Текст книги "Опер печального образа"

Глава 4

…отныне я буду вести такой же образ жизни, какой вел великий маркиз Мантуанский после того, как поклялся отомстить за смерть своего племянника Балдуина, а именно: клянусь во время трапезы обходиться без скатерти, не резвиться с женой и еще чего-то не делать – точно не помню, но все это входит в мою клятву, – до тех пор, пока не отомщу тому, кто нанес мне такое оскорбление.

Курс этого дела был темен и неясен. Труп Людмилы Синявиной на третий день после свадьбы нашла дворничиха между гаражами инвалидов внутри жилого квартала. Убитая девушка лежала на животе, уткнувшись лицом в руки. Она будто пыталась спрятаться от страшной опасности, как прячутся маленькие дети, то есть старалась всеми силами не смотреть на нее. Но это ее не спасло – на шее девушки зияла рваная рана. Санчук в своем рассказе употребил еще один синоним, по его мнению, даже больше подходивший к характеру ранения – «драная». И Корнилову, и Санчуку одновременно пришла в голову одна и та же мысль, что убитая при жизни не отличалась красотой, и смерть ей досталась тоже страшная. Но вслух эту мысль ни тот ни другой не высказали. Экспертиза установила, что смерть наступила в ту самую дождливую ночь свадьбы Корниловых.

Санчук понимал, что Михаилу сейчас приходится несладко. Даже несчастный случай на собственной свадьбе может повергнуть человека в шок, а такое жестокое убийство и подавно.

– Я когда в Кемерово служил, еще в армии, про такой случай слышал, – сказал Санчук, осторожно поглядывая на Корнилова. – Была свадьба в местной «стекляшке». Жених с невестой поднимались по лестнице на второй этаж. Навстречу шел мужик с бутылкой портвейна. Когда этот отморозок проходил мимо молодых, он ни с того ни с сего взял да и треснул жениха по затылку бутылкой. Убил… Зачем он это сделал, сам потом объяснить не мог. Чем-то ему жених не понравился или, наоборот, невеста понравилась… Такие вот случаи бывают на свадьбах…

Тут Санчук понял, что пример привел не очень удачный. Зачем вообще усугублять неприятную ситуацию?

– Вот-вот, – Михаил неожиданно согласился, – так, наверное, было бы гораздо справедливее в смысле судьбы человеческой. Фраза киношная лезет в голову, что на ее месте должен был быть я. Понимаешь, Санчо? Как мы с Аней можем теперь жить в счастье и гармонии, если из-за нас погиб человек?

– При чем здесь вы? А если бы кто-нибудь обпился у вас на свадьбе и помер? Или один гость другого вилкой пырнул? Да раньше ни одной свадьбы без мордобоя и поножовщины не обходилось. Да и сейчас в глубинке такое в порядке вещей.

– Какой-то адский парадокс, – Корнилов крутил головой из стороны в сторону, не зная, на чем остановить взгляд. – Дикая смерть, а у нас, значит, счастье и гармония. Ведь это конец всему, Санчо. Это то самое небытие, с которым сталкиваешься при жизни. А раз встретил его, считай все, оно не отпустит. Это черная дыра, Санчо, она теперь будет втягивать в себя все живое, пока не проглотит.

– Михась, что это с тобой? – Санчук хлопнул его по плечу и потрепал по шее, по ходу действия соображая, что трогает как раз то самое место, где у Синявиной зияла страшная рана. – Ты мент или не мент? Самурай ты, в конец концов?

– Да я не про себя, Санчо. У меня уже слой бортовой брони, как у броненосца «Потемкина». Да еще ракушечником сверху покрылся. С меня все, как вода. Я про Аню, про наши с ней отношения. Я же знаю ее. Думаю, что знаю. Не сможем мы после этого жить счастливо, не будет никакой семейной идиллии ни здесь, в Питере, ни в Японии, ни на Берегу Слоновой Кости. Потонет наш семейный корабль, как тот же броненосец «Потемкин».

