Текст книги "Я убил Мэрилин Монро"

– Сколько чаевых?

– Двадцать шесть вашингтонов. Половина моя?

– Твои все. Это же ты разносил заказы по этажам.

– Спасибо.

– Поможешь в следующий раз?

– Окей. – По приезде Шломо вручил мне пятнадцать долларов. Итого, вместе с чаевыми сорок один доллар. За четыре часа не так уж и плохо.

С утра я распиливал доски на заднем дворе синагоги. Длинные доски мусорные траки не принимают. Их нужно распиливать и веревкой увязывать в пакеты. Было жарко, и я снял тишертку, оставшись в одних шортах. Из боковой двери кухни во двор вышла миссис Кроцки. В руке у нее был стакан с яблочным соком. Она остановилась, глядя на меня. Я уже знал, что она может брать в кухне любые продукты, поскольку она платила синагоге триста долларов в месяц. Самая маленькая плата для членов синагоги была десять долларов. Укладывая в пакеты распиленные доски, я сообщил ей, что приобрел нужную трубу для ее душа. Она спросила:

– Ты можешь прийти ко мне послезавтра?

– Могу. Приду со всеми инструментами. – Она сказала:

– Не выбрасывай все доски. Оставь одну вязанку. И наруби на поленья. И принеси мне, если не трудно. У Наоми в доме камин, и ее муж любит, когда в камине горит натуральное дерево, а не угли. – Я сказал, что сделаю это. Она подумала и спросила: – А правда, Наоми красивая девушка?

– Красивая, – согласился я. – Только она не девушка, а замужняя дама, и у нее дети.

– Женщина, – подтвердила миссис Кроцки. – Красивая женщина. А муж ее болен. И будет долго болеть.

– Наоми говорила, у него что-то с сердцем, – вспомнил я.

– У него вырезали одну почку, – безразличным тоном сообщила миссис Кроцки. – Он много пил, как последний гой. Теперь не пьет. Но уже поздно. У него что-то не в порядке по мужским делам. А Наоми молодая женщина. И красивая. – Миссис Кроцки смотрела на меня красными немигающими глазами.

– Красивая, – опять подтвердил я.

Президент Шали позвонил мне в семь утра и сообщил, что будут похороны. Умер Яков Гершец. Он долго лежал в больнице, поэтому я никогда его не видел, но знал его жену Брэнду Гершец, пожилую молодящуюся даму. В синагоге я относил их к бедным. Когда-то они владели магазином в Манхэттене, но оставили его детям и жили в дешевой бруклинской студии. Перед синагогой собралось много народу. Гроб с телом привезли в больничной машине и внесли в вестибюль. Для этого я вынес большой раскладной стол, на который установили деревянный некрашеный гроб, покрытый черным сукном. Я помогал. Гроб был тяжелым. Говорили, что Яков Гершец был тучным. Раби читал молитву, а миссис Гершец всхлипывала в окружении сочувствующих женщин. Из Манхэттена приехали два сына покойного со своими семьями. Затем приехал автомобиль катафалк, в который внесли гроб. Народу было много. Раби прочел прямо на улице еще одну молитву, которая называется кадиш. Катафалк уехал, а за ним уехали еще шесть машин провожающих на кладбище. Не знаю как у евреев, но у христиан полагается после похорон мыть помещения. Я стал мыть шваброй вестибюль, а заодно и все уборные, тем более, что регулярную уборку, так или иначе, нужно делать. На раскладном столе, на котором стоял гроб, остались красноватые потеки. Очевидно, из тела покойника вытекала жидкость бурого цвета, протекшая через дно гроба. В спортивном зале я долго отмывал хлоркой эти пятна со стола, но до конца не отмыл: очень едкая органика. Потом я эти пятна закрасил синим фломастером. Пусть думают, что это дети запачкали стол во время занятий детской группы.

К миссис Кроцки я отправился со всеми своими инструментами, которые нес в мешке через плечо, и еще с вязанкой наколотых дров. В назначенное время, а именно в пять часов, я позвонил у ее двери, и мне открыла рыжеволосая Наоми, а за ее спиной стояла миссис Кроцки с красными немигающими глазами. Наоми была в цветастом шифоновом платье со множеством воланов. Я опустил на пол вязанку дров, улыбнулся в ответ на ее широкую улыбку, сказал:

– Подарок. Не вам, Наоми, вашему мужу. Ваша мать сказала, что он любит в камине натуральные дрова. – Наоми рассмеялась.

