Текст книги "Из варяг в греки. Олег"

– А руки-то пропадают.

– Ну скажешь! Нашёл немовля, кому подсобить – чернецам! Лучше бы Перуна нам другого сваял. А то вон Берияр вырезал не пойми что, после бражничанья, видать, руки тряслись.

– Надо парубка найти!

Толпа загудела, баба заулыбалась, что слова её такой возымели успех – даже и просить награды не стала.

– Пущай Перуна режет!

Долго ещё стоял гуд, долго чесались лбы и велись думы – как бы словить Жегора. Кого-то всё же послали в лес. Да, видать, нарвался он там на Межуеву стражу, и вернулся ни с чем.

Но теперь всем городом ждали они ночного гостя. И как только встал месяц, устроили ему облаву. Игумен, было, стал возражать – чуял, что ничего хорошего не выйдет. Но слушать чудного иноверца не стали.

Когда мальчик показался в обочной тени, несколько парней кинулись на него из засады. Поймав, подвели к храму и начали кликать монахов. На крыльцо вышел сам игумен, Стефанос и опухший со сна отец Варнава. Тот, казалось, весь налился краской и чесал кулаки. Но вид Жегора тронул его. В драной грязной рубахе, босой, припухший от укусов, хромал он следом за своими ловцами.

Игумен Пётр сошёл с крыльца ему навстречу. Он близоруко склонился к лицу мальчика. Чёрно-серый, как пепел на углях. Сечёное морщинами и паутиной белых волос, его лицо показалось Жегору зело хрупким – тронь, рассыплется. Но такие глаза он редко встречал у людей. Разве что у ветхих днями северных старцев, ведунов и травников, что жили вдали от племён, и к кому ходили за излечением. Их слеповатые глаза излучали то, что могло лечить. Добрые глаза.

– Ты резал? – спросил игумен тихо.

Мальчик кивнул.

– Сам чей?

– Был с Ильменя, теперь тут вот.

– Раб господина, значит? Так не хочешь ли нам поработать немного? Вижу, что господин твой нынешний тебя в шелка одевает… У нас, как видишь, не так. Ходим в холстине. Но умение твоё в лес прятать не гоже.

– Умение? – Жегор боязливо оглядывал монахов. – На что ж оно вам?

Игумен улыбнулся и позвал Стефаноса. Молодой грек был тут как тут. Он уже хорошо знал славянскую речь, и объяснил Жегору:

– Там, откуда я родом, храмы нашего Господа украшают на подобный манер. Не знаю, кто и как научил тебя сему ремеслу, но ты не хуже наших мастеров. Только режут они из камня, а ты из дерева.

– Да-да, – смущённо ответил Жегор, – я там был.

Игумен и Стефанос переглянулись. Мальчик рассказал про викингов и плаванье в Корсунь на Тавриду. Но то, что никто не обучал его, весьма изумило игумена. Он что-то шепнул отцу Варнаве. Тот пошёл к двум поймавшим Жегора гридням.

– Вот вам, – в мешочке хрупнула серебряная монета, – ловите. Благодарствуем.

Гридни масляно улыбнулись и ушли в толпу.

– Последнее, что имели…, – вздохнул отец Варнава и оценивающе поглядел на мальчика.

– Ну ладно, – он обратился к люду, – тут смотреть нечего. А коли хозяин за рабом явится, пусть сразу к нам ступает. Да уж больно малец тощий, забыл, видать, о нём хозяин давно.

– Это вы забудьте… родоплюи. Пока целы, да не палёны!

Под шёпот и гул толпа расступилась. Во всём белом стоял посреди площади высокий с длинной бородой Межуй. Он держал посох, увешанный оберегами. Угольки в глазах недобро искрились.

– Иди сюда, немовля, – бросил он Жегору. – А вы, черносмертые, на чужое добро рот не разевайте!

– Разве ж добро так хранят? – возразил игумен. Голос его дрожал, но от старости. Зычности ему было не занимать.

– Не ваше добро, и не вам ведомо, как его хранить.

– Ты кто таков? – спросил отец Варнава, уперев руки в бока.

– Рода вольный человек. Волхв старший. И всех бортничьих дел управитель. А имя моё знаемо и почитаемо.

– Ваше высокопреподобие, – шепнул Стефанос игумну, – это его господин и есть.

