Текст книги "Запрети меня"

Фрагмент памяти 3

В моменты, подобные этим, мне всегда вспоминались старшие классы школы, после уроков я часто ходил в бассейн в Лужниках. Ранней весной, после занятий, проходя через Лужнецкий рынок, через исполинские ряды китайских и турецких тряпок, которые казались непроходимым лабиринтом, я шел в лягушатник, чтобы научиться плавать, и немного боялся, что буду тонуть. Меня записали позже времени, я не попал в подростковую секцию, оказавшись во взрослой группе. Там не было в кислотного цвета купальниках со стройными ножками Лолит, глаза которых всегда искрятся от чрезмерно хлорированной воды. Они уходили как раз тогда, когда я приходил. Я видел только, как они входят в раздевалку, – и больше ничего. Моими подругами по обучению были старухи, некоторые из них брали с собой внуков, то и дело норовивших наглухо уйти под воду. А старухи надувались, как поплавки, и совсем не хотели погружаться на глубину, наверное, им нравился наш тренер. Ныряя, я пытался достать до самого дна, задержать дыхание и подольше не всплывать.

Под водой было удивительно тихо – в такие моменты я забывал школу, мрачные толпы в метро, толкучку Лужников и старух, болтающихся на поверхности бассейна. Иногда мимо проплывали их дебильные внуки, пускающие пузыри, но они все равно не касались дна. Мне, как ни странно, становилось удивительно хорошо, казалось, что я в самой глубине мира. Я закрывал глаза, сверху мутным растянутым эхом звучали команды тренера, было слишком хорошо, чтобы всплывать. Уже тогда я пристрастился к гашишу и часто брал из аптечки бабушки несколько таблеток фенозепама. Перед бассейном я выкуривал немного и съедал таблетку, это затягивало минуту, на которую я со временем научился задерживать воздух, и она длилась несколько дольше. Я знал, что если всплыву прямо сейчас, то старухи не станут моложе, а чувак в костюме Каппа будет продолжать приказывать.

Вечерами мы напивались с друзьями, катались на скейтбордах и дрались на концертах. Мы крушили все, что можно разбить после закрытия метро, и смотрели фильм «Заводной апельсин» ровно до сорок второй минуты. Но по-настоящему хорошо мне было именно под водой – эта тишина вдохновляла меня, и, когда я всплывал, во мне появлялись новые силы. С тех пор в любых тревожных ситуациях я представлял себя на дне бассейна в Лужниках.

Мама родила меня в восемнадцать и иногда брала на репетиции их курса, неся на руках по Арбату. Но запомнил я не спектакли, а Арбат с выбитыми витринами, стеклами и лужами крови на стенах и новенькой брусчатке. Видимо, уже тогда я знал, что это – часть меня. Пока я стоял, прикованный к обезьяннику, у меня было время вспомнить, как все началось. Первые зиги, брошенные мной на стадионе «Динамо» за клуб, который всю мою жизнь борется не за чемпионство, а за то, чтобы не попасть во второй дивизион, клуб, который я ненавижу, но который всегда давал мне максимальный заряд ненависти ко всем остальным. Сомневаюсь, что это было бы возможно, если бы я с детства не болел за клуб аутсайдеров.

Когда мне исполнилось четырнадцать, я носил такой бордовый, кашемировый свитер с V-образным вырезом – мануфактурную вещь из какого-то графства в Туманном Альбионе, брился машинкой под три миллиметра и каждое утро начищал до блеска свои черные ботинки Dr. Martens. Обязательные и кропотливые ритуалы перед тем, как приступить к насилию, смягчают душу и задают правильный настрой. Правда, сначала заходил Гоша, он жил в соседнем подъезде и всегда успевал проделать все это со своими ботинками чуть раньше, чем я. Возможно, оттого, что он был старше на три года и считал своим долгом продемонстрировать мне своим внезапным появлением, какой я тормоз. Не знаю, как мне удалось закончить школу, но как ее закончил Гоша – нехуевая мистификация. Надо сказать, что почти через год после школы началась его десятилетняя отсидка. Принимали его человек шестнадцать. Для соседней улицы, как и для нашей, это было целое событие. Никто больше целыми днями не сплевывал с балкона третьего этажа во двор бесконечные потоки харкотины с бычками. Обычная лужа откровенного дерьма под Гошиным балконом просто исчезла, хотя осудили его за серию вооруженных грабежей в составе ОПГ, я даже не понял до конца, когда он все успевал.

