Текст книги "Радио Судьбы"

Николай знал, в чем причина нового увлечения Сережки. А если так – значит, все действительно хорошо. И чего нас жалеть? У НАС ВСЕ ХОРОШО.

– Ты, наверное, хотел есть, а? – Николай прищурился. – Проголодался, обжора?

Ванин рот растянулся до ушей. Он обрадовано закивал:

– А… е… вку… А… е… вку! – и ткнул пальцем в потолок. «Что это может означать? Тарелку – понятно. А при чем здесь небо?»

– Уже встаю. – Николай откинул одеяло. – Что-то я разоспался сегодня.

Он нащупал босыми ногами тапки и, шаркая, дошел до стула, где на спинке висела одежда: футболка и джинсы. – Сейчас позавтракаем, а потом пойдем позвоним маме и Сержику.

Еще одно Ванино словечко. Он называл брата Сержиком. Оставалось только удивляться, откуда он подцепил это. Неужели сам придумал?

Что он сделает на завтрак? Скорее всего, глазунью. Ваня говорил «а… у… йя…» и смешно выпучивал глаза. Глазунья – значит, глаза. Связь очевидная. Только идиот может не понимать этого. Но ведь Ваня не был идиотом.

Вот в чем штука! Николай в который раз поймал себя на мысли, что не считал Ваню идиотом и вообще – неполноценным. Просто он немножко не такой, как все. Ну и ладно. И хватит об этом.

Он вышел на веранду и нагнулся над умывальником. Сложил ладони ковшиком и ткнул ими в железный стержень.

Николай умывался, с наслаждением отфыркиваясь. Не глядя, он протянул руку к мыльнице, намылил лицо и руки и стал смывать пахнущую яблоком пену.

Когда он открыл глаза, то увидел, что на дне раковины краснеют какие-то сгустки. И почувствовал металлический вкус во рту.

Николай провел ладонью по губам.

Кровь! Откуда? Внезапно словно молния проскочила у него в голове. Короткий, но очень болезненный разряд пробил мозг– от уха до уха.

Николай покачнулся и чуть не упал.

Боль была нестерпимой. Но, к счастью, она длилась очень недолго: всего лишь долю секунды. Она исчезла – так же быстро, как и появилась. Но… Она не исчезла БЕССЛЕДНО. Что-то осталось. Что-то изменилось. Что-то… Он сам не мог понять что.

Николай снял с плеча полотенце. На светлой ткани остались две красные полосы. Кровь по-прежнему сочилась из ноздрей.

– А…а!.. А…а!.. – Ваня подошел к нему и взял за руку.

Ему было шестнадцать, но по росту он уже догнал отца. Правда, мальчик был таким белым и рыхлым… «Рыцарь Белой Луны», – называл его Сержик. И Ване очень нравилось быть Рыцарем. Пусть даже Белой Луны.

Любая палка в его руках превращалась в меч, и тогда стоять рядом с ним становилось опасно Ваня крушил все, что попадалось на пути. Но при этом он так улыбался, что никто и не думал возмущаться, попав под горячую руку Рыцаря Белой Луны. Даже Сержик, скалясь от боли, потирал ушибленное место и говорил:

– Вон, вон, смотри! – и показывал на густые заросли травы, вполне годившиеся на роль неприятельских солдат. – Снеси им головы, доблестный кавалер!

И Ваня вдохновенно принимался за траву, внося смятение и ужас во вражеские ряды.

Сейчас Ваня подошел и взял отца за руку. Он нагнулся, пытаясь заглянуть Николаю в глаза. Затем он сделал нечто странное: положил обе ладони ему на виски и прижал его голову к груди.

– А… е… вка… А… е… вка… – бормотал он. Николай почувствовал, что ему стало легче.

– Тарелка… Да-да… Сейчас будем завтракать. Боль в голове – точнее, ее след – переместилась куда-то к затылку и затаилась там тяжелым горячим слитком. Но… Все-таки что-то было не так. Что-то не так…

* * *

Десять часов сорок пять минут. Серпуховский штаб МЧС.

Вячеслав Ковалев, заступивший на пост дежурного вместо Фомина, нажал на кнопку перемотки. Он хотел прослушать запись еще раз.

Из динамиков послышался треск, и затем мужской голос, прерываемый помехами, сказал:

– На трассе Таруса – Калуга, примерно двенадцатый…

На трассе Таруса – Калуга, примерно двенадцатый… Что же там такое случилось?

Ковалев поднял глаза: прямо напротив него, за стеклянной перегородкой, стоял основной пульт – обгоревший и залитый пеной ящик. Пульт, за которым принял это сообщение Лешка Фомин. Свое последнее сообщение за дежурство. А может, просто – последнее сообщение.

Он обругал себя и постарался отогнать прочь эту мысль.

Сейчас лучше думать о другом. О том, что случилось на трассе Таруса – Калуга, примерно на двенадцатом километре. Скорее всего, слова неизвестного мужчины означали именно это – двенадцатый километр трассы Таруса – Калуга.

Ковалев еще раз взглянул на почерневший остов основного пульта и протянул руку к телефонному диску.

– Дракино? Кто говорит? Филонов? Серпуховский штаб МЧС беспокоит. Дежурный Ковалев. Послушай, сейчас в воздухе есть какой-нибудь борт?

* * *

Десять часов сорок пять минут. Аэродром «Дракино».

Филонов посмотрел на радар. Он сам не знал, зачем сделал это. Скорее всего, машинально. Ему совсем не требовалось смотреть на экран и листать полетный журнал, чтобы ответить, что в воздухе всего один борт – сорок один ноль восемь. Просто привычка. Нет, не привычка – твердый профессиональный навык.

– Штаб! Слушаете? В воздухе сейчас сорок один ноль восемь – вертолет «Ми-8» с парашютистами на борту.

– Отлично! Филонов, он может изменить полетное задание? Возникла срочная необходимость. Тут какое-то чепэ на трассе Таруса – Калуга, предположительно район двенадцатого километра. Мы не знаем, что случилось. Надо посмотреть.

Филонов прикинул: это километров пятнадцать от аэродрома. Дорога, петляя, успевает пробежать все сорок, но по прямой – не больше пятнадцати.

Он взял сигарету, лежавшую на краю пепельницы (вот это никакой не профессиональный навык, это противная и УБИЙСТВЕННАЯ привычка, от которой необходимо избавляться, впрочем, он говорит себе это уже двадцать четыре года), затянулся. Снова уставился на радар. Вообще-то попробовать можно. Надо только предупредить коллег из ПВО.

Сейчас, правда, не то, что раньше, пятнадцать или даже десять лет назад, когда посторонняя зеленая мушка на круглом экране вызывала у ПВО назойливое желание прихлопнуть ее своей мухобойкой.

Сейчас они немного обленились. Скорее не обленились, а забили на это дело. Что ж, их можно понять. Есть проблемы поважнее, чем чистое небо над Родиной. Личный состав, неуставные взаимоотношения, комитеты солдатских матерей, скудные пайки и мизерные жалованья…

Офицеры помладше думают, чем накормить солдат, а те, что в звании повыше, – как бы чего поизящнее прикарманить… Филонов не знал наверняка, но думал, что это так.

Он поправил наушники.

– Борт сорок один ноль восемь, я база, прием!

– Борт сорок один ноль восемь, слушаю вас!

– Саныч, ребята из МЧС просят посмотреть, что там творится на трассе Таруса – Калуга, примерно в районе двенадцатого километра… Ты видишь?

Вертолет уже успел набрать необходимую высоту: все окрестности лежали как на ладони.

– Вижу дым. База, как поняли? В указанном направлении вижу дым.

«Дым… Значит, неспроста они суетятся. Наверное, какие-то проблемы…»

– Саныч, даю добро на изменение полетного задания. Можешь посмотреть поближе, что там такое?

В наушниках повисло молчание. Потом раздалось:

– Какого черта, Андрей? У меня восемь человек на борту. Сейчас сброшу, потом посмотрю.

– У них что-то срочное.

– У них всегда что-то срочное. На то они и МЧС.

– Саныч, не ворчи. Посмотри и доложи. Ребята никуда не денутся. Это займет пять минут, не больше.

– Пять минут туда, пять минут обратно… Кто горючку будет списывать?

– Не твои проблемы. Спишем. Я сейчас занесу в полетный журнал вводную. Все будет в порядке.

– Ладно. – Пилот говорил с нескрываемым неодобрением. – Понял вас, база. Меняю полетное задание. Направляюсь в район двенадцатого километра трассы Таруса – Калуга. Прием!

– Обо всем увиденном докладывай немедленно. Я на связи со штабом МЧС.

– База, борт сорок один ноль восемь, понял вас. Есть докладывать немедленно.

Филонов вскрикнул. Короткий окурок обжег ему пальцы.

– Черт! – Он швырнул окурок в пепельницу.

Придвинул к себе журнал полетов, взглянул на часы, записал.

«В 10:45 получена вводная из штаба МЧС города Серпухова: произвести визуальный контроль района двенадцатого километра трассы Таруса – Калуга. Задание поручено экипажу борта сорок один ноль восемь, командир корабля – пилот первого класса…».

Что такое? Он посмотрел на экран старенького радара. Зеленая точка вдруг раздвоилась. В следующее мгновение их стало уже три.

Филонов нагнулся к микрофону:

– Борт сорок один ноль восемь. Ответьте базе! – Но в наушниках не было слышно ничего, кроме треска.

– Я – база! Вызываю борт сорок один ноль восемь! Ответьте!

Треск стал таким громким, что заболели барабанные перепонки. Казалось, они сейчас лопнут.

Филонов сорвал наушники и бросил их на пульт. Включил режим громкой связи. Маленькая комнатка наполнилась треском, свистом и пощелкиванием. Что за чертовщина? Он убавил громкость и снова нагнулся к микрофону.

– Борт сорок один ноль восемь! Ответьте базе! – Он и не заметил, как перешел на крик. Точно так же он не заметил, как во рту оказалась очередная сигарета.

Внезапно экран вспыхнул ярким светом. Свечение все нарастало и нарастало с каждой секундой. Филонов, как зачарованный, смотрел на экран – до тех пор, пока он не взорвался россыпью острых стеклянных брызг.

– А-а-а! – Он почувствовал сильную боль. В глазах потемнело. Осколки впились в щеку.

Закрыв лицо руками, Филонов выскочил из комнаты управления полетами – маленького «аквариума», стоявшего на небольшом возвышении.

Он вывалился из дверного проема и уперся животом в перила, опоясывавшие по периметру башенку «аквариума». Несколько мгновений он стоял так, покачиваясь.

Позже авиационный техник Годунов рассказывал, что Филонов стоял, прижимая руки к лицу, и…

– И между пальцами у него текла кровь. Да, да! Она просто хлестала, как из порванной грелки! А потом, когда он убрал ладони, я увидел, что по щекам у него течет какой-то желтый кисель. По виду такой – густой и липкий, как гной. Он стоял, задрав голову вверх, словно пытался что-то рассмотреть в небе. Что он собирался увидеть, не знаю. Потому что глаз у него не было! Понимаете? Ему вышибло глаза к чертовой матери этими гребенными осколками! Я хотел крикнуть, предупредить его, но было поздно. Он сделал шаг вперед, перегнулся через перила и спикировал прямо сюда. – Годунов, немного выпив, всякий раз рассказывал эту историю и показывал место, куда упал несчастный диспетчер. Он опускал только одну деталь. Услышав стук упавшего тела и противный сухой треск ломающихся шейных позвонков, Годунов сблевал прямо на свой новый комбинезон. И потерял сознание.

* * *

Десять часов сорок пять минут. Аэродром «Дракино».

Дмитрий Мезенцев, тот самый краснолицый мужик в защитной футболке, у которого было девяносто… Он чувствовал себя счастливым. С того самого момента, как покинул вертолет.

Странно, но в вертолете ему было неуютно. Он опасался, что машина того и гляди рухнет на землю. Все то время, что они набирали высоту, Мезенцев стоял, отвернувшись от иллюминатора.

Он очень боялся высоты – вот в чем штука. Боялся до тошноты. Поэтому и хотел прыгнуть.

Все очень просто: или ты победишь свой страх, или он тебя. Ты – его, или он – тебя. Третьего не дано.

Раньше он почему-то считал это нормальным. «Ничего не боятся только дураки», – успокаивал он себя. Да, все так. Но со временем он стал рассуждать немного иначе. «Смелый не тот, кто ничего не боится, а тот, кто может победить свой страх». И когда он окончательно уверовал в правоту и мудрость этой мысли, решил прыгнуть.

Он приехал из Протвино на аэродром «Дракино», предъявил паспорт, подписал необходимые бумаги. Бывший тут же врач провел формальный медосмотр. Спросил: «Здоров?» «Разве не видно?» – ответил Дмитрий. Он предпочел умолчать о том, что за плечами – три сотрясения мозга (спасибо секции бокса!), осколочное ранение в бедро, причем осколок так и сидит где-то там, в опасной близости от кости и артерии (на вечную память о солнечном Афганистане!), развод с женой и последовавший год нескончаемых запоев (благослови Господь калужский «Кристалл», чтоб он провалился!). Эта информация была явно лишней. Она ничего не меняла. Все это Дмитрий оставил в прошлом. А сейчас? Сейчас он и впрямь чувствовал себя здоровым.

«Разве не видно?» – ответил он. Врач издал короткий смешок: «Видно». Дмитрий уплатил четыреста пятьдесят рублей, получил парашют и шлем.

Он внимательно прослушал инструктаж, запоминая каждое слово инструктора. Когда парень с кошачьим лицом взял его за плечо, Дмитрий быстро шагнул ему навстречу. Мезенцев не хотел, чтобы инструктор подумал, будто он боится. И уж тем более не хотел, чтобы его выталкивали из вертолета. Он должен был все сделать сам.

Когда инструктор распахнул дверь, Дмитрий не испугался. Страх перед прыжком остался на земле. Ведь, если он решился, бояться уже поздно. Сейчас надо прыгать, как учили. Вот и вся его задача. Он сосредоточенно повторял про себя, что делать, если парашют не раскроется. Особенно почему-то запомнились слова: «Дерните кольцо и выбросьте его подальше, чтобы рука оставалась свободной». Вот так. Выбросьте на хрен это кольцо. В общем, это правильно. Перефразировав известное изречение, можно сказать: «За одно и то же кольцо нельзя дернуть дважды». Точно так же, как нельзя дважды поверить одной и той же женщине: в этом он уже убедился на собственном опыте.

Мезенцев увидел далекое, нереально маленькое поле. Он никогда еще– не поднимался на такую высоту. Наверное, поэтому зрительные рецепторы посылали абсолютно новую информацию, которая не казалась мозгу пугающей. Одно дело– смотреть вниз с балкона шестнадцатого этажа, это действительно страшно. И совсем другое – из открытой двери вертолета. Это… Чертовски заманчиво. И волнующе. И все-таки умом он понимал, что сейчас они находятся на большой высоте, раз в двадцать больше, чем пресловутый шестнадцатый этаж. Понимал – и не верил.

Он оттолкнулся от края дверного проема и бросился вниз. «Шестьсот восемьдесят один, шестьсот восемьдесят два, шестьсот восемьдесят три…» Так учил инструктор. Так нужно отсчитывать три секунды, чтобы не частить и не начать метать икру раньше времени.

Три секунды – ровно столько нужно лететь, чтобы купол раскрылся на безопасном отдалении от вертолета. После трех секунд свободного падения надо обязательно взглянуть наверх: проверить, раскрылся купол или нет.

Если кто-нибудь скажет вам, что в момент раскрытия он ощутил резкий рывок, знайте – этот человек никогда не прыгал. А если прыгал – то в лучшем случае с маминого дивана.

Рывка никакого нет. Все происходит очень плавно, потому что парашют наполняется воздухом постепенно. Быстро, но все же постепенно, не мигом.

Мезенцев тоже рывка не почувствовал. Он просто вдруг понял, где верх, а где – низ. Все эти три секунды он летел, как… Трудно даже подыскать приличное сравнение. Просто вертелся, как беременная вошь на мокром члене. Все направления перемешались, понять, где право, где лево, где верх, а где – низ, было невозможно. И вдруг он понял, где верх, а где – низ. Бесконтрольное падение прекратилось.

Мезенцев посмотрел вверх и увидел купол, похожий на срез огромного мандарина, казалось, он состоял из множества упругих долек.

Он взялся за основные стропы, удобно устроился на нижних лямках, охватывающих ноги, и принялся смотреть во все стороны.

А вид и впрямь был захватывающим. Красота! Он медленно парил в застывшей тишине, крутя головой.

Мезейцев вспомнил, что инструктор говорил про поворот. Он поднял голову, увидел красные шнурки и такие же красные пластмассовые бобышки, ухватился за них и потянул правую, почувствовав, как парашют стал поворачиваться вправо. Здорово!

Страх исчез окончательно. Парашют казался ему куда более надежным, чем вертолет. Что может с ним случиться на парашюте?

Мезенцев попробовал отрепетировать момент приземления. Он крепко сжал колени и ступни и вытянул ноги. «Так, чтобы носочки были видны из-за ранца с запаской», – говорил инструктор. Дмитрий посмотрел на «запаску», из-под нее торчали серебристые кроссовки. Все нормально. Это никакой проблемы не составит.

Мезенцев увидел вдали клубы черного дыма, поднимающиеся над лесом. Не такие густые, чтобы можно было испугаться, но все же… В лесу не должно быть такого дыма. Хотя… Судя по виду, это горела свалка. Если ехать из Тарусы в Калугу, то километра через три-четыре по левую руку будет огромная свалка, на которой обязательно кто-то копошится. Кто-то из бомжей. Наверняка они что-то подожгли: специально или по неосторожности. Какую-нибудь старую покрышку от трактора.

Но дым был такой, словно горела не одна, а все десять покрышек от трактора. Или даже двадцать.

Дмитрий хотел рассмотреть повнимательнее, но земля была уже близко.

«Приземляйтесь против ветра» – еще одно наставление инструктора. «Сейчас ветер дует с запада – значит, вам надо развернуться спиной к солнцу». Дмитрий так и сделал. Подозрительный дым исчез из поля зрения.

Земля уже набегала. Вроде бы и медленно, но… Истинную скорость приближения оценить было трудно. Наконец, когда он стал отчетливо видеть каждую травинку, Мезенцев сжал ноги и вытянул их перед собой. Странно, но толчка о землю он тоже не почувствовал. Приземление оказалось очень мягким.

«Не пытайтесь устоять на ногах», – говорил инструктор. Он и не пытался. Сгруппировался и мягко упал. Перекатившись на спину, Дмитрий тут же вскочил и бросился к куполу. Он забежал за него и успел погасить еще до того, как парашютный шелк наполнился свежим ветром и превратился в парус. В конце концов, он же не в регате участвует, а прыгает с парашютом, только и всего.

– Обычное дело! – громко сказал Дмитрий.

Сердце его учащенно билось, и в ушах громко стучало, наверное, поэтому он и сказал эти два слова чересчур громко, почти прокричал. Но он этого не заметил.

– Обычное дело! – непонятно кому повторил Мезенцев и принялся наматывать стропы на руки.

Он намотал стропы и погасший купол на вытянутые руки и отправился к зданию аэроклуба, маленькому белому домику с диспетчерской башенкой, стоявшему на самом краю летного поля.

Он чувствовал себя молодым и легким. Непередаваемое ощущение: словно тебе снова восемнадцать лет и все можно начать заново. Все. Можно выбрать другой институт, затем – другую работу, а спустя несколько лет – и другую жену… Хотя…

Наверное, он повторил бы свои ошибки еще раз. Да, скорее всего. Потому что тогда он не думал, что ошибается. Все казалось таким правильным и прочным. Постоянным…

Но в какой-то момент… В какой? Когда все пошло наперекосяк? Когда он поступил в университет на факультет журналистики? Вряд ли. Факультет как факультет.

Или когда он после окончания университета попал на работу в ТАСС? В тот еще, тогдашний ТАСС, бывший на излете своего могущества? Да нет. Тоже местечко неплохое.

Может, когда познакомился с Натальей и она свела его с ума? Да, Наталья всех сводила с ума. Он был не первым и, как оказалось позже, не последним. Далеко не последним.

Нет. При чем здесь Наталья? Он ее любил. Искренне и нежно. На все сто процентов и даже больше. Нет, дело не в Наталье, а в нем самом.

Потом грянула перестройка, и вся страна оказалась в нехорошем темном месте, где никогда не светило солнце. Проще говоря, в заднице. Ну, не вся – за исключением небольшой кучки людей с ловкими и быстрыми руками. Раньше по этим рукам больно били, а в тот момент ударить оказалось некому.

Дмитрий тоже пытался крутиться, как мог. Ездил в Польшу, Турцию, привозил баулы шмоток и продавал их на вещевом рынке. В семье был стабильный достаток. Квартира, машина… Не хватало только семи фарфоровых слоников в серванте. Правда, Наталья всегда морщила носик и стеснялась знакомить его с новыми друзьями и подругами. «Люди дела», – так она их называла. А на поверку «люди дела» оказывались теми же самыми – с ловкими и быстрыми руками. Просто руки у них были чуть покороче.

Наталья ставила их Дмитрию в пример. И ее не смущало, что одного из этих друзей потом убили в подъезде. Даже не застрелили, что было бы еще не так пошло – просто грохнули по тыкве молотком, как бычка на мясокомбинате. Достойная смерть для «человека дела».

Второго грабили два раза в год, с завидной регулярностью и постоянством. Третий связался с откровенными бандитами и был вынужден продать все, что имел: особняк в коттеджном поселке, московскую квартиру и «мерседес», и все равно этого не хватило, чтобы рассчитаться с долгами. Он сбежал в Израиль, прихватив с собой всю семью, и теперь честно трудится в каком-то кибуце, собирая помидоры и апельсины, а жена перешивает на машинке старые вещи. Вот вам и «люди дела».

А Дмитрий, хоть и не хватал звезд с неба, но, по крайней мере, оставался цел. Его не грабили и пока не пытались убить. За что? Кому он нужен? Никому, но так ли это плохо? Он был… Надежным. Стабильным. С ним Наталья чувствовала себя как за каменной стеной. Ну или должна была чувствовать.

Вот только ей казалось, что стена эта недостаточно высокая, недостаточно красная и без зубцов. Она всегда считала, что достойна большего, чем быть женой продавца с вещевого рынка.

Конечно, такая работа не способствовала интеллектуальному развитию. Но ведь Мезенцев всегда был мужиком неглупым. Натальины друзья и подруги ходили на самые громкие театральные премьеры, восхищались Пелевиным и Сорокиным, но… При этом они всегда оставались теми, кем и были на самом деле. Они все так же продолжали говорить «ихний» и «звонит» (с ударением на «о»), носить массивные серьги, колготки с люрексом, красные галстуки и борсетки. Вроде бы у них были все видимые атрибуты благополучия, но выглядело это так же нелепо, как если обыкновенную дворнягу нарядить в вечернее платье от Диора.

Однажды Наталья смилостивилась над ним – взяла с собой в гости. Так Мезенцев и там ухитрился облажаться. Жена хозяина стала тараторить:

– Видите эти табуретки? Они с гостевой дачи Кирсана Николаевича!

Дмитрий кивнул, хотя и не знал, кто такой этот Кирсан Николаевич.

В середине вечеринки хозяин вскочил с места и помчался к огромному телефону, который напоминал скорее кухонный комбайн, чем обычный аппарат.

– Пришел факс от Кирсана Николаевича! – с придыханием сообщил он.

Дмитрий кивнул, втайне радуясь, что ему не приходится вскакивать из-за стола с закусками, чтобы принять факс от кого бы то ни было. Даже от президента. Да хоть от архангела Гавриила с прогнозом погоды на завтра.

Ну а когда подали десерт, хозяйка снова затянула:

– Кирсан Николаевич всегда говорит: «Если ты такой умный, почему же ты такой бедный?» – Она прищурилась и посмотрела на Дмитрия.

Наталья густо покраснела, но быстро оправилась. Она стала смеяться вместе со всеми, так, словно видела мужа в первый раз. Она хотела быть одной из них. Ее смех должен был означать: «Друзья, мы с вами одной крови. А это ничтожество, которое приплелось со мной… Это просто недоразумение. Досадное недоразумение. Я живу с ним из жалости. Он меня, видите ли, сильно любит».

Но Дмитрий уже успел к тому времени основательно набраться. Он махнул еще коньячку и, когда смех затих, спросил:

– А этот ваш… Кирсан Николаевич… Он никогда не говорил эту фразу до конца? У нее есть любопытный конец.

– До конца? – Хозяйка выглядела озадаченной.

– Ну да. Это же только половина фразы. А целиком она звучит так. – Дмитрий выдержал паузу, завладел всеобщим вниманием. Дождался, когда за столом воцарилась тишина. И сказал: – «Если ты такой умный, почему же ты такой бедный?» – говорил Иуда апостолам, пряча за пазуху кошелек с тридцатью сребрениками.

Молчание. Немая сцена. Тут бы и остановиться. Но его понесло. Черт знает, что с ним случилось, может, выпил лишнего, может, просто наболело, но его понесло:

– Вас еще ни разу не грабили? Я смотрю, в квартире нет сигнализации. Напрасно. Надо бы поставить на охрану. Не ровен час – упрут ваши табуретки. Это для таких лохов, как я, они никакой ценности не представляют. Деревяшки и деревяшки. А знающие-то люди сразу поймут – мебель с гостевой дачи самого Кирсана Николаевича! Нет, вам все-таки надо быть поосторожнее, а то…

Он не договорил. Наталья стала пунцовой. Она вскочила с места, отбросила салфетку и закатила мужу звонкую пощечину. И прошипела: «Сволочь!»

Мезенцев даже не покачнулся. В нем девяносто. Это не так уж мало. Простая женская оплеуха такую массу не возьмет.

Он просто помассировал щеку и спросил, обращаясь к изысканному – пошло оно в задницу! – обществу:

– Еще кто-нибудь желает? Давайте побыстрее, а то я собираюсь уходить.

Он повернулся ко всем сидящим левой щекой – той, на которой не красовался отпечаток Натальиной пятерни. Желающих не нашлось. Только хозяин стал медленно подниматься с места. Но Дмитрий – гулять так гулять! Эхма! Хоронили тещу, порвали два баяна! – остановил его:

– Ты лучше сиди! К тебе это не относится.

И тот послушно сел.

Мезенцев вышел в коридор, надел куртку – дешевая кожа, Турция, Стамбул, бухта Золотой Рог и все такое прочее! – вернулся в комнату и взял со стола початую бутылку коньяка.

Затем расхохотался и рассовал по карманам несколько мандаринов.

Он протопал в прихожую, в дверях обернулся:

– Запишите на мой счет! А счет пришлите по факсу! – Он выделил голосом это дурацкое слово и потом с удовольствием повторил: – По ФАКСУ! Грёбена мать!

Мезенцев уже покачивался и нетвердо стоял на ногах. Он икнул, с трудом сдерживая подступившую тошноту.

Помнится… Последнее, что запомнилось ему в тот вечер. Он сказал:

– Передайте от меня нижайший поклон Кирсану Николаевичу. Так и скажите: живет, мол, на свете Дмитрий Александрович Мезенцев. Так вот он велел вам кланяться.

Он попробовал изобразить нижайший поклон, но вовремя почувствовал, что это будет лишним. Можно потерять равновесие, упасть и больше не подняться.

Дальнейшее было как в тумане. С кем-то он пил эту бутылку коньяка… С кем? Черт его знает. Куда делись мандарины? Почище, чем загадка Сфинкса.

Что самое интересное, очнулся он в квартире у Ольги, скромной забитой девушки, с которой вместе учился на журфаке и потом работал в ТАСС. Он не видел Ольгу уже несколько лет и почти забыл о ее существовании… Он, но не его ноги. Он добрался сюда на автопилоте. Правда, утром оказалось, что и у Ольги произошли перемены. Она стала заместителем главного редактора журнала «Лиза». Все изменилось. Все. Вроде та же квартирка, но с дорогим ремонтом. И мебель расставлена так же, но совсем другая мебель: красивая и добротная. Вроде и ковры лежат на тех же местах, но… Это были уже не те вытоптанные половички, на которых они, бывало, занимались любовью, если не успевали добраться до продавленного дивана. Да и Ольга… Постройнела, похорошела… Помолодела, словно опровергая все законы природы.

«А я, – подумал Мезенцев, – все эти годы только старел. Только старел…» Он поплелся в ванную, с отвращением посмотрел в зеркало. Правый глаз подбит (с левшой он, что ли, подрался?), губа распухла, в носу засохла кровь… Да…

На столе лежала записка. «Вернусь вечером. Еда в холодильнике. Ключи на столе». На столе действительно лежали ключи.

Мезенцев долго смотрел на них, тупо соображая, зачем ему могут понадобиться эти ключи. Наконец понял, что… Они ему не понадобятся.

Он приписал на том же листке: «Спасибо. Ты вернешься вечером, а я уже не вернусь. Извини. Или радуйся. Разберешься сама. Ключи оставлю у соседки».

Он так и сделал. Не в его характере было возвращаться. А в нынешней ситуации это было бы просто глупо.

Далее последовал развод с Натальей. Быстрый и почти безболезненный.

В здание суда Наталью привез какой-то хмырь на «мерседесе».

«Наконец нашла мне достойную замену. Ну и слава богу!»

Однако все было совсем не слава богу. Его мучило какое-то дурацкое чувство. Что-то вроде зависти. Почему она так легко пережила их разрыв, который на самом деле давно уже произошел? Выходит, она ни о чем не жалеет? Значит, я действительно был для нее обузой? Тогда получается, что я ничего не стою? И она во всем права?

Что это было? Уязвленное самолюбие? Не совсем так. Это не самолюбие. Это… Выражаясь пафосно – «переоценка значения собственной личности под воздействием внешних обстоятельств». И эти обстоятельства недвусмысленно указывали на то, что… Что на самом-то деле он – дерьмо. Обычное дерьмо, возомнившее о себе невесть что. А те люди – с ловкими и быстрыми руками… Может, они и впрямь – «люди дела»? А я – ленивый бездельник, к тридцати пяти годам не сумевший скопить даже на подержанный «мерседес»? Может, они правы?

От этих мыслей Мезенцеву делалось тоскливо. Он продал весь товар, место на вещевом рынке и с удивлением отметил, что у него есть кое-какие деньги. Не бог весть что, но на первое время хватит.

Квартиру он оставил Наталье. А себе снял скромную конуру в Протвино. Он хотел уехать туда, где его никто не знал. Не знал и не лез бы в душу – с расспросами и откровенными разговорами.

Здесь-то он и запил. Загудел, как неисправный трансформатор. И это продолжалось целый год, пока однажды он не обнаружил себя сидящим за старенькой пишущей машинкой и что-то печатающим на дешевой писчей бумаге.

Оказалось, это был роман. Откровенно слабый и откровенно идиотский. Мезенцев долго хохотал, перечитывая его. А потом безжалостно жег страницы.

Однако это занятие ему понравилось. Он втянулся. И начал следующий.

Деньги пока были. Совсем немного, но их хватало, чтобы не задумываться о хлебе насущном.

Он стал писать и как-то незаметно бросил пить. Сначала перешел с водки на пиво. Калужский «Кристалл», потеряв постоянного покупателя, напрягся, но выдержал этот удар. Место выбывшего бойца заняли два новых.

Потом уже и пиво стало ему мешать. Мезенцев вновь почувствовал, какой это кайф – иметь светлую и чистую голову. Рассудок, не затуманенный парами алкоголя. И постепенно все вошло в нужное русло.

Он закончил первый роман и взялся за другой. Мезенцев думал, что в издательстве охотнее будут разговаривать с плодовитым автором. Не особенно надеясь на качество своих опусов, он рассчитывал взять количеством.

Он по-прежнему не хотел никого видеть и ни с кем знакомиться. Он даже не звонил Наталье.

Почему он стал писать? Хотел поразить ее «неожиданно открывшимися новыми гранями его разностороннего таланта»? Заставить ее пожалеть о разводе? Ерунда. Просто чистый вымысел явился спасительной лазейкой, единственным слабым источником света в той заднице, куда он угодил. «По собственной воле, дружок. Исключительно по собственной воле», – шептал злорадный внутренний голос. Ну да. Так и есть.

Стучание по клавишам машинки приносило ему успокоение. А он больше ничего и не хотел. Он прекрасно понимал, что никогда не будет великим. И вряд ли станет знаменитым. Или даже – известным. Он просто делал дело, которое, оказывается, всегда ему нравилось. Только и всего.