– Ты, – Межуй протянул когтистый палец, – жрец чужого бога. И сам чужой. Волшба ромейская завладела нашим князем. Злато-серебро Царьграда порукой за вас. Вы как гниль на немощном древе. Аскольд ослаб от вашего колдовства, тут-то и поманили его каменьями многоценными. А честной Киев безмолвствует. Гнать бы вас, резать! Роду кланяться, как чуры завещали.

Он осыпал толпу искрами глаз, и многие склонили головы.

– Что ж ты, сильный люд! Али забыл славу Кия? Али не боитесь Перуна честного? Он вас дружиной охраняет, а вы мараете его этой грязью.

Межуй стукнул посохом оземь.

– Разве для того Царьград мы трясли, чтобы нам он этих чернецов подослал? Как же вы честь и славу обернули в заразу и язву?

Он не кричал – шептал. Но особым шёпотом – калёным, ведуньим. Он был слышен за версту. И даже среди монахов были те, кто ужаснулся. Сильны были его слова, и Межуй видел это в страхе сотни лиц.

– А только боитесь вы, – продолжил он, указав на игумена, – чужой ветке дерева не задушить.

– Да жили не боялись, и не собираемся, – спокойно ответил игумен.

– Правда с нами, – Межуй мотнул посохом.

Из толпы вышли трое. Это были его работники. Крепкие и молодые, на меду и молоке. Они улыбались и кивали в толпу, выманивали из неё родню и знакомцев. Ещё с десяток молодцев оказалось в их рядах.

Вокруг игумена собрались все одиннадцать монахов. Они были готовы – пусть не бить врага, но встать грудью за отца Петра.

– Отрок! Ступай сюда! – скомандовал Межуй.

Жегор оглянулся на игумена. Тот положил руку на его острое плечо. Ряды монахов сплотились.

– Не придёшь, так силой вырву. А вас, язвии, здесь же порешим.

Он вскинул посох и высоким голосом протянул:

– Киев честной! Рода племени моего! Бери чернецов!

Топа колыхалась. Юные гридни и мужики выходили из неё и шли за холопами Межуя. В руках качались мотыги, палки, нагибались за камнями.

– Довольно им у нас быть! – кричал Межуй.

Толпа отвечала ему:

– Верно!

– Это они угрян позвали!

– Боги злятся!

Грохнул по храмовой крыше камень. Ещё один упал в ноги игумену. Монахи обступили его и мальчика и попятились к церкви.

– Тащи огонь! Запрём их…

Межуй вскинул руки и закатил глаза:

– Жертва угодная богам!

Ещё камень – и рука хватается за голову, по белым пальцам течет кровь. Монахи отступали бегством. Стефанос схватил мальчика в охапку, другие взяли под руки старого игумена. Теперь уже град камней и палок летел вослед.

Пока вдруг не раздался грохот копыт. В море людей въехали всадники. Удары плети и свист остановили шествие толпы. К азарту и гневу на лицах примешался страх.

То были дружинники Аскольда.

Вперед выехал старший всадник. С чёрной гривой волос, обхваченной ремешком с серебряной каймой, в богатом аксамитовом плаще.

– Что тут?

Никто не решился отвечать. Наконец, Межуй подал голос:

– Оставь, воевода Колояр. Это наше дело, жреческое.

– Чего ж ты, жрец, сам не разобрался? Чего люд мутишь? – Колояр всё никак не мог совладать со скакуном. Лошадь косилась на белого старца и мотала головой.

– Сам знаешь, Колояр, люд их терпит по указу князя, только князю такие указы давать – себе дороже выйдет.

Колояр плыл над хмурыми лицами. Мужики и бабы расступались перед вороным конём, но никто не приветствовал его по обычаю – открытой ладонью. Никто не бросал оружия. Дружинники тоже держали тулья расчехлёнными. Нужна была лишь искра, чтобы зажечь войну.

Варяги в дружине Колояра не стали бы жалеть киевлян.

Так уже было при вокняжении Аскольда. Тогда подавляли народный мятеж, и многие славяне-бунтовщики оказывались после того проданы в рабство – в Византию, Хазарию или каролингам на запад.

– Не доводи, Колояр! – продолжал Межуй. – Тут мои братья и сёстры. Тут Род и корни его, что ручьи одной реки.

Колояр знал, как сильны жрецы, как умело пользуют они чувство кровных уз, как крепки цепи родной земли. Много ли найти отчаянных, что пойдут за князя, когда сама Сыра-Земля, мать богов, родина – не мать ему, а мачеха?