– Вот это ты, Корнилов, брось, – уверенно сказал Санчук. – Аня – умная женщина… вообще умный человек. Как она может винить тебя?

– Да себя она будет винить, Санчо! Вот чего я боюсь! А не будет винить – так для меня это, может, еще и страшней будет. Я же говорю – небытие, черная дыра…

– Не потонет твой корабль. Вот увидишь, не видать им новой Цусимы, – Санчо показал кому-то невидимому за стеной пухлую дулю. – А броненосец «Потемкин», к твоему сведению, не потонул. Его матросы к румынам угнали…

– Да хоть к румынам, лишь бы с Аней.

– Ты саке принес? Я чувствую, до лекции твоей в «красном уголке» оно не достоит. Пойду, Харитонова крикну, Юрченко по коридору пробегал… А тебе, Михась, надо вот что для себя уяснить. Чем быстрее мы раскрутим это дело, тем тебе и Ане, вообще, вашей семье будет лучше. Вот еще что хочу тебе сказать. Для отдела это засада, а тебя это, может, и успокоит. Через два дня после Синявиной был найден еще один труп молодой девушки. С точно такими же признаками насильственной смерти. Рваная или драная рана. Будто кто-то клыками работал… Полегчало тебе? Значит, не весь свет на твоей семье сейчас клином сошелся.

– Пожалуй, ты прав, – согласился Корнилов после раздумья. – Впервые в моей практике такое. Серийный маньяк-убийца, а мне как-то легче стало. Совсем я заматерел…

– С волками жить – по-волчьи выть, – пробормотал Санчук.

– Теперь вот окончательно осознал, что я дома, в отделе, – хмыкнул Михаил. – Опять Санчо достает своими пословицами и поговорками.

– Михась, это – народная мудрость, – ответил опер, радуясь тому, что его напарник, вроде бы, приходит в себя.

– Если бы народная мудрость помогала раскрывать преступления – цены бы ей не было.

– А эта? На воре шапка горит. К твоему сведению, в ней заложен метод опознания преступника. Я точно не помню эту историю. Но кто-то там заорал неожиданно и пронзительно: «На воре шапка горит!» Вор за голову и схватился. Тут его и положили мордой в навоз.

– Во! – согласился Корнилов. – Давай так и сделаем. Выйдем на площадь и заорем: «У маньяка-убийцы волчий хвост торчит!» Кто рукой начнет сзади шарить, того мы и задержим…

Ведя такой, вроде бы, не относящийся к делу треп, Корнилов одновременно извлекал из сумки одну за другой круглые баночки размером с ручную гранату. Санчук их машинально отсчитывал, удивляясь и радуясь появлению каждой новой.

– Саке, – сказал он уважительно, вертя в руках баночку. – На яйца Фаберже похожи.

– Погоди, Санчо, нам же к Кудинову на доклад идти, – вспомнил Михаил. – Давай отложим.

– Ерунда, это же рисовая водка, – возразил Санчук. – Если Кудинов учует, скажем, что рис ели вареный или пареный. Давай по глотку, заодно и проверим: остается после нее запах или нет. Если нет, переходим всем отделом на саке…

Санчук моментально распаковал первую баночку, будто всю жизнь закладывал рисовую водку за воротник кимоно в подворотнях Токио, и сделал большой глоток.

– Не понял, – пробормотал он и приготовился сделать еще один глоток, но тут дверь опять приоткрылась, и показалось помятое лицо дежурного Харитонова.

– Чего это у вас? – спросил он довольно равнодушно, в то время как ноздри у него стали расширяться, как у кенийского бегуна.

– Да вот, гранаты ручные конфисковали, – ответил Санчук. – Опись составляем.

– Ладно врать-то, – Харитонов вошел и плотно прикрыл за собой дверь. – Что я, японскую водку не пробовал, что ли.

– Вот полиглот! – изумился опер. – Ну, и как она тебе?

– А, пойдет! – Харитонов уже придвинул стул и собирался удобненько расположиться в их кабинете. – Но я бы ее лучше с нашим пивом смешал…

– Стой, стой, стой! Осади маленько! – прикрикнул на него Санчук. – Нам сейчас на доклад к Кудинову идти. Ты через пару часиков забегай и пиво неси, договорились.

– Через пару, думаю, могу опоздать, – прикинул в уме Харитонов. – Через час загляну…

– Учти, Харитонов, кабинет я опечатаю, – предупредил Санчук. – Пошли отчитаемся по быстрому. День государев, а ночь наша.

– Сейчас, я только один звонок сделаю, – задержался в кабинете Корнилов.

* * *

Аня тыкала пультом в пространство, освещенное телевизионным экраном. Она прыгала с программы на программу, вглядывалась в мелькавшие женские лица, словно пыталась найти там свою знакомую. Когда пульт завалился куда-то между подлокотником диван-кровати и подушкой, она не стала его искать. Теперь она машинально слушала прогноз погоды и смотрела на стройную девушку на фоне карты России. Высокая грудь дикторши упиралась в Уральские горы, река Обь обтекала ее бедра, государственная граница проходила на уровне коленей.

Ей представилась некрасивая Синявина на фоне космического мрака. Звезды намечали ее условные контуры, три соседние звезды обозначали ее нос. Млечный путь лежал лентой свидетельницы через ее плечо. Что еще? Кроваво-красный хвост кометы у основания головы?

Вот так, лежа на диване, перед экраном, глядя на телевизионную картинку, Аня решала самый главный вопрос, стоявший перед человеком во все века: бессмертна ли душа? Решения было два. Жизнь после смерти в другой форме и другом измерении, но с сохранением собственного «я», или распад, обезличивание, растворение своих родных атомов во всеобщей кислоте бесконечности. Вариации в виде рая, ада, переселения душ можно было в расчет не брать. Аня решала этот вопрос не для себя. Сейчас Люда Синявина могла находиться или в первом или во втором варианте. Аня пыталась что-то делать, напрягая воображение, стучалась то в одну дверь, то во вторую. Она произносила мысленно какие-то слова, просила прощения перед обновленным образом Людмилы Синявиной, а за другой дверью пыталась крикнуть их уже вдогонку, куда-то в черную пропасть.

Эта странная медитация продолжалась и продолжалась, пока вдруг какая-то злая и насмешливая сила не шепнула Ане про третий вариант, про который она и помыслить была не в силах. И тут же нашептала, что работает сейчас и над четвертым, который вскорости будет представлен на суд Всевышнего как новый концертный номер между парадом планет и полетом кометы Галлея. Для многих это будет сюрпризом. Такая неприметная прозрачная дверца, но стоит только отпереть ее…

Щелкнул замок. Сквозняк пробежал по голым ногам. Вернулся муж. Анин муж вернулся с работы домой… Такого в ее жизни еще не было. Ее первый муж-художник работал в мастерской, где они и жили. Хождения на работу как такового у него не было. У Михаила же это был первый рабочий день после свадьбы. Может быть, это надо отметить? Аня встала и пошла на вспыхнувший в коридоре свет. В ее голове звучали заученные благодаря многократному повторению слова прощения.

– Прости, – сказала она Михаилу. – Я ничего не приготовила, никуда не выходила.

– Я понимаю, – ответил он. – Картошку я купил, масло, хлеб и еще чего-нибудь…

Впервые Ане показалось, что однокомнатная квартирка слишком мала для семьи из двух человек. Она включила утюг, потом воду в ванной, вышла с тряпкой в коридор… Когда навстречу попался Михаил, вспомнила про утюг, про воду, про картошку. Но скоро Аня заметила, что никто за ней не ходит, не пытается заговорить, даже случайно не попадается ей навстречу.

Она вошла в комнату, выглянула на лоджию… Квартира оказалась не такой уж и маленькой. Михаил на кухне чистил картошку. Вернее, он следил за тем, чтобы картофельная кожурка, выползавшая из-под его ножа, спирально удлинялась, но не рвалась раньше времени.

– Подвинься, Медвежонок.

– А! Это ты, Ежик…

– Так чистят картошку не на ужин этого дня, – заметила Аня, – а на завтрак следующего.

В ее руке быстро задвигался маленький ножик, торопливый, как из детского рассказа. Короткие очистки непрерывно шлепались в мусорный пакет. Но очищенная картофелина из рук Михаила уже булькала, и он принимался за следующую, Аня же только еще выковыривала глазки. Опять она пыталась его обогнать, «обчистить», но на какие-то два пятнышка он все равно опережал Аню, умудряясь не сломать длинную картофельную спираль.

– Это просто Микула Селянинович какой-то! – Анина картошка плюхнулась в кастрюлю, обрызгав обоих супругов. – Еле тащится, а не догнать!

– Так ты меня обогнать хочешь? – догадался Михаил. – Так бы и сказала! Зачем брызгаться?

– Слушай, так ведь ты же пьян! – Аня тоже догадалась. – Это вообще нечестно. Братцы, так он же пьян! А я пытаюсь с ним соревноваться.

– «Я пьян, потому что вселенную выпил…», – сказал, улыбаясь, Михаил. – «…Я – глотка Парижа…» Ты знаешь такие стихи? Хотя откуда? Ведь у тебя же высшее филологическое…

– Ты – не глотка Парижа, Корнилов. Ты – хитрая морда Японии.

– Хотелось бы знать почему? Кажется, картошки хватит… Так почему?

– Потому что ты это продуманно сделал. Эффект неожиданности и все такое прочее. Ты все вычислил, опер.

– Не называй меня опером, это неправильно. Это Санчук опер.

– А чьи это стихи?

– Не помню. Кто-то из французов, очевидно.

– Врешь, Корнилов. Это тоже твоя тонкая психологическая, «домашняя» заготовка.

– А где у нас мамина капуста? Я по поводу домашних заготовок… Это Аполлинер, вообще-то.

– Что Аполлинер? – не поняла Аня.

– Ты же спрашивала: чьи стихи? – удивился Михаил. – Аполлинера…

– Слушай, Корнилов, ты водки купил? А то я тебя не догоняю ни в картошке, ни в стихах. Надо выпить штрафную.

– Конечно, – аскетическое лицо Корнилова расплылось в довольной улыбке.

– Признавайся! – грозным голосом повелела ему Аня. – Ты все так и задумал? Все по задуманному случилось?

– Все по писаному…

«День рождался среди умирающих звезд», – сказано дальше у Аполлинера в «Вандемьере». На следующее утро Аня проводила мужа на работу и обложилась телефонами. Она звонила по междугородному, городскому и мобильному. Всем она говорила приблизительно одно и то же, а через пару звонков заметила, что повторяется почти слово в слово. Отзвонившись-отстрелявшись родителям, родственникам и знакомым, Аня, наконец, набрала номер Ольги Владимировны. Все они были на ее свадьбе, но только Оле она хотела рассказать про убийство Люды Синявиной.

Часто подростки, особенно поздние дети, мечтают о молодых, красивых, сильных, современных родителях. Став взрослее, приобретя достаточный багаж печального опыта, они понимают, что лучшими родителями для себя были бы они сами. Американцы сняли на эту тему несколько сентиментальных комедий, вот только не додумались, что хорошо было бы, раздвоившись во времени, себя самого усыновить.

Ольга Владимировна Москаленко была для Ани такой вот мамой из подростковой мечты, которая осуществилась почему-то с многолетним опозданием. Ольга Владимировна, просто Оля, была красива, стройна, причем гармонично сочетала в себе нужную худобу с необходимой женственностью. Регулярно посещала бассейн, шейпинг и тренажерный зал. Работала менеджером в фирме своего мужа. По городу передвигалась на новом «Фольксваген-Гольфе». Она вполне могла быть Аниной мамой, родив ее сразу после окончания школы.

С другой стороны, Ольга Владимировна после того памятного происшествия в пригородном санатории стала ангелом-хранителем Ани. Причем обе хорошо сознавали эту сторону взаимоотношений и прилежно, даже с удовольствием, выполняли эти обязанности. Хотя не отдавали себе отчета, кто подобные обязанности на них наложил.

Внешне это выглядело, как щебетание подружек в кафе, ресторанчике, бассейне, бане. Но откуда-то и у младшей, и у старшей было полное осознание некой ответственности в отношении друг друга.

Аня не увлекалась мистикой, астрологией, внутренней энергетикой, фэн-шуй, даже посмеивалась над подобными практиками. Оля, кажется, тоже. Но какое-то чудо в их отношениях присутствовало независимо от этого, как бескорыстный дар. В их простом общении, бабьем трепе нет-нет и просвечивало нечто особое, необъяснимое ни той ни другой. Бывает такое? У кого можно спросить? Кто может проконсультировать? Наука делает регулярные попытки растолковать человеческие отношения открытием каких-нибудь новых антракантов. Словно кому-то очень хочется свести все к банальным бананово-обезьяньим отношениям. Как тонко иронизировал любимый Синявиной Владимир Соловьев: «Мы все произошли от обезьяны, так давайте возлюбим друг друга!»

Оля, почувствовав неладное с первых фраз приветствия, скомкала разговор по телефону и предложила встретиться в каком-нибудь кафе, лучше недалеко от ее офиса на Гороховой улице.

– Но только не с японской кухней! – это был крик Аниной души.

Встретились они в кафе недалеко от Загородного проспекта, с какой-то соломой в интерьере, с погасшим до вечера экраном караоке, с официантками, похожими на студенток, и довольно большим меню. Аня опять засмотрелась на Олино лицо. Москаленко была бесспорно красавицей, но некий реставратор умело и тонко чуть-чуть состарил ее. Причем если присматриваться специально, то не было видно на ее лице ни морщинок, ни следов увядания кожи. Реставратор действительно был мастером.

Как всегда подруги так обрадовались встрече, что заказали чересчур много. Они слишком давно не виделись и приняли голод общения за голод физический. За салатами говорила Аня, рассказывая все по порядку, начиная с Японии, потому что Ольга Владимировна на свадьбе, естественно, присутствовала. Когда же она дошла до убийства Синявиной, и у Оли вырвался возглас изумления, как раз официантка принесла им огромные тарелки с какой-то мясной архитектурой. Она по-своему поняла реакцию клиентки и горделиво сказала:

– Наш повар только что вернулся с международного конкурса кулинаров, где занял почетное второе место. По рыбным блюдам его обошел один японец. Наш еще не отошел от соревнований и пока еще вкладывает в каждое блюдо всю свою душу…

Какое-то время они молчали над мясом, словно отдавая дань уважения павшей корове и мясной душе повара. Потом заговорила Оля.

– А ты все помнишь на своей свадьбе? Например, после твоего испанского танца под песенку Мадонны вдруг разом открылись все окна в зале. Вряд ли ты обратила внимание. Администратор ресторана сказал, что они недавно установили новые стеклопакеты, что гарантия у них еще не кончилась и надо будет связаться со строительной фирмой для рекламации.

– Это ты к чему? – удивилась Аня.

– Так просто. Ты же сама спросила: не заметила ли я каких-нибудь странностей во время свадьбы. Вот тебе, пожалуйста, странность.

– Самым странным будет, если все останется после смерти Люды таким, как было. Мы также будем с Мишкой валять дурака, любить друг друга всерьез и в шутку, словом, будем с ним счастливы. У Синявиной ведь даже никого не было… В смысле, мужчины не было.

