Текст книги "Запрети меня"

Сверхлюди – в превратном понимании труда Ницше национал-социалистами – были не столько абсолютные арийцы, волевым усилием преодолевшие сомнения и ложную мораль, навязанную религиозными сектами с еврейскими большевиками на пути к обретению вечной борьбы, сколько фрустрированный инфляцией и обманутый в своих имперских ожиданиях средний класс времен посткайзеровской Германии, приблизившейся к люмпен-пролетариату, с которым уже начала заигрывать коммунистическая гидра и нивелированная буржуазия, лишенная политической воли. Точнее, и не имевшая ее вовсе ввиду наличия в прошлом крепкой руки кайзера и отсутствия предшествующих реформаций, таких как французская буржуазная революция, что оставила Германию не у дел в делении колониального пирога. Европейской страной на отшибе с огромными контрибуциями, неподалеку от набирающих мощь «диких славян» в то время, как во всей остальной Европе, уже вовсю наращивали свое влияние англосаксы. Одним словом, сверхлюди появились совсем не по причине особой чистоты генетического кода, на практике это были раненые под химией.

Я смотрел на свои глаза и понимал, как выиграли Олимпиаду в 1931-м и с успехом продолжают делать это по сей день, понимал, как совершаются восемь боевых вылетов за ночь. Это не человеческие глаза – мне стало немного страшно, я явно вогнал в себя чистый лабораторный амфетамин без какой-либо присыпки, стал себе личным доктором Моролем и, кажется, достиг определенных успехов в своем ремесле.

В этих размышлениях я совсем позабыл о девчонках и о предстоящей встрече. Я думал о том, что и я в каком-то смысле последний ребенок Империи. Конечно же, не самый последний, но один из этого выводка. Восемьдесят восьмого года рождения. СССР не стало через несколько лет после моего появления на свет. На кухне у родителей, когда мне был год, играл Sex Pistols. Мама была студенткой театрального училища, папа занимался каким-то бизнесом, связанным с валютными операциями, за что до путча давали десятилетние сроки. Я помню танки и комендантский час в городе, сейчас все это кажется призрачным. Помню, как танки исчезли, но на улице остались коренастые парни в спортивных костюмах и кожанках. Комендантский час после девяти еще долгое время существовал негласно. Наш дом выходил окнами на стихийный рынок у метро, с первыми коммерческими палатками со сникерсами и спиртом «Рояль». Там этих парней было особенно много. Помню, как папа моего друга по лестничной площадке ночью на пустом прилавке этого рынка нашел лимонку с чекой – она просто лежала. Хотя, может быть, это была версия для домашних. И помню, как бывший генеральный секретарь партии, проще говоря, император одной шестой части суши, стал рекламировать Pizza Hut – и даже в пять лет я понимал, что это падение, которое мне придется разделить вместе со всеми. Наша семья еще как-то перебивалась, соседи по подъезду ели собачьи консервы. В гости к папе периодически приходили друзья – прятали сумки, забитые деньгами, прятались сами. Я особенно запомнил двоих, которых убили. Один был низовым бухгалтером «Лунной» группировки, его застрелили. Затем мама с папой развелись, а я пошел в школу. Мне выдали учебники, они были на русском, но напечатали и издали их американцы. Учителя иногда удивлялись новой версии истории, но, подобно Гарри Олдману из фильма «Леон», делали свою работу. Само это время вместе с мрачной реальностью на улицах Москвы, где каждый от мала до велика или подражал бандиту, или действительно им был, становясь ретрансляцией бесконечной криминальной хроники из телевизора, подходило только для воспитания убийц. Рухнувшая Империя с искалеченными людьми, нуждающимися в допинге.