Колояр, пасынок Аскольда, что был уже больным стариком, научился рядом с ним хитрости располагать народ. Но Межуй, богатейший жрец, оказался тут ему соперник. За народную-то любовь.

Колояр встал в стременах, сложил ладони у рта и обратился ко всем:

– Сегодня на закате будет вече! На великом кургане. Старшие от семей должны быть там. И ты, жрец Межуй, и ты…

Он указал на игумена, что глядел на него с церковного крыльца.

– Там и выясним, с кем правда. А пока расходитесь!

Недовольный гул укрыл площадь.

– Эй, Харлаф! – позвал Колояр. – наведи-ка тишь.

Вперёд выехал отряд норманнов в латной броне. Боевые топоры развернулись тупым тыловом – таким не зарубишь, но рёбра проломишь, что лёд осенний. Под визг и свист викинги погнали толпу, как овец. За первым рядом изб люд рассеялся по углам и канавам. И уже до вечера не смел казать носа.

***

А чуть очажные дымы встали над крышами и солнце село в ельник, на кургане зажегся огонь. В кругу камней на бревенчатых настилах собиралось вече.

Жегор пришёл на холм с игуменом и Стефаносом. Монахи крестились и беззвучно читали молитвы, оглядывая древнее капище.

Жегор знал, что здесь, на холме хоронили покойников. Так было и у него на Ильмень-озере. Их сжигали на кострах, а пепел и несгоревшие кости засыпали в курган. И тот разбухал из года в год, поглощая прах. Раньше останки мертвецов уносили в леса, и там строили им избы – чтобы не пришёл покойник назад в свой дом по привычке. Таким образом навь пытались обхитрить.

Но как появилась пришлая дружина, стали хоронить иначе. У варягов не было домов, и нечего было бояться, что мертвец куда-то там придёт по привычке. А вот собирать совет среди духов было очень удобно. Чуры были рядом, а кому как не духу мертвеца знать тайные помыслы своих потомков? При нём не соврёшь. Потому и говорят, что всё видно, как на духу. Вот и вече восседало на кладбище.

Жрецы уже кормили огонь. Межуй явился раньше всех со своей медовой жертвой. Была она чуть менее обильна, чем в памятную ночь на лысой горе. Жегор теперь не носил ему мёда, и он брал его из личных запасов.

Иные жрецы потчевали духов кто чем. Кто держал молотильню – мукой. Кто владел стадами – молоком и мясом. Хозяин верфи – рыбой, а личный оракул княжьего двора тут же зарезал нескольких тетеревов. Он брал их из княжьего птичника, куда имел доступ. Князь собирал дань с населения, а жрецы брали из неё по своей мере. Точнее, по своей вере.

Явился и сам Аскольд. Он лениво осматривал приготовления и кивал жрецам. Те раболепно кланялись ему. Князь сначала не хотел идти – очень болели суставы. К тому же, вече было месяц тому назад. Куда ж так часто?

Но дело касалось христиан. Бывший воевода Дир, который теперь на цареградский манер, стал первым советником, намекнул, что византийские купцы скоро прибудут в Киев. Осень – время торгов. А коли узнают, что монахи пострадали, да сообщат о том императору в Царьград…

– Нет в том нам выгоды, – говорил Дир, помогая Аскольду снять обвязки из лопухов с болящих колен.

– Вот ввязались, – шипел Аскольд, пробуя согнуть ногу. – Куда теперь денешься. Как наседка я с этими христианами.

– Сами за себя постоять не могут, это верно. Только гляди, конунг, какие они царства себе подчинили.

– Чем же это они подчинили? – Аскольд обтирал больное колено навозной мазью.

– Говорят, что смирением.

– Смирением?

Они посмотрели друг на друга и рассмеялись. Потом Аскольд зашипел от боли и вернулся к своим коленкам.

На вече он вышел в центр каменного круга. Провёл ладонью в языке пламени, как того требовал обычай, и повалился на скамью.

Все здесь были равны. Князь сидел не выше воина, но в центре. Перед духами все одинаковы, но ответ первым держит начальник.

Напротив его лица восседали старейшины. Наступали их последние времена, и теснили их с одной стороны бояре, с другой – воевода, тысяцкий и военная знать.