Но тогда мы только и делали, что дрались с кем-нибудь на улицах Москвы – в свободное от дрочки время, разумеется.

Помню, как однажды я отобрал у кого-то в школе новенькую колоду порнографических карт и притащил вечером во двор похвастаться перед Гошей. За теплотрассой был излюбленный наркоманами двор, там в вечно сыром подъезде мы по очереди дрочили. Сперва на шухере стоял я, затем он. Тогда я и научился тасовать колоду одной левой рукой, ведь правой я гонял болт, быстро меняя карты в колоде под названием «флирт», ведь я хотел видеть больше пизды. Дамы на этих картинках поглощали член так, словно это и есть смысл и двигатель прогресса, а вовсе не то, чему учат в школе, вроде точной науки, гуманизма, социализации ради самой социализации. На картинках было нечто большее: черные и белые женщины, не сопротивляясь, с улыбкой подставляли жопы. Меня угнетало притворство окружающих, которые делали вид, что секс – это нечто весьма второстепенное. Я хотел черную женщину, десятку червей, но картинка реальности сильно отличалась от того, что я видел вокруг: теплотрасса, гаражи, наш двор, улица, школа, снова гаражи, супермаркет, мрачная дорога дворами до метро. Все как будто кричало: «Здесь нет таких женщин». Меня это не слабо злило, я стал фашистом и хотел разрушить все это, Гоша, кажется, тоже. Таких, как мы, было много, и для начала мы избивали друг друга, запинывая в кровь другого дрочилу, особенно если он из другой страны. Сломать парню ребра или выстрелить в лицо из пневмата – для этого было нужно только одно, точнее, для этого вообще ничего не было нужно. Просто здорово, когда он лежит в крови, а ты идешь домой. Я видел такие травмы, как розочка от пивной бутылки, воткнутая в область глаза, и четырех реальных трупов, которых в пакетах выносили из соседнего дома в результате встречи бывших одноклассников, где один из них, узнал, что его жена, перед тем как выйти замуж, вела достаточно обширный поиск будущего супруга. Это было место бесконечной, кровавой карусели – «пацанских» поступков, и лететь вниз с этой карусели было довольно больно, поэтому ты или обзаводился привычкой изображать из себя конченного в своей жестокости психа, или наблюдал, как это делают другие, но именно для тебя. Правда, многим этого и изображать не приходилось, а было настолько органично их природе, что даже школьные психологи сообщали всему классу, что тот или иной человек способен на убийство. Абсолютная норма для классов коррекции, в которых учились почти все мои друзья. Нередко случалось так, что я и сам лежал в крови, и эти женщины с порнокарт, уже поселившиеся в моем сознании, в такие моменты не смотрели мне в глаза. Они отдалялись, теряли объем, реальные очертания и переставали оживать в воображении, снова становясь всего лишь задроченными бумажками.

Временами Гоше уже с утра приходила в голову какая-нибудь сомнительная идея, внезапно выпадающая из общей концепции. В тот день, когда я, как обычно, чистил свои ботинки, он предложил нечто новое:

– Поехали на MTV

– Что?

– В массовку, нам ничего не заплатят, зато мы увидим все изнутри.

И мы поехали. Это было достаточно далеко от нашей станции метро. Мир нашего района был компактен и жесток, пока поезд летел по тоннелю в сторону кольцевой, я четко ощущал переход границы.

«Станция метро “Ноябрьская”», – прозвучал электрический голос в вагоне. Мы с Гошей посмотрели друг на друга так, словно это совсем не страшно. Когда мы подъехали к павильону, где происходила запись, там уже стояла толпа малолеток туповатого вида, в основном прыщавых девочек-подростков. Мы немного попялились на них с другой стороны улицы, а затем все же пересекли дорогу и, распихав всех, встали в самое начало очереди. Затем ворота павильона открылись, выглянули директор массовки с ассистентом режиссера. Ассистент окинул толпу взглядом человека, которого подташнивает и который, глядя на нас, как бы пытается установить источник этой тошноты. Затем он сказал:

– Вот вы, вы и вы, давайте, идите за этой девушкой.

Среди тех, на кого он указал, были мы с Гошей и шесть девиц, которые тут же завизжали и начали обниматься.

– Будет группа «Тату», будет группа «Тату» сегодня! Вы чё, не знаете? – визжали они.

Мы переглянулись. «Да пофиг кто», – подумал я, но во взгляде Гоши проскользнуло что-то, что выдало его осведомленность. Он знал все заранее, но, пытаясь скрыть улыбку, отвел взгляд и пробовал вернуть себе серьезный вид.

– «Тату»?

Он ответил:

– Это же MTV!

Надо признать, одной колодой карт он себя не ограничивал, и аудиокассета, которую якобы забыла в его магнитофоне сестра Аня, явно принадлежала не ей.

– Скажи, какая песня у тебя любимая?

– Да плевал я на них! Хочешь, прямо сейчас уйдем, братишка? Давай? Только чё, зря сюда ехали, что ли? Вхолостую? Как обломисты домой поедем? Ты видел в клипе эти клетчатые юбки? Так вот, пацаны говорили, что на концерты они под них трусов не надевают! Это их концертная фишка. Хочешь уехать сейчас – давай, а я сейчас щеману тех телок у сцены и увижу, блядь, все!

– Какие пацаны?

– Шиза.

– Он всегда выдает желаемое за действительное, он на концерте-то не был!

– Его сестра была, она не станет вешать просто так.

Конечно, я сильно сомневался в словах Гоши, но соблазн был велик, поэтому мы все-таки грубо растолкали телок у сцены и заняли выжидательную позицию. Телки-фанатки злобно шипели позади, Гоша обернулся и все уладил, сказав, что если еще раз кто-то наступит ему на ботинок или будет и дальше обламывать кайф, то он пробьет этому человеку в душу с ноги. Вокруг нас тут же образовалась зона комфорта.

Действительно, было самое время появиться двум лесбопилоткам и начать делать все эти невероятные вещи.

Прошли минут пятнадцать-двадцать, может быть, больше. Затем еще час, несколько раз по сцене ходил кто-то вроде ведущего, разговаривая с кем-то по телефону, ассистент режиссера по мегафону просил сохранять спокойствие. Прошли еще минут сорок, наконец объявили, что группа «Тату» задерживается на других съемках и записи сегодня не будет. Всю массовку пригласили на следующую неделю. Потом включили музыку, и телки позади нас начали беситься и визжать, оператор привел в действие кран и начал снимать панорамы над толпой. Когда камера пролетела над нами с Гошей, мы проорали в нее ругательства и основательно покидали зиги.

Только мы все равно обломались, совершив вылазку впустую, теперь мы точно хотели сделать что-нибудь такое, чтобы день не прошел зря. Поскольку возвращаться домой нам нужно было через центр, я предложил Гоше заехать на старый Арбат. Я знал, что там живет девочка Настя семнадцати лет. Мы познакомились с ней год назад в Морозовской больнице, где я лежал с черепно-мозговой травмой, а она – с кровотечениями из носа. Несмотря на то что она была намного старше меня, мы вместе слушали на ее кассетном плеере альбомы Bleach и Unplaget. В какой-то степени я не мог ее забыть. Она выписалась из больницы раньше меня и счастливо, что было естественно, вышла наружу в синих ботинках Grinders и черном Kangol, надетом задом наперед.

Уходя из больницы, Настя оставила мне домашний номер телефона. Я, конечно, не сразу позвонил, потому что помнил, как ходил по больнице в пижаме с Диснеем, которую передала мне мама, и мне казалось, что, какой бы взрослый голос я ни делал, Настя все равно будет помнить меня в этой пижаме. Поэтому я просто часто слушал альбомы Nirvana и представлял себе нашу встречу. Но в середине лета я все-таки позвонил, и Настя сказала, что живет и тусит на Арбате, куда я могу приехать и найти ее в любой день. Еще она спросила, по-прежнему ли я слушаю «Нирвану».

– Нет, – уверенно солгал я.

Затем я рассказал про нее Гоше, он сразу врубился и захотел мне помочь. Когда я позвонил Насте в следующий раз, он сидел рядом и советовал, что и как говорить. Настя услышала это и рассмеялась, точнее, на нее напало что-то вроде истерики, затем она сказала, что ей нужно собираться к репетитору – Настя хотела поступать в иняз.

И вот теперь, на выходе из павильона MTV, я сказал Гоше:

– Давай поедем на старый Арбат. Может, найдем Настю.

Как ни странно, он согласился:

– Давай, только сначала по пиву.

«Пивом» Гоша называл две бутылки девятой «Балтики», что было для нас тем же самым, что водка.

У метро мы выпили по бутылке, еще по одной взяли с собой, на этом деньги кончились. Прыгнули через турникеты в метро и к семи вечера оказались на старом Арбате.

По брусчатке, перекрытой во многих местах матрешечниками, шныряли небольшие группы иностранцев и молодежи из Подмосковья. Это была странная смесь – на лицах и тех и других присутствовало какое-то разочарование. У иностранцев, наверное, оттого, что они ожидали большего от нашего исторического центра, чем впаривание новодельных буденовок. У молодежи из Подмосковья – оттого, что их здесь никто от говна не отличал, ведь все вертелось вокруг впаривания буденовок иностранцам. Нам нужно было пройти к стене Цоя мимо толпы брейк-дансеров, реперов и панков, мимо бара с байкерами и прочей нечистью. Лысых парней в бомперах я нигде не видел, нас было только двое. Гоша спросил меня:

– Ты уверен, что хочешь этого?

– Не знаю, давай просто держать руки в карманах, как будто у нас там ножи.

– А я взял нож.

– На MTV?

– Ну просто забыл положить на место коляновский, который он с флота привез.

– Это же штык-нож! Ты серьезно?

Гоша ударил меня по руке рукавом своего бомпера, и я понял, что там и вправду лежит нож от АК-47. Гоша улыбнулся с понтом – он-то не лох, все реально под контролем. Я испытал смешанные чувства – с одной стороны, я снова почувствовал себя комфортнее, твердо зная, что, если кто-нибудь из этих любителей уличной жизни залупнется, Гоша реально может проткнуть ему печень. Но, с другой стороны, ощутил и дискомфорт: лучший друг, с которым я тусуюсь каждый день, как ни в чем не бывало таскает в рукаве штык-нож.

Мы прошли к стене Цоя. Выглядело это грязно, большинство местных панков были похожи на бичей. Мы встали напротив и просто смотрели на них, а они хотя и косились на нас, но приближаться никто не стал. Иногда к ним подваливали группы с гитарами по пять-шесть человек, тоже смотрели на нас, затем они высчитывали новую партию мелочи, допивали новую бутылку «Очаково» и уходили. Приходили новые, мы уже давненько сидели на корточках и смеялись над панками. Насти там не было. Наверное, это уже не модно – тусить в этом месте, раз ее тут нет, решили мы, но просидели еще около часа на всякий случай, хотя было уже десять. У Гоши осталась одна сигарета, мы выкурили ее на двоих. Пора было уходить, решили мы, в этот момент к нам подошла девушка с грязными волосами, которая терлась тут с самого начала. На ней были черные дудочки в булавках, балахон с принтом «Гражданская оборона» и туристический рюкзак.

– Привет, я Ксюша! Вы смелые, раз тут целый вечер сидите… Сегодня ваших тут нет.

– Настю знаешь? Такая черненькая, в кэнголе ходит? – спросил я.

– А-а… на чем она торчит?

– Ты о чем?

– Что она употребляет?

– Я не знаю.

– Она из ваших, любит национал-социализм?

– Нет.

– Просто Настя? Кликуха какая?

– Не знаю. Она красивая.

– Красивая… а ты в этом много понимаешь? – спросила меня девушка. – А твой друг почему молчит, он тоже из любви к красоте так стремно выглядит?

– Ладно, забей просто.

– Хотите покурить крымские бошки?

– Давай, – сказал я.

Гоша кивнул и сплюнул так, словно бошки он курит каждый день, хотя в нашем районе продавалась только химка и героин для тех, кто постарше. Мы же иногда пили пиво, хотя кто-то предпочитал закидывать в него димедрол или кодеин. Гоша однажды курил химку, это закончилось плохо – он побелел, его тошнило, до дома его довела сестра, там он основательно выхватил от Моряка – старшего брата. И выхватил он в лучших традициях военно-морского флота: сотня приседаний сопровождалась пинками и пощечинами. Собственно, в момент этой экзекуции способность сидеть сейчас на кортах. Он не любил про это вспоминать, это любила вспоминать его сестра.

– Ну что, тогда гоу в Кривоколенный, – сказала Ксюша.

В Кривоколенном переулке мы вошли в подъезд четырехэтажного особняка, было темно. Через дорогу стоял дом в шесть этажей, и мы оказались в его тени, свет в подъезде отсутствовал.

– Меня Ксюша зовут, как я уже говорила. Ведите себя тихо.

Затем щелкнула зажигалка, Ксюша подожгла гипертрофированных размеров папиросу, вставила ее в рот и приблизилась ко мне. Оттуда, как из трубы крейсера, валил дым, который сразу обжег горло. Я не знал, сколько нужно втягивать, и втягивал жестко. Затем она проделала то же самое с Гошей. Я не выдержал и выпустил дым, пытаясь понять этот резкий вкус. Ксюша затянулась сама и снова передала мне косяк. Огонек еще некоторое время ходил из рук в руки. Пока мне не захотелось присесть, Гоша и Ксюша курили без меня. Я понял этот вкус, когда он меня уже накрыл, грудью, внутри груди, он остается там.

Тело отяжелело, веки словно наполнились кровью, в ногах зазвенели мурашки, затем они побежали вверх, когда они пришли в голову, я уже видел каждую отдельную фазу движения. Я видел, как замирает дым, чувствовал, как вращается дом, я, Ксюша и Гоша. Планета хотела нас прокатить, и мы катились так, словно ничего не происходит, но это происходило. Мы пытались занять более устойчивое положение, курили сигареты, опирались о перила, чтобы случайно не соскользнуть, не слететь с поверхности. И над нашим подъездом уже светила Новая Луна. Именно тогда я понял не в теории, а сугубо практически: все, что происходит там, наверху, не световое шоу, не солнце летает вокруг нас от нечего делать – это вращаемся мы. Если перекурить бошек, это можно прочувствовать.

Некоторое время я сидел на ступеньках, затем уперся головой в стену и услышал вибрации уставшего дома, звуки жизни в квартирах.

– Где мои ключи, блядь? – кричал кто-то за стеной.

Я слышал молчание подвала. И то, что еще ниже, под слоем земли, кипение лавы, звучание преисподней. Стон абсолютной темноты доходил до стены дома легкой дрожью, неразличимой слухом, но явственной для той области груди, которую обжег дым.

– Сука, где эти долбаные ключи? – звучала увертюра к бытовому скандалу.

Звуки ругани нарастали и становились грубее, но вибрация лавы звучала опаснее, куда более зловеще, это она основной мотив, который подхватывают эти несчастные:

– Слышишь ты, алкоголичка, блядь, где мои ключи?

В замершем ночном городе звуки отчетливы, это вибрировал ад, так звучали его певцы. Я начал поддаваться ему, меня охватывало волнение, я утратил ощущение полета, затем отклонился обратно, и мы полетели снова. В этот момент я понял, как важно не терять этого ощущения – когда я злился, мир всегда словно вставал на месте, и главная мелодия звучала откуда-то из его недр. Во мне просыпалось что-то животное, я подхватывал эту мелодию и тоже становился певцом ада. Когда я бил людей велосипедной цепью у метро «Пражская», мне казалось, что мы больше не летим и солнце не встанет, пока я не выбью из них все дерьмо, вроде их красно-белых цветов московского «Спартака». Но солнце всегда вставало: без жертвоприношений, и вместе с ними, и даже тогда, когда в жертву приносили меня.

Наверное, в тот вечер я стал чуть сдержанней. Именно после него я все чаще стал замечать в себе сомнение перед тем, как ударить, и почти совсем перестал бить первым.

Гоша окликнул меня:

– Брат, ты висишь.

Ксюша засмеялась.

– Вам, наверное, пора, иначе вы не успеете на метро, – заботливо сказала она.

Мы вышли на улицу и попрощались с ней в конце переулка, она исчезла. Затем мы снова вышли на брусчатку, но это был уже другой Арбат. Пара пьяных проституток, двое байкеров безуспешно заводили мотоцикл у бара, несколько панков спали у памятника принцессе Турандот вповалку, словно убитые в братской могиле. Мимо нас прошел пожилой мужчина в изящной шляпе цвета кофе с молоком и пальто, как у Коломбо, немного прихрамывая и опираясь на трость, но походка его оставалась легка. Он почтительно кивнул нам и с улыбкой проводил взглядом, так, словно мы давние знакомые. Пьяницы периодически орали, различный подозрительный люд мельтешил в арках, несколько баров еще работали, в витринах сидели скучающие красотки с подвыпившими бандитами. Стройная девушка в Versace бесстрашно выгуливала пуделя. Я смотрел на нее – это была ожившая дама треф из моей колоды. Она виляла жопой именно так, как я себе это представлял. На высоких каблуках ей тоже было не просто удержаться на планете, к тому же она двигалась не слишком ровно, словно в легком опьянении.

Мы столкнулись с цветом ночи, и она больше не страшила, напротив, она завораживала, небо зажглось существенно ярче. Темнота приобрела свои полутона, и две наши дерганые, веселые тени на брусчатке, спешившие к закрытому метро, стали ее оттенками, как и мы сами.