– Это так. Спасибо. – Они провели меня через спальню в душевую кабину. Я вынул из мешка газорезку с баллоном, закрыл вентиль на трубе, спустил из трубы воду. Наоми и миссис Кроцки вышли. Я надел брезентовые перчатки, отрезал газорезкой проржавевшую часть трубы, отмерил длину новой трубы, отрезал лишний кусок и приварил на место старой. Выждав, когда раскаленные стыки остынут, я включил воду. Стыки не протекали. В дверях появилась Наоми.

– Готово, – сказал я. – Можете принимать душ. Только я вам напачкал. Принесите, пожалуйста, из ванной швабру. – Наоми скрылась и тут же проворно вернулась со шваброй, сказала:

– Я сама подотру. – Но я взял у нее швабру, сказал:

– Лучше я. Заодно и сникерсы протру, а то с грязными подошвами я не могу пройти через спальню. – Она смущенно заговорила:

– Антони, вам нужно вымыть руки. У вас на лице и на локтях сажа. И вы колени запачкали. Лучше примите душ. Вот это полотенце чистое. Вы только, пожалуйста, не стесняйтесь. – А я не стеснялся. Стеснялась она. Я стал расстегивать рубашку, и она тут же прикрыла дверь. Я принял душ и оделся. Со своим мешком я вышел из душевой в спальню. На будуарном столике стоял маленький телевизор, в прошлый раз его не было. В дверях появилась миссис Кроцки.

– Наоми сказала, что ты уже починил.

– Она права. Все же проверьте сами. – Миссис Кроцки прошла в душевую, осторожно включила душ и выключила. Она сунула руку в карман обтрепанной кофты и протянула мне две купюры – двадцать и десять.

– Мы всегда с Наоми в это время пьем чай, – сказала она. – Можешь присоединиться. – В гостиной Наоми разливала чай.

– Антони, вы пьете крепкий?

– Предпочитаю крепкий. – На столе уже стояли бутылка кедема и та же бутылка хенеси. Миссис Кроцки только глотнула чаю, заела миндальным печеньем, поднялась от стола и сказала:

– Мне надо навестить Бренду Гершец. После похорон мужа она одна. Как и я. Мы с ней дружили. А вы пейте чай. – И она вышла. Наоми спросила:

– Антони, вы знали Гершеца?

– Я пришел на работу в синагогу, когда он уже был в больнице. А его жену я видел только два раза и вчера на похоронах. – Тут хлопнула входная дверь. Миссис Кроцки ушла. Я сказал: – Каждый день кто-нибудь умирает. А мы пока живем. – Я придвинулся со стулом вплотную к Наоми и обнял ее. Она не отстранилась, а глядя прямо перед собой, спросила:

– Антони, вы смотрите телевизор?

– У меня нет телевизора. Но если меня приглашают соседи, то смотрю.

– Сейчас идут последние известия. Хотите посмотреть?

– Хочу. А можно налить немного хенеси?

– Конечно. – Я налил два бокала вина, и мы прошли в спальню, сели перед телевизором. – Наоми сказала:

– Мама по религиозным убеждениям телевизором не пользуется. Поэтому я его поставила в этой спальне, чтобы иногда смотреть новости. После смерти отца мама этой комнатой не пользуется. Она спит в маленькой спальне. – Было понятно, что телевизор был куплен и поставлен в этой спальне к моему приходу. И было понятно, что миссис Кроцки пошла навестить вдову Гершеца, чтобы оставить Наоми наедине со мной. Передача новостей кончалась. Диктор передавал прогноз погоды. Я глотнул вина, поставил бокал на столик, обнял Наоми за плечи, поцеловал, стал ждать ответной реакции. И она повернулась ко мне, обняла за шею и теперь уже первой поцеловала меня. Я продлил поцелуй, поводя руками по ее спине и груди. У нее было плотное бра, так что трудно было определить форму содержимого. Она поднялась со стула, и мои руки скользнули вниз по ее бедрам. Я встал к ней вплотную, обнял, она обняла меня за шею. Я поднял ее на руки, понес, усадил на кровать, сел рядом, опять обнял, расстегнул молнию сзади на ее платье. Она резко отстранилась, сказала:

