Текст книги "Дорога на остров Пасхи (сборник)"

Нет, в чем-то я был, конечно, прав. Суть я ухватил верно, но я лишил жизненную драму Арта всех нюансов, деталей и подробностей. Я оборвал с дерева все цветы и листья, оставив только голый ствол и ветви. Но ведь для Арта как раз наибольшее значение имели шум листвы и запах цветов.

С годами я все больше и больше сомневаюсь в мудрости того мальчика, который первым крикнул, что король голый. Может, он просто был имбецилом, напрочь лишенным фантазии? Ведь всегда что-то должно оставаться неприкосновенным, неизменным, святым, если угодно? А я эту заповедь нарушил. Я оказался слишком жестоким. Но не потому ли, что Арт со своей семейкой замахнулись на МОЕГО короля?

Арт грозно выругался и рванулся вперед. Я слышал, как он продирается между «УАЗиком» и стеной, цепляясь старой отцовской одеждой за щепки, остатки коры и ржавые гвозди. Я чувствовал, что тоже не могу больше говорить. Мне необходимо было выплеснуть все то, что я не мог выразить словами. Я кипел – оттого, что был зол на всех: на себя, на Арта, на дядю Вову, на мать. На всех – кто не понял и не оценил моего отца. На тех, кто выдавил его из своей жизни, как сгусток вонючего гноя, хотя едва ли он того заслуживал.

Мы выбежали из-за машины одновременно и сразу бросились друг на друга. Арт был чуть ниже меня, но очень плотным и коренастым. Правда, у меня имелось одно преимущество – длинные руки, но в ближнем бою оно сводилось на нет. Помню, я с ходу успел выбросить левый кулак и разбил ему нос. Кровь брызнула так сильно, что темные капли попали на заднюю дверь машины. Голова Арта запрокинулась, глаза наполнились слезами, но его это не остановило. В следующий же момент он пригнул голову, закрыл ее руками и снова кинулся на меня. Я хотел остановить его сильным встречным с правой – удар, который всегда хорошо у меня получался – но в темноте сарая не рассчитал и костяшки пальцев напоролись на ручку задней двери машины. Я взвыл, рука повисла, как плеть. Едва что-то соображая от боли, я пытался оттолкнуть Арта левой, но попробуйте-ка остановить живую торпеду! Он ударил меня головой в грудь, вложив всю тяжесть своего тела, и я отлетел спиной на стенку сарая. Под ногами были какие-то жестяные банки из-под краски и лака, старая канистра, я запнулся, и мы повалились на землю. Большой таз с облупившейся эмалью, висевший на стене, с грохотом упал Арту на голову, но, по-моему, он даже не заметил. Или сделал вид, что не заметил. Он оседлал меня и без устали молотил кулаками куда попало. Мне оставалось только уворачиваться и прикрываться левым предплечьем, потому что я знал – стоит пропустить хоть один сильный удар, и все! В пылу битвы он меня добьет. Черт побери, мы здорово тогда подрались!

Минуты растянулись в часы. Постепенно я перестал ощущать боль: знакомое чувство. Так же и на ринге: чувствуешь только первые удары, остальные просто встряхивают тебя, но боли уже нет. Наконец, когда моя правая снова обрела чувствительность, я, улучив момент, раскрытой ладонью врезал Арту по уху, что привело его в секундное замешательство; после чего заехал ему левым кулаком в висок. Арт заворчал, как сердитый пес, но он и не думал сдаваться. Пришлось врезать ему еще разок. И, знаете… Злость прошла. Так же внезапно, как и появилась, когда я вдруг вспомнил, ЗАЧЕМ мы здесь.

Я обеими руками спихнул Арта с себя и поднялся. Все тело дрожало в боевом запале, и некоторые внутренние органы настойчиво требовали опорожнения. Физиология, против нее не попрешь! Адреналин, как метлой, выбрасывает из организма все лишнее. В боксе обычно это делаешь перед боем, и проблем не возникает.

Я взял Арта за шиворот и поставил на ноги. Протянул ему руку.

– Арти! – сказал я. – Прости! Я был неправ.

Арт стоял, еле заметно покачиваясь. Я ожидал, что он меня сейчас треснет. Я знал, что он так сделает, и был готов.

Поэтому, когда Арти ударил меня в грудь – совсем не больно, скорее обозначив удар, нежели по-настоящему нанеся его – я даже не почувствовал.

Если бы он ударил меня в лицо, то все началось бы заново. Но Арт это тоже понимал. Как понимал и то, что последнее слово должно остаться за ним – ведь это я его обидел. И он несильно треснул меня в грудь.

Последнее слово всегда должно оставаться за НАСТОЯЩИМ ИНДЕЙЦЕМ. И, хотя Арт тогда еще не знал ТАЙНЫ, а, узнав, так до конца и не поверил в нее, но он всегда был НАСТОЯЩИМ ИНДЕЙЦЕМ. За это я ручаюсь. И, если кто-нибудь вздумает при мне сказать о нем что-то плохое, тот здорово пожалеет.

* * *

– Пошли умоемся, – сказал я. – Как-то некрасиво… с такими рожами…

Арт кивнул.

И мы направились к выходу. Так же, как и пришли – по разные стороны «УАЗика».

* * *

Все окончательно перепуталось в моей голове. Кто для кого кем является? Мне это совершенно непонятно. Я пытаюсь провести какие-то параллели, найти какие-то аналогии, и у меня ничего не получается. Люди, их лица, их поступки, их слова, их мысли, – все крутится вокруг моего отца, как планеты вокруг Солнца. По крайней мере, для меня.

Дело в том, что дядя Вова слинял, прожив с матерью немногим больше года. Он не ушел, не устроил скандал, не хлопнул дверью… Он просто слинял.

Собрал вещи и уехал в командировку. А потом сообщил телеграммой, что возвращается в семью. Мол, семья для него важнее. Так, словно мы с матерью никогда не смогли бы стать его семьей. Так, будто бы она не ради него разрушила свою.

Попробуйте-ка, разберитесь в этом! Отец Арта сначала забыл про семью, а затем, когда ему в голову что-то ударило, вернулся. Дядя Вова тоже – сбежал от супружницы и детей, а потом, когда надоело платить алименты, прибежал на родной порог, поджав хвостик.

А может, нет? Может, они осознали свою ошибку? Может, они просто не понимали, какое место в их жизни занимает семья? Большинству людей, чтобы оценить что-то, надо это что-то потерять. «Что имеем, не храним, потерявши – плачем». Все так. Но не с отцом. Он-то не вернулся. Он всегда смотрел только вперед.

И, знаете, я часто думаю: кто на самом деле сильнее? Тот, кто может простить или попросить прощенья и начать все заново? Или тот, кто не прощает и не пытается склеить черепки?

Когда ты молод и горяч, очевидность ответа сомнений не вызывает. Ты уверен, что твердость – это самое первое проявление силы.

Но ведь склеивать черепки – это тоже тяжелая и кропотливая работа, требующая упорства и усердия. И какой-то силы. Так я стал думать с возрастом.

Но сейчас я знаю третий ответ, и он мне кажется самым правильным. Для того, чтобы начать заново, требуется сила. И для того, чтобы все забыть, требуется сила. Но эти решения принимаются не головой, а сердцем. Ты никогда не сможешь себя заставить сделать то или другое. Ты просто будешь это делать, вот и все. Делать так, как велит тебе сердце.

И дай Бог тебе силы на твоем пути! И не бойся не вернуться!

* * *

Мы вышли из сарая и подошли к бочке, стоявшей на углу дома, под водостоком. Падая, я обо что-то ударился головой и рассек кожу. Кровь тоненькой струйкой змеилась по шее и капала за воротник. Я чувствовал, как футболка прилипла к спине. И еще я чувствовал какую-то опустошенность. Ужасную опустошенность, словно я бил не Арта, а самого себя.

Арт тоже старался не смотреть мне в глаза. Наверное, он все еще злился. Только на кого? На меня? Или на себя?

Мы молча умывались, плеская розовой от крови водой на ярко-зеленую, словно нарочно выкрашенную, траву.

– У тебя есть сигареты? – сказал угрюмо Арт.

Я похлопал по карманам и обнаружил, что оставил пачку в той, городской одежде.

– Нет. Они в доме. Сходить?

Арт цыкнул. Наверное, это должно было означать отрицание.

– Не надо, я все равно не курю.

Глупо… Он не курил, но спросил меня о сигаретах… Глупо…

– Он ее сильно любил? – так же невпопад спросил я. – Ну, твою… – я уже не мог сказать «мать». Хотя бы потому, что отец ее любил, если верить Арту. – Маму? – я произнес это слово как-то быстро и скомканно, мысленно ругая себя за то, что забыл, как ее зовут. Ведь Арт сказал. Всего один раз, но сказал, и я должен был запомнить.

– Риту… – медленно, нараспев, с тягучим кавказским акцентом сказал Арт. – Да. Очень сильно. И как-то… По-особенному.

Арт зажал пальцами свой мясистый нос и запрокинул голову.

– Я не могу вспомнить о нем что-нибудь плохое, – сказал он гнусаво, как испорченное радио. – Я это говорю не потому, что ты его сын. Просто… – он пожал плечами и еще раз цыкнул. – Он действительно был хороший. Но… Не наш.

– Разве так бывает? – спросил я. Видимо, я окончательно ударился в пустословие. Я прекрасно знал, что так бывает; бывает сплошь и рядом, но мне очень хотелось говорить и говорить с Артом. Говорить об отце, видеть его отражение в других людях.

– Да. Бывает, – Арт помолчал. И потом перевел разговор на другую тему.

– Знаешь, я сам тогда очень сильно влюбился: одновременно с твоим отцом. Это была моя первая любовь. Не знаю, что на меня нашло – я словно заболел. Она училась со мной в одном классе – девочка из очень обеспеченной семьи. У нас в школе все были такие. Я говорил, что ходил в элитную школу?

Я улыбнулся.

– Нет. Но разве могло быть по-другому?

– Ты опять смеешься?

– Я не смеюсь, Арти. Продолжай.

– Ее привозили в школу на «Мерседесе» – с водителем и охранником. У мамы была «десятка», и я всегда просил ее останавливаться за углом. Эта девочка даже не смотрела на меня. У папы в то время был «БМВ». Почти новый, но с калининградскими номерами: сразу видно, что машина подержанная. Не твоя, а из-под чьей-то задницы. Так что «БМВ» тоже проблему не решал. Я бесился. Мне казалось, что если я подъеду к школе на «Мерседесе», то эта девочка сразу обратит на меня внимание. Ну, знаешь, как это бывает в детстве: посмотрит в мою сторону, положит голову на плечо, поцелует. Больше ничего и не надо. Так ведь?

– Наверное.

– Не знаю, почему, но однажды вечером, когда мне было совсем грустно и тоскливо, я решился и рассказал обо всем твоему отцу. Я не видел в нем отца, но он всегда был мне другом. Он усмехнулся и сказал, что все будет хорошо.

– И что? Он пригнал «Роллс-Ройс»? «Феррари»? «Ламборгини»?

Арт засмеялся.

– «Роллс-Ройс»… У него не было даже приличного костюма, не то, что машины. Нет. Он не открывал двери ключами, ты же знаешь. Он их ломал.

– И что же он сделал?

– Не обижайся, Сандрик. Ты хоть и его сын, но тебе до него пока далеко. Он сказал мне: «Через неделю она будет твоей. Есть два способа покорить женщину. Тебе подойдет второй. Он несколько более длительный, чем первый, придется потерпеть. Но в любом случае – не больше недели. Ты готов?». Он еще спрашивал! Я не поверил ему. А он процитировал мне Киплинга: «Но знатная леди и Джуди О’Греди во всем остальном равны». И добавил: «Киплинг не мог ошибаться. Не зря же он до сих пор – самый молодой из всех Нобелевских лауреатов в области литературы». А я все равно не верил: ни Киплингу, ни литературе, ни тому, что женщину можно увлечь одними только словами.

Арти замолчал. А мне не терпелось узнать, что было дальше. Я не сомневался, что отец нашел выход. Но только не знал, какой. Видимо, и впрямь мне было до него далеко.

– Ну, и?

– Он ушел в другую комнату, и через полчаса вернулся с листком бумаги. Перепиши это своим почерком, сказал он. Я переписал. Там были какие-то стихи. Что-то про любовь. Я не помню, что.

Не стоило его за это винить. Прагматики вроде Арта не запоминают даже Агнию Барто. Я не уверен, что та девочка помнила эти стихи, но знаю наверняка, что она их ХРАНИЛА. Да, пожалуй. Они, наверное, и сейчас где-нибудь пылятся в ее секретере: между листами с банковскими отчетностями и каталогами дорогих магазинов. Но пылятся, а не валяются на помойке.

– Он сказал мне, дай ей это завтра. И не своди с нее влюбленных глаз. Пусть она купается в твоих глазах. Я так и сделал. Девочка прочитала и посмотрела на меня с удивлением, но не более того. С удивлением. В тот же вечер он дал мне другой листок. Это было уже настоящее любовное письмо. Смешно! Оно было написано без знаков препинания. Он сказал, расставь их сам, где считаешь нужным; если это сделаю я, пропадет эффект естественности. Я и расставил. Наверное, забыл половину. А те, что не забыл, поставил не туда. Он засмеялся и сказал, что неплохо бы еще в двух местах капнуть, будто слезами. Это была шутка. Не знаю, почему я это делал… Я так и не верил, что что-нибудь получится. Я чувствовал себя дураком, когда на перемене вручал ей это письмо. Но вручил. И, знаешь, она посмотрела на меня уже по-другому. Было еще третье письмо, самое пылкое и страстное. Честно говоря, я уже не думал, что его можно превзойти. Ведь все шло по нарастающей. Тогда каким должно было быть четвертое?

– Действительно. А что было в четвертый день?

Арт помотал головой. Кровь остановилась, но нос сильно распух, и он по-прежнему говорил гнусаво.

– Ничего.

– Как ничего? – опешил я.

– А вот так. Ничего. Он сказал мне: «А теперь забудь о ней. Если случайно поймаешь ее взгляд, медленно и со вздохом отводи глаза. Если она будет тебя о чем-то спрашивать, отвечай задумчиво и невпопад. Что-нибудь вроде: «Пятью пять – двадцать пять, шестью шесть – тридцать шесть, семью семь – сорок семь, и все в таком духе».

– Интересно. И что?

– Я так и поступил. У меня же в запасе было еще четыре дня, если ты помнишь.

– Ну и?

– Он называл это извечным танцем любви. «Женщина не сдвинется с места, если ты будешь за ней бегать. Но стоит тебе сделать шаг назад…». А на седьмой день случилось вот что. Накануне вечером он сказал маме, что отвезет меня в школу. А утром встал ни свет ни заря и исчез. Оставил записку, чтобы обязательно дождались его. Мама была, как на иголках. Она поминутно всплескивала руками, ругалась на него, ругалась на меня, – словом, нервничала. Она хотела сама отвезти меня, но… Я не позволил. Иначе все пропало бы впустую. Я решил играть до конца. Была уже половина девятого, когда он появился на пороге. «Готов?» – спросил он. «Тогда побежали!». Мама стала причитать, что из-за его дурацких затей ребенок опоздает в школу, что мне влепят замечание, что снизят оценку в четверти… Но он ее будто не слышал. В глазах у него бегали какие-то чертики. Мы спустились вниз и вышли из подъезда. И знаешь, что там было? Две большие пожарные машины! Он открыл дверцу и подсадил меня. Я оказался зажатым между здоровыми мужиками, одетыми в брезентовые куртки и с касками на головах. От мужиков пахло потом, перегаром и луком. Они шутили и весело матерились. Водитель врубил сирену, и мы помчались по городу, не обращая внимания на пробки. Твой отец тоже надел брезентовую робу, каску и стал таким же, как они. Он тоже шутил и весело матерился. «Когда мы подъедем», – сказал он, – «не торопись. Я выскочу первым и открою тебе дверь. А ты выйдешь из машины важный, как султан Брунея. Если потом твоя девочка спросит, что случилось, небрежно ответишь, что все машины в разъезде, поэтому пришлось воспользоваться пожарной, чтобы не опоздать. Если после уроков она предложит тебя подвезти, не соглашайся. Не играй с женщиной на ее территории; там она обязательно уложит тебя на обе лопатки. Пойдешь пешком. Я буду ждать за углом. Когда вокруг никого не будет, сядешь и поедем домой. Запомнил?». Я кивнул. Меня вдруг охватило ощущение… Игры. Радости. Легкости всего происходящего. В тот момент я начал верить, что не всех Дедов Морозов убили на финской границе, парочка еще осталась.

Мы подъехали к школе как раз в тот момент, когда «Мерседес» с голубыми маячками на крыше сворачивал в переулок. И знаешь, мы подрезали его. Оглушили воем сирен и ослепили светом мигалок. Перегородили ему дорогу. И он замер, как вкопанный. У ворот школы мы остановились, первым вылез твой отец. Он подал мне руку и согнулся в почтительном поклоне. Он даже открыл передо мной калитку школьной ограды, а потом вложил два пальца в рот и оглушительно свистнул: «Ложная тревога!». Я шел по асфальтовой дорожке к крыльцу школы и оглядывался. Твой отец так сердито махал на этот несчастный «Мерседес», что водителю пришлось сдать назад и уступить дорогу пожарным машинам. Они развернулись и умчались.

Дальше все произошло так, как он и говорил. На первой же перемене девочка подошла ко мне и спросила, почему я приехал на таком странном транспорте, и я ответил, как положено. Но… Это был только повод. Затем она отвела меня в сторону и, понизив голос, сказала: «Почему ты мне больше ничего не пишешь? Ты меня разлюбил?». И вот тут до меня дошло. Твой отец вел двойную игру: с ней и со мной. Он же меня не инструктировал, как отвечать на этот вопрос. Я должен был выпутываться сам. Он меня подтолкнул; будто выбросил из лодки в море, сказав: «Учись плавать!».

– И что ты ей ответил?

– Я сказал ей с грустным видом: «Нет. Конечно же, я тебя не разлюбил. Просто ты меня не любишь». Она промолчала. А после занятий предложила подвезти домой. Но я не согласился. Мы гуляли вокруг Патриарших прудов, а охранник шел за нами на почтительном расстоянии. Вот так! – закончил Арт торжествующе.

– Здорово. Мне он такого не говорил. Пришлось до всего доходить самому. Слушай, ты сказал, что это второй способ. А какой первый?

Арт улыбнулся: так широко и открыто, словно не мы с ним десять минут назад с остервенением лупили друг друга. Он погрозил мне пальцем.

– Я знал, что ты спросишь. Я тоже спросил.

– И что он ответил?

– Он сказал, первый способ очень простой: приходишь и берешь. Правда, добавил он, это не получается с теми, кого по-настоящему любишь. И еще он сказал, что все это – ерунда. Завоевать можно любую женщину. Проблема в том, чтобы ее удержать.

Я увидел, что Арт стал серьезным. Даже мрачным.

– Он как-то печально посмотрел на меня и тихо добавил: «У меня это никогда не получалось. А если не знаешь, как удержать женщину, надо учиться другому искусству – умению вовремя уйти».

И тогда мне впервые стало жалко отца. Я понял, что он тоже бывал слаб и уязвим. Ведь, уходя – пусть даже вовремя – он терял то, что любил. И, наверное, сильно переживал. Но виду не подавал. И не возвращался. Оказывается, он тоже был обычным человеком и тоже чего-то не мог.

Знаете, жизнь – она как магазин. Все имеет свою цену, и за все приходится платить. Но только в магазине цена для всех одинаковая, а в жизни по-другому. Кому-то все достается даром, кому-то – в долг, кому-то – в кредит… Но есть такие, которые платят за все наличными и сполна. Самую большую цену.

Отец был как раз из таких. Он платил за все, а взамен получал самую малость.

Зато – он никогда никому и ничего не был должен.

* * *

– Да, – заключил Арт. – Он вовремя ушел. И за это я ему благодарен. Однажды папа передал через меня, что хочет встретиться с мамой. Она согласилась. Выбрали нейтральную территорию – какое-то кафе в районе «Маяковской». Я долго думал: надо ли мне присутствовать при их разговоре? Или оставить их наедине? Они бы стали выяснять, кто прав, кто виноват, и переругались бы окончательно. Но и сидеть с ними за одним столиком тоже было бы глупо: есть такие темы, на которые при детях лучше не говорить. Я сел в отдалении: так, чтобы они все время могли меня видеть. И, когда папа начинал размахивать руками, я вставал и нарочно громко двигал стулом. А когда мама повышала голос, я начинал петь. Официант смотрел на меня, как на сумасшедшего, а я заказывал новую чашку кофе, чтобы он убрался. К концу разговора у меня на столике стояло четырнадцать чашек.

У папы дела в то время пошли в гору. Ему хотелось, чтобы я стал наследником его состояния и помогал вести бизнес. К тому же мама была гораздо лучше, чем его новая пассия. Она всегда была лучше. Надежнее. И ей тоже хотелось обеспеченной и спокойной жизни. В конце концов они пришли к общему решению, потому что давно были к этому готовы. Оставалась одна проблема – твой отец. Когда я увидел, что родители глупо улыбаются друг другу, и папа украдкой положил ладонь на мамину руку, а она ее не убрала, я расплатился и выбежал на улицу.

Я поймал такси и помчался домой. Я… – Арт вздохнул и отвернулся. Видно, ему было тяжело говорить об этом. – Я застал твоего отца дома. Он, по обыкновению, ходил по пояс голый по квартире, распевал во все горло старые песни и убирался. Знаешь, просто убирался. Стирал пыль, поливал цветы, мыл полы… Словом, наводил порядок в доме. Я попросил его выслушать меня. Мы говорили очень недолго. И он все понял. Он сказал: «Сколько у меня времени?». Я честно ответил: «Немного». И ушел. Когда мы с мамой вернулись, его уже не было. И вещей тоже не было – они все умещались в большой спортивной сумке. На зеркале была записка. Она ничего не объясняла. Она просто констатировала факт. «Я ушел». И все.

Я молчал, потрясенный.

– И все? Так просто? Ты же говоришь, что он ее сильно любил? И он не стал за нее бороться?

Арти наклонился к бочке и стал почему-то усиленно сморкаться. Он плескал водой себе на лицо и приговаривал, что это необходимо сделать именно сейчас, чтобы не было синяков. Когда он закончил, я снова спросил его:

– Он так просто ушел?

– Саша, – сказал мне Арти шепотом. Громким, срывающимся шепотом. – Он же все понимал. Он всегда все понимал. О том, что он ее сильно любил, я узнал гораздо позже. Саша, я не знал! Но я думал, что поступаю правильно.

Правильно… А кто знает, как правильно? Я и сейчас-то не знаю. Так что же я хотел от Арти, которому тогда было только семнадцать, и все для него казалось черным или белым? Оттенки серого он научился различать позже. А тогда – все только черное или белое. Да что я говорю? Отцу в ту пору исполнилось сорок, а он так и не видел серого. Но означало ли это, что он сдался без борьбы?

Мне вдруг вспомнился один эпизод из детства. Мы с отцом идем по улице, и на асфальте лежит рекламный щит. Его выставили перед магазином, завлекая покупателей «дешевой, но необычайно качественной» обувью. В тот день дул сильный ветер, и щит упал. Все проходили мимо, никто не обращал внимания. Только отец подошел и поднял его. Я засмеялся и спросил, радуясь случаю ввернуть новое словечко, услышанное в школе: «Ты что, крайний?».

Он даже не задумался над ответом. «Почему? Нет. Но кто-то же должен это сделать». Для него тут не было вопроса: если кто-то должен – значит, он. Как в фильмах про войну (жаль, что их теперь редко показывают): «Добровольцы есть?». И отец, не задумываясь, шагал вперед. Он знал, что он должен.

Я думаю, он плакал, выводя два этих коротких слова: «Я ушел». Но он имел на это право: потому что никто этого не видел.

– Папа на следующий день переехал к нам, – успокоившись, продолжал Арт. – Он сразу почувствовал себя хозяином в доме. Первое, что он сказал маме, переступив порог: «Проверь, на месте ли все деньги и драгоценности». И это была их первая ссора в новой совместной жизни.

Арт оказался хорошим парнем. Искренним. И мне уже не хотелось быть с ним едким. Я улыбнулся и тихо сказал:

– Знаешь, Арти… Деды Морозы ничего не воруют. Зря их стреляют на финской границе…

* * *

Между тем дело близилось к закату. Оранжевый диск солнца, рассыпая огненные брызги, уже начал вгрызаться в горизонт, как циркулярная пила в толстую доску. А мы так и не дошли до конца. Так и не обследовали сарай.

Арт опять спросил меня про сигареты и, не дождавшись ответа, махнул рукой.

– Пошли!

Представляю, какое это было зрелище: двое парней с помятыми физиономиями, разбитыми кулаками и блуждающими улыбками, крадучись, пробирались в сарай, словно собирались воровать соседских кур. Но только нас ожидало испытание потяжелее.

Мы опять стали обходить «УАЗик» с двух сторон. Не понимаю, почему мы это делали? Почему не пошли друг за другом? Опасались, что отец неслышно проберется с другой стороны и ускользнет от нас? Или опасался только я один? Трудно сказать, но почему-то мы обходили машину с разных сторон: Арт справа, а я – слева.

Мы встретились на том месте, где начали драться. Прошло всего ничего – несколько минут, но теперь это глупое происшествие казалось таким далеким. Нереальным. Мы с удивлением смотрели друг на друга и недоумевали: как это могло случиться?

Конечно, я был неправ. Виноват мой дурной характер. Но ведь и у Арта он тоже был не сахар. Ладно, чего уж там.

Скорее всего, причина была в напряжении, которое ощутимо сгущалось в воздухе по мере того, как мы все дальше и дальше заходили в сарай. Драка помогла нам выплеснуть его, но сейчас оно возникло снова. Я боялся до чего-нибудь дотронуться; мне казалось, что в ту же секунду из-под моих пальцев посыпятся голубые электрические искры.

Внезапно послышался тихий протяжный вздох. Я замер, краем глаза успев заметить, что Арт тоже весь напрягся и стоял, не шелохнувшись. Значит, он тоже слышал этот вздох? Значит, мне не почудилось?

Робкая надежда шевельнулась в моем сердце. Сейчас мы повернем направо, войдем в горизонтальную палочку буквы «Г» и увидим отца, тихо посмеивающегося над двумя глупыми парнями, не нашедшими нужных слов и решившими свои проблемы с помощью энергичных жестов. И он нам скажет… Интересно, что же он нам скажет? Выдаст свой очередной афоризм? Громко захохочет, увидев разбитый нос Арта и мою ссадину на затылке?

Звук повторился. Но теперь он больше походил не на вздох, а на шелест. Тонкий, еле уловимый шелест.

Мы переглянулись и, по-моему, даже кивнули, но не тронулись с места, словно чего-то боялись. Не знаю точно насчет Арта, а я все еще боялся. Меня не покидало ощущение чего-то неизбежного, неотвратимого. Даже не столько неотвратимого, сколько необратимого.

Звук повторился в третий раз. Теперь он был громче, и мы смогли явственно разобрать, что это действительно шелест. Так шуршит плотная полиэтиленовая пленка, которой накрывают парники. Но откуда в сарае взяться парнику? Бред какой-то.

В конце концов мы поняли, что оставаться на месте дольше невозможно. Надо делать шаг и идти вперед. И мы сделали этот шаг. Хотите знать, кто был первым? Никто. Мы шагнули одновременно.

Между двумя рядами поленниц, сложенных у противоположных стен сарая, оставалось совсем небольшое пространство. Мы протиснулись сквозь него боком, повернувшись лицом друг к другу.

Я тогда подумал, зачем ему летом понадобилось столько дров? Он никогда не запасал ничего впрок. Точнее, запасал, но в самых минимальных количествах – ровно столько, сколько было необходимо. К тому же он всегда говорил, что дрова легче рубить после первого мороза: тогда поленья словно стеклянные – они сами рассыпаются от одного удара топора, а в свежем дереве лезвие вязнет.

Дрова были отличные: березовые, сухие. Они горят, как порох – очень быстро, с громким треском и необыкновенным жаром.

Мы протиснулись между рядами поленниц и очутились в небольшом темном закоулке. Где-то здесь должен был быть выключатель: я знал, что под потолком мастерской висела мощная стоваттная лампочка.

Я пошарил рукой по стене, но только посадил в ладонь несколько заноз. Если бы сейчас со мной была зажигалка! Но я оставил ее вместе с пачкой сигарет – в той, городской одежде.

– Как бы нам включить свет, Арти? – спросил я. Только потому, что мне нужно было с кем-то поговорить. Меня пугала зловещая тишина сарая и слабый шелест, доносившийся со стороны мастерской.

– Не знаю. Давай искать, – ответил Арт, и мне показалось, что он говорит несколько более громко, чем требовалось: все-таки мы стояли рядом, на расстоянии вытянутой руки, а я пока не оглох.

– Давай искать.

– Давай.

Обменявшись этими более чем глубокомысленными и мудрыми фразами, мы подошли вплотную к стене и принялись ее ощупывать. Наконец поиски увенчались успехом. Я даже не удивился, когда наши руки встретились на выключателе – словно настойчивые ищущие пальцы двух влюбленных. Ни он, ни я не отдернули руку. Никто не засмеялся и не сказал ни слова. Мы просто нажали на кнопку выключателя, и боковое помещение сарая озарилось ярким слепящим светом.

И первое, что мы увидели…

Точнее, нет. Сначала мы ничего не увидели, кроме полиэтиленового занавеса: от пола и до потолка. За ним горела мощная лампа, и ее свет играл на белой полупрозрачной пленке блестящими золотистыми разводами.

Кажется, мы нашли то, что искали, – промелькнуло у меня в голове.

Я услышал, как Арт громко задышал, словно аденоидный ребенок.

А у меня внутри все оборвалось, и в животе образовалась неприятная сосущая пустота. Я почувствовал, как там все забурлило, будто я после недельной голодовки наелся горохового супа.

Сквозь плотный полиэтилен невозможно было хоть что-то разглядеть, и я благодарил Творца за то, что его стараниями полиэтилен был создан прозрачным только наполовину. Мутным. Скрадывающим очертания того, что лежало за ним.

Если бы вместо полиэтилена было стекло, то перед нашим взором сразу бы явилась вся картина в своей ужасающей простоте, но толстая парниковая пленка давала возможность подготовиться. Решиться. У нас было достаточно времени, чтобы все обдумать, собраться с силами и только после этого отодвинуть ее.

Мы дошли почти до конца сарая и никак не могли сделать самый последний шаг. Думаю, с того момента, как я вырубил из двери скобу замка, прошло не меньше часа. Но сейчас это не имело никакого значения. Я впервые почувствовал на себе, что испытывает человек, когда Время останавливается. Потом оно, конечно, берет свое и безжалостной рукой осыпает нас новыми шрамами и морщинами, вырывает из затылка волосы и крошит битое стекло в суставы. Оно сжимает сердце крепкими холодными пальцами, заливает легкие табачной смолой, размягчает мышцы и делает хрупкими кости. Оно медленно, но верно выдавливает из нас Жизнь, заполняя пустоты тоской и страхом.

Мы бодримся, повторяя с идиотскими улыбками: «Время лечит раны! Время лечит раны!», и не задумываемся о том, что после ран остаются страшные рубцы, которые даже Времени вылечить не по силам.

Но тогда оно остановилось и не захотело идти дальше. И я подумал, что обречен целую вечность, покуда существуют Земля и звезды, стоять перед плотным полиэтиленовым занавесом и бояться протянуть к нему руку.

И, если люди не врут, и ад действительно существует, то, скорее всего, он выглядит именно так: бесконечное ожидание трагической развязки. И бессилие что-то изменить. И – как символ остановившегося Времени – растаявшие часы великого безумца Дали, повисшие на ветвях.

* * *

Так же долго я стоял на пороге боксерского зала и никак не решался войти. Мне было тринадцать. Последние надежды, что отец когда-нибудь вернется, к тому времени уже испарились, как утренний туман над ленивой рекой. Тогда я был уже достаточно взрослым для того, чтобы мыслить самостоятельно. И, поразмыслив, пришел к выводу, что отныне в моем воспитании огромной брешью будет зиять невосполнимый пробел, вызванный уходом отца. Я боялся, что мне всегда будет не хватать мужества. Но еще больше я боялся переступить порог.