зато помнил Жегор южный Корсунь, где бывал с викингами. Но разве то была его жизнь? Разве не приснилось ему море, белокаменные храмы, арки и колоннады? Ему, не видящему ничего кроме сучков и ссадин, не слышащему иного – лишь злое жужжание трутней и грубый окрик мужиков.

И вот вставали из волн памяти сказочные острова. Резные конки высоких крыш, узорочья оконных занавесей, дальние башни крепости-детинца. И за их частоколом пёстрый даже в сумерках княжий терем. Точно сказочная птица расплескала крылами и вознесла клюв к небу.

Жегор остановился и замер. Так с ним было в лесу Сурьяна, когда солнечный свет вдруг стал куполом лазури в сосновых ветвях, когда снег загорелся жемчужным покровом, и некуда уйти от красоты, от белопламенных рук матери. Эти ладони обступят тебя, нежным теплом заласкают. И вдруг нет ни земли, ни тяжести, а только её улыбка в небесных потоках, рядом с крылами дива, внутри солнечного шара, в сизом пухе желтых цветов. Оттуда всё, как на ладони – ладные корабли, синие реки, глаза озёр с ресницами рощ, ленты на снопах, жаркое пшено, волосы Дагни, щиты на бортах драккара… Рарог красный сокол, дух соли, золотая рыба. Всего полным-полно, и песни северных девиц в обруче узоров, пена над кружками, яхонты в браслетах, бубенцы на сёдлах, гривы морских драконов, мировое древо. Всё так полно жизни!

Жегор растирал грудь – его переполняло нечто. Оно не принадлежало ему. От этого было и страшно, и радостно, и хотелось крикнуть: «Скажи, что делать?». Но некому было крикнуть. И он оглядывался удивлённо. Где тот, кто скажет? Почему он не приходит. Он вложил в него этот уголь, и оставил его одного. А ведь что может один этот мальчик? Чужой среди вечности.

Ноги понесли его через лес человеческих рук. Где возносились топоры, рубились избы, узоры свастик пестрили на дверях каждого крыльца. В чащу, в сердце града, к самой крепости-детинцу. Уже высветило восток – василёк, клевер, мак – цветы распускались на небе. Стрелы золота калились в них. Навстречу ему сверкали медью врата крепости.

И всё вдруг взорвалось. Ударил колокол.

Жегор сел на землю, ноги не держали его больше. Звон раздался снова.

Рядом с частоколом крепости стоял деревянный храм. Тут же на длинной жерди зеленел колокол, и одинокий чернец раскачивал за веревку его язык. Чернец вскоре ушёл, но гуд в ушах Жегора остался. Он сначала пополз, затем вскочил и побежал к храму.

Его не сравнить было с собором Корсуни. Но это был его младший брат, и нить, которая связывала их родство, звенела в самых глубинах ума.

Мальчик приложил ладонь к белёсой древесине – сруб сложили недавно, он ещё не успел потемнеть. Над крышей ширился барабан, а на нём – конус купола. Не каменный золочёный шлем, как у старшего брата. Обыкновенная дощатая кровля. Аскольдов терем куда изящнее, богаче несравненно. Только терем тот запрятался, как от вора, ощетинился крепостью. А этот вот он. Жегор обошёл маленький храм – меньше избы Межуя.

– Тебя бы одеть, как… лес, – шепнул он, – как ясень.

Видение коснулось его глаз. Стены и окна, барабан над крышей подёрнулись рябью узоров. И в следующий миг всё исчезло. Но Жегор ясно понял, чего не хватает храму. Того, что распирало его грудь. Открытие это так поразило его, что он вскрикнул. Тут же за дверьми послышался скрип половиц.

Жегор бросился на утёк, и чернец, что вышел из дверей, увидел только пыль над колеей. Перекрестился, глядя на встающее солнце.

Весь день прошёл в бреду. Жегор лазал по дуплам, кашлял от дыма, не зная покоя, но думал только голых стенах. Работник Межуя принёс ему на пропитание муки и соли, забрал мёд и дал на всякий случай подзатыльника.

– Мало. Ишь разленился! Лезь обратно, жрать потом будешь.

И всё повторялось снова, до самого вечера. На закате он уснул, но тревога разбудила его к ночи. И чуть звёзды увлажнили небо, Жегор поковылял обратно в город. Ставни уже заперли, скотину пригнали, и улица была пуста. В её тенях хромал мальчик, сжимая в руках заветное лезвие.

А утром с площади люд видел, как стояли у церкви черноризцы и чесали затылки.

– Как бы этому тут появиться, отец Пётр? – спросил молодой востроносый грек по имени Стефанос.

На торце одной из бревенчатых кладок вились точёные узоры. На траве желтела стружка.

– Бог знает, – шептал старый игумен, близоруко щурясь, почти касаясь бородой сруба.

– Видать, нечистого проделки, – возмущался другой, пухлый и курносый, лихо пружинящий на коротеньких ногах.

– Отчего ж нечистого, отец Варнава? – старый игумен продолжал водить бородой по дереву. – Смотри, как ладно. Аще нечистый рукой бы водил, поганое бы начертал. А здесь – мерно, покорно. То волна, то цвет полевой, но усмиренные, без буйства.

– Вот и мне так думается, отче, – кивнул Стефанос, – что ладно.

– Ладно-то оно ладно, – отец Варнава потупился и сложил на груди руки, от чего они стали ещё пухлее, – только без нашего ведома Божией храмины касаться – безстудно.

– Может, кто из братии? – предположил Стефанос.

– Как трапезу кончат, созовём, выясним, – решил игумен.