– Язычники приносили в жертву своим кровожадным богам как раз непорочных дев, – сказала Оля, с ужасом глядя на гору из мяса, овощей и зелени.

– Это ты к чему? – опять спросила Аня.

– Да ни к чему…

Оля отложила столовые приборы и подняла рюмки. За окном на нее укоризненно поглядывал синий «фольксваген», но Олю это никогда не останавливало. Она считала, что знает свою водительскую меру.

– Давай помянем твою свидетельницу, – предложила Москаленко.

– Мою… свидетельницу… убрали, – сказала Аня, делая значительные паузы между словами. – Может, и свадьба моя недействительна? Были в старину такие народные страшилки. Нам на лекциях по фольклору рассказывали. Свадьба в деревне в самом разгаре. Песни, танцы, топот, свист… Вдруг раз! Все мужики в один миг превращаются в волков… Почему-то это всегда на свадьбах происходило.

– Вот именно. На свадьбах всегда что-нибудь происходит. На моей первой свадьбе какому-то армянину голову проломили. До сих пор не знаю – кто он такой и как у меня на свадьбе оказался.

– Но он же остался жив?

– В больницу увезли, муж говорил, что выжил. А что потом с ним было, я не знаю… Анечка! Ведь это невозможно! Ты пригласила людей собраться в одно время в одном месте, потом они разошлись по своим делам, по своим судьбам. Почему ты решила, что несешь ответственность за каждого из них? Пока он ехал к тебе на поезде, самолете, машине, ты отвечала за него? Потом он пил водку, несмотря на сердце, ел острое, невзирая на язву. Говорил кому-то гадости, приставал к чужой жене, нарывался на неприятности. Ты тоже в этом виновата? А потом? С какого момента кончилась твоя ответственность за всех этих людей? Кому ты должна была сдать их под расписку?..

Оля опрокинула рюмку одна, без Ани.

– Ты говоришь бессмыслицу, – подвела итог Ольга Владимировна. – Ты ищешь муки и страдания там, где их быть не должно.

– А мне один парень с нашего факультета говорил на полном серьезе, что девственница может летать. Даже злился, когда я не верила и смеялась. Я бы сейчас этого идиота спросила: «Почему же Люда Синявина не улетела, когда ей угрожала смертельная опасность?»

– Сколько живу на свете, столько удивляюсь, – вздохнула Оля. – Просто диву даюсь! Как живуча всякая глупость! Как заладила эта дура Катерина из «Грозы»: «Почему люди не летают, как птицы?», так пошло и поехало. Меня прямо преследует эта фраза в той или другой интерпретации. Теперь вот ты: «Почему Люда Синявина не улетела от убийцы на „крылышках“?»

– Оля, Оля, – Аня осталась сидеть, но полетели вверх ресницы ее удивленных глаз, – ты, кажется, сердишься на меня? За что? Я тебя отвлекла от важных дел на работе?

– Конечно, я сержусь, – честно ответила Оля. – Потому что знаю тебя. Потому что уверена, ты уже придумала что-то, решила про себя твердо и бесповоротно. С миленьким личиком и повадками женщины-кошечки ты попрешь куда-то напролом, как танк, как бульдозер, как боевой слон Ганнибала.

Аня впервые видела свою подругу такой раздраженной. Она всегда считала Ольгу Владимировну сильной женщиной. Но одним из показателей ее силы, по мнению Ани, были рассудительность и спокойствие.

– Отвечай мне, Анечка, как на исповеди, – Ольга Владимировна наклонилась к ней, упираясь острыми локтями в плоскость стола, – что ты задумала?

Удивительно, что до того, как на Аню еще не устремились в упор голубые Олины глаза, никакой особой задумки у нее не было, ничего она еще про себя не решила. Но в это мгновение сама Аня была уже в полной уверенности, что решение ею принято, и она ни за что на свете от него не отступит.

– Я хочу найти убийцу Людмилы Синявиной, – твердо сказала Аня. – Только этим я смогу искупить свою вину перед ней. Ты мне можешь говорить сколько угодно, что я не виновата в ее смерти. Но если бы я не позвонила ей тогда, не попросила срочно подменить Ритку, она, наверное, вообще бы на свадьбу не пришла… И была бы жива. Я не виновата и виновата одновременно. Этот парадокс никак не разрешить… Его можно разрешить только одним способом – сдвинуть эту ситуацию с мертвой точки. Пусть хоть что-нибудь произойдет, пусть хоть что-нибудь изменится… Мне надо действовать.

– Но ведь это дело ведет твой муж, – попробовала возразить Ольга Владимировна, – разве этого не достаточно? Насколько я могу судить по делу Лонгиных, Михаил – очень хороший профессионал, что в наше время – большая редкость. И вообще Михаил…

Она не стала договаривать. Обе женщины улыбнулись почти одинаково, словно вспоминая общую хорошую историю.

– Не надо ему мешать, Анечка.

– Оля, это дело очень странное, – Аня расширила глаза, как маленькая девочка, рассказывающая сказку «Тараканище», и почему-то заговорила шепотом: – Бабья интуиция подсказывает мне, что оно не похоже на все его предыдущие уголовные дела. Мне кажется, мой рыцарь слишком благороден, прямодушен, чтобы победить здесь в одиночку.

– У него есть Санчо, – улыбнулась Оля.

– У него есть я, – поправила ее подруга. – Это дело мое. Разве ты не чувствуешь?

– Как раз это я очень хорошо чувствую. Поэтому и предостерегаю тебя: не ввязывайся в это дело.

Ольга Владимировна взяла тонкую руку Ани в свою, и та почувствовала, какие у подруги удивительно сильные, цепкие пальцы.

– Это только начало… Вспомни тот пруд, Офелию, уходящую под воду в раздувающемся платье, а теперь представь Синявину с разорванной шеей… Кровь – это не водица. Мне почему-то кажется, что на этот раз я не смогу тебе помочь действием, даже если всегда буду рядом с тобой. Поэтому я пытаюсь помочь тебе словом… Не впутывайся в это дело. Иди лучше ко мне работать. Деньги от лонгинского наследства не вечны. Зачем ты так поспешила с продажей картины Таможенника? Хоть бы со мной посоветовалась… Научишься зарабатывать и заодно будешь у меня на виду.

– Аня, я что, так жалко выгляжу, что всем хочется меня опекать, оберегать? Я что, похожа на плюшевую игрушку?

– Наверное, ты такой человек, вокруг которого постоянно закручиваются вихри событий, – ответила Ольга Владимировна. – Я иногда спрашиваю себя: почему бы не дружить с Анной, как со всеми? Созваниваться по мобильнику, пересекаться, чтобы поболтать, при встрече и расставании изображать улыбку и поцелуй?

– И что ты себе отвечаешь? – заинтересовалась Аня.

– Отвечаю… Самое интересное, что на такие вопросы ответ приходит не сразу. Обычно сама себе отвечаешь какой-то пошлостью, типа «Анечка – такой хороший человечек»… Терпеть не могу этих «хороших человечков»! В смысле, ненавижу это выражение… Ответ приходит через несколько дней. Какая-то сила поднимает меня по тревоге и несет, как дельфина, неизвестно куда, в открытое море. Сама не знаю, куда и зачем. Словно где-то тонет твоя яхта, а «челюсти» уже тут как тут. Инстинкт, наверное, у меня такой в отношении тебя.

– Только в отношении меня?

Ольга Владимировна пожала плечами, хотела задуматься, но не позволила себе такой роскоши во время рабочего дня. В ее голубых глазах мелькнул озорной огонь.

– Ну-ка, жуй мясо, Корнилова, – прикрикнула она на подругу, – раз собираешься стать хищницей! Мне еще тебя кормить с ложечки не хватало. За папу, за