– Что же, – вздохнул Аскольд, – богам угодно слушать нас. Мне сказали, что ты, Межуй, мой верный медонос и наш верный волхв, имеешь против сих чернецов трепет?

– Имею, княже.

Межуй медленно и легко встал. В кругу пахнуло пряным мёдом. Он соприкоснул кончики пальцев левой и правой рук, прикрыл глаза и немного помолчал. Пламя костра серебрило его длинны опрятные волосы. Весь он был в белом длинном одеянии, в оторочке синих громовых колёс.

Аскольд скучающе выслушал рассказ про парубка Жегора и то, как чернецы хотят присвоить себе чужое имущество.

Затем встал игумен. Коротко ответил он.

– Не жить этому отроку, коли вернётся он к старому хозяину. Ты, князь, мудрый, и сам это понимать должен.

Аскольд нахмурился, но промолчал.

– Так ведь, если всяк будет от одного к другому уходить, – вставил слово Дир, – порядка не будет. И жития не будет. Не с тем мы дружину держим, чтобы произвол был, но, чтобы охранять житие в порядке и согласии. Разве не так?

Он окинул собравшихся взглядом мокрых старых глаз.

– Правильно речет брат отца моего, – ответил воевода Колояр, что сидел рядом.

– Тогда не верно ли будет вернуть мне то, что мне принадлежит по согласию? – сказал Межуй. – А ворам воздать, как того требует закон рода?

– Чужеземцам за воровство руки рубить, – подали голос со скамьи старейшин.

Игумен снова поднялся с места. Они стояли со жрецом друг напротив друга. Белое и чёрное.

– Разреши, князь, о порядке молвить?

Аскольд кивнул.

– Всяк у нас поставлен на то, что может. А на том стоит и сам человек, и сам град великий наш. Ты, княже, пришёл с дружиной и дал нам от ворогов покой. Кто кроме тебя? Ты, Колояр княжич, правишь войском. И нет другого. Поставь тебя скот пасти, поставь лён белить…

Колояр рыкнул и напрягся.

– Вот это был бы непорядок, – продолжил игумен, – а покуда ты воевода, всем хорошо. И вот так всяк на своём месте нужен. И среди христиан то же ведомо. Нам, принявшим истину о Боге, известно, что от Него всякое умение, и негоже его в землю зарывать. Кто видел, каким узорочьем украсил сей отрок нашу храмину?

– Видели, – ответил Дир. – Хорошо сладил.

– Видел ли ты, князь, и ты, Колояр княжич?

Те согласились, что работа была хороша. Согласились и остальные.

– Тогда не порядком ли будет и дальше ладно исполнять работу свою этому отроку, дабы радовать и нас, и вас, князь со дружиной? Не остановится его рука, даст Бог, на одних досках нашего ветхого дома. Но сможет издобрить он терема и хоромы дружинные. Гридницу и детинец украсить так, как в самой Корсуни клети воинские не украшались от века.

Игумена слушали тихо. Он немного отдышался и продолжил:

– Пойдёт по тебе слава, князь, что имеешь такого дельщика. А от тебя на весь град пойдёт, да на всё племя и род. А иначе – отдай его своему жрецу. И седьмицы не проживёт.

Он тронул Жегора за руку.

– Встань, отрок. Покажись-ка.

Жегор поднялся. Похромал в центр круга. Стефанос сопровождал его, и, как только мальчик вышел в свет костра, задрал ему рубаху. Все увидели покрытое кровавыми корками и синяками тощее ребристое тельце. Хромая нога с ямой старого ожога на бедре хоть и не была свидетельством суровой жизни на пчельнике, но дополняла картину.

– Итак, погляди, честное вече, за что спор идёт.

Аскольд снова тяжело вздохнул и упёрся лбом в кулак, чтоб не видеть мальчика.

– Да выкупить его, и всего дел, – сказал он.

– Верно, – ответил один из бояр.

Межуй выступил ближе к огню. Он бросил в него бурую массу, от чего дым стал сладким и жёлтым.

– Разреши, княже? Мы честью богов и бесов храним устои чуров.

Все осенили себя колесом и шепнули имена отцов. Так было заведено. У всех, кроме чернецов. Даже Жегор мысленно призвал на помощь предков, хотя никогда не знал ни отца, ни матери. Просто так было надёжнее, иначе – пустота…

– Я кормлю их и слушаю их слова. Род велик. Племя твоё, князь, пополнится новыми людьми. То, что принесли нам степняки – смерть. То, что я и братья мои просим у богов – жизнь. Племя твоё восполнится. То, что эти… христиане несут нам – тоже смерть. Каждым своим делом. И каждое слово их – навет. И каждый звук из уст их – волшба. Сильная волшба, князь. Неведомая нам. Битва страшная идёт, хотя очи наши не видят её.