– Нет, нет, так нельзя. – Я спросил, касаясь губами ее уха:

– А как можно? – Она быстро заговорила тихим голосом:

– Вы, наверное, не знаете, вы же не еврей. Нельзя это делать вульгарно. Вы же ничего не сказали. Вы даже не сказали, нравлюсь ли я вам. – Было все понятно. У христиан это называется пуританство, у евреев это называется, вероятно, по другому, и я сказал:

– Наоми, ты мне понравилась сразу, как я тебя увидел. И я дал это тебе понять уже в прошлый раз. – Я опустил ее платье ниже плеч, поцеловал грудь выше бра, которое, конечно, мешало. И я разнял на ее спине застежку бра, стал опускать его вместе с платьем. Она схватила меня за руки и почти умоляющим голосом сказала:

– Антони, подождите, не смотрите на меня. Очень светло. – Она потянулась, выключила прикроватную лампу. Спальня теперь освещалась экраном телевизора. – Антони, выключите телевизор. – Я подошел к будуарному столику, выключил телевизор. Глаза еще не привыкли к темноте, но я понял, что Наоми снимает платье. Было очень тихо. Окно выходило во двор, и уличный шум сюда не проникал. Я разделся, выждал некоторое время. Слабый свет едва пробивался из окна через опущенные шторы. Я подошел к кровати. Наоми до подбородка была укрыта покрывалом. Я стал стаскивать с нее покрывало, а под ним была простыня, за которую Наоми ухватилась и держала ее у подбородка. Простыня была широкой, так что края свисали с кровати. Я сразу вспомнил когда-то услышанный миф о том, что особо религиозные евреи проводят половые акты через простыню, чтобы мужчина не касался тела женщины. Я тогда не верил этому. Я лег вплотную к Наоми, провел рукой по ее телу, через тонкое полотно ощущая ее полную грудь с твердыми сосками, еще раз попытался осторожно сдвинуть простыню. Наоми, продолжая крепко держать ее у подбородка, быстро заговорила тихим просящим голосом:

– Нет, нет. Так нельзя. Антони, я не могу так. Антони, пожалуйста.

– Что нельзя? – невольно таким же тихим голосом спросил я.

– Оставьте все так, как это есть. – И тут я понял, что этот миф, передаваемый как шутка – реальная правда. Я снова повел рукой по ее телу, покрытом тонкой простыней. Внизу ее живота в простыне я нащупал отверстие, очевидно, обрамленное вышивкой. У рыжих женщин мало лобковых волос, моя рука скользнула в ее пах. Здесь отверстие простыни кончалось, по величине оно было рассчитано только на половые органы. Это почему-то привело меня в крайнее возбуждение, хотя все это казалось забавным, как изощренные позы в порножурналах. Религиозные евреи придавали сексу интригующее таинство. Во время полового акта она явно сдерживала свое дыхание и только в конце оно участилось, и она тихо произнесла: – Ой, ой… – А потом я просто не знал, что делать. Я опять лежал рядом с ней на простыне, которой Наоми была укрыта до подбородка и придерживала ее обеими руками. С силой отвести с нее простыню было бы грубо. И я просто ласкал ее тело через простыню, снова повел пальцы в низ ее живота, нащупал отверстие в простыне. Края его были мокрые от моей спермы. Наоми пошевелилась, сказала:

– Антони, пожалуйста, на спинке кровати мой халат, подай пожалуйста. Мне нужно в ванную. – И она сделала попытку приподняться на локтях. Но я надавил рукой ее грудь, спросил:

– Разве ты больше не хочешь?

– А ты разве хочешь? – спросила она растерянно.

– Конечно. Погодя. Тебе хорошо? – Она не ответила. Я спросил: – Наоми, а с мужем ты тоже это делала через простыню?

– Да. Первое время. А потом по разному.