На том и разошлись, крестясь. Но на общем сборе, – а было их всего двенадцать человек на весь Киев, – ни один монах не признался. День забот унёс утреннее волнение, и только иногда, проходя мимо, иной монах улыбался.

Но улыбки стали беспокойными на следующее утро. Узорами покрылся второй угол. Те же глади морские, да цветы полевые, точь-в-точь. Игумен Пётр водил бородой, щурился и шептал что-то. Стефанос отошёл на десять шагов и дивился точности резьбы. Словно отражение в воде. Только отец Варнава хмурил чёрные крылья бровей, и рдел щеками.

– Я уж выясню! Сегодня в ночь сяду в вертограде, дождусь смутьяна.

Он и впрямь дождался ночи и засел в кустах, готовый обличить незваного резчика. И вот увидел, как под лунным светом что-то движется по земле. Сердце заледенело. По пустынной улице ползло серебристое облако.

С одной стороны его вылезло птичье крыло, с другой – нога с копытом, третья была покрыта перьями, а спереди показалась длань человеческая. В ней зажат длинный меч, и направляет его рука в сторону храма. Отец Варнава хотел осенить себя крестом, но руки отяжелели.

Звёзды в небе пошли водоворотом. Стали они письменами, сложились в буквы, и отец Варнава пытался их прочесть. А когда вновь поглядел на чудесное облако, не нашёл ни его, ни церкви, а стоял на их месте игумен Пётр, в ветхой своей мантии и куколе, скрывшем половину лица. Он грозил пальцем, и в ногах его почему-то лежал сноп пшена. Этот сноп вдруг стал девицей, что бесстыже разлеглась на земле и расплетала косы. Вновь захотелось перекреститься, но не получилось. Девица начала хохотать, и отец Варнава решил перекричать её, но только мычал. Он ринулся из кустов на срамную деву, но зацепился мантией, упал, и вдруг проснулся лицом в шиповнике.

Уже светало, кто-то из младших монахов гремел вёдрами, по улице вели лошадей. Пристыженный собственной слабостью, отец Варнава медленно побрёл в келью. А, проходя мимо храма, с ужасом отметил, что появились новые узоры.

Игумен Пётр, глава храма, вновь созвал всех после заутрени. Отца Варнаву отпустили отдыхать, а за ночную слабость сразу простили и решили о том не поминать больше.

– Отнюдуже приходит, аможе уходит, не вемы, – сказал старый монах Варсанофий, чьи белёсые глаза беспрестанно были устремлены к небу и редко когда смотрели на мирское, – может се ангелы божии, может иные силы незримые. Надо ли нам, убогим, вожделеть и соблазняться о том?

Речь Варсанофия, за лета почитаемого особо, встретили молчанием. А, помолчав, решили оставить всё как есть. Худого таинственный художник не творил, стало быть, пусть будет его воля.

Только решили молодые монахи под эгидой Стефаноса оставлять у порога хлеба. Пусть угощается благодетель. И впрямь – хлеба не стало на следующий день. Но крыльцо увили лозы винограда.

– Стало быть, муж бывалый, – заключил Стефанос, – раз видел, как виноградом украшают наши храмы. Ходил по южным дорогам.

– Али кто из греков? – сказал молодой чернец.

– Да в Киеве всех греков-то и есть, что ты, да я, да отец Иларион, – ответил Стефанос, – остальные из болгар.

– Может, кто проник в город тайно?

– Теперь оно ни к чему. Князь разрешил грекам храмы ставить, да жить в слободе. Уж год, почитай, никто нас не трогал. Бывало, конечно, раньше – и кровь пускали, а теперь разве что навозом хату забросают. Ну, освистят, облают на улице. Да сказано же: «Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать».

Все перекрестились, а вокруг, как к слову, собралась уже толпа киевлян. Торговцы, конюхи, бабы и дети, все, кто не пахал спозаранку новое поле, и был близ греческой слободы. На лицах некоторых была улыбка с издёвкой, другие косили рты, хмурились, но всё больше интересовались, чего это христиане так волнуются. Киевляне уже привыкли к ним, и, хотя продолжали тыкать пальцами, но не задирали.

– Чего, чернецы, балакаете? – спросила румяная баба, окуная в складки понёвы двух детишек. – Я ж видела всё.

– Ну говори, сестра, коли видела, – ответил отец Варнава.

После своего ночного дозора он теперь ещё больше хотел выявить тайного гостя.

– А что ж мне за то будет? – баба наклонила голову и хитро щурилась сквозь веснушки.

С отцом Варнавой они были очень похожи, только баба была повыше ростом.

– Благое дело Бог учтёт, не бойся.

– Это какой же, ваш что ли? Да нать оно мне…

Кто-то позади неё шепнул, что чернецы могут на неё напустить нечистой силы, если она не признается. Баба помрачнела.

– Ладно, хорошо. Ходит к вам парубок один. У меня ж как дитяти по ночам спать от зубов перестали, так я и сижу в окно гляжу. Вона изба-то моя. Ну и, глядь, крадётся шмырёк. Я уж думаю, мужика звать, да апосля страсть стало любопытно – чего это он…

– Ты не тяни! – раздалось в толпе. – Кто таков?

– Да кто-кто, Межуя челядин. Чужачок-от.

– Ну дела! Челядин оказался искусник.

– Ловкач. Эвона как режет! А Межуй его, слыхал, в лес угнал.

– А чего Межую? Поди теперь работника найди, чтоб за мёдом лазал. Рабов не приводят, купцы после угров к нам не жалуют.