Текст книги "Кукушка"

– Здравствуйте, господин кукольник, – сказал молодой человек, ногою закрывая дверь. – Меня зовут Йост. – Он огляделся. – Я надеюсь, вам всем удалось убежать? А где малышка?

– Постойте, постойте… да я же вас знаю! – с удивлением сказал Барба, глядя на него через очки. – Ну да, конечно! Вы читали стихи на рыночной площади. Кстати, весьма недурные стихи, господин вагант.

Теперь и Фриц распознал в нежданном госте давешнего студента на бочонке.

– Польщён. – Парнишка шаркнул ножкой и раскланялся. Сбросил с плеч мешок. – Мне тоже понравилось ваше представление. Но к делу. Я принёс ваш сундучок…

– Мои куклы! – подпрыгнул Карл. – Вы принесли моих кукол! Юноша, вы мой спаситель! Как мне вас отблагодарить?

– Примите это как плату за спектакль, – сказал тот, уклоняясь от объятий. – И поменьше разбрасывайтесь такими обещаниями. К сожалению, мне не удалось спасти навес и инструменты. Впрочем, я, кажется, запомнил того парня, который унёс вашу трубу… Вы, видимо, приезжий, господин кукольных дел мастер? У вас нездешний выговор.

– Я родом из Неаполя.

– О, Сицилия![54]54
  В 1504–1860 гг. (с перерывами) южная часть Апеннинского полуострова также называлась Сицилией и, вместе с одноимённым островом, как «Королевство обеих Сицилий» входила в состав Испанской империи.


[Закрыть] Снимаю шляпу. Я встречал сицилианцев – отважные ребята. Однако это странно, когда подданные короны так не любят испанцев.

Карл-баас в ответ на это сухо поклонился.

– Фландрия – тоже испанские владения, – сказал он.

– Ш-шш! – Парень прижал палец к губам. – В этом городе опасно говорить такие речи. А после того, как чуть не утонул этот испанец, вам опасно даже оставаться здесь. Но выбраться из города без письменного разрешения испанских чиновников теперь нельзя. Я поговорю с нужными людьми, они вам помогут. А пока…

Тут он умолк, завидев, как зашевелилось одеяло на кровати – это Октавия рискнула выглянуть наружу. Некоторое время поэт и девочка смотрели друг на друга, затем тонкие губы Йоста тронула улыбка.

– Прелестное дитя, – сказал он, – могу я узнать ваше имя?

Та опустила глаза.

– Меня… зовут… Октавия, – тихо сказала она.

– Вам очень идёт этот цвет.

Девочка сколько-то сдерживалась, потом природа взяла верх – носик её сморщился, и она опять заплакала.

* * *

…От взгляда на железо перехватывает дух, когда пядь за пядью меч являет миру своё узкое отточенное жало. Нет в мире человека, кто не испытал бы сильных чувств при этом зрелище, и безразлично, страх это, отчаянье или восторг.

Когда клинок оставляет ножны, раздаётся слабый звук – это не скрежет и не шелест, а нечто совершенно не от мира сего. Это песня смертоносного металла, металла, отнимающего жизнь, она как тихое предупреждение змеи, венцом которому – холодный чистый звон, и вслед за тем – бросок, укус и смерть. Для скольких тысяч человек этот звук стал последним, что они услышали в этой жизни?..

Но трофейный клинок выходил абсолютно бесшумно. У этого меча не было языка.

«Меч мой, меч, мой серый друг, мой гибельный собрат, моя печаль и радость; твоя любовь чиста и холодна, я убиваем ею в сумерках весны и счастлив, принимая эту смерть…»

Лис плясал на гравировке.

Мануэль Гонсалес сидел неподвижно на скамье у окна, один в пустующей купальне, положив меч на колени и наполовину вытащив его из ножен, смотрел на искристую серую сталь в ожидании вечера. В последнее время это стало для него сродни ритуалу. Он всегда старался уединиться в такие минуты, чтобы никто не видел этого меча (да и собственного его лица тоже), чтобы никто не отнял даже видимость принадлежащего ему сокровища. Это было как молитва, это было как влеченье к женщине, это было как бутыль изысканного вина, это было нечто настолько глубоко интимное, что временами Мануэль испытывал смятенье, стыд, неловкость, словно мальчик после рукоблудия. И так же, как тот глупый мальчик, он не мог удержаться от того, чтобы в следующий вечер вновь не остаться с этим мечом один на один.

Это было ужасно. Это было прекрасно. Это разрывало его душу на части. Это было…

Это было совершенно невыносимо.

За окошком захрустел гравий. Гонсалес вздрогнул, помотал головой и поспешно спрятал меч в ножны. На мгновенье сердце затопила горечь сожаления – ему опять помешали, но, с другой стороны, завтра обещали быть новый день и новый вечер.

Дверь распахнулась, и на пороге возник Родригес.

– Мануэль! – окликнул он, жуя табак. – Ману… А, вот ты где! Так я и думал, что найду тебя тут. Опять бдишь над своим мечом? Глядя на тебя, можно подумать, что ты готовишься к посвящению в рыцари. Шучу, шучу, хе-хе. В последнее время тебя не узнать.

– Чего надо? – хмуро бросил маленький солдат.

– Amferes сказал, чтобы ты с палачом и с padre шёл к той ведьме. Они собираются начать допрос.

– А почему я?

Родригес пожал плечами, выплюнул тягучую табачную струю и вновь пожал плечами.

– Послушай, hombre, в последнее время ты задаёшь нелепые вопросы. Ты всё-таки на службе. Чего ты уставился на меня, как подсолнух? Скоро всё равно твоя очередь стеречь у дверей: Эрнан и Санчес отстояли и уже задрыхли, а мне… тоже дела… в общем, есть одно дело там… ага.

– Какие это, интересно, у тебя дела?

– De nada, – буркнул тот, отводя глаза. – Послушай, Мануэль, ты всё равно ведь просто так сидишь. Да и чего мне делать там при них со своим протазаном? А у тебя всё же меч.

Губы маленького испанца тронула улыбка.

– Ты боишься, Родригес, – сказал он. – Боишься этой ведьмочки. Я прав?

Глаза у того забегали.

– Ты бы следил за своим языком, – проворчал он.

– Ты боишься, – продолжал подначивать Мануэль. – Трусишь, как заяц.

– Canarios! – Родригес встопорщил усы. – Замолкни, сопляк! Я никого не боюсь, и ты не хуже других это знаешь. Я служил в святой эрмандаде, когда ты ещё ходил под стол! Мы с Санчесом протопали пешком от Мадрида до Антверпена, я был в тридцати городах и видел такое, что тебе и не снилось. Кто ты такой, чтобы ругать меня такими словами? Кто, а? Жестянщик, переводчик, tinta alma![55]55
  Чернильная душа (исп.).


[Закрыть] Тьфу!

Он выплюнул жвачку ему под ноги и умолк.

Некоторое время оба, тяжело дыша, молча буравили друг друга взглядами. Мануэль с трудом сдерживался, чтобы не броситься на друга. Меч на поясе, казалось, тоже чувствовал его раздражение: рукоять так и просилась в руку. Однако, хоть в душе и бушевало пламя, Мануэль осознавал, что ссора была беспричинной. «Что это на меня нашло?» – подумал Гонсалес. Усилием воли он подавил вспышку гнева и заставил себя успокоиться и пойти на попятный.

– Ладно, Альфонсо, – медленно проговорил он, так медленно, что за это время можно было сосчитать до десяти. – Ладно. Извини. Скажи мне только одно: это наш командир приказывает, чтобы я сопровождал их к этой девке или этого хочешь именно ТЫ?

Родригес выдохнул и опустился на скамью, не глядя на собеседника.

– Ты стал таким проницательным, hombre, – с горечью сказал он. – У тебя, наверное, глаз вырос на затылке. Врать не буду. Я не понимаю, почему так, но мне не по себе от одной мысли, что её будут допрашивать. Всё время кажется, что она возьмёт и как скажет что-нибудь такое, от чего нам всем гореть потом в огне. Valgame Dios! Я видел ведьм, compadre, видел всяких, можешь мне поверить, от девчонок до старух. И ты их видел. Она на них похожа, как ты считаешь? Скажи, похожа или нет?

– Палач разберётся.

– Палач с кем хочешь разберётся… А что потом? – Он обратил к Гонсалесу лицо, и того поразила его необычная бледность. Усы Родригеса перекосились и теперь напоминали стрелки на часах (без четверти четыре). – Вот что я тебе скажу, hombre: эта девка так похожа на ведьму, что я стал сомневаться, были ли ведьмами те, другие, до неё. И в то же время она какая-то… не такая.

Как ни был Мануэль разгорячён и зол, он ощутил, что спину его тронул холодок.

– Это ты так думаешь из-за ребёнка? – Он сказал это и тотчас поймал себя на мысли, что все, решительно все в их маленьком отряде избегают обсуждать любые обстоятельства беременности девушки.

Родригес помотал головой:

– Я не знаю, откуда ребёнок. Только я твёрдо знаю, что она не простая женщина. Это пахнет или чудом, или ересью. Стеречь её – это одно, допрашивать – совсем другое. А я ещё не успел покаяться во всех своих грехах.

– И поэтому решил послать туда меня, – подвёл итог Гонсалес. – Ладно, старая лиса, я подменю тебя, если ты этого хочешь.

– Да не в этом дело, – отмахнулся Родригес. – Просто… ну что ты мог наделать в своей жизни, ты, мальчишка? Ты и не жил ещё. А мы с Алехандро… Ты сказал, что я боюсь. Нет, Мануэль, я не боюсь. И я пойду, но в свой черёд. Но помяни мои слова: сожгут её, отправят в тюрьму или отпустят, мы всё равно не будем спать спокойно. У тебя есть водка?

– Есть. А что?

– Глотни для храбрости. И мне тоже дай глотнуть, а то у меня кончилась.

Фляжка перешла из рук в руки. Родригес присосался к горлышку и запрокинул голову.

– Ты всё-таки боишься, – глядя поверх его головы, сказал Мануэль. От водки запершило в глотке, язык едва ворочался, слова произносились словно сами по себе. Он чувствовал, что должен это сказать. Холод снова накатил и начал подниматься вверх, к затылку. Заболели глаза. – Ты боишься, как бы мы случайно не отправили на костёр новую Марию.

Родригес поперхнулся и закашлялся; водка пошла у него носом. Он вытаращил глаза, разинул рот и замер, глядя на Гонсалеса.

– А если это так, – безжалостно продолжал развивать свою мысль Мануэль, – если это так, то через сколько-то там месяцев родится… тот, кто у неё родится. И наступит светопреставление. Ты ведь об этом думаешь, а? Об этом, старый cabron? – Он криво усмехнулся. – Конечно, об этом! Иначе для чего тебе так спешно потребовалось каяться в грехах?

Родригес наконец обрёл дар речи.

– Ты это… думай, что говоришь! – хрипло закричал он.

Мануэль невозмутимо отнял у него флягу, заткнул её пробкой и повесил на пояс.

– Я солдат, – ответил он. – Я не умею думать.

И ушёл.

* * *

… Ящик палача являл собою зрелище невероятно мерзкое и с любопытством как-то вовсе и несовместимое, и в то же время неотвратимо притягательное. Ялка проснулась от шагов, потом от скрипа дверных петель, потом два человека с натугой втащили сундук, и ей стало не до сна. Его даже не открыли, просто поставили в углу, но он сразу будто занял полкомнаты. Палач, его помощник и охранник Мануэль Гонсалес – аркебуза на руках и меч на поясе – молча замерли рядом и ждали. Ялка тоже молчала.

После злополучного визита Карела монахи посчитали целесообразным перевести пленницу на первый этаж, поближе к караулке, дабы слышать подозрительное. Здесь было сыро, гуляли сквозняки. Когда бритоголовый палач с толстым помощником втащили сундук, её заставили встать, и теперь она безучастно наблюдала за происходящим, зябко переступая босыми ногами. В эти минуты душа её как бы ушла далеко-далеко, все чувства притупились, будто всё происходило не с ней, но по случайности она получила возможность смотреть на мир глазами этой девушки. Она стояла и слушала, изредка бросая взгляд на низенького стражника, точней, на его меч, а брат Себастьян говорил:

– …и поскольку мы, божьей милостью инквизитор, монах святого братства ордена проповедников брат Себастьян, во время предыдущих дознаний и допросов не в состоянии оказались добиться от вас желаемого признания и добровольного раскаяния, то вынуждены были из-за этого держать вас взаперти до тех пор, пока вы не передадите нам всю правду, но мы так её и не добились. Посему я ещё раз хочу напомнить, что, поскольку Святая Церковь подозревает вас в колдовстве и еретических деяниях, что нашло подтверждения в показаниях свидетелей и очевидцев, то мы, с целью спасти вашу душу и предать вас очистительному покаянию, ещё раз настоятельно просим вас сознаться и покаяться в совершённых вами деяниях.

Тягучим мёдом, даже нет, не мёдом – янтарём застыла пауза, потом за окошком цвиркнула ласточка, и все в комнате вздрогнули.

– Мне нечего вам сказать, – помолчав, ответила девушка.

Брат Себастьян вздохнул.

– В таком случае, – продолжил он, – я хочу, чтобы вы подтвердили под присягой своё обязательство повиноваться Церкви и правдиво отвечать на вопросы инквизиторов, и выдать всё, что знаете, о еретиках и ереси, и выполнить любое наложенное на вас наказание. Вы клянётесь в этом?

– Мне нечего вам сказать, – повторила Ялка.

– Вы клянётесь?

– Да, я клянусь.

– Клянётесь в чём?

– Святой отец, – сдавленно заговорила она, – я уже сказала вам раз и повторю опять: я клянусь святым крестом и именем Господа нашего Иисуса Христа и Девы Марии, в которых я верую, что ни мыслями, ни действием я никогда не хотела причинить вреда другим людям. Я жила, как живут все добрые христиане-католики в этой стране, и вся моя вина состоит в том, что однажды я отправилась бродяжить, чтобы найти свою судьбу. А когда я не нашла то, что искала, то не смогла остановиться и пошла дальше. Я не творила непотребств, не сожительствовала во грехе, не насылала порчу, град, болезнь или туман… Я не вижу злобы и предательства в том, что я делала и делаю, а если я сделала что-нибудь, что могло оскорбить вас… и Святую Церковь в вашем лице… то скажите мне, в чём я виновата… в чём причина моего ареста… скажите, и тогда я постараюсь дать ответ… и выполнить… наложенное наказание. Но не заставляйте меня говорить о ереси и еретиках, потому что я ничего не знаю об этом!

Монах покачал головой:

– Этого недостаточно. Вы увиливаете и недоговариваете. Вы думаете спровоцировать меня, но что могу знать я, скромный служитель божий, о ваших бесовских игрищах и чёрных ритуалах, коим вы, как нам стало известно, предавались на ведьмовских шабашах? Я не смею предъявить вам, дочь моя, конкретных обвинений, поскольку вы можете согласиться с любыми предъявленными вам обвинениями, чтобы только избавиться от моего присутствия и дальнейших допросов. Этого не будет. Только одно может вам помочь: сознайтесь во всём добровольно, сами, и вы возвратитесь в лоно церкви очищенная и спасённая.

Руки девушки бесцельно мяли юбку.

– Если клятва именем Христа ничего для вас не значит… мне нечего больше сказать.

– Подумайте хорошенько, дитя моё, – произнёс инквизитор, пристально заглядывая пленнице в глаза. – Подумайте над своими словами ещё раз. И помните, что Святая Церковь не желает вам зла. Я искренне желаю, чтобы вы добровольно признались во всём неправедно содеянном и выдали бы мне ваших сообщниц и сообщников. Сердце моё полно печали и сострадания, но мы имеем право оправдывать исключительно в тех случаях, когда это предусмотрено законом. И здесь многое зависит от того, с какой степенью добровольности подсудимый содействовал ходу расследования. Мы не будем торопиться. Мы дадим вам ещё время до того, как прибегнуть к более действенным средствам дознания и убеждения. Вас ждёт долгий допрос, я хочу использовать каждую возможность апеллировать к вашему разуму. Я не хочу вас пугать, но, чтобы вы не подумали, что я шучу или говорю пустые слова, я пригласил сюда вот этих двух уважаемых граждан. Посмотрите на этого человека в чёрном, посмотрите на него. Этот господин – палач, а в сундуке – его инструментарий, и мне очень не хотелось бы прибегать к его услугам. Но если вы решитесь мне довериться, найти во мне поддержку, раскрыть мне свою душу, дайте знать об этом мне через него, и я сделаю всё, чтобы помочь вам и облегчить вашу участь. Через два дня вас отведут на допрос в присутствии аббата, свидетелей и прочих добрых людей. Подумайте, что вы там скажете. С тем мы оставляем вас сегодня. Да вразумит вас Господь.

С этими словами он развернулся, сделал знак писцу и стражнику следовать за ним и вышел из комнаты. Палач с помощником подхватили свой страшный груз, так и оставшийся нетронутым, и тоже удалились, а последним вышел Мануэль, бросив перед тем на девушку взгляд, исполненный странного выражения. Дверь за ними закрылась.

Ноги девушки подломились, Ялка опустилась на кровать и долгое время сидела неподвижно, сложив ладони на коленях. Было холодно. Слёзы сдавливали горло и душили грудь. Она повернулась к окну, часто смаргивая, и сидела так, глядя на проплывающие облака, пока от мыслей не осталось только эхо, а от чувств – пустыня равнодушия. Бледные губы шевельнулись.

– Летела кукушка, да мимо гнезда… – проговорила она. – Летела кукушка, не зная куда…

Она раскачивалась и шептала. Так прошло часа два или три. Она сидела, прислушиваясь к своим ощущениям и стараясь ни о чём не думать. Иногда получалось. Хотелось забыться, лечь и уснуть, но останавливала мысль, что в этом случае потом придётся пролежать без сна полночи-ночь, а это было выше её сил. Как начало смеркаться, вновь послышались шаги – должно быть, несли ужин. Дверь скрипнула и стукнула, Ялка вздохнула, внутренне готовясь к разговору с Михелем, вытерла вспотевшие ладони, но, когда она повернулась посмотреть, это оказался вовсе не Михель.

Это был палач.

В первое мгновение она решила, что её время истекло и он вернулся приступить к своим обязанностям, и сердце обдал холодок. Но в руках у него были только блюдо с чечевицей, краюха хлеба и кувшин с водой, разбавленной кислым вином. Страшный сундук остался внизу. Девушка невольно перевела дух. Это было что-то новенькое, если палачи заделались тюремными прислужниками. Или все испанцы были заняты?

Палач тем временем поставил еду на стол, но уходить не торопился, почему-то медлил, даже дверь прикрыл. «Присматривается», – подумала девушка и против воли снова поглядела на него. Раньше она не обратила внимания на его внешность, лишь отметила, что он худ, высок и не бросает слов на ветер, а чтобы понять его короткие реплики, надо было напрягаться, словно он был иноземцем. И вообще, она больше смотрела на сундук, на руки, на меч травника, который забрал себе испанец, на монахов… Теперь же, заглянув ему в лицо (а капюшон он снял), она испытала странное чувство, будто они встречались. Что-то ей казалось в его облике знакомым. Было противно, но ползли минуты, а они смотрели друг на друга, и она всё больше убеждалась, что определённо где-то видела этот горбатый нос, шрам на губе, другой – под левым глазом, два пенька на месте двух зубов…

А человек тем временем взял и нарушил молчание.

– Что ты знаешь о нём, девочка? – спросил он тихо, но при этом безо всякого акцента. – Что знаешь ты об этом человеке?

Ялка вздрогнула. Память пробуждалась медленно и отдавала нажитое неохотно. Разумом девушка ещё не поняла, где она слышала эти слова, но в том, что она их слышала раньше, сомнений не было. Лицо пришедшего двоилось у неё перед глазами, а лучше разглядеть мешали слёзы. Она заморгала.

– У меня тогда было белое лицо, – опять сказал палач, – и длинные волосы с хвостиком. А ты ещё плеснула в нас водой из таза. Помнишь?

Воспоминание пробилось, будто лопнул пузырь. Ялка против воли ахнула и вскинула ко рту сжатые кулачки, мельком поразившись, как меняет человека полное отсутствие волос. Это был тот, приходивший к травнику длинноволосый незнакомец, про которого Жуга сказал: «Он друг».

– Вы… – тихо сказала девушка и уронила руки. – Так вот вы, оказывается, кто… – равнодушно проговорила она. – Вот почему нас… нашли.

Взгляд её потух.

Человек в чёрном оглянулся на дверь, убедился, что та закрыта, и придвинулся на шаг, чтобы лучше было слышно.

– Послушай, Кукушка, – тихим голосом сказал он, взявши девушку за плечо (та едва заметно вздрогнула и на мгновенье подняла на него заплаканные глаза). – Всё не так, как ты думаешь. Я здесь, чтобы тебе помочь. Лис просил тебя разыскать, если случится беда.

Ялка помолчала. Повела плечами. Ей вдруг стало холодно.

– Вы врёте, – сказала она. – Это вы нарочно так мне говорите, чтобы у меня появилась надежда, а потом мне сделалось больнее. Я вам не верю.

– Мне плевать, веришь ты или не веришь. Мне некогда спорить, так что постарайся всё запомнить с первого раза.

– Что вы хотите?

– Вытащить тебя. Спасти и увезти прочь отсюда, в безопасное место. Я пока не знаю как, но мы над этим думаем. У нас есть время, около недели. Послезавтра тебя поведут на допрос. Там тебя будут спрашивать про Лиса и про остальных. Ты им расскажешь…

Она сглотнула резко и так же резко отвернулась.

– Мне всё равно.

– Не перебивай меня! – раздражённо встряхнул её палач. – Я не для того наделал дел на три костра, чтобы тут с тобой препираться… Да ты слушаешь меня или нет?! – Он снова её встряхнул и заставил заглянуть себе в глаза. – От тебя потребуют признания в колдовстве и в твоей связи с Лисом. Ты повторишь всё, что говорила сегодня. Но и только. Можешь пару раз упомянуть про травника и про его лесную нечисть. Этого им покажется мало: у них слишком много свидетелей. Тогда тебе наверняка назначат пытки и допрос с пристрастием.

Ялка еле разлепила деревянные губы.

– Зачем это всё? Я не хочу допроса с пытками… Пусть уж лучше сразу… Почему вы так в этом уверены?

– Допрос – поганая штука. – Хагг говорил теперь очень быстро, наклонясь как можно ближе, так, что Ялка чувствовала исходящий от него запах пота и чеснока. – Ты даже не подозреваешь, КАК ловко они умеют допрашивать! Чем меньше ты им скажешь на первом допросе, тем меньше у них будет шансов тебя запутать и сразу обвинить. Им понадобится пытка. А по закону перед пыткой полагается несколько дней держать подозреваемого в одиночке, на воде и хлебе, чтобы сломить его волю. Если всё так и случится, мы выиграем дня три, а может быть, четыре, а это много. Мы к тому времени успеем что-нибудь придумать.

– А если не успеете?

– Тогда тебе придётся терпеть. Терпеть в любом случае! Иначе костёр. Поняла? Костёр или вода. Или меч. Или верёвка. Что для тебя одно и то же.

Повисла ужасающая тишина. Даже за окном все звуки будто замерли. Мысли путались, цеплялись друг за дружку, словно ноги у плохого бегуна, ни одна не поспевала вовремя, и каждая была не к месту. Кулаки сцепило судорогой. Опять возникло ощущение бездны за спиной, вращающейся пропасти, откуда в душу веет сквозняком, и почему-то не сильно, но резко заболела грудь.

– Это вы… будете меня пытать?

Золтан вздохнул и поднял глаза к потолку.

– Я молю бога, чтобы этого не случилось, – искренне сказал он. – Но коль придётся, то заранее меня прости. А можешь не прощать, но всё равно терпи! Иначе нельзя: мне приходилось этим заниматься, и я знаю, что слукавить будет трудно. Будет больно. Может, даже очень больно. Но я постараюсь сделать всё, чтобы не навредить тебе и твоему ребёнку. Поняла? Ты поняла или нет? Ты не должна сдаваться, ни при мне, ни без меня. Ты сейчас – лягушка в крынке со сметаной. («Лягушка-кукушка», – ни к селу ни к городу подумалось ей.) Двигай лапками. Ты должна это выдержать, девочка, потому что у тебя есть хоть какая-то надежда, а у других её не было… У тебя здоровое сердце?

Вопрос застал девушку врасплох.

– Сердце? – неуверенно произнесла она. – Не знаю… Кажется, да. Но у меня мама умерла от сердца.

Золтан покивал:

– Хорошо, что сказала. Я учту.

Она подняла голову.

– Как… – начала она, но спазм сдавил ей горло. Ялка умолкла, но потом переборола себя и договорила до конца: – Как это будет?

– Не сейчас. – Золтан распрямился и шагнул к двери. – Тебе расскажут. И покажут. Это тоже часть… процедуры. Мне же и придётся рассказывать. А пока постарайся не думать об этом.

– О чём мне тогда думать?

Вопрос догнал его уже на пороге. Золтан обернулся, помедлил и указал рукой на её, пока не слишком заметный, но уже округло выпирающий живот.

– Думай о нём, – сказал он. – Ешь свою чечевицу и думай. Теперь у него, может, есть будущее.

И он захлопнул за собою дверь.

* * *

Выйдя из лечебницы на свежий воздух, Золтан ощутил, как закружилась голова, и ухватился за дверной косяк. Прикрыл глаза и некоторое время стоял, гулко сглатывая и пережидая дурноту. «Старею, – вновь подумалось ему. – А может, не старею, просто весна. От весеннего воздуха всегда голова кружится».

Он облизал сухие губы и украдкой огляделся – не видел ли кто его приступа. Вроде никто не видел. На душе сделалось муторно и мерзко. Разговор с девушкой напряг его больше, чем ожидалось. Он так и не понял, удалось ли ему растопить в её душе ледок недоверия. Впрочем, это было ничто по сравнению с тем, что он раскрыл своё инкогнито, хотя бы даже перед ней: он был лазутчик, а вокруг был стан врагов (во всяком случае, уж точно не друзей). Пока их тайна была ведома ему и Иоганну, в душе был относительный покой. За Шварца тоже можно не беспокоиться – тот слишком хорошо знал Хагга, чтоб проболтаться. Но теперь в тонкости расклада была посвящена девочка, которая пребывала в отчаянии и никому не верила. Кто мог знать, как повернётся судьба. Правильно он поступил, неправильно – теперь уже не было иной возможности проверить, кроме как дождаться, когда все раскроют карты. А пока оставалось только увеличивать ставку.

Небо темнело. Если не считать цвирканья ласточек, царила тишина. Жгли прошлогодние листья. Сиреневый дым щекотал ноздри. Раздался звон колокола – монахов скликали к вечерне. Пропускать молитву было негоже, и Золтан сделал шаг с крыльца по направлению к церкви.

И тут его схватили за рукав.

Подавив первый и естественный позыв вырваться и надавать нахалу по морде, Золтан придал лицу выражение брезгливого недоумения, обернулся и нос к носу столкнулся с сумасшедшим Смитте. Как здоровяк ухитрился незаметно к нему подобраться, оставалось лишь гадать. Скорее всего, он просто стоял за дверью, дожидаясь, пока кто-нибудь выйдет.

– Кар-кар, – вместо приветствия сказал толстяк, дурацки улыбаясь. – Кар-кар! Ведь ты тоже ворон?

– А, это ты. – Хагг разжал его пальцы и высвободил рукав. – Чего тебе надо?

– Тебя, – последовал ответ. – Он говорит: искал, слышишь? Иска-ал!

– Кто искал?

– Он! Он! – Смитте часто задышал, придвинулся ближе и снова вцепился Золтану в рукав. Ладони его дёргались, челюсть отвисла, лицо, и так лишённое всяческого выражения, сделалось и вовсе тестяное. – Ты знал его? Ты знал… Он возвращается, он скоро будет здесь. Или… не здесь. Но здесь он тоже будет! Да! Потом они: четыре лошади, четыре всадника, четыре возгласа трубы, конь блед, конь рыж и два других коня… Отряд, отряд… Дашь подудеть, когда наступит время, первый ангел? Дашь или не дашь?..

Смитте был умалишённым безобидным, за таким не замечалось буйства и припадков, он мог обихаживать себя самостоятельно, и ему дозволялось гулять по монастырю где вздумается, разве только за ворота его не пускали. Но сейчас явно происходило что-то неладное. Золтан с некоторым беспокойством увидел, что глаза толстяка закатились, лоб сморщился, а изо рта свисает ниточка слюны. Нервенность росла, Хагг заопасался, что сейчас толстяк рухнет в обморок или, ещё чего не хватало, облюёт его. Он поглядел вправо, влево и, к немалому облегчению, увидел, что по дорожке движется Бертольд. Тот шёл с работ, нёс на плече лучковую пилу и очень торопился, даже не глядел по сторонам, а может, нарочно напускал на себя подобный вид в надежде проскользнуть. «Удача!» – подумал Золтан и тотчас рявкнул:

– Бертольд!

Монах аж присел и стал оглядываться, усердно притворяясь, что не замечает их обоих. Хагг замахал рукой:

– Шварц! Подойди сюда.

Брат Бертольд приблизился, опасливо косясь по сторонам. Руки его теребили рясу.

– Я, господин Золтан… меня это… настоятель… А что случилось?

По-прежнему поддерживая Смитте под руку, Хагг поманил монаха пальцем, а когда тот наклонился, жёстко взял его за вырез ворота и притянул к себе.

– Я тебе не Золтан! – прошипел он сквозь зубы. – Меня звать «мастер Людгер», или забыл? – Шварц глотнул и быстро закивал. – То-то же, – смягчился Хагг. – Ну-ка, помоги мне его поддержать.

– А что с ним… э-э… мастер Людгер?

– Да не знаю. Плохо.

Толстяка шатало, как сосну под ветром. Он мычал, тряс головой, клонился набок, лицо его сделалось белым, в уголках рта показалась пена, один глаз закрылся, второе веко дёргал тик, колени дрожали. Золтан взял его за руку – тот выдернул её. Золтан взялся за другую. Шварц отложил пилу, зашёл перехватить с другого бока. Оба уже собрались под руки вести его в лечебницу, как вдруг толстые, похожие на сосиски пальцы Смитте сомкнулись на запястье Золтана, и толстяк отчётливо и громко произнёс:

– Не надо, Хагг… Не надо. Я… сам.

Тупая боль пронзила сердце и ушла. Золтан весь похолодел, будто под ногами внезапно открылся колодец, обернулся и наткнулся на прямой, совершенно осмысленный взгляд, который никак не мог принадлежать сумасшедшему. Черты лица оформились и отвердели, это по-прежнему было лицо Смитте, но теперь оно приобрело другое, не его, какое-то чужое выражение, будто от него осталась – нет, не кожа – гибкая податливая маска, сквозь которую проступили истинные формы. Это было до того нелепо, неправдоподобно, что Золтан застыл соляным столпом, не в силах ни понять, ни осознать, что происходит, чувствуя только ужас и дурноту.

– Святые угодники… – Шварц выпустил руку Смитте и закрестился. Все наставления вылетели у него из головы: – Господин Золтан, что это с ним? Господин Золтан… что… это…

Изменилось, впрочем, не только выражение лица – толстяк стоял уверенно, без колебаний и шатаний, хватка пальцев сделалась тверда. А в следующее мгновенье он усмехнулся кривой и какой-то очень знакомой ухмылкой и… провёл рукой по лысой голове.

– Здравствуй, Золтан, – сказал он, глядя ему в глаза. – Наконец-то я тебя нашёл. – Он перевёл взгляд на монаха: – А, Шварц! Ты тоже здесь?

– Т-ты? – только и смог выдохнуть Хагг, боясь произнести любое имя. – Это… ты?

– Не я, – ответили ему. – Пока не я, но это… тоже способ. Я узнал его… когда сражался с ветром. – С этими словами «Смитте» огляделся. – Где Кукушка? Ты… нашёл её?

В горле его хрипело и булькало, толстяк не говорил слова – выталкивал их, как больной харкоту. Голос и манеру было не узнать, но что-то… что-то…

Хагг сглотнул.

– Нашёл, – сказал он. – Я её нашёл. Она здесь, вот в этом доме. А где ты?

Круглое, одутловатое лицо перекосила судорога.

– Хорошо, – сказал толстяк вместо ответа. – Это хорошо. Мне… трудно его держать, но теперь я знаю… Ах… Никак не вырваться, никак…

Тут он внезапно замер и умолк, уставивишись куда-то за спину обоим. Золтан проследил за его взглядом, но увидел только монастырский двор и виноградник, весь облитый красным заревом заката. Листья на лозинах только-только распустились. Пейзаж являл собой картину мирную и самую обыденную.

Не обращая внимания на вцепившихся в него людей, толстяк подался вперёд и сделал несколько шагов. Движенья навевали жуть, хотелось закричать, такие они были: одержимый двигался рывками, конвульсивно, с остановками и иноходью, вынося вперёд одновременно ногу и плечо. Остановился.

– Так вот… какие они… – проговорил он тихо и едва ли не с благоговением. – Да… Ради этого стоило… умереть…

– Кто «они»? – тупо спросил Золтан, тряхнул его за рукав, так как ответа не последовало, и ещё раз повторил: – Кто «они»?