Он обвёл рукой вокруг себя.

– Здесь наши чуры борются с их чарами. И жить нашему роду или нет – зависит от исхода той борьбы.

– Это так, – ответили со скамьи старейшин.

– Знаете вы меня, – Межуй опустил голову, сгорбился и попытался им улыбнуться. – Ни в чем не видели зла моего. Дары Велесовы, мёд и воск, всякая сласть и радость – вот что шлю я животу вашему земному. И за смертью, когда идут ваши отцы и деды по навьим полям, по травам ирея, животу их я даю сладкие дымы. И знаете вы, что воскрурения мои – пища им угодная.

– Добро есть дела твои, – снова отвечали старейшины.

– Так отберите у меня этого раба, и не будет пищи им… Отдайте его врагу богов наших – и не будет порядка в мире. И придут новые орды, и разорят нас. И племя твоё, княже, не уплотнится. Что же скажешь?

– А что сказать? – Аскольд был бледен и утомлён. – Не хочу измышлять ни против богов, ни против Царьграда. Недоволен я ни тобой, ни тобой, что тревожите меня. Противно. Каждый в своём богатстве сидит, как в болоте преет. Эх…

Он отмахнулся и замолчал.

Дир шепнул ему на ухо:

– Тут дело не в мальчике, конунг, а во власти. Отдай мальчика христианам – отнимешь её у жрецов.

– Да говори уж, как быть-то? – нервно бросил Аскольд.

– Позволь, конунг? – Дир встал начал во весь голос, – знаемо, что и у ромеев, то бишь, христиан, и у наших родов, есть обычай решать споры поединком.

– Вот это дело, – сказал Аскольд.

– Тогда назначьте по воину. Одного пусть Межуй выберет. Ну и одного, – Дир с насмешкой оглядел чернецов, – от вашей братии.

– Так решено, – князь воодушевился, – будет нам зрелище, а богам – правда.

В каменном кругу раздались возгласы одобрения. Забурлила, заворковало вече, как пена квасная.

– Справедливо решил князь, – Межуй ступал в круге, поблескивая угольками глаз, – готов я ставить человека.

Со скамьи поднялся старший работник Межуя. Коренастый и жилистый. Улыбнулся беззубым ртом – столько повидал он на своём веку драк, сколько и зубов во рту не бывает. И шрамы, как жирные белые черви, блестели на его бритой голове.

– А ты, чернец, готов ли?

– Видали мы их воинов, – засмеялся кто-то из тьмы круга. – Все гнутые, что куга осенняя.

– Колени токмо сильные – столько обтирать-то их.

– А ну тихо! – рявкнул Аскольд. – Без вас тошно.

Он вспомнил о своих коленях, что зудели и ломили, и захотелось ему поскорее выпить горячей медовухи, закутаться в пух, и спать до утра. Только знал он, что всю ночь ворочаться, что боль порвёт его сон, и мука будет длиться и длиться… И снова ненавистный день обожжёт глаза.

– Говори, чернец! Кто за тебя встанет?

Молодой Стефанос съёжился, опал плечами, но выдавил из себя заветное:

– Благослови, отче.

Игумен поглядел на него, и даже близоруким глазам была видна эта точёность лица, тонкость пальцев, оправлявших ворот, за которым колыхался острый кадык… на тонкой шее. Главное же – отрешенность и борьба страха с долгом в ясных глазах грека.

Убьёт за два удара, – решил игумен. Но, коли на то умысел Божий… что ж, пусть так.

– Я пойду, князь.

Голос прозвучал издали. Там собиралось разное сословие, все, кому хотелось держать слово перед князем.

Жегор пытался разглядеть незнакомца в неверном свете костра. Разгадать нежданного заступника. Уже совсем не молодой, смоляные чёрные волосы отнюдь не луной тронуты, но годами и томлением.

По дорогому плащу с кованой фибулой и цепью на поясе, по крепости груди и наручням, стянувшим предплечья, Жегор понял, что перед ним – знатный дружинник.

– Варун? – Аскольд вяло удивился.

– Ты что это, отец, христиан жалеешь? – спросил Колояр.

От Жегора не утаилась язвительная улыбка молодого княжьего пасынка, и ответный взгляд того, кого назвали Варуном – взгляд полный презрения и тоски.

– Не обессудь, князь, – глухо сказал Варун, – не знаю я этих христиан. И знать не хочу. Только сам я всегда кузнецом был, и знаю, что дело правое то, которым боги наградили…

Он постоял молча, почесал лоб, и Жегор вдруг понял, что человек этот не любил и не умел говорить. Что крепость его – не крепость воина, но кузнеца. Перед ним был свой человек. Умелец, художник.

– Что-то я ещё думал, – неловко бурчал Варун, вспоминая. – И вот что. Не знаю я этих христиан, да. Только ведуны местные и того хуже.

Кто-то на скамье закашлялся. Остальные зароптали.

– Я богов чтил, что на своей земле, что здесь в Киеве. Одна это земля, и чуры наши одной крови были. И завещали нам землю чтить. А эти, – Варун кивнул в сторону жрецов, собравшихся у костра, – только жируют. Говорят, кормят они чуров… а у самих по теремам серебра немеряно. Брюхатые, что бабы, тако ж холёные. Я видел, там у нас… живут в лесу, одной ногой в ирие стоят, одной по тропам бродят, в рот репей кладут, льдушкой заедают. А эти – ковал я им такие броши, такие серьги для баб ихних! Они уж поди не в ирие больше, а в прелестях бебьих обитают, души-то их.

Не прекращая речи, Варун скинул наземь плащ, отбросил фибулу, размотал с пояса кушак, стряхнул поршни с ног.

– Вот и лезет к нам на землю, что ни поподя. Угры, хазары, иные кто… а мы им – дань плати? Княже, чего ж так?

Голос его дрожал, как бывает у тех, кто долго глотал обиду и решил, наконец, всё зараз выложить. Как на духу.

– Варун, – сказал Аскольд, – дивишь ты меня… не готов был от тебя такое услышать.

– Приняли мы тебя, – вставил Дир, – как дельника и кузнеца славного. Поставили над всеми прочими. И что ты говоришь?

– А я потому и иду теперь, – Варун недобро усмехнулся, смерив противника чёрным глазом, – что нечего терять. Коли выложил всё, как есть.

– В немилость княжью метишь?

– Спасти хочу тебя, княже.

– Вот дела… от чего ж? – Аскольд сразу подумал о коленях.

– От пут жреческих.

– Да поговаривают, бражничаешь ты зело, – крикнул пухлый жрец, – вот из ума-то и вышел.

– Оставалась у меня одна отрада в жизни, – продолжал Варун, разминая плечи, – Полеля, дочь моя. Пришёл за ней сюда с самой Сожи, от зимы до лета шёл. Угнали её в плен из наших земель, да продали тут. А я разыскал. Да поздно. Отдали её, без отцова ведома, кому приглянулась. Как лошадь, как перстень подарили. Дочку мою подарили…

От Жегора не утаилось, что в этот момент Колояр воевода вскинулся, сжал кулаки и еле удержался, чтобы не вскочить со скамьи. Но он промолчал, обжигая спину Варуна лютой ненавистью. И мальчик понял, что Варунова дочь и Колояр были связаны.

– А потому иди-ка сюда, детина, – уже тише и мрачнее сказал Варун.

Воин Межуя оправился от растерянности и пошёл навстречу. Кулаки его, что тыквы, шлёпали по ладоням. Кулаки Варуна не уступали. Десятки лет кузнечных работ превратили их в молоты.

Тыква молоту не супостат. Варун своим кулаком встретил кулак врага, и последний с хрустом обмяк костяным киселём.

Однако раненый не издал ни звука. Лицо его вытянулось, череп в рубцах заблестел бисером пота. Но глаза налились краской ярости. Он бросился на Варуна, сшиб его плечом. Под градом ломовых ударов, он схватил его за горло здоровой рукой и начал душить. Варун лежал на земле, а колени врага ломали ему грудь, били в пах. Лысый зверь исткал слюной, глаза его стали одними белками. Он пытался бить даже сломанной рукой. И она тыкалась в лицо Варуна, как толчёный жмых. Было ясно – Межуй дал ему какое-то снадобье. Вроде тех, что пьют норманны-берсерки. Человек с ним не чувствует боли, и обретает силу тура.

Всё же Варуну удалось стащить его с себя. Но тот снова бросился на кузнеца. В этот раз в руке сверкнуло лезвие. Бой следовало остановить – железо в таких поединках было противно богам. Но князь не разглядел, советник Дир замешкался, а воевода Колояр затаил дыхание. Смерть тестя развязала бы ему руки. Полеля быстро прискучила ему, и он думал взять себе ещё двух датчанок. Он знал, что Полеля бы этого не пережила. И Варун знал это. Колояр побаивался матёрого кузнеца, знал, что тот ценится князем и его любит дружина. И потому ждал удобного случая расправы. Однако пустить ему стрелу в спину было негде.

Хотя самого Варуна преследовала именно такая смерть в его снах. Вот осаждённый Царьград. Он взбирается по лестнице на его стену. И стрела прилетает не из города, а со спины… Он пытается разглядеть, кто стрелял, но всё плывёт в глазах.

Всё плыло и теперь – он увернулся от лезвия, но локоть противника угодил ему в нос. Сквозь слёзы снова блеснула сталь. И руку жгуче скрутило. Жжение разлилось на половину тела. Он пропустил удар ножа. И тут же второй удар – в сердце. Но Варун успел отойти, попятился и выбил нож. Медведем навалился противник. Лбом бил в лицо. Чуял бражной запах из беззубого рта. С тем сознание Варуна меркло. Тёмная пучина, в ней красное зарево. Омут гнилой воды – зрак бездыханный, ледяной.

Он вынырнул на один миг из мрака. Отмахнулся не глядя, попал в мягкое. Ещё размах – крик. Варун не видел ничего – кровь залепила глаза. Но размахивал здоровой рукой, как молотом. Кажется, его снова ужалили ножом. Главное – молот… Наконец, под руку уже ничего не попадало, и никто не пытался атаковать его самого. Он отёр глаза и в огненном свете увидел лежащее тело. На сей раз похожа на тыкву была голова лежащего. На разбитую молотом тыкву. Варун хотел найти Колояра, но всё завертелось, и сознание покинуло его.

***

– Это голубь и соколы. У нас всегда их на колу рода вырезывали.

– И что ж оно значит?

– Ну как… кто говорит, собрали они землю, всю, что вокруг. Как гнездышко, по веточкам леса и рощи, по крупинкам – поля и холмы.

– Так ведь как птицы могли создать землю? Где ж они жили до того, как её сделали?

– На мировом дереве, вестимо.

– А оно где стояло, дерево твоё?

– В трёх мирах. Корни в нижнем, где Ящер-бог. Ствол, значит…

– Это понятно всё. Только где же то дерево было в начале?

– В начале чего?

– Откуда оно взялось?

– Всегда оно было. Только в ветвях его голуби, да ястребы сидели-сидели, а потом как взлетят, да собрали нашу землю человеческую. А покуда его не было, дерево-то стояло. Наш мир – это ж только малая росинка на его стволе. Дерево вечное, а мы тут на чуть-чуть. А как выйдет срок, так ястреб нас в клюв – хвать! – и на ветви понёс. Там, стало быть, ирей. Благое место. А иного в корни – швырк! – там, значит, тьма кощунская.

– Понятно… хотя и богомерзко. Но вырезываешь ты ладно. Ой как хороши! Пёрышко к пёрышку, да на каждом по солнышку. Ай-ай-ай…

Варун, наконец, открыл глаза. От света мутило, нужно было полежать без движений, чтоб не вывернуло наизнанку. Когда глаза привыкли, он увидел спину Жегора. Тот горбатился над брёвнышком, копошился в нём, как жук-лубоед. Рядом сидел молодой чернец, лет двадцати.

Чернец услышал сопение Варуна и поспешил дать ему чарку с водой. Варун отпил и долго не мог надышаться.

– Где я? Ты кто? Как…

Он застонал, рёбра были сломаны.

– Ты на дворе нашем, кузнец. Я раб божий Даниил. Меня к тебе приставили. Думали, что не проснёшься уж. А второго дня ты зашевелился, бормотал что-то про стрелу в спине. Ну, гляди, ожил. Слава Богу!

Он перекрестился тронул железный крест на лохматой бечеве.

– Спас ты нашего работника, – чернец кивнул на Жегора, а тот робко улыбнулся, и опять принялся за деревяшку.

– Это да, – выдохнул Варнун, – только сам, видать, пропал.

– Ну чего уж. В немилости оказался у князя. Да кто сейчас в милости? Мы вот света не видим. Так ты у нас поживи. Вместе-то веселей.

И Варун остался с ними. Князь, отпустив Жегора, решил отпустить и его освободителя.

Конец памятного вече был полон смуты.

Межуй пригрозил чернецам и просил Аскольда не давать им шагу ступить за пределы храма. Аскольд, по уговору Дира, наказал Межую не вмешиваться в княжьи дела и признался, что хочет и впредь торговать и советоваться с Царьградом. Жрецы возроптали, на их сторону встал и Колояр. Старый больной князь не ожидал от пасынка протеста, и Колояр обещал быть на его стороне только в том случае, если жрецам дадут то, что они просят. А просили они ограничить христиан в свободах, да ещё – жертвенной смерти Варуна, который и без того лежал в луже крови и был еле жив. Но Аскольд повелел изгнать кузнеца, а христиан обещал присмирить. Все разошлись недовольными, жрецы провозгласили, что князь вырвал жертву богам из их рук. Это стало известно гордскому люду, пошло недовольство.

Колояр с тех пор стал собирать свою дружину, и люди тайно давали присягу у идола Перуна не князю, а наследнику. И никто, кроме Колояра и его новой дружины не ведал о том. Все они также ходили за данью в Чернигов и Любеч от имени Аскольда, нанимали в киевский детинец норманнов, и князь давал им целовать свой перстень и пить из своего кубка. А затем на тайных ночных сборах в лесах Колояр резал им вены, смешивая в одной чарке дружинную кровь, и все пили из неё и давали зарок верности будущему господину Великому Киеву.

Так прошла зима, и о кузнеце начали забывать. Сам Варун почти оправился от ран, только носил левую руку на перевязи – рваная жила. В кузне нужны обе, и надо было ждать.

Он жил и столовался с церковной братией. Было тут и ещё несколько славяно-болгарских полукровок, что тайно хотели принять Христа, но пока ходили оглашенными. Варун работал, как мог, таскал брёвна на новую избу, ковал нехитрое орудие, впрягался в плуг, но всё больше молчал, а о делах веры слушать не хотел. Раны его заживали долго и тяжело.

Раз только услышал, как монах Даниил перед игуменом будто винится. В нехороших делах признается. Что на девку засматривался, что мёд хмельной пил, да спал много…

– Чего это ты? – спросил его Варун тем вечером.

– Каялся в грехах. Таинство такое есть. Исповедь.

– Зачем же ему знать о твоих делах?

– Не ему. Богу каялся, – возразил чернец.

– И что же, легче стало? – усмехнулся Варун.

– Легче? Да без этого никак, – глаза чернеца блестели, – и ты тоже попробуй. Лучше всяких припарок лечит.

В другие дни Варун краем глаза замечал, что где-то в углу храмины другие чернецы исповедывались точно так же. И сам Варун решил попробовать. Раны его ныли, и он готов был к чему угодно – хоть к этому христианскому колдовству. Лишь бы унять боль.

– Послушай, отец, – начал Варун, поймав игумена на углу. – Дай-ка я тебе расскажу что.

Игумен решил, что это нападение и приготовился отдать Богу душу.

Но Варун только хмурился и мялся с ноги на ногу.

– Чего ж тебе? – выдавил игумен.

– Покаяться хочу.

Этого он никак не ожидал.

– Так… ведь поганым… креститься бы…, – запинался игумен.

Варун отмахнулся и вздохнул:

– Выслушай, а!

– Да что с того?

– Другим помогаешь, а мне нет? – рыкнул Варун и шагнул вполнтую к нему. Пахнуло звериной шерстью, кузнец глядел сверху вниз и пучил ноздри.

– Говори, – шепнул старик в отчаянии, – только не бей. Не мне говори, а Богу.

И Варун прямо тут, на углу храмины посреди улицы начал поведывать ему. И поведывал долго.

Он не знал, что есть грех. Пляски и соития у идолов, нагие хороводы и звериные игрища в блеске костра в дурмане грибов и хмельного мёда – всё это было так привычно и естественно, что Варун не упомянул о том ни разу. Только рассказал он старику про случай у стен Царьграда. Про стрелу, что пустили его руки в спину родичу. Рассказал про деву по имени Янка и про того родича по имени Любор.