– Наоми, первое время у нас уже прошло. Может быть, начать по разному? – Она еще туже натянула на себя простыню, тихо сказала:

– Нет, нет. Ты же не муж, все это грех. – Это было забавно. Я наклонился к ней, поцеловал в губы, она ответила на поцелуй, и я опять почувствовал возбуждение. Тут я рывком сдернул с нее простыню. Наоми сразу повернулась ко мне спиной, стала опускать ноги с кровати, но я резко притянул ее к себе, прижался грудью к ее спине. На этот раз я провел половой акт, лежа на боку, не меняя позы, хотя половой акт был длительным. Тело ее было приятным, как и у всех рыжих женщин. На этот раз она произнесла – ой, ой – особенно жалобным тоном. Мы еще долго лежали так не двигаясь. Я спросил:

– Тебе было хорошо? – Она не ответила. Если для нее это был грех, то признаться в том, что это хорошо, было бы тоже грехом.

Хлопнула входная дверь. Это пришла миссис Кроцки. Я вскочил, стал одеваться. Наоми, уже не стесняясь меня, встала, надела халат, подошла ко мне, обняла за шею. Я сказал:

– Твоя мать уже пришла. Она может войти сюда. – Наоми тихо ответила:

– Она сюда не войдет. Она все понимает. – Наоми ушла в душевую, а я сел перед телевизором. Шел старый фильм с Мэрилин Монро, такой молодой, какой я еще не знал. Когда я увидел ее впервые, ей было уже столько лет, сколько мне теперь. Я тогда сразу подумал: – Хорошо бы ее выебать. – И только тогда я понял, что женщина может быть привлекательной даже если она намного старше меня. Подошла уже полностью одетая Наоми, села на стул рядом со мной. Я вежливо взял ее за руку. Она сказала:

– Как странно все произошло. Я еще не могу этого осознать.

– Но ты же была к этому готова, и ты хотела этого.

– А что ты чувствуешь по отношению ко мне? – И я ответил то, что она хотела услышать:

– Я чувствую, что я люблю тебя.

– Я приеду на следующей неделе. Ты придешь?

– Обязательно приду, если твоя мать придумает для меня какую-нибудь работу. – Наоми прислонилась головой к моему плечу, сказала тихо:

– Она придумает. Я знаю, что я тоже тебе сразу понравилась. —

Я продолжал держать ее за руку. Наоми была старше меня не более, чем на шесть, семь лет. Но она не была привлекательной. Хотя ебать ее было приятно. А главное, забавно. Простыня с дыркой, украшенной вышивкой. Это было еще одно проникновение в тайны еврейского мира. Фильм закончился, я отключил телевизор, и мы вышли в гостиную. Миссис Кроцки за столом пила молоко с печеньем. Наоми спросила с натянутой улыбкой:

– Антони, вам понравился фильм?

– Интересный фильм. Спасибо.

– Вам нравится Мэрилин Монро?

– Нравится. Она всегда снималась в хороших фильмах.

– Мне она тоже нравится. Как жалко, что она так рано умерла! – Я подумал: – Не так уж и рано. Все равно, ее карьера была уже безнадежно закончена. – А вслух я сказал: – Жалко. Она бы еще могла сделать много фильмов. – Я еще раз поблагодарил, распрощался и вышел. Дома я принял душ, надел белую рубашку с кружевной манишкой, черные костюмные брюки, удобные итальянские ботинки, сел в мягкое кресло и стал дочитывать роман Потока о еврейском мире, который теперь я уже знал. Это было комфортабельно: в мягком кресле, при свете торшера, в одежде, какую носили мои боссы в моей первой жизни и какую носил я сам. А квартира, точно такая же, могла бы быть в Манхэттене, где можно было пойти вечером с красивой девушкой в театр или в ресторан с вечерним шоу. У меня достаточно средств, чтобы открыть небольшое кафе, или магазин модной одежды. Я достаточно практичен для того, чтобы знать, что можно выгодно продавать. В Нью-Йорке полно магазинов одежды, которые пустуют. Дело в том, что это женская одежда: нарядная, повседневная, секси, экстравагантная. Но очень мало моделей мужских фасонов. Костюм, джинсы, шорты, стандартные рубашки, – вот и весь выбор для мужчин. Мне уже примелькался вид юношей, со скучающим видом трогающих стандартные костюмы, развешенные в отделах мужской одежды. Все юноши хотят одеться экстравагантно. Тщетно. Я бы мог открыть магазин для молодых мужчин. Нестандартные рубашки, оригинальные шорты, короткие плащи-пелерины, какие носили мушкетеры, длинные плащи-пелерины, какие носили мужчины при фраках в девятнадцатом веке. Есть много мастерских, где можно заказывать серии такой одежды, – модной и такой, какая еще не вошла в моду, но станет модной, лишь появится на витринных манекенах. Такой магазин будет всегда переполнен молодежью. Но стать хозяином доходного кафе или магазина означает стать на виду государственной администрации. Даже хозяин дешевой пиццерии числится в полицейских списках. Мне это нельзя. Так же как евреям нельзя есть мясо, тушеное в сметане, так и мне нельзя выделять свое имя. Здесь, на нижней ступени среднего класса я надежно защищен от прошлого. И только одна брешь – Глория. Она знает, кто я.

Когда я в субботу пришел на работу к семи утра, оказалось что в синагоге не горит свет. Первая молитва уже началась при дневном свете. Утро было солнечным, и в мэиншуле было светло. Но в коридорах и помещениях, где нет окон, было темно. Включать и выключать свет, а тем более, чинить электрику евреям по субботам запрещено. Вот еще почему им нужен был смотритель нееврей. И я с карманным фонариком проследовал в гимнастический зал, где были панели электрики. За мной следовал президент синагоги Шали и заведующий священными книгами Акива, а также несколько подростков, по субботам изнывающих от скуки. По совету Акивы я отключил общий рубильник, повернул вертушку предохранителя и снова включил рубильник. Свет зажегся только на мгновение и опять потух. Очевидно, был переизбыток мощности. Много энергии забирал общий кондиционер на крыше, установленный за счет миссис Кроцки. Найдя на панели выход кондиционера, я отключил его. И свет зажегся. Шали и Кенни зааплодировали. Я тоже. Я сказал, что следует от кондиционера провести отдельный отвод с отдельной панелью, но я не знаю плана разводки электрических проводов. Шали сказал, что в офисе синагоги имеются чертежи всего здания. На другой день я пришел в офис, и Хая подала мне рулон чертежей. Но чертежа с разводкой электрики здесь не оказалось. Хая сказала, что у миссис Кроцки есть полный комплект всех чертежей синагоги, как память о том, что она построила это здание. По дороге домой я зашел к миссис Кроцки. Она открыла дверь и вместо приветствия сказала:

– Ты почему выключил мой кондиционер? – И кондиционер, и мебель синагоги, как и вся синагога, были приобретены за ее счет, так что она считала все это своей собственностью. Я объяснил ей в чем дело, и попросил чертеж электрической разводки. Миссис Кроцки достала из буфета рулон чертежей. Но здесь чертежа разводки тоже не оказалось. Я сказал, что в субботу включаются два бачка с кофе, и если их не включать, энергии для кондиционера хватит. Миссис Кроцки подумала и сказала:

– Кондиционер включают, когда жарко. А когда жарко, незачем пить горячий кофе. – Я согласился с такой логикой. Миссис Кроцки сказала, что одно окно в ее гостиной плохо поднимается. Я осмотрел окно. Пазы оконных рам были покрыты несколькими слоями краски. Я сказал, что эти слои надо соскрести и покрасить торцы новой краской, и я это могу сделать.

– Ты мне это сделаешь потом, – сказала она. – Я потом скажу, когда тебе прийти. Вчера мне звонила Наоми. Она просила передать тебе привет.

Глава 5. «Фольксваген» и «Линкольн»

Плавки. Цветастая летняя рубашка из тонкого хлопка. Белые шорты с удобными карманами. Белые сникерсы и короткие белые носки. В карманах деньги, ключи, сигареты, зажигалка. В руке новый роман. Фантастика. Перед выходом звоню Глории. Длинные гудки. Сабвей. Пляж. Загорающие. Купающиеся. Солнце клонится к закату, но еще греет. Ложусь на песок, читаю фантастический роман. Оказывается, достичь ближайших звезд ньютоновскими скоростями невозможно. И космонавты перемещаются в космосе через какие-то петли времени и пространства. Лоб начал потеть. Закрываю книгу. Бросаюсь в прибойную волну. Плыву. Выхожу на песок, он уже не горячий, чуть теплый. Вокруг загорающая публика.

И вдруг неожиданно – Глория. В том же бикини. Она медленно подходит ко мне, как и в тот первый раз. Вспомнилось выражение из романа: петля времени.

– Скажите, пожалуйста, вода сегодня теплая? – спрашивает она.

– Теплая. Сегодня прилив. – Глория даже не улыбнулась.

– Антони, ты часто приезжаешь на этот пляж?

– С той нашей встречи впервые.

– Я тоже. Странное совпадение, – и она, наконец, улыбнулась.

– Ничего странного. Сегодня уикенд и хорошая погода, поэтому все выезжают на пляж. – Глядя мне в лицо, она спросила:

– Антони, а ты рассчитывал на то, что мы здесь встретимся?

– Нет. Я много звонил тебе, но тебя не бывает дома.

– Я тоже звонила тебе. В четверг. Тебя тоже не было дома. – Я вспомнил, что как раз в четверг я ебал Наоми через простыню с дыркой.

– Ты хотела со мной встретиться? – спросил я напрямик.

– Я хотела знать, хочешь ли ты со мной встретиться. – Это был удобный момент, чтобы прервать всякие отношения с человеком, который знал, кто я. Но еще следовало кое-что выяснить, и я сказал:

– Хочу.

– А я в этом не уверена, – тотчас сказала она.

– Тогда еще поплаваем, – предложил я. – Вода действительно сегодня теплая. – Мы снова плавали, как и в тот первый раз. Когда мы вышли из воды, я искоса оглядел ее. Красивая фигура, почти не изменилась за двенадцать лет, может быть, стала еще лучше, женственней. В ответ она тоже оглядела меня с головы до ног и, вероятно, так же сравнивая. Натренированный в спортивных залах Вашингтона, я стал мускулистей. Мы не стали ложиться на песок, хотели обсохнуть на предзакатном солнце. Морская соль полезна.

– Так когда мы теперь встретимся? – спросил я.

– Ты этого хочешь?

– Я же сказал, что хочу.

– Мы уже встретились. – Я предложил:

– Поедем в оперу.

– Сегодня там нет ничего интересного.

– Тогда в какой-нибудь ресторан, – предложил я. – Мы так и не были в Гарден-Хаусе.

– Я не голодна.

– И куда бы ты хотела пойти? – Глория подумала и сказала:

– На Бродвее идет новая пьеса Олби. Я ее еще не видела.

– Поедем на Бродвей. – Мы оделись. Глория оглядела меня:

– У тебя не театральный костюм. Впрочем, сегодня тепло, и в театре некоторые будут в шортах. На мне тоже пляжное платье. – Мы сели в ее маленький фольксваген. За рулем она сидела непринужденно, вела машину с небрежной осторожностью на малой скорости. Я никогда не водил таких маленьких машин. Правда, мне приходилось гонять на спортивных машинах, но не на таких детских колясках. Она сказала:

– Антони, мы едем с одним условием.

– Заранее согласен.

– Билеты в театр покупаю я. Я не знаю твоего финансового состояния, но я не буду чувствовать себя комфортабельно, зная, что ты расплачиваешься за меня из жалованья смотрителя. Хотя, возможно, билетов все равно не будет, поскольку там играет Элизабет Тэйлор со своим мужем. – Билеты были, но дорогие и самые крайние, и в разных рядах. В антракте мы встретились у буфетной стойки. Традиционный театральный кофе, дорогой и откровенно невкусный. Глория сказала:

– Действительно, здесь многие молодые мужчины в шортах. Так что ты можешь сойти за богемного парня. Сколько тебе лет?

– Тридцать четыре, – спокойно ответил я в соответствии с моими документами, хотя она прекрасно знала, что мы ровесники. – Она отвела взгляд, равнодушно сказала:

– У тебя моложавый вид. Как тебе нравится спектакль?

– Я думаю, этот Олби слишком уж заумный. – Глория улыбнулась.

– Элементы сюрреализма. Теперь это модно. В начале века это называлось декаданс. Как тебе нравится Элизабет Тэйлор?

– Красивая проститутка.

– Она кинозвезда, – с улыбкой сказала Глория.

– Я это знаю. Всех голливудских проституток журналы называют кинозвездами. – Глория продолжала улыбаться.

– Антони, а ты достаточно знаешь кинозвезд, чтобы так о них говорить? – Это был уже опасный вопрос. Глория догадывалась, что я был гардом в Вашингтоне, а всем известно, что высокопоставленные люди, такие как братья Кеннеди и их друзья, постоянно ошивались в Лос-Анжелесе и ебли там голливудских проституток. Поэтому мой ответ получился сложным:

– Я читал в журналах об одной актрисе из мыльной оперы, не помню ее имени. Так там было сказано, что она пришла на студию, никого там не зная, и после первой пробы ей дали главную роль. И во всех журналах особо подчеркивалось, что она стала кинозвездой, не переспав ни с продюсером, ни с известным актером. А это значит, что остальные кинозвезды, чтобы стать таковыми, должны пройти через постели многих влиятельных лиц. – Глория продолжала улыбаться.

– Антони, а ведь ты четко логически мыслишь. – Я рассмеялся.

– Глория, тебе следовало бы быть мужчиной. Ни одна женщина не устояла бы перед твоими комплиментами. – Глория перестала улыбаться, глядя на меня. Вероятно, она сравнивала, каким я был до пластической операции, и каким стал теперь. Мне это не нравилось, но я сохранял улыбчивое лицо. После спектакля мы поехали к ней на ее фольксвагене. Она сама это предложила, и я, конечно, не возражал. Когда мы вошли в ее гостиную, я сразу заметил здесь некоторую перемену. Диван был сдвинут, стол тоже. Электронное пианино было тоже сдвинуто, а натурального пианино не было.

– А где твое пианино? – спросил я.

– Я его подарила в одну семью. У них мальчик хочет учиться музыке. – Глория прошла в кухню, вынула из холодильника миску креветочного стандартного салата. Очевидно, она была несклонной к домашней кулинарии. Кухня была большая, рассчитанная на столовую со столовым столом. И была недопитая с прошлого раза бутылка реми. Я проголодался, и салат ел с крекерами.

– Глория, где ты училась музыке?

– Я начала еще в школе, – и она посмотрела на меня, ее взгляд говорил: – Разве не помнишь? – Я молчал. – Она сказала: – А потом в Хантер колледже я взяла начальный курс теории музыки. А потом перешла на электронику. – И она задала привычный вопрос: – Тебе это интересно?

– Интересно. Ты сделала неплохую карьеру.

– А ты не пытался делать карьеру? – Неприятный вопрос, и я ответил коротко:

– Не пытался. Живу как живется. У тебя есть родители?

– Мама умерла от рака. Рак груди, врач ошибся в диагнозе, а потом уже было поздно, пошли метастазы. Отец живет в Детройте, там, где и мой брат со своей семьей. – С ее отцом у меня всегда были плохие отношения. А с ее братом я сперва дружил, но потом пришлось подраться. Но даже, если бы они жили в Нью-Йорке, Глория не стала бы делиться с ними своими сомнениями по поводу меня. А вот с матерью у нее были близкие отношения. Но ее матери теперь нет в живых. Это уже хорошо.

– Глория, я так и не слышал, как ты играешь на настоящем пианино. Сыграй что-нибудь хоть на электронном. – Мы перешли в гостиную. Глория пододвинула себе стул, поставила на подставку ноты, заиграла. Я узнал музыку. Это играл старый Раби. Когда она кончила играть, я сказал: – Сен-Санс? – Она поднялась, сказала с улыбкой:

– Очевидно, у тебя хорошая музыкальная память. Хочешь кофе?

– На ночь? – спросил я.

– У тебя разве бессонница? – Она знала еще тогда, двенадцать лет назад, что после кофе я мог быстро уснуть. – Мне показалось, что сейчас она об этом напомнит. Но она напомнила другое: – За ужином мы еще не пили реми. – Я обнял ее, но она отстранилась. – Антони, помнишь, как мы прошлый раз встретились на пляже? Так же как и сегодня. Сегодня мы были в тех же купальных костюмах. Они высохли на солнце, и они теперь на нас, пропитанные морской солью. Давай пить кофе в купальниках. – Мне понравилась эта идея. И мы сели за стол друг против друга, я в плавках, она в бикини. На столе свеча в медном подсвечнике. В бокалах реми. Кофе в кофейных чашках. Верхняя люстра потушена. Глория подняла бокал.

– За наше знакомство. Хотя мы за это уже пили в прошлый раз. – Она сделала глоток. Я тоже. Следующий тост по этикету должен быть за продолжение знакомства. И по этому же этикету этот тост должен сказать я. Но я молчал. Это было похоже на прощальный ужин. Возможно, так это и задумала Глория, что совпадало с моими намерениями. Мы молча смотрели через стол друг на друга. В ее глазах отражалось пламя свечи. Наконец, я сказал:

– Мне очень приятно, что это знакомство состоялось.

– Я не вижу в тебе особой радости по этому поводу, – сказала она с иронической улыбкой.

– Я уже пережил тот возраст, когда люди бурно радуются.

– Я тоже. Антони, я хочу задать тебе глупый вопрос.

– Задавай. На глупые вопросы отвечать легче, чем на умные.

– Ошибка. Глупые вопросы самые трудные. Антони, какой самый счастливый день был в твоей жизни? – Я это знал. Это было почти четырнадцать лет назад. Мы еще учились в школе. Дешевый мотель, дешевое красное вино. Так же, как и сейчас, горела свеча. Тогда Глория со мной потеряла девственность. Семнадцать лет – противный глупый возраст, когда кипят сумасшедшие страсти, а все остальное, даже секс, уходит на задний план. Теперь Глория ждала ответа. И я ответил:

– Не скажу. – И Глория поняла. Все осталось в прошлом и не повторится. Теперь между нами ничего не может быть кроме банального секса. И он начался: планомерно, ритуально, с интимными диалогами, с перерывами для принятия душа и закончился поздно ночью.

Утром я проснулся рано. Глория тоже. Французский завтрак: кофе, круассоны, вареные яйца, сыр. Бытовой разговор. Глория сказала:

– Антони, ты закончил два года колледжа. Механика. Ты можешь продолжить образование здесь, в Нью-йоркском колледже или в университете.

– Могу, – ответил я без особого энтузиазма. Глория вынула из холодильника бутылку с остатками шампанского, которое мы не допили в прошлый раз, разлила вино по бокалам, – получилось меньше, чем по полбокала. Это было странно: пить шампанское перед уходом на работу. Глория подняла свой бокал.

– Антони, мы видимся с тобой последний раз. – Я не удивился, но посмотрел на нее вопросительно. Она продолжала: – Я получила повторное предложение из Бостона и дала согласие. Я уезжаю.

– Когда?

– На этой неделе я должна сдать свои дела и получить расчет.

– Значит, мы еще можем встретиться. И не один раз.

– На вторник я заказала Вэн для перевозки необходимых вещей, и надо их упаковать. Мне надо обставить свою квартиру в Бостоне. Антони, ты прекрасно понимаешь, что значит переезд в другой город.

– Глория, у тебя уже есть новый адрес в Бостоне?

– Конечно. Ты хочешь писать мне письма? – спросила она, спокойно глядя мне в глаза.

Я молчал. Двенадцать лет назад, когда я уезжал из Филадельфии, я клялся Глории, что буду ей звонить и писать, и при первом удобном случае заберу ее к себе. И я верил своим клятвам. Но я не звонил и не писал. Работа гарда исключает частную жизнь. Личный гард обязан быть готов к исполнению своих обязанностей в любое время дня и ночи. Этому соответствует и оплата.

– Глория, все это очень неожиданно.

– Антони, ты говорил, у тебя есть пишущая машинка, и ты на ней записываешь новые для тебя выражения. – Это было правдой. Я записывал на пишущей машинке названия книг, которые прочел, и некоторые выражения из этих книг.

– Да, из офиса моей синагоги выбросили старую машинку, а я вместо предохранителя поставил в ней жучок, и она у меня работает. Я на ней развлекаюсь.

– Антони, я хочу оставить тебе на память мой компьютер. На нем тоже можно печатать.

– Так же как на печатной машинке? – спросил я.

– Так же, только намного легче и удобней. На нем можно развлекаться, например, раскладывать карточный пасьянс. Ты можешь заказать сейчас такси и отвезти к себе домой компьютер вместе с копировальной машинкой. – Я подумал, что компьютер это, конечно, интересно, но у меня теперь были более серьезные проблемы. Компьютер – дорогой подарок. В ответ я тоже мог что-то ей подарить на прощание. Но это нельзя. Никаких ее вещей не должно оставаться у меня. И никаких моих вещей не должно оставаться у нее. Все должно остаться так, будто мы с ней никогда не встречались. Свидетелей нашего знакомства нет. Вот только ярко накрашенная дама, Эмельда, которую я видел в опере. Но Глория сказала, что это ее театральное знакомство, а значит, ничего обо мне Глория сообщить ей не могла. Я сказал: