Текст книги "Я убил Мэрилин Монро"

– Сейчас будет красивая ария с колокольчиками. Вы, вероятно, слышали ее по радио. Ее часто передают. – Второе действие было оживленным. Было много народу на сцене, много событий, ария с колокольчиками, которую я действительно где-то слышал, и после которой зрители аплодировали. Глория почему-то не аплодировала. Когда фанатичный священник ударил британца ножом, и музыка заиграла очень громко, я взял Глорию за руку. Она спокойно и небрежно отняла свою руку. В следующем антракте мы опять вышли на балкон. Здесь, как и в фойе, тоже было много народу. Люди, переговариваясь, стояли парами и целыми группами. От одной группы отделилась экстравагантно одетая, ярко накрашенная дама, лет сорока, подошла к нам с улыбкой.

– Добрый вечер, Глория.

– Добрый вечер, – и Глория представила: – Познакомьтесь: Антони, Эмелда. – Я наклонил голову, приветствуя. Эмелда кивнула мне, быстро осмотрела меня с головы до ног и обратилась к Глории:

– Ну что за тенор! Не может выдержать ля бемоль. Конечно, Богему ему не спеть. – Глория сказала:

– Я слышала его в Тоске. Было хорошее си. И при том он строен и хорошо смотрится на сцене, не в пример прославленным толстым тенорам.

– О да! – согласилась Эмелда. – Приятно, когда певец выглядит в соответствии со своей ролью. – Она опять посмотрела на меня, и ее взгляд говорил: – Интересный мужчина, я сразу это увидела, – а вслух она говорила: – Я слышала самого Таккера, правда в конце его карьеры, так на него невозможно было смотреть. Я слушала с закрытыми глазами. – Присутствуя, но не участвуя в светском разговоре, я рассматривал окружающую публику. Никогда я еще не видел такого разнообразия, даже в той, первой жизни. Здесь были и люди высшего класса, и явная беднота, и экстравагантные представители богемы, и даже подростки хулиганского вида, люди разных возрастов и рас, попадались явно гомосексуальные пары, самые нарядные и самые скромные одежды. И все это объединяло нечто общее: это была оперная публика. И Глория была частью всего этого. Да, она изменилась, она стала другой. Перед началом третьего действия я спросил:

– Глория, эта Эмелда – ваша приятельница?

– Да, я с ней познакомилась в опере, и мы часто видимся на спектаклях. Театральное знакомство. – Третье действие оперы было таким, как и нужно. Лакме с помощью своего преданного слуги излечила британца от смертельной раны индийскими травами по народной индийской медицине, и они живут в шалаше в индийских джунглях. Британские солдаты находят, наконец, своего офицера, и он уходит с ними к своей британской невесте. А Лакме нюхает цветок, запах которого смертелен, и умирает. Британец все же возвращается к Лакме, и она умирает на его руках. В кино она бы сразу умерла, понюхав цветок, но в опере она успевает перед смертью спеть свою арию. Это была очень красивая ария, так что я снова взял Глорию за руку, не специально, а непроизвольно, и она не отняла руки. Лицо ее было серьезно. Когда все стали аплодировать, Глория отняла все же руку и тоже стала аплодировать. Я аплодировал со всеми. Покидая зрительный зал, многие заходили в уборную. Нам с Глорией это было необходимо, поскольку мы собирались пойти в ресторан. В мужскую уборную очереди не было, зато к женской уборной выстроилась длинная очередь, хотя уборные были на каждом этаже. Правильно сказал Збигнев, что женщины – зассанки. Мы договорились с Глорией, что встретимся в вестибюле. Спустившись по лестнице, я закурил. Многие мужчины курили в вестибюле в ожидании своих дам. И тут из толпы выходящих на улицу людей торопливо подошла оперная знакомая Глории Эмелда. Сияя улыбкой, она спросила:

– Антони, как вам понравился сегодняшний спектакль?

– Понравился. Особенно последняя ария, – и я улыбнулся ей любезной улыбкой. Выражение ее лица говорило: – ты мне очень нравишься, – а вслух она сказала:

– Да, Мария Тьери была бесподобна. – Я всегда нравился женщинам, поэтому мне легко было заводить с ними знакомства, и я продолжал спокойно смотреть на нее с улыбкой. Она продолжала: – В отличие от Мета Сити опера привносит некоторую оригинальность, поэтому имеет постоянный контингент любителей. Я вижу, вы не часто сюда ходите.

– Теперь буду ходить чаще, – заверил я. Она так и просияла:

– И не пожалеете! У них не только постановки, но и музыкальное исполнение оригинально. – Теперь выражение ее лица отчетливо говорило: – хочу, что б ты засунул в меня хуй, да поскорей, – а вслух она говорила: – На следующей неделе они дают Риголетто в новой оригинальной постановке. Мы идем всей компанией. – Тут подошла Глория. Эмелда обратилась к ней: – Мария Тьери была сегодня хороша. – Глория дала конкретное определение:

– Голос не большой, но высокая техника. – Эмелда согласилась:

– Конечно, Турандот ей не потянуть, но какая колоратура!

По выходе из оперы Глория указала мне на ближайший ресторан, расположенный на углу Колумбус. Метрдотель предложил нам столик у окна, но Глория пожелала сесть за дальний столик: ей не хотелось, чтобы прохожие могли нас видеть через окно. К ужину я заказал бургундского и реми. Глория тут же сказала:

– Нет. Антони, вы за рулем. – И я ограничился бургундским. Все же я заметил:

– Может быть еще шампанского? Надо же как-то отметить наше знакомство.

– Действительно, – согласилась Глория. – Шампанского. Хотя я бы тоже выпила рюмку коньяку. – Я предложил:

– Возьмем бутылку реми и сразу после ужина выпьем и отметим в каком-нибудь другом месте.

– В каком месте? – сухо спросила Глория.

– В ближайшей гостинице.

– Мы не подростки и не тайные любовники, чтобы пользоваться мотелями и гостиницами.

– Тогда поедем ко мне. У меня есть кофе, фрукты. – Мне показалось, что Глория сейчас откажет, а может быть и возмутится. Но она сказала спокойным тоном:

– Если мы поедем к вам, Антони, то все равно потом вы должны будете отвезти меня домой. Не поеду же я домой ночью на метро. На такси тоже опасно. Лучше поедем ко мне. – Это был не легкий ужин, а целый добротный обед с изысканным десертом. Глория тактично расспрашивала меня о моем теперешнем окружении. Ее почему-то интересовали евреи.

– Разве у вас нет знакомых евреев? – спросил я.

– Есть, но они все не религиозны и не посещают синагог.

– Я тоже раньше знал только не религиозных евреев, – сказал я, и это было правдой и в теперешней, и в прошлой жизни. Глория улыбнулась:

– Вам повезло. Вы проникли в религиозный мир.

– Да, мне повезло, – согласился я. – Большинство евреев – безбожники. – Глория спросила:

– А вы знали религиозных христиан?

– Не помню. В детстве меня водили в церковь, туда ходили обычно пожилые люди. Сейчас все атеисты.

– Антони, человек не может жить без веры. Религиозный инстинкт заложен в каждом человеке. Атеизм – тоже религия со всеми атрибутами любой религии: со своими пророками и святыми, со своим фанатизмом, со своими ауто-да-фэ. А вы сами верите в Бога?

– Не знаю.

– Значит, верите, просто никогда об этом не задумывались.

– Глория, а вы религиозны?

– Нет. Но я верю в Бога, и меня всегда интересовала эта тема. Я ознакомилась, хотя и поверхностно, со всеми религиями и пришла к убеждению о наличии первичного начала. – Я не привык заводить подобные разговоры с женщинами, которые мне нравились и которым нравился я, но я не знал, как перевести разговор на другую тему.

– Глория, а вы верите в Библию? Верите, что Бог сотворил мир и первых людей? – Глория ответила почти скучающим тоном:

– Найдите лучшее объяснение у материалистов. Теория Дарвина о происхождении видов уже давно не выдерживает критики, и чем далее развивается наука, тем больше изъянов оказывается в понимании мира материалистами. – Я не имел представления о понимании мира материалистами, но к счастью десерт подошел к концу, и я заказал официанту бутылку нераскупоренного реми и еще шампанского.

Как я и предполагал, Глория жила в районе Боро Холл, и запарковаться было негде. Она указала мне ближайший платный паркинг, и оттуда мы не спеша пошли к ее дому. Она слегка опиралась на мою отставленную руку, и мы говорили о пустяках. Давно я так не ходил по улицам с женщиной, которая мне нравится. Она была хороша, от усталой улыбки до легкой походки, элегантна и без возраста. Если бы я не знал, сколько ей лет, мне было бы трудно определить, двадцать пять ей, или сорок. Может быть это была ностальгическая память о юности, когда нам еще не было двадцати, хотя она изменилась за эти двенадцать лет, стала другой. Тогда на пляже я сразу узнал ее, а вот она меня так и не узнала, и это придавало остроту моим ощущениям. Лифт девятиэтажного довоенного дома. Маленькая квартира с высокими потолками. В гостиной, совмещенной со столовой, я откупорил шампанское, Глория поставила бокалы, я налил. Хотелось пить, и я со словами – за наше знакомство – осушил бокал. Глория только немного отпила и сказала: – А теперь то, что мы слышали. – И она присела к небольшому электронному пианино, хотя рядом стояло натуральное пианино. Она пояснила: – Здесь можно регулировать звук, а то обычное пианино разбудит моих соседей. – Она заиграла последнюю арию Лакмэ, напела вполголоса первую фразу: – Ты дал мне лучшие мгновенья, какие в жизни есть мирской. – Тут она повернулась ко мне, сказала: – Вы эту мелодию насвистывали, – и сразу заиграла арию британского офицера. Я тут же стал насвистывать мелодию в унисон с пианино. Она сказала: – Антони, у вас хороший музыкальный слух. Вы никогда не пели?

– Иногда. В компании. Больше свистел. – Глория вынесла из кухни фрукты. Я откупорил реми, налил в бокалы. Мы курили, иногда делая глотки из бокалов, тихо звучала музыка поставленной Глорией пластинки, классическая музыка, явно не рассчитанная на интимное рандеву. Глория сидела на диване, я в кресле напротив. Больше не стесняясь своего невежества, я спросил:

– Что это за музыка?

– Сороковая Моцарта.

– Моцарт тоже писал оперы, – заметил я, демонстрируя свою компетентность. Я ожидал, что Глория иронически улыбнется, но она оставалась серьезной. Она сказала:

– В то время еще не было разницы между симфонической музыкой и оперой. Дезинтеграция музыки произошла только в девятнадцатом веке, когда выяснилось, что симфонию может написать любой композитор, но хорошую оперу может написать только гений.

– Но ведь бывают и гениальные симфонии, – сказал я, переступая черту, ограничивающую степень моих познаний.

– Бывают, – согласилась Глория. – Но если гениальные оперы можно перечислить по пальцам рук и ног, то гениальные симфонии можно перечислить по пальцам всего лишь одной руки. – С меня было достаточно заумных разговоров. Я поставил свой пустой бокал на стол, пересел на диван рядом с Глорией, обнял ее за плечи. Она протянула мне свой недопитый бокал: ей было не дотянуться до стола. Я допил ее коньяк, поставил бокал на стол, снова обнял ее за плечи, и мы поцеловались. Я уже три дня не бывал у Розы и теперь чувствовал нестерпимое возбуждение. По лицу Глории трудно было понять, что она теперь чувствовала. Я провел рукой по ее телу. Платье из материи с длинным ворсом. Обеими руками она повернула мою голову лицом к себе, близко глядя мне в глаза. Я не стал ее раздевать и не стал раздеваться сам, даже не освободил галстука. Я только поспешно спустил и снял минимум того, что могло помешать половому акту. Диван был узким, что ограничивало смену поз при сексе. Сам я был настолько поглощен половым актом, что даже не уследил, испытала ли она оргазм. После беспорядочного физического удовлетворения, выравнивая свое дыхание, я не чувствовал временного охлаждения, которое обычно наступало с другими женщинами. Я чувствовал нежность, какую давно не испытывал к женщинам, продолжая ласкать ее бедра, проводить губами по ее лицу и шее. Теперь мне уже хотелось не спеша раздеть ее, но она мягко отстранилась, сказала: – Мне нужно в ванную. – Я поднялся на ноги, спиной к ней оправляя свою одежду. Когда она скрылась в ванной, я налил себе коньяку и, отпивая маленькими глотками, стал разглядывать гостиную. На пианино лежали стопки нот, рядом с электронным пианино колонка звуковой аппаратуры. По противоположной стене в простенках между окон стояли секции шкафов с книгами. Столовый стол был не полирован, а покрыт лаком. Я протер салфеткой винные пятна, – это я сам пролил немного вина. Следов от пятен не осталось, – крепкий лак. Перед окном на продолговатом столе стояла громоздкая установка с маленьким телевизионным экраном. Рассматривая эту механику, я понял, что это не телевизор, а компьютер – нечто новое в электронной технике. Из ванной послышался шум включенного душа. Я подошел к ванной, потрогал ручку. Дверь была не заперта изнутри. Я быстро разделся и вошел в ванную. Глория за пластиковой занавеской стояла под душем. Я отодвинул занавеску, шагнул в ванну, встал под душ лицом к лицу с Глорией. Она обняла меня за шею, закрыв глаза, запрокинула голову. Вытирались мы одним большим полотенцем. Выйдя из ванной, мы обнялись и долго так стояли не шевелясь. Теперь я точно знал, что она возбуждена так же, как и я. Обняв меня за талию, она повела меня в спальню. Нетерпения уже не было. Было предвкушение. Не спеша я приступил к любовным играм, и она приняла их естественно, будто зачеркивая прошедшие двенадцать лет. Когда возбуждение достигло нужного предела, она сказала: – Антони, выключи свет. – И уже в полной темноте я до конца всунул в нее член и мы оба замерли. Постепенно глаза привыкли к темноте, и черты ее лица стали различимы. Не прекращая акта, я продолжал играть ее телом, выгибаясь, целовал ее грудь, отводил и снова прижимал к себе ее ноги. А потом ее бедра дрогнули, она тяжело задышала носом. Наступал оргазм. Ускорив свои движения до резких ударов, я стал с преувеличенной нежностью проводить губами по ее лицу. Хотя до конца моего акта было далеко, я издал протяжный стон, провоцируя кульминацию ее оргазма, и она ответила мне в унисон коротким стоном. Дыхание ее замедлилось. Ее оргазм кончился. А я продолжал свои ритмичные движения. Сказывалось действие коньяка. Алкоголь способствует продлению полового акта. В таких случаях вежливый мужчина должен остановиться, дать женщине передышку. Но я не хотел останавливаться. У всех женщин сразу после оргазма эротические чувства затухают, и наступает отрезвление мысли. Глория лежала не шевелясь. В темноте светились ее широко открытые глаза. Она проговорила ровным голосом:

– Уильям, зачем ты сделал пластическую операцию? – В этот момент я почувствовал кульминацию акта и ускорил свои движения. Острое ощущение извержения семени, и спад эмоций. Я замер, а потом откинулся на спину. Когда мое дыхание выровнялось, я сказал:

– Наконец-то я узнал имя твоего бойфренда.

Она разбудила меня в семь утра. Кофе она сварила очень крепкий, это было хорошо. За завтраком, французский сыр и крекеры, мы разговаривали как ни в чем не бывало, будто никаких упоминаний об Уильяме не было. Во время кофе мы закурили. Я спросил, указывая на компьютер:

– Твоя домашняя работа?

– Иногда приходится делать программы дома, – ответила она. – Сейчас идет разработка новой системы. Пока условно это называется интернет.

– А что это такое? – спросил я.

– Интеграция информации. В основном для военного министерства и больших бизнесов. Пока это фантастика, но скоро интернет войдет во все сферы.

– И ты занимаешься этой фантастикой?

– Наша фирма заинтересовалась этим, и меня подключили к этой работе.

– Значит, у тебя теперь особая специальность?

– В нашей фирме еще нет такого производственного статуса. Но в Бостоне уже организована такая группа от военного министерства, и я у них на учете. Недавно я получила от них официальное предложение, но я отказалась. Не хочу связываться с милитаристскими офисами. – Последние фразы она проговорила не глядя на меня. Двенадцать лет назад я тоже получил выгодное предложение и не отказался от него, расставшись с Глорией, и она это помнила. В это утро она избегала называть мое имя, просто не называла никаким именем. На работу Глория ходила пешком, это было близко от ее дома. Она проводила меня до паркинга, где был запаркован мой старый «мустанг». Я спросил:

– Где мы сегодня встретимся?

– Сегодня я буду действительно занята. – Запоздало я задал давно интересующий меня вопрос:

– Глория, у тебя есть любовник?

– Был. Я рассталась с ним полгода назад.

– Если не сегодня, встретимся завтра?

– Не знаю, смогу ли я. В конце концов, мы же обменялись телефонами. – На прощание она подставила мне щеку, и я поцеловал ее.

Глава 4. Наоми

С утра я позвонил Глории. Она сказала, что эти два дня будет очень занята. Когда я пришел в синагогу на работу, Хая была уже в своем офисе, что-то подсчитывала на счетной машинке.

– Антони, сегодня ожидается пожарная инспекция. Пожалуйста, проследи, чтобы все запасные выходы были очищены от всякого хлама. – В ожидании приезда пожарной комиссии я выкатил из гаража сенокосилку и стал подстригать траву на газонах перед синагогой. Оказывается, чтобы произвести инспекцию, нужно было подвезти целую пожарную машину со всем пожарным снаряжением и еще маленькую красную машину пожарной службы. Из пожарной машины вышел пожарник в пожарном костюме, а из маленькой машины вышел инспектор в официальном костюме. Я, как смотритель здания, провел их по всем помещениям синагоги. Два огнетушителя из пяти оказались вышедшими из срока употребления. Инспектор сказал, что через два дня их заменят на новые. Я подписал две инспекционные бумаги, предварительно убедившись, что никаких замечаний они туда не вписали. Затем я привел пожарников в офис, где Хая подписала еще одну бумагу. В офисе оказалась еще миссис Кроцки. В этот день от нее почему-то не воняло, хотя на ней была та же старая кофта с обтрепанными рукавами. Закончив стрижку газонов, я стал поливать из шланга полуувядшие цветы, высаженные по краям газонов. Вышедшая из синагоги миссис Кроцки жестом подозвала меня. Я подошел.

– Это я построила синагогу, – сказала она, полагая, что я мог об этом забыть. Вероятно, она очень гордилась, что воздвигла своему погибшему сыну такой памятник. Я сказал:

– Знаю. Это в память о вашем сыне.

– Да, это память, – подтвердила она. – Антони, Шали сказал, у тебя хорошие руки, и ты все умеешь.

– Да. Я все умею, – согласился я.

– У меня в ванной течет кран. Ты можешь его починить?

– Могу. Сегодня после работы.

– Я буду дома в семь часов. – Она дала мне адрес. К вечеру пошел дождь, но было жарко, и я вышел из дома в коротких шортах, в которых ходил на работу. Миссис Кроцки жила на первом этаже старого пятиэтажного дома. Дверь мне открыла рыжеволосая женщина лет около сорока. За ней тут же вышла миссис Кроцки и представила:

– Это Антони, смотритель моей синагоги. – И обратилась ко мне: – Это моя дочь Наоми. У нее большой дом в Лонг-Айленде и своя семья. Она часто приезжает ко мне. Так что я не всегда одна, как это говорят люди. – Такие вещи положено говорить с улыбкой, но миссис Кроцки, очевидно, никогда не улыбалась. Наоми же наоборот, широко улыбалась, и при этом у нее слегка обнажались десна. Я вежливо кивнул, сказал: – Очень приятно. Так что у вас с ванной? – Миссис Кроцки повела меня через переднюю и коридор. Наоми шла за мной. Квартира была большая, со множеством мебели и выщербленным паркетом, и все выглядело старым и запущенным как и сама хозяйка. Однако, ванная выглядела чисто. Из крана тонкой струйкой сочилась вода, оставляя на эмали полосу ржавчины. Я выложил из своего мешка инструменты, отодвинул пластиковую занавеску над ванной. Наоми тут же сказала:

– Занавеска грязная. Я не успела ее сменить. – Все было понятно. Во время своих посещений Наоми делала уборку квартиры, поскольку прислуги здесь не было. И конечно, она заставляла свою мать принять душ и надеть чистое белье. Вот почему сегодня от миссис Кроцки не воняло. Кран был в порядке. Нужно было только сменить прокладку, что я и сделал. Когда я складывал свои инструменты в мешок, из гостиной снова вышла миссис Кроцки, сказала:

– У меня во второй ванной душ не в порядке. – Она провела меня в большую спальню, при которой была душевая с унитазом. Вентиль под унитазом тоже протекал, и я тут же сменил прокладку. А со старинным душем было сложней. Колено на сгибе восходящей трубки насквозь проржавело и протекало. Я сказал:

– У меня нет с собой запасного колена и сварочного аппарата. – Миссис Кроцки спросила:

– Починишь в следующий раз?

– Починю.

– А за сегодня спасибо, – и она протянула мне купюру. Двадцать долларов. Я сунул купюру в задний карман с таким видом, будто каждый раз получаю двадцать долларов за смену прокладки. – Мы сейчас пьем чай, – сказала она. – Пожалуйста, присоединись к нам.

– Спасибо, я лучше пойду. А то у меня руки грязные. – Из гостиной тут же вышла Наоми, заговорила с улыбкой:

– Конечно, грязные! После такой работы необходимо помыть руки. Вот же мыло. И полотенце. – Они все же заставили меня сесть с ними за стол. А я действительно хотел пить, и чай с лимоном показался мне вкусным, несмотря на то, что напротив сидела миссис Кроцки с красными немигающими глазами. Я сказал:

– Для этой работы вы могли вызвать супера вашего дома. Он обязан это делать бесплатно. – Миссис Кроцки своим тонким пронзительным голосом объяснила:

– Этот пуэрто-риканский гой ничего не умеет толком.

– Мама! – воскликнула Наоми. – Антони тоже нееврей.

– Знаю. Но он наш гой, из моей синагоги. – Наоми, с улыбкой пододвигая ко мне вазу с миндальным печеньем, пояснила:

– Мама разделяет неевреев на наших гоев и ненаших гоев. Евреев она тоже разделяет на наших и ненаших. – Миссис Кроцки спросила:

– Антони, ты был когда-нибудь женат?

– Нет. – Чтобы предупредить дальнейшие вопросы я пояснил: – Я часто менял места жительства, искал где лучше, пока не обосновался в Нью-Йорке. – Наоми сказала:

– Это понятно, вы же росли сиротой. – Миссис Кроцки спросила:

– Ты учился в колледже в Цинцинатти? – Оказывается, прихожане моей синагоги уже знают все официальные сведения обо мне. Синагога – замкнутый круг общения. Я ответил:

– Да. Два года колледжа, полный курс прикладной механики. – Миссис Кроцки сказала:

– Наоми закончила четырехгодичный колледж и теперь ведет бизнес своего мужа, пока он болен.

– А что с вашим мужем? – обратился я к Наоми.

– Проблемы с сердцем, – и Наоми поднялась с места. Я понял это как знак уходить и тоже поднялся с места.

– Нет, нет, – запротестовала Наоми, доставая из буфета две бутылки с вином. – Посидите еще с нами. – Я снова сел. Одна бутылка была с еврейским вином кедем, которого я терпеть не мог, но другая бутылка Хэнеси. Наоми поставила на стол три маленьких бокала, налила немного матери кедема, спросила: – Антони, вам Хэнеси?

– Да, пожалуйста. – Она налила мне полбокала, а себе на полдюйма. Я сделал глоток из бокала, миссис Кроцки выпила свой кедем, а Наоми только пригубила. Миссис Кроцки сказала:

– Антони, вам пора жениться. Чем старше мужчина, тем труднее выбрать девушку. Не затягивайте срок. У Наоми есть знакомые незамужние девушки.

– Это правда, – согласилась Наоми с улыбкой. – Жаль, что вы не еврей, – Она тут же смутилась и с улыбкой предложила: – Но у меня есть знакомые и нееврейские девушки. Я только не знаю вашего вкуса. – Она явно кокетничала, и это ей шло. У нее была белая, почти незагорелая кожа. Вероятно, на солнце она носила шляпу с большими полями. И я уже игривым тоном сказал:

– У меня изысканный вкус. Вот если бы вы предложили девушку похожую на вас, я бы призадумался. – Наоми весело заявила:

– Я уникальна. К тому же я уже замужем, и у меня двое детей.

– В наше время это не проблема, – сказал я, глядя на нее. Она отвела глаза, а миссис Кроцки заметила:

– Это у гоев не проблема, – и вдруг задала вопрос: – Антони, а ты любишь вино?

– Только хорошее.

– И ты часто пьешь?

– Редко. При случае. Вот, например, как сейчас, – и я сделал еще глоток хенеси. – Наоми пододвинула ко мне вазу с шоколадом и тоже немного отпила из своего бокала. Миссис Кроцки сказала:

– Да, мне сказали, что ты не пьяница, не такой как другие гои. – Я уже знал, что все провинциальные евреи считают неевреев пьяницами. Наоми тут же поправила:

– Мама, у тебя неверное представление о людях, потому что ты общалась с неевреями только определенного уровня. – Я уточнил:

– Например, с водопроводчиками и уборщиками. – Наоми возразила:

– Газоны вокруг моего дома обрабатывает бригада из трех рабочих. Они неевреи. Один из них регулярно посещает оперу. – Вероятно, в этом кругу посещение оперы было престижно. Я даже хотел сказать, что два дня назад был в опере, но воздержался. Все же я сказал:

– Евреи тоже бывают разные.

– Конечно, – согласилась Наоми. – В Нью-Йорк недавно эмигрировала группа галицийских евреев. Это ужасная публика. – Миссис Кроцки подтвердила:

– Я давно знала: хуже галицийского еврея может быть только гой. – и тут же сделала мне комплимент: – Антони, к тебе это не относится, ты наш гой. – Когда я собрался уходить, Наоми сказала:

– Мне тоже пора домой. Антони, я подвезу вас к вашему дому. На улице дождь. – У нее был шевроле последнего выпуска. Действительно дождь усилился. Машина плавно тронулась. Наоми сказала:

– Вы можете подумать, что мама иногда бестактна. Это потому что она никогда не бывала в обществе, никуда не выезжала, всегда дома.

– В нашей синагоге она всех знает и даже очень хорошо со всеми общается.

– Это для нее единственное общество.

– Наоми, а вы часто ее навещаете?

– Часто. За ней нужно следить, от прислуги она отказывается.

– Значит, у меня есть возможность еще раз встретиться с вами, – сказал я, машинально поддерживая знакомство, как и со всеми женщинами. Вероятно, она приняла это за чистую монету, сказала несколько смущенно:

– Завтра я должна быть в своем офисе, я веду дела, пока муж болен. Через два дня я опять приеду.

– Мой дом в следующем квартале – напомнил я. Дождь усилился, сверкнула молния. Наоми остановила машину у моего дома.

– Гроза, – сказала она. – Значит, ливень скоро кончится. У вас нет ни зонтика, ни плаща. Я могу подождать немного.

– Спасибо, – сказал я и обнял ее за плечи. Она повернула ко мне лицо. В ее зеленых глазах был испуг, а плечи напряглись. Я слегка прижал ее к себе, она отстранилась, непроизвольно упершись рукой в мое колено, а поскольку я был в шортах, мои колени были голыми. Она тут же отдернула руку, а я еще теснее прижал ее к себе. Тут ее тело обмякло, она уже никак не сопротивлялась. Мягко постукивали дворники, сгоняя струи воды с ветрового стекла. В темноте я не видел выражения ее лица, только светились ее зеленые глаза. Я поцеловал ее, она сказала тихим голосом:

– Ливень кончился. – Действительно, ливень сменился мелким дождем. Я сказал:

– Спасибо. До встречи, – и вышел из машины. Следовало подняться на третий этаж до своей квартиры и переодеться, но я в испачканных рабочих мокрых шортах остановился на втором этаже у квартиры Розы, позвонил. Роза была дома.

С утра я позвонил Глории. Никто не снимал трубки. Она сказала, что два дня будет очень занята. Чем? И где? Она сказала, что у нее сейчас нет любовника. Я не в счет. Она назвала меня Уильямом – во время секса. А после утром не называла меня никаким именем. Она узнала меня. Она – единственная персона, которая знает, кто я. Она познакомила меня со своей театральной приятельницей Эмелдой, которая судя по ее похотливому взгляду сразу меня запомнила. Конечно, Глория не будет посвящать в свои личные дела эту ярко накрашенную женщину. Но у Глории наверняка большой круг знакомых, среди которых могут быть и близкие ей люди, с которыми она может поделиться своими сомнениями относительно меня. Я теперь знал, где она живет. Можно было поехать к ней. Но стоит ли? Не лучше ли прекратить это опасное знакомство? В синагогу я шел боковой улочкой, застроенной частными домами. Кто-то меня окликнул из-за забора. Это был дом мясника Шломо. Я уже знал его, он был прихожанином моей синагоги.

– Антони, вы когда кончаете работу? – спросил он из-за забора.

– Через три часа, – ответил я, подходя к забору.

– Антони, вы не можете помочь мне сегодня развезти заказы?

– Могу.

– Я вам заплачу. Мой помощник сегодня не может. – Из дома выбежало двое детей. Шломо взял на руки младшего четырехгодовалого. Мы договорились о встрече. Когда я подошел к маленькой кошерной мясной лавочке, Шломо уже разложил на прилавке полиэтиленовые пакеты заказов. Пока он разрубал и развешивал мясо, обслуживая последних покупателей, я стал укладывать пакеты по коробкам, сверяя по списку, куда какие коробки везти. Затем Шломо сам проверил, правильно ли я разложил заказы, и мы погрузили их в старенький вэн. Шломо закрыл свою лавочку, и мы поехали в Манхэттен.

– Шломо, как часто вы развозите заказы?

– Раз в неделю. – У Шломо девять детей. Мал мала меньше. И больная жена. Однажды я видел, как к его магазину подъехал грузовик– холодильник с мясными тушами. Шломо сам затаскивал в магазин тяжелые туши, пока помощник, его племянник, обслуживал покупателей. Шломо сам разделывает эти туши и складывает их в деревянную холодильную камеру при магазине, которую он сам соорудил. На нем всегда засаленный белый передник, или засаленный пиджак. Но по субботам он приходит в синагогу в безукоризненном черном костюме, с аккуратно расчесанной бородой и с пятью или шестью детьми, тоже прилично одетыми. Остальные дети и больная жена остаются дома. Я стал в уме подсчитывать доходы Шломо. Покупателей у него много. Мясо он продает по высокой цене, потому что оно кошерное. Однако коровьи туши, которые ему привозят с кошерной бойни, тоже дороже обычного мяса. Когда подсчитываешь чужие доходы и расходы, всегда остается много лишних денег. Но в случае со Шломо получалось наоборот. Рент его дома, рент его лавочки, содержание и обучение девятерых детей, больная жена. Поскольку у него свой бизнес, медицину и врачей он оплачивает из своего кармана. Расходов явно больше, чем доходов. Но у Шломо всегда вид благополучного дельца. Очевидно, евреи обладают некоей экономической хитростью. Не зря же так много евреев банкиров. Я задремал и проснулся, когда мы уже были в Манхэттене. Шломо подал мне новую белую ермолку.

– Надень. Не так. Чуть наперед. Нет, волосы не убирай. Пусть на бровях останется прядь. Обязательно улыбайся, особенно если двери откроет сама хозяйка. У тебя красивая улыбка. – Все это он говорил суровым деловым тоном. На юмор у него просто не было времени. Работая в такси, я хорошо изучил Манхэттен и теперь иногда подсказывал Шломо дорогу, читая по списку адреса. Парк авеню. Шломо останавливает машину на даблпаркинге. Я через заднюю дверцу вытаскиваю двухколесную коляску, погружаю по списку четыре коробки. Роскошный вестибюль. Старинный лифт. Девятый этаж. Беру из коляски три тяжелые коробки. Открывает хозяйка. Улыбаюсь. Хозяйка отвечает солнечной улыбкой, проводит меня на кухню. Распечатываю коробки. Хозяйка проверяет по квитанции содержимое коробок. По ее просьбе кладу две коробки в холодильник, третью она с улыбкой просит поставить на кухонный стол. Улыбаюсь. Она выписывает чек. Дает мне чаевой доллар. С улыбкой благодарю. Другой лифт в том же доме. Четвертый этаж. Открывает прислуга негритянка. Тоже улыбаюсь. Вношу коробку на кухню. Пар. Запах жареной картошки. Пока я распечатываю коробку, прислуга что-то мешает в большой кастрюле на плите. Помогаю ей очистить полку в холодильнике и разложить на ней содержимое коробки. Прислуга подписывает чек, дает чаевой доллар. Улыбаясь благодарю. Она тоже улыбается. Следующий дом тоже на Парк – авеню. А потом Шестьдесят Восьмая стрит. Для доставки здесь специальный грузовой лифт, из которого выход прямо на кухню. Пятый этаж. Открывает прислуга, тоже негритянка. Кухня, пар, улыбаюсь. Она тоже улыбается. Подписанный чек и чаевой доллар. Затем Колумбус, потом Риверсайд. Семьдесят девятая стрит. Три тяжелые коробки. Открывает хозяйка. Улыбаюсь. Два доллара чаевых. Всего двадцать два заказа. Последняя остановка на Восьмой авеню. Второй этаж. Пожилая еврейская пара. Вход на кухню через гостиную. Проверяя содержание коробки, хозяин спрашивает: – Это в вашей синагоге была выставка картин? – В нашей, – улыбаюсь я. Улыбающаяся хозяйка сообщает: – Мы тоже любим картины. Вот, – и она показывает на развешанные на стенах картины. Я останавливаюсь перед пейзажем Монмартра с куполом Сакрекёр. Такая картина есть у Збигнева, который сказал мне, что все художники обязательно рисуют именно этот пейзаж. – Это Париж? – спрашиваю я. – Париж, Монмартр, – подтверждает улыбающаяся хозяйка. И только тут я замечаю, что вместо креста на куполе собора нарисован шарик. Понятно. Евреи не терпят изображений крестов, как и граф Дракула. Наконец, вэн разгружен. Едем домой в Бруклин. Шломо спрашивает: