Текст книги "Кукушка"

– Цвета, – последовал ответ. Хагг вздрогнул. Обоим показалось – голос Смитте снова сел. А через миг лицо его задёргалось, он снова начал биться так, что Золтану и Шварцу пришлось повиснуть у толстяка на руках, потом внезапно замер.

– Я… ещё вернусь, – сказал он непослушными губами. И тотчас, словно лопнули невидимые нити, огонёк в его глазах потух, пухлое тело обмякло, лицо обрело прежнее овечье выражение. Перед ними вновь стоял, пуская слюни, полоумный Смитте – оболочка человека с мелкими, купированными мыслями, доставшимися ей в наследство от былого вора и налётчика. И только.

– Улитка-улитка, – тихо и просительно позвал он, глядя Золтану в глаза, – высунь рога…

И положил в рот палец.

– Господи Иисусе… – выдохнул Бертольд и дикими глазами посмотрел на Золтана.

Душила жуть. В глазах у Хагга потемнело, небо пошло колесом; он выпустил замурзанный рукав, рванул завязки ворота и медленно осел на каменные ступени.

К счастью, этого никто не видел, кроме Шварца.

А он был не в счёт.

* * *

– Эй, на пристани! Хёг тебя задери… Ты что, спишь, что ли? Эй! Принимай конец!

Старик Корнелис приоткрыл один глаз, приоткрыл второй и в следующий миг едва не сверзился с мостков: к причалу подходил корабль.

У трактира при плотине этаких ладей не видели уже лет десять. Было непонятно, как он пробрался в глубь страны по мелководью, где ходили только баржи-плоскодонки; развалистый, широкий, непохожий на обычные суда, он еле втискивался в узкое пространство старого канала, гнал волну, но шёл красиво, ходко, как лосось на нерест. Нос и корма, устроенные одинаково, позволяли в случае необходимости не разворачиваться в узком русле, а спокойно двигаться обратным ходом. Парус был спущен, мачта убрана, работали только вёсла. Над бортами мерно колыхались головы гребцов, а на носу, одной ногою опираясь на планширь, стоял детина в волосатой куртке, голубом плаще и ухмылялся во весь рот. У него были густые рыжеватые брови, толстая шея и крепкие плечи. Рост он имел исполинский. Длинные, светлые, ничем не покрытые волосы плескались на ветру, борода топорщилась, в синих глазах прыгали чёртики, в руках была канатная петля.

– Пресвятая Матерь Божья… – выдохнул мостовщик и протёр глаза. – Уж не викинги ли?!

Смятение и замешательство его можно было понять. Ещё свежа была память, как соседние датчане, свеи и другие скандинавы разоряли и держали в страхе всю Европу своими опустошительными набегами. Ещё звучали до сих пор в церквах слова молитвы: A furore Normannorum libera nos, o Domine!.. Что правда, то правда – викинги воспринимались как кара Господня, наряду с ураганами, мором и саранчой; северных людей боялись, даже если те ходили с миром и торговлей, и никто не в состоянии был изгнать их или хотя бы остановить грабежи. Непоседливый народ щедрой рукой разбрасывал по свету своих буйных сыновей. Мира с ними добивались дорогой ценой, если добивались вообще. И даже после того, как власть на скандинавских островах перешла в руки христианских королей, ратная доблесть, удаль и бесстрашие ценились ими много выше, чем рачительность и обывательство, а решимость – паче осторожности. Соблюдая в обществе мирские и церковные уставы, большинство из них в душе и в сердце оставались скрытыми язычниками и не боялись ни бога, ни чёрта, ни инквизиции, хотя предпочитали лишний раз не наступать на грабли.

Северяне раздражались легко при малейшей обиде, притом они меньше всего могли сносить несправедливость и не любили подчиняться отношениям, не соответствовавшим их гордому и независимому духу; оттого-то некоторые по удовольствию, другие – по принуждению, как нарушители общественной тишины, не ожидая безопасности и мира на родине, покидали её навсегда и искали убежища в других местах; многие, особенно такие, у которых не было ни дворов, ни какой-либо недвижимости, из страсти к путешествиям охотно уходили в другие страны – посмотреть, подраться и для поселения. В основном пришельцы были викинги, но были среди них и «ландманы» – переселенцы.

А этот вроде был торговец. Говоря иначе – «заключивший договор». Варяг.

– Держи! – тем временем ещё раз крикнул бородатый мореход, и верёвка, развивая кольца, шлёпнулась на дерево причала, аккурат к ногам старого лодочника. С перепугу сунув трубку в рот чашечкой книзу, Корнелис подскочил, схватил канат и заметался по причалу, топоча башмаками. Впрочем, торопиться было некуда: кнорр двигался против теченья, а трактир стоял на левом берегу, поэтому пирс для норвегов оказался справа, и причаливать пришлось со стороны штирборта; был риск поломать рулевое весло. Кормчий дал команду сбавить ход и подводил корабль медленно и осторожно; даже такой старик, как Корнелис, десять раз успел бы завести петлю на старое причальное бревно. Пока он отдувался, вытирал платком вспотевший лоб и стряхивал с груди просыпанный из трубки пепел, на корабле уже бросили грести и начали подтягиваться. Ещё мгновение – и предводитель спрыгнул на мостки, не дожидаясь окончания швартовки.

– Здорово, шляпа! – прогудел он, нагибаясь и заглядывая под широкие поля этой самой шляпы. – Ба! Корнелис, ты, что ли? Чего молчишь? Не узнаёшь меня?

Дед прищурился, заглядывая мореходу в лицо, и наконец произнёс с сомнением и недоверием:

– Господин Олав? Никак вы?

– Ах ты, старая ты брюква! – рассмеялся бородач. – Узнал! А шесть лет не виделись.

– Да уж, – признал Корнелис. Видно было, что он не в своей тарелке. – А говорили, будто вас того… – он сделал пальцами, – сожгли. Или повесили.

– Ха! – усмехнулся варяг. – Сожгли? Меня? Помру, тогда сожгут, а нынче пусть и не пытаются. Как вы тут живёте? Корчма, я смотрю, совсем развалилась. Ладно, хорош трепаться. Алоиза дома? Как она?

– Алоиза… видите ли… мнэ-э… – замялся Корнелис, кусая дёснами мундштук.

– Только не говори мне, что она не дождалась меня и вышла замуж! – Норвег покачал пальцем с показной суровостью, хотя улыбка оставалась прежней. – Я её характер знаю и всё равно не поверю. Ну? Чего стоишь столбом? Я вам подарки привёз, сейчас мои ребята выгрузят, покажи им, куда складывать.

Сказавши так, гость хлопнул старикана по плечу и зашагал через плотину к дому.

– Алоиза! – крикнул он. – Октавия! Я приехал! Алоиза?..

Корнелис остался стоять, глядя ему вслед и шевеля беззубым ртом.

Некоторое время царила тишина, потом началось. Предводитель викингов мелькал то в одном окне, то в другом, домочадцы бегали и голосили, что-то разбивалось, двери хлопали. С чёрного хода выскочил младший сын хозяина пристани, взъерошенный, ушастый, в одном башмаке, выскочил и хромым галопом припустил в деревню – не иначе за подмогой (хотя какая тут могла быть подмога). Наконец всё более-менее утихло, дверь распахнулась и повисла на одной петле, предводитель варягов вышел, дикими глазами обозрел окрестности, увидел Корнелиса и двинулся к нему.

Корабль к этому моменту уже ошвартовался, часть команды спрыгнула на пирс, потопала-поприседала, разминая ноги, и начала сгружать тюки и ящики, но увидала Олава и прервала работу. Разговоры смолкли, воцарилась тишина, только чайки кричали, скользя над землёй и водой. Корнелис попятился, но чья-то рука легла ему на плечо и удержала на месте; он обернулся и встретился взглядом с высоченным рыжим мореходом. Его лицо со шрамом всплыло в памяти мгновенно – этот молчаливый тип всегда сопровождал ярла Олава в его походах. Даже имя вспомнилось – Сигурд.

– Стой, старик, – проговорил он тоном, не допускавшим возражений. – Стой. Наш ярл не сделает вреда. Если ты невиновен, тебе нечего бояться. А если виновен, тем более стой.

Корнелис послушался.

Тем временем варяг подошёл к нему вплотную и остановился, глядя на него глаза в глаза.

– Как это случилось? – отрывисто бросил он, выделяя каждое слово.

– Я… – Корнелис снял и скомкал шляпу. – Я хотел сказать… Не виноватые мы, господин Олав… ни они не виноватые, ни я.

– Как это случилось, я тебя спрашиваю?! – повысил голос мореход. – Отвечай как на духу, иначе я тобой сейчас всю палубу вымою и на мачте повешу просушиться! Клянусь кровью белого Христа, вымою и повешу! Нарочно мачту прикажу поставить! Как случилось, что она умерла?

– Я хотел вам сказать, – проговорил Корнелис, опуская взгляд, – но я боялся. Вы не слушали. Три года как уж, в феврале… Холодно было в тот год, господин Олав, очень холодно. Цыгане не гасили костры, так торопились на юг. Осень стылая, зима… Рожь вздорожала, уголь вздорожал… Вода в канале в сентябре замёрзла, баржи не ходили, лёд волов держал. Выручки не было. Мы многих не уберегли, у меня у самого племянник умер и кузина… и у мельника племянница… и у старого Жана Дааса внук… и сам Жан Даас тоже умер… Мы бедняки, а у бедняков нет выбора, господин Олав, сами знаете – зимой все хотят быть поближе друг к другу. Она много ходила, помогала, но простыла… слегла…

– А девочка? Где девочка?

Старик не ответил.

– Ты что, не слышишь меня? – Варяг ещё приблизился. – Где моя дочь?

Корнелис отвернул лицо.

Олав медленно, со вкусом сгрёб смотрителя причала за грудки мозолистой лапищей и притянул к себе так, что того приподняло на цыпочки. На доски посыпались пуговицы, сукно затрещало и пошло прорехами.

– Я убью тебя, лодочник, если ты не скажешь мне всего, что знаешь! – пригрозил варяг. – Мне сказали, что она пропала. Убежала. Потерялась. И недавно, меньше месяца назад. Это так? Ты это видел? Отвечай, я по глазам вижу, что ты что-то знаешь! Ну?! Это так?

– Так, – наконец признал старик. – Не соврали они: убежала. Они её в приют отдать хотели, а она сбежала. Только я не знаю куда. Был тут господин с мальчишкой, сундуки привёз, очкастый, с бородой. Она в один сундук и забралась, такая егоза. Я не знал, а то бы не позволил: уж вы знаете, как я её любил. Мне канальщики, когда обратно шли, рассказали. Пустите рубаху – больно!

Яльмар Эльдьяурссон, известный недругам как Олав Страшный, разжал пальцы. Старик ухватился за горло и зашёлся судорожным кашлем. Пошатнулся, уцепился за перила. Вытер рот.

Заморский гость молчал.

– Прости, старик, – сказал он наконец. – Прости. В сундук, говоришь, забралась?

Тот кивнул.

Норманн всё медлил.

– Как называлась та баржа? – наконец спросил он.

– «Жанетта». Кажется, «Жанетта».

– Где её найти?

Корнелис помотал головой:

– Не знаю, господин Олав. Я не знаю, правда. Они из Гента и сейчас, наверное, там и стоят, товаром загружаются. А может, они не в Генте, а в Брюгге.

– Так в Генте или в Брюгге?!

– Да кто ж их знает, господин Олав! Там же три канала, из Брюгге: в Гент, в Остенде и в Зебрюгге, хоть считалкой выбирай. Вы парочку недель побудьте здесь, подождите, может, они обратно пойдут, тогда и…

– Некогда нам ждать, – оборвал его варяг, посмотрел на облака и обернулся к кораблю: – Сигурд, Харальд! Загружайте всё обратно. Ульф! Ульф?! Сматывай канат. Отчаливаем!

Он заглянул в кошель, поколебался, сорвал кожаный мешочек вместе со шнурком и сунул его в руку старику.

– На, возьми.

– Благослови вас бог…

– Оставь при себе свою благодарность. Лучше расскажи, как они тут… как они жили.

Корнелис долго смотрел на подарок. Поднял взгляд.

– Почему вы задержались? – с горечью спросил он. – Она ждала. Она вас каждый день ждала. Они вас обе… ждали.

Викинг помрачнел и отвернулся, стиснув зубы.

– Поганые дела, – ответил он. – Я не хочу об этом разговаривать. Мой брат попал в беду: церковные собаки обвинили его в ереси, а король поверил. На него повесили огромный долг, хотели испытать лумхорном. Я был в фактории в Новгороде и узнал об этом слишком поздно. Когда я приехал, Торкель уже был в тюрьме. Я помог ему освободиться, свёл с кем надо счёты, но все сбережения ушли на подкупы. Я заложил даже свой кнорр. Не было никакой возможности выбраться. Хорошо, приятель надоумил – я сыграл у Бурзе на тюльпанных луковицах; два раза выиграл, один раз проиграл, но всё равно остался в прибыли. Только так… Я дважды посылал письма и деньги с верными людьми, а прийти не мог.

Старый мостовщик покачал головой.

– Они ничего не получали, – с горечью сказал он. – Ничего. Должно быть, ваших людей убили гёзы или наёмники. Они вернулись? – Варяг не ответил, и Корнелис покивал головой: – Смута в стране. Смута.

Яльмар топнул, плюнул на воду, сжал кулаки и выругался по-норвежски.

– Ну что за гнусные настали времена! – в сердцах воскликнул он. – Разве Один допустил бы такое? Разве допустил бы?!

Корнелис вздрогнул и перекрестился, но смолчал.

Шли минуты. Великан-северянин не двигался, стоял, о чём-то размышляя. Лица прочих мореходов были хмурыми, движения неторопливы. Все что-то делали. Кто-то проверял весло, другой перешнуровывал сапог, ещё один, худой и долговязый, передвигал по палубе мешки, выравнивая крен. На кнорр уже закатывали последние бочки. Не было ни зубоскальства, ни веселья, никаких «Чего мы ждём?», «Ну скоро ты?» и прочих возгласов, обычных для торговых мореходов. Старик Корнелис поглядел на одного, на другого и ощутил холодок: на кнорре не было команды – была дружина; эти люди в любой момент готовы были взяться за оружие.

Кружили чайки. О сваи билась мелкая волна, колебля зелёные бороды водорослей. Пахло гнилью и холодной водой. Солнечное небо помаленьку затягивали облака. Темнело. На пристани оставались ещё пара штук сукна, мешки с углём, корзины с неизвестным содержимым и прочая разнотоварная мелочь.

– Оставьте их, – махнул рукою Яльмар. – Пусть эти заберут себе. Корнелис, возьми сукна – сошьёшь себе новый кафтан взамен этого гнилья.

– Благодарствую. – Его обветреная старческая рука со вздувшимися венами всё пыталась запахнуть разорванный ворот. – А вы, стало быть…

– Алоизу… где похоронили?

– Здесь. На кладбище, у церкви.

– Ты покажешь мне её могилу?

Корнелис кивнул:

– Покажу.

* * *

Паук пошевелил жвалами и приблизился. Оказывается, это довольно страшное зрелище, когда паук идёт к тебе и шевелит серпами челюстей, с которых капает зеленоватая слюна. Просто в обыденной жизни люди этого не видят, ибо слишком велика разница в размерах. А был бы тот паук величиной, например, с собаку или с крупную овцу, это увидал бы каждый. Увидал и испугался. До икоты, до одури, до мокрых штанов. А может, даже до смерти.

Этот паук как раз таким и был.

Травник проглотил слюну, переменил стойку, оступил назад. Рукоять меча скользила от пота. Не отрывая взгляда от противника, Жуга вытер о штаны сперва одну ладонь, потом другую, перехватил меч поудобнее и стал ждать.

Когтистые мохнатые ноги царапнули пол. В движении этом не было ни злобы, ни агрессии, лишь воля и сноровка опытного хищника. Очень опытного. Чёрные бусинки глаз смотрели на добычу, и в каждом при желании травник мог разглядеть своё отражение. Желания, правда, не было. Коричнево-серая, в белёсых крапинах, шкура твари оставалась неподвижной. Жуга всё время задавался вопросом, как паук дышит, если ни брюшко, ни грудь, ни голова почти не движутся… Яд и пламя, нельзя отвлекаться! Но разве он виноват, что даже в такую минуту любопытство испытателя в нём берёт верх над рефлексами бойца?..

Меч, принесённый Телли, был тяжеловат – Жуга к такому не привык, но выбирать не приходилось. Паук тем временем шагнул туда-сюда, подался вбок и вдруг, на первый взгляд расслабленно, на деле – быстро-быстро, ринулся в атаку. Вскинул передние ноги, ударил, промахнулся и вхолостую щёлкнул жвалами. Травник стиснул зубы, затанцевал, оберегая ноги, и заработал мечом. Места для отступления не было – они и так играли в кошки-мышки больше десяти минут: сначала он заманивал чудовище туда, где на восьми ногах было не развернуться, потом паук воспользовался этим и сам оттеснил человека в угол. Теперь брала своё усталость.

Панцирь на паучьих лапах очень прочный. Лезвие скользило и вреда не причиняло, но Жуга сумел отбить атаку и получил некоторый простор для манёвра. Паук развернулся, словно на шарнирах, зашипел и снова двинулся вперёд.

Чем же он шипит? Или это задние лапы волочатся по полу? Аристотель писал, что у паука нет сердца как такового, а есть лишь несколько сердечных сумок, из коих одна главная, а несколько – второстепенные, и расположены они не как у человека или зверя, в левой стороне груди, а на спине, вернее, сверху, под брюшком, там, где обыкновенный крестовик несёт свой крест… Впрочем, тот же Аристотель написал, что у мухи восемь ног, и большинство учёных мужей до сей поры не подвергают это утверждение сомнению. Хотя любой мальчишка, который умеет считать…

Яд и пламя!

Лапы ударили. Травник едва успел увернуться. В любом случае поздно гадать, прав великий грек или не прав – выбора не остаётся. К тому же в прошлые разы этот приём вполне срабатывал, хотя у травника ни разу не было возможности проверить, в сердце он попал или не в сердце…

Яд и пламя, ну почему эльфы так ненавидели пауков?!

Финт, вольт, удар… опять удар… отбивка, выпад, два шага вперёд… Рискованно, но по-другому не получится (во всяком случае, пока не получалось). Чёрные челюсти клацнули в двух дюймах от лодыжки травника, Жуга подпрыгнул, закрутил мечом, ударил вниз и чуть вперёд: отчасти чтобы удержать равновесие, отчасти надеясь зацепить противнику глаза. Сработало. Меч самым кончиком царапнул чёрную лаковую бусину, паук сдал влево и зашарил лапами, на краткое мгновенье потеряв врага из виду. Этого хватило, чтобы запрыгнуть ему на спину, перехватить меч и два раза вонзить его в узор на брюшке. Оба раза – глубоко, как только позволили клинок и рукоять: иначе не достанет.

Паук задёргался, загарцевал, внезапно развернулся и припустил вдоль стен, отчаянно работая лапами. Разрезы закипели белым. Преодолевая отвращение, Жуга вонзил меч в третий раз, оставил его в ране и обеими руками вцепился в основания паучьих задних ног. Сейчас главным было просто удержаться, не попасть под эти ядовитые серпы… каких-то полминуты… может быть, минуту… или две…

Вскоре всё было кончено. Травник разжал сведённые судорогой пальцы, слез, с усилием выдернул меч и на всякий случай отступил. Голова была пустой и тяжёлой. Как всегда, остался только слабый интерес – что было бы, случись ему не победить, а проиграть?

Руки подрагивали. Болели плечи и колено. Травник грустно усмехнулся: «Сдаю».

Некоторое время мёртвая туша паука лежала неподвижно, подобрав суставчатые ноги и бессмысленно таращась в потолок глазами и глазками, потом воздух вокруг неё задвигался, как в жаркий день над раскалённым камнем, подёрнулся неровной рябью, тело начало бледнеть и вдруг… исчезло. Испарилось. Жуга невольно моргнул – глаз всякий раз не успевал поймать мгновение, когда поверженный противник растворялся в воздухе, и веки дёргались непроизвольно, словно где-то рядом молот кузнеца ударял в наковальню. Вот только что на полу лежало растопыренное тело. Миг – и его уже нет. Только слизь, зазубринки на лезвии и долгие, глубокие царапины в полу, да тело ноет от ушибов и усталости.

А ещё через мгновение мерцание стен погасло, и в дальней от травника стене возник дверной проём. Комната вновь стала тем, чем была – большим несимметричным залом с пятью углами разных величин, со стенами необработанного дерева, с единственным входом и выходом. Вот этим самым.

«Тренировка» закончилась.

В первый раз, случайно забредя сюда, Жуга не обнаружил ничего особенного. Комната как комната, не хуже других, разве что без окон. Чулан, кладовка, может быть, тайник, и только. Однако в соседнем помещении обнаружилась ванна, или, правильней сказать, небольшой деревянный бассейн с проточной водой. Это была полезная находка, и Жуга облюбовал сей уголок для утренней разминки. А когда Тил, как обещал, принёс ему оружие, заявился сюда с мечом. Просто так заявился, без всякой задней мысли.

И началось.

Сперва он не понял, что произошло, когда выход из комнаты исчез, а стены засветились ярче – на старой заставе эльфов всё время происходило что-нибудь этакое. Но тут из ниоткуда вдруг возник зверь – то ли волк, то ли собака, не понятно, но что-то похожее. Возник и изготовился к броску… и думать стало некогда. Лишь когда бой завершился и поверженный враг исчез, не оставив следа, Жуга смекнул, что это неспроста.

Тот день и половину ночи травник провёл в мыслях о произошедшем, на всякий случай уйдя в самые дальние покои, даже заснул с мечом в обнимку.

А на следующий заявился опять.

Так и повелось с тех пор – раз или два в неделю травник приходил сюда, чтобы затеять очередную схватку с призрачным противником, который был и в то же время как бы не был. Оставалось загадкой, плодил замок этих тварей из себя или из воздуха или приносил откуда-то извне, но в любом случае здесь действовала древняя и сильная магия. За неполный месяц Жуге пришлось сразиться в этой комнате с самыми странными тварями, каких он только видел, но чаще всего почему-то попадались эти гигантские пауки.

Травник скосил глаза на меч, на клинке которого медленно таяла белёсая слизь, и поморщился. Ну почему эльфы так ненавидели пауков?

Он прошёл в круглую комнату с басейном, в который непрерывно стекала прозрачная струйка воды, морщась, стянул с себя мокрую от пота рубашку, скомкал и бросил на пол. Рубашка была чёрной. Не от грязи, а так. Пару мгновений Жуга с неудовольствием смотрел на неё, но выбирать не приходилось: по странной прихоти все вещи, которые Телли для него принёс, были чёрными (ага… «Меньше пачкаются»… дурак). Меч травник прислонил к стене и некоторое время стоял, глядя на своё отражение в воде. Отражение смотрело куда-то в сторону.

Тянулись дни, недели, месяцы. Старый замок существовал сам по себе и сам в себе, отдельно от любого мира. Там, снаружи, в серединном мире, могло происходить всё что угодно – войны, наводнения, землетрясения, чума, мор, засуха, набеги викингов, татар, все континенты могли уйти под воду – здесь шла своя жизнь.

Если это можно назвать жизнью.

Кулак разбил отражение, ледяная вода пошла рябью. Успокоиться ей не дали. Травник вымылся до пояса, подумал и отказался от намерения окунуться полностью – разогретые мышцы могло свести судорогой. Он вытерся рубашкой, пригладил волосы и обернулся.

И лишь теперь увидел, что он опять не один.

Белый, словно сотканный из лунного тумана зверь выступил из утреннего сумрака и остановился. Витой блестящий рог качнулся в приветствии, снова поднялся. Воцарилась тишина, нарушаемая шумом льющейся воды.

«Разминаешься?»

– Хорошо ещё, что ты не додумался явиться мне туда, – проворчал травник, мотнув головой в сторону бойцовской комнаты.

Насмешливое фырканье в ответ и снова голос в голове:

«Думаешь, сумел бы меня одолеть?»

– Как знать, как знать… Здравствуй, высокий.

«Привет и тебе… Лис. Может, опустишь меч?»

Травник покосился на свою руку и с удивлением обнаружил, что и впрямь сжимает меч. Когда он успел его схватить – память хранила на этот счёт молчание.

Единорог тем временем приблизился. Нагнулся, обдавая травника холодным, стынущим дыханием, заглянул в глаза, движимый непонятной заботой, тронул губами раны и ушибы, потом наклонил голову и потянулся вперёд своим волшебным рогом. Не делая движений, травник терпеливо ждал, а когда боль исчезла вместе с синяками и ссадинами, повёл плечами, разминая мышцы. Кивнул, благодаря:

– Спасибо. Как ты это делаешь?

«Лучше тебе не знать».

– Вот вечно ты… Нет чтобы поделиться секретом.

«Ты неправильно понял: у человека просто не хватит сил, чтобы повторить такое».

– Даже у меня?

«Даже у тебя».

Жуга перехватил меч лезвием под мышку, подобрал рубашку, бросил её в бассейн и там оставил – вода на заставе была такой чистоты, что за два часа вымывала из одежды грязь и пот без золы и щёлока. Двинулся к выходу. Единорог прошествовал за ним.

– Позавтракаешь со мной? – спросил Жуга, не оборачиваясь.

«Благодарю, – с достоинством ответил тот. – Я не ем людскую пищу».

– Почему? Не можешь?

«Не хочу».

Человек не стал больше ни о чём его спрашивать, и остаток пути оба проделали в молчании. Зверь Века, Белый Индрик, следовал за травником на расстоянии шага или двух – тот непрерывно ощущал спиной его дыханье, настолько холодное, будто он питался мятой, льдом и ключевой водой.

Через казавшуюся бесконечной анфиладу комнат, больше похожую на лесную аллею, через огромный зал – абсолютно пустой и непонятно для чего предназначенный, через короткий коридор они проследовали в дальнюю башню, ту, где состоялась встреча с Тилом и которую травник облюбовал для жилья. Подниматься по лестницам не требовалось: на нижнем ярусе, в одном углу пустой и длинной комнаты (наверно, бывшей кордегардии) он устроил постель, в другом – склад провизии. Обстановка комнаты, с её уродливыми, оплывшими формами мебели и стен, являла посетителю живой пример упорных, но безуспешных попыток травника овладеть эльфийской магией. Стол не держал посуды, на лежанках невозможно было спать, не сломав позвоночник, а на скамьях могли сидеть разве что певчие птицы. На полу стояли пустые бутылки и большущий медный чайник, казавшийся здесь особенно неуместным.

Дальний край стола дал дюжину побегов, все в свежей зелени и синеньких цветочках.

Зверь с видимым интересом огляделся. Небольшое помещение с его приходом сразу сделалось будто просторнее.

«Я смотрю, ты взялся за дело всерьёз».

– Что получилось, то получилось, – отозвался Жуга, доставая еду.

«Я бы предпочёл, чтобы ты погодил с трапезой», – пронаблюдав за ним, сказал единорог.

– Почему?

«Я пришёл говорить».

– Да бога ради! Можешь говорить, мне не мешает, – пожал плечами травник. Привычно забрался на стол, угнездил на коленях тарелку. – Я могу одновременно есть и слушать. Я же не ушами ем. – Он переломил лепёшку, протянул единорогу: – Хочешь хлеба?

«Не хочу».

– Зря: эльфы делали хороший хлеб. Если это, конечно, хлеб. Так… Ну тогда я не знаю. Если хочешь, можешь объесть вот эти веточки. Листья очень даже съедобны. Похожи на капусту, только пахнут как…

«Лис!»

Травник поднял голову и перестал жевать:

– Да?

«Я прошу тебя быть серьёзным».

Жуга опустил чашку и некоторое время молча ковырял в ней ложкой. Потом отставил в сторону.

– Послушай, Вэйхатил, – проговорил он. В голосе травника сквозили усталость и плохо скрываемое раздражение. – Я сижу в этом замке, как селёдка в бочке, уже бог знает сколько недель и месяцев. И, готов поспорить, ты мог прийти ко мне в любое время. Но ты не приходил. А теперь являешься и требуешь, чтоб я сейчас же, сию минуту выслушал тебя и был серьёзен. Знаешь что?

«Что?»

– Пошёл ты, вот что! Думаю, нет такого дела, которое не могло бы подождать ещё чуть-чуть после стольких месяцев.

Единорог переступил, будто в смущении.

«Я понимаю и прощаю, – был ответ. – Твои слова полны печали и бессилия. Но я на самом деле должен с тобой поговорить».

– Ладно. Ладно. Что случилось?

«Я чувствую проколы в ткани бытия. В пространстве грёз и вероятностных событий. Их много. И почти все нити тянутся сюда. Щель между мирами приоткрылась. Ты выходил из замка».

Последнее не было вопросом или предположением – высокий знал.

Лицо травника осталось бесстрастным, лишь на скулах заходили желваки.

– Да, я выходил, – жёстко сказал он. – И что?

«Через чужое тело и сознание».

– А что мне оставалось делать? У меня нет выбора! Я должен – должен знать, что́ там происходит. Если бы я нашёл способ выйти отсюда, я бы ушёл. Но ты же знаешь, что я не могу! – Он поколебался и слегка изменил формулировку: – Пока не могу.

«Опасность, которой ты себя подвергаешь, гораздо больше, нежели ты думаешь и даже представляешь».

– Опасность, – хмыкнул травник. – Что тебе до той опасности? Все вы говорите о ней. Тил, Золтан, ты… Все. И ни один не сделал ничего, чтоб помочь. Вот ты. Ты можешь вытащить меня отсюда? Спорю на что угодно – можешь.

«Да, могу. Но после этого…»

– Я знаю, что случится после этого, – перебил его Жуга. – Я помню, что случилось с Тилом. Но я помню и то, что память к нему вернулась. Пусть не сразу, но вернулась.

«Осенний Луч Солнца – эльф».

– Во мне тоже есть часть старшей крови. Или я не прав?

«Прав. Но всё далеко не так просто».

Единорог прошёл по загромождённой комнате и замер у окна, устремив свой взор на речку и луга за ней. Снаружи разгорался день, по ощущениям совершенно майский. Тянуло свежей зеленью и запахом воды. Весна, пришедшая в этот замкнутый уголок, пусть с запозданием, но брала своё.

«Заклятия, удерживающие замок в таком состоянии, сложны и нестабильны».

– Что? – Травник прищурился. – Я не понимаю. Повтори.

«Представь шар на горе. Хватит лёгкого толчка, чтобы он скатился. Так и тут. Быть вне мира и вне времени – дело сложное и противоестественное. Магия и силы Старшего народа могли подобное проделывать. Но мир не стоит на месте. В своём бессмертии Светлые нередко забывали о том, что время всё же существует. За последние недели ты несколько раз выходил за грань. Пусть не телесно, но в данном случае нет разницы. Катаэр Крофинд строился не для того, чтобы позволять такие фокусы. Сторожевые заклятия всё ещё работают, и будь здесь прежний гарнизон, тебя давно бы уже посадили под стражу. В одиночную камеру. Без дверей, с защитой от магического проникновения».

– Вот, значит, как…

«Именно так. Сам замок неразумен, это наблюдатель и слуга. Всё, что вложили в него создатели, отвечало их представлениям о безопасности и порядке, но и об этикете Светлые не забывали. Старший народ был сдержан и нетороплив в принятии решений. Выйти за барьер, преодолеть границу можно и случайно, ненароком, без злого умысла. А среди путешественников и постояльцев было много сильных магов. Если бы заклятье убивало на месте, война велась бы непрерывно. Всю последнюю неделю крепость содрогается от сигналов тревоги. Странно, что ты их не чувствуешь».

– А с чего ты взял, что я их не чувствую?

«Так ты нарочно? Я предполагал».

– И что? – подначил травник. – Боишься, что эльфы встревожатся и вернутся?

«Может случиться и худшее», – уклончиво ответил единорог.

– Худшее? Что, например?

Серебряный зверь отвернулся от окна и поднял взгляд на человека.

«Ты никогда не задумывался, отчего Нидерланды, Нижние Земли, стали такими?»

– Какими «такими»? А! В смысле – нижними? Да потому, что… – тут Жуга умолк и изменился в лице. – Постой, погоди… Ты хочешь сказать…

«Крепость С Белыми Валами не всегда была оторвана от мира».

Единорог сделал многозначительную паузу, но не дождался ответа и счёл возможным продолжить. Но синь звериных глаз уже подёрнулась кисеёй воспоминаний.

«Как странно… – медленно продумал он. – А я, оказывается, хорошо помню то время… те смутные тысячелетия, когда на этих землях жили эбуроны и кондрузы, церозы и пэманы, сегны и адуатуки… а к западу и к югу – нервии, морины, менапьенцы, атребаты, треверы… Это был нестойкий мир, уже почти утративший старые знания, мир последних войн Третьей эпохи, когда Старший народ окончательно решил уйти и ушёл. Часть эльфийских твердынь досталась людям – незначительная часть, и она была впоследствии перестроена и приспособлена для людских нужд. А всё, что могло повредить, решено было… изъять».