Водка, героин– и кодеинсодержащие с начала девяностых до конца нулевых стали столь же популярны, как бензин. Свободный рынок оказался в руках несвободных людей, привычных к отсутствию личной ответственности – помимо лагерей и каторги, конечно же. Все решала партия. Она задавала образ будущего, она назначала врага, наделяла решимостью в борьбе с ним. Она снабжала своих бойцов «званиями» и «оружием». Она разрешала выпить и опохмелиться, но регулировала этот процесс – не более двух бутылок в руки и желательно согласно календарной дате. Все, что выходило за эти рамки, имело свою негативную классификацию, порицалось и зачастую вытеснялось из социума карательными мерами.

Новое время и новые руководители идею не создали, «назначения» упразднили, «винтовки» отобрали, а если оставили, то лишили регалий и героической миссии. Теперь, если ты был штамповщиком на конвейерной ленте, то ты им и был – ты больше не «строитель коммунизма», работающий на победу в холодной войне, ты штамповщик. Сотня бутылок водки в твои руки. Если хочешь, можешь затариться еще и метадоном в любой день. Враг, конечно, остался, но в новой войне ты не учувствуешь, она медийная – бесконечный обмен медиаатаками. Можно, конечно, проявить себя в интернете, став клиническим параноиком, но физической энергии на это не требуется. Действия нет, а тебя воспитали воином в лишениях и атмосфере невербального насилия, с самого детства тебя готовили к войне, затем твои условные враги напечатали твои учебники. И тут на помощь приходит свободный рынок. В отсутствие доступа к телу врага поневоле начинаешь убивать себя.

И я – вероятно, как человек не полностью бесчувственный – не смог остаться в стороне от этой обреченной на победу войны, как и многие другие с участием русских. Войны против самих себя, против тех убийц, которых из нас на последнем дыхании выковывала капитулировавшая Империя, оставив своих последних детей, как партизанский отряд, сражаться самостоятельно. Нам выдали новые паспорта и конституцию, но это осталось незамеченным – тактика боя и стратегия неизменны. Если бы мы были какими-нибудь морально неустойчивыми, мы бы давно сложили оружие – но мы здесь, на своем месте, в своих траншеях, и в нас по-прежнему летят снаряды. Снаряды кайфа. Никто не считает наших потерь, но пополнение прибывает регулярно.

Вспомнив про шишку, я раскромсал ее на столе и решил немного сгладить разгон.

Дом я покинул уже поздним вечером, так и не дождавшись такси. Машина реанимации попала в пробку, я лежал на кушетке, через люк в крыше я видел, как работает сирена. Белая надпись «выход» на стекле люка на случай автокатастрофы в моей ситуации вела в вечерние тучи – видимо, сегодня там было особенно людно, меня откачали.

Машина сигналила в застывший безучастный городской поток автомобилей. Мы встали в крайней правой полосе, вероятно, на Ленинском – по ширине неба я мог предположить, что это проспект. В кабине водителя работала магнитола, по радио звучала композиция «Summertime» в исполнении Эллы Фицджеральд. Ее голос наполнял салон особой магией и теплотой, смягчая ощущение от пронизывающего удара в грудь, которое осталось после разряда тока. В первые секунды я не различал ни лиц, ни слов из разговоров врача с медсестрой, затем услышал: «Доброе утро, придурок! – и потом довольно сочувственное: – Знаешь, куда мы тебя везли?»

Все, что я запомнил до удара в грудь, свидетельствовало, что даже со вставшим мотором я все прекрасно понимал. Сначала ты делаешь себе инъекцию смертельной дозы, затем еще одну, но, оставаясь на ногах, глубоко затягиваешься сканком и, выдохнув, теряешь сознание. Я упал возле дивана, и мне словно бы включили фильм. Я увидел все моменты, в которые мне было хорошо, все забытые мгновения неосознанного счастья. В этом фильме не было ничего из того, что казалось мне крутым, не было даже телки-фотомодели, которая играла в панк-группе на бас-гитаре, – той, в прозрачной футболке, на которую я ходил смотреть в шестнадцать. Но были показаны мне именно те события, где я чувствовал не страсть к женщине, а по всей видимости, любовь к самой жизни, обращенную вовне. Именно те моменты, в которые я меньше всего чувствовал свою исключительность и замкнутость в собственном теле и которые, как ни странно, походили на то, что происходило со мной сейчас. Словно я нисколько не умирал, а только терял очертания. Мое тело, распростертое у дивана, не вызывало сочувствия. Я смотрел на него так, словно у меня тысяча жизней – просто эта тоже сломалась. Я видел комнату сверху – в нее вошла Даша. Она начала искать заначки с наркотиками, затем перепрятывала их, потом била меня по щекам. Затем выбежала и вернулась с соседкой, они позвонили в скорую. Без сомнения, я испытывал легкую грусть, но не оттого, что я вне физической оболочки, а потому, что все происходит образцово чернушно. Потом в комнату вошли врачи. Соседка позвала мужа – очень крупного мужика, бывшего мента, обычно он сильно пил, – который согласился помочь. Это были соседи снизу, а жильцы из квартиры напротив предпочли спрятаться. Тело положили на носилки и понесли вниз. Даша по дороге накинула на мое физическое воплощение олимпийку Adidas, шлепанцы и шорты с тремя полосками, которые я раньше надевал не слишком часто, так как давно забро сил спорт. Этот комплект долгое время лежал в шкафу, и я все думал, зачем он мне. Теперь я знал, что это такая специальная одежда для передоза. В машине я перестал следить за всем происходящим сверху и начал возвращаться в тело. Мне делали искусственное дыхание и толкали в грудь. Затем разряд, и я почувствовал, как женщина в синем бушлате держит меня за руку, ее руки были холодны. Даша сидела на лавочке у моих носилок. Водитель закурил, спешить было некуда. Надпись «выход» на люке заставила меня улыбнуться. Еще больше меня взбодрила татуировка «Байконур 1988» с кривым стартовым комплексом на кисти правой руки водителя.

Через двадцать минут машина остановилась у проходной, с полминуты мы постояли, дожидаясь, пока охранник поднимет шлагбаум, затем въехали на территорию, обогнули здание, и остановились у крыльца.

– Одевайся, – сказала Даша.

Я сел на кушетку, накинул олимпийку и застегнул молнию.

– Пойдем, дорогой, – сказала женщина-врач, встав у меня за спиной.

Медсестра открыла дверь, все было настолько деликатно обставлено, что можно было подумать, мы отправляемся на бал в честь моего возвращения к жизни. Я, конечно же, поддался. На выходе из кареты меня поддерживали за руку, из магнитолы играла красивая мелодия. Даша прикурила сигарету и дала ее мне, я затянулся, голова закружилась, но летний ветерок, блуждающий в полумраке, очертил трехмерность пространства – несмотря на выход из тела, я все еще был под кайфом. На втором этаже особняка в стиле псевдоклассицизма горел свет, наверное, все уже танцевали. Я совсем не досадовал, что начали без меня, хотя и немного обмяк, но был еще способен выйти в свет. Еще затяжка, и мы красиво вошли в мою новую жизнь. Я, конечно же, был взволнован, мы стояли уже на крыльце. Сейчас нас оглушит музыка и ослепят огни. Медсестричка и врачиха улыбались – разумеется, они были рады сопровождать меня, и я чувствовал себя увереннее в присутствии таких дам. Дверь отворилась. Оба тапочка хорошо прилегали к ногам, хотя один из них я и прожег сигаретой в прошлой жизни, залипнув под хмурым, но это не главное, главное – осанка. Именно по ней, а не по фраку швейцар определяет, кому учтиво поклониться и о чьем прибытии немедленно докладывать хозяину. В конечном счете, для меня это был не первый выход в свет, и даже в таком состоянии я мог нести себя соответственно – как бы сильно ни билось сердце, голову нужно держать высоко, несмотря на подозрения, что бал будет проходить в отделении бесплатной городской наркологички.

Фрагмент памяти 2

В приемном отделении дамы покинули меня и, кажется, были этому рады. Даша курила на улице, за окном первого этажа. Швейцар был чрезвычайно резок, заполняя бумаги. Видимо, своим природным умом он чувствовал приближение ночи и не мог совместить естественного желания предаться сну с чувством долга. Он почти не поднимал отяжелевших век от листов бумаги, над которыми склонилось все его широкое красное лицо. Я услышал, как карета с дамами тронулась. Но, как бы там ни было, я был очень благодарен им за все то электричество, что случилось между нами.

После моего отказа подписать бумаги на госпитализацию дежурный врач вызвал полицейских. Формальной причиной послужило то, что дежурный врач был совсем не дурак и, как правило, на передоз легавые приезжают раньше, чем скорая по уведомлению от оператора 03. Естественно, Даша знала об этом и сообщила оператору «о внезапной потере сознания по непонятным причинам». Маленький обман, конечно же, вскрылся, как только врачи увидели меня – следы на венах, зрачки – и саму Дашу… Но было уже поздно. Теперь я должен был сдать мочу на тест и пройти лечение в наркологичке «по собственному желанию», что как минимум должно повлечь постановку на наркологический учет по месту жительства – я отказался.

– Не уверен, что это хорошая идея, – сказал я.

Врач поднял на меня глаза, и я понял, что это стоит денег.

– Выйду к девушке, мы что-нибудь придумаем.

Мой паспорт лежал у него на столе.

– Минуты хватит? – спросил он.

Я вышел на крыльцо, Даша была на нерве.

– Ну что? – спросила она.

– У тебя есть деньги?

– Рублей четыреста на такси. А что?

– Я возьму твои сигареты.

Она открыла сумку, и я увидел чекушку «Вайт Хорс».

– Думала выпить ее вместе с тобой, пока не увидела тебя без сознания.

– Я тоже кое-что видел: как ты бегала и перепрятывала все эти заначки в шкафах, – с улыбкой сказал я.

– Тебе сигареты оставить? – равнодушно спросила Даша.

– Да.

Я взял чекушку, прислонился к стене, повернувшись спиной к окну. Хоть мне не удалось выпить ее залпом, через полминуты все было сделано, я отдал Даше пустую бутылку.

– Ты совсем больной, – сказала она.

Даша, которую я недавно снял с края крыши на Ленинском, в одной футболке, с принтом «BACK TO THE FUTURE», развернулась и скрылась за проходной.

Я вошел в отделение, вернее, вплыл – если уж быть точным. Туда временами устремлялись новые страждущие, врачи других бригад скорой вместе с окровавленными подростками со свернутыми носами в бессознательном состоянии и с их мамашами, которые все время орали, мешая мне провалиться в сон.

Через какое-то время я услышал щелчок пальцами около уха и слово «уважаемый» – пожалуй, самое страшное, что можно услышать, если ты уснул не дома. «Уважаемый» – значит, что, может, при свидетелях тебя и не будут гасить ногами, но дело к тому идет. Я поднял голову и увидел двоих очень помятых легавых. Тот, что поменьше, очень злобно процедил:

– На освидетельствование поедем.

После того как второй верзила сверил мое лицо с тем, что в паспорте, и засунул его в нагрудный карман, меня взяли под руки и потащили в машину без надписи «выход».

В следующий раз я проснулся от нескольких пощечин. Легавый за рулем заглушил мотор, тот, что сидел справа от него, открыл дверь и вышел. С полминуты мы сидели в салоне, затем тот, что вышел, вернулся и сказал водителю:

– Там очередь минут на пятнадцать-двадцать.

– Пошли оформим. Вылезай! – сказал мне тот, что за рулем.

Мне, видимо, это не понравилось, и я начал отстаивать свои гражданские права и конституцию, о которой все забыли, но длилось это недолго.

В диспансере стояли еще двое легавых, а на лавочке отдыхали четверо подростков. Из них трое парней фашистского вида, в шортах, с татуировками на худых ногах с языческими рунами и пробитыми кинжалами черепами. У одного парня на берцовой кости красовалась надпись «Gott mit Uns». Еще с ними была девочка лет семнадцати, у нее на шее красовался бандаж, разрисованный разноцветными фломастерами. Среди свастик, пожеланий и надписей типа «Vegan straight edge» был и настоящий шедевр: «Света, не отвертеться от минета». Я был заинтригован, легавые тоже смотрели на нее с интересом, несмотря на то что Света не то чтобы подавала признаки жизни.

Какой-то парень в кабинете не мог выдавить пару капель в стакан, зассывая пол. Всю компанию на лавочке неслабо колотило, они явно передознулись «солями для ванн» и теперь беспрестанно дергались мелкой судорогой, и тот, кто переставал тонуть в полу между коленок, вдруг резко очухивался и начинал озираться так, что смело мог быть использован в качестве иллюстрации к слову «страх» в толковом словаре. Они напоминали заводные игрушки в витрине «Детского мира». Только заводка заканчивалась – они исполняли свой танец все менее и менее отчетливо. Маленькая, коротко стриженная брюнетка с бандажом на шее вылупилась на стену напротив, нам всем было не до оральных ласк.

Я ждал, пока все они пописают, целую вечность. Каждого из них брали за руки двое ментов и вели туда, где на них орали – ведь почти все без исключения отливали на казенный пол, мимо указанной цели. Затем проводили меня, врач произнесла мое имя и уже заполнила лист.

– Это я.

– Стаканчик возьмите на тумбе и вот в тот угол, за ширму.

– Я отказываюсь от прохождения медицинского освидетельствования.

Нарколог безразлично ответила:

– Ну, это ты товарищу сержанту объясняй, только не в кабинете.

– Не понял, – сказал мне в коридоре тот легавый, что был поменьше, он же, по словам наркологички, «товарищ сержант».

– Нет желания, – сказал я.

– Ну что, поедем на пятнадцать суток, за это время появится у тебя желание, как думаешь?

– Пятьдесят первая статья конституции, слышали? Отливать в стаканчик душа не лежит.

Тогда он сказал мне на ухо:

– Давай по-хорошему: ты проходишь освидетельствование, я пишу административный рапорт о правонарушении, о постановке на учет в диспансер, если тест что-то выявит. Если ничего не употреблял, чё ты моросишь? Альтернативные варианты тебе не понравятся, они никому не нравятся…

Мент уже знал, что у меня нет денег, нужно было согласиться – чем больше времени они на меня тратят, тем решительней и жестче будут их действия, вплоть до действий по букве закона. За смену ему нужно было несколько составленных протоколов на таких, как я, и, конечно же, несколько не составленных, где все стороны разошлись бы полюбовно. Все это читалось в его уставшем взгляде. Его лицо смотрелось как маска из папье-маше, на которой румяна скрывали швы. Я знал: когда он разозлится по-настоящему, румяна спадут и я увижу всю боль, которой он готов щедро делиться. Я закрыл глаза и прислонился к стене.

– Ну, смотри, – процедил он и пошел к выходу.

В этот момент ко мне сзади подошел второй мент, схватил меня за руку, захлопнув наручники, и повел на выход. Один из малолетних фашистов, тот, что уже очнулся, крикнул вслед:

– Не сдавайся, братан!

Мне помахал рукой парень с татуировкой «С нами Бог», я улыбнулся в ответ. В машине оба легавых молчали, применив своего рода психологическую атаку. Тот, что поменьше, завел мотор, и мы поехали в неизвестном направлении. Наручники мне застегнули сверху, и это была ошибка. Я понял, что меня ожидает полное дерьмо.

– Можно сигарету? – спросил я.

– Дали бы, если бы ты с нами по-человечески, а теперь не знаю, когда ты закуришь, – сказал тот, что за рулем.

Я сжал руки и со всей дури ударил себя по переносице.

– Э-э-э, ты чё творишь? – заорал водитель. – Тёма, держи ему руки!

Кровь пошла довольно ощутимо, потекла на олимпийку, видимо, я не просто разбил нос, но и рассек кожу, голова закружилась. Легавые уже без формальности говорили на присущем им естественном языке:

– Ты чё творишь? Ты чё, говна въебал, что ли?

Последовал удар ладонью по моей щеке от того, что крупней, затем удар в солнечное сплетение, сержант осадил его:

– Тормози.

От удара под ребра волю к сопротивлению я потерял, началось удушье, я закашлял и наглотался крови, которой уже были забрызганы ноги и салон. Когда мы подъехали к зданию УВД, меня не сразу выгрузили – сначала сержант выбежал сам, видимо, давать какие-то объяснения, затем вернулся с еще одним ментом из приемки, и меня сопроводили в комнату досмотра.

Сержант, что меня привез, отдал дежурному менту мой паспорт. Меня посадили на лавочку, сержант передал протокол дежурному капитану, долговязому мужчине лет тридцати пяти с лицом садиста – губ у капитана не было, только щель со вздернутыми уголками, что надо ухмылочка. В комнате остались только мы с дежурным капитаном. Сперва он просто молчал, разглядывая мой паспорт и проколы на руках.

– Ну что, утром придет оперуполномоченный сотрудник, и пятнадцать суток ты скорее всего у нас в отделении отдохнешь, – сказал он и замолчал еще на полминуты. – Есть кому позвонить, чтобы приехали штраф за тебя заплатить?

Мне было некому позвонить. Последний мой разговор с отцом закончился весьма сухо, он как-то зашел ко мне днями, и я предложил ему чашечку пуэра, так как больше ничего не было. Он ответил, что не будет употреблять в пищу продукт гниения. Мы уже хорошо знали друг друга, возникла долгая пауза. В конце которой я добавил, что, по моему глубокому убеждению, человек не превращается в волшебную пыльцу после смерти, человек – это тоже продукт гниения, разве что куда более интенсивного и, я бы даже сказал, запущенного в некоторых случаях, но это если говорить об оболочке… Когда я предложил обсудить содержимое, он вспомнил, что заходил за WD-40, еще раз продемонстрировал мне, что желаемый баллончик у него уже в руке, и мы попрощались. Разуметься, это привело к тому, что на чай он ко мне больше не заходил. У Даши были четыреста рублей, чтобы уехать, мобильного с собой не было, я помнил наизусть только номера телефонов родителей, но мне совсем не хотелось будить их по такому поводу. Всех остальных, кому я мог позвонить, можно было вот так же, на основании только внешнего вида, закрыть здесь на пятнадцать суток.

– Адвоката мне дайте, пусть приедет и зафиксирует побои. Меня сюда вот так вот в тапочках из машины реанимации, а не из подворотни с косячком привезли. Вы сами-то что творите? Мне что, надо снова откинуться, что ли? Вытащили человека с того света, чтобы я штраф вам оплатил?

– Вы в машине реанимации оказались в результате того, что у вас следы на венах. Вы понимаете, когда речь идет о жизни и здоровье наших граждан, это уже не административное правонарушение? А если вы еще кого-нибудь угостили и его сегодня не откачают, как вас? Утром оперуполномоченный сотрудник будет решать.

Капитан вышел, за мной пришел дежурный из приемки и проводил меня в коридор. Затем меня закрыли. Просто железная клетка три метра в длину и метр в ширину. Капитан из-за стекла аквариума приемки предупредил дежурного, чтобы наручников с меня не снимали. Где-то с полчаса я сидел один.

Но публику в ночном обезьяннике долго ждать не приходится. Каждый раз в программе этого цирка новые звезды со сногсшибательными номерами, правда, никаких ослепительных гимнасток, балансирующих под самым куполом и сохраняющих улыбку, даже если страховочный трос обвивает шею. Никаких аплодисментов и восторженных зрителей. Здесь собираются преимущественно клоуны и факиры, строгие приверженцы смертельных номеров, разве что они не присыпаны блестками и пудрой.

Сперва привезли двух пьяных уличных женщин, утверждавших, что они «честные бляди». Обыскивали их недолго. Судя по крикам и ругани с ментами, которые их привезли, я понял, что бомжих взяли на краже элитного алкоголя в «Седьмом континенте».

– Мы честные бляди! – вопили они. – Нам женихи все, все покупают! Женихи должны были подъехать, все оплатить, Альфонсы, блядь.

Капитан приказал дежурному вывести меня из обезьянника и пристегнуть к наружной решетке, а в клетку посадить вновь прибывших. Я был искренне рад, что мужчин и женщин содержат раздельно. Хотя на женщин «честные бляди» похожи не были – скорее они напоминали Микки Рурка из фильма «Рестлер». Спортивные костюмы, жидкие волосы и настолько опухшие от этанола лица, что глаза казались неестественно узкими. Бичих не смущали ни гнилые зубы, ни сходство с мужиками, лет десять проведшими на ринге, к тому же они были очень разговорчивыми.

– Ты на нас не обижаешься, что мы твое место заняли, парнишка? – спросила одна из них.

Теперь я должен был стоять до утра, пристегнутый одной рукой к клетке, и мог только прислониться к решетке спиной. Но я не обижался, решив просто не разговаривать с ними, представив возможную перспективу такого диалога.

– Эй! – опять окликнула меня одна из них.

Я закрыл глаза, притворившись спящим. В отделении иногда раздавались телефонные звонки, кого-то искали, но не меня, и стрелки часов, висевших над «аквариумом», указывали 3:40 утра. Дамы не унимались:

– Девочки вышли погулять… и что? Сразу винтить!.. Что, мужики уже не те, что дамам самим приходится покупать себе выпить?

Одна из них, та, что была в лосинах, предприняла еще одну попытку:

– Эй, красавчик! Кто тебя так? Посмотри на мою Валюшку, посмотри, все при ней, сиськи, жопа. Ты бы купил такой даме выпить?

Я не открыл глаза – иногда, чтобы оставаться джентльменом, нужно прикладывать немало усилий. Не скажу, что ночью в отделении милиции можно встретить интересного собеседника, наверное, всех интересных сразу везут в Матросскую Тишину, но в этот раз с компанией не повезло особенно. Спать стоя довольно проблематично, особенно если начинаешь трезветь. К дамам за спиной приехало пополнение – Витя. Судя по радушию ментов в приемке, он был местной знаменитостью. Витя уже не в первый раз подрался с консьержкой дома, где живет его телекумир, в попытке проникнуть в подъезд, чтобы познакомиться поближе. Витя преследовал его на такси и почти нагнал. Только в этот раз пришлось весьма серьезно избить многострадальную консьержку. Консьержка тоже была тут, она писала заявление. Но ей предложили сначала снять побои в травмопункте, и она на время исчезла, Витю сразу определили в обезьянник.

– Вот увидите, сейчас сюда приедет пресса, будет большой скандал, вас всех уволят! Что это за вонь у вас тут? – брезгливо спросил Витя, отсев подальше от дам и демонстративно зажав нос.

Дамы умолкли. От Вити сильно пахло духами, у него были очень тонкие руки, высокие сапоги, парик, имитирующий стрижку боб-каре в пепельно-белом цвете, и мини-юбка под лакированным женским пиджаком. Только потом в глаза бросался кадык, широкие плечи и уголовная рожа. Но он хотя бы пытался выглядеть как Виктория.

Я немного опасался, что сейчас протрезвею. Не лучшее место для трезвости, хотя во мне присутствовала уверенность, что еще несколько часов ничего подобного не случится. За это я и любил большие дозировки. При всех минусах и высокой степени риска ведь кто-то выбирает альпинизм? Хотя все реже – с тех пор как героин стал так доступен, альпинистов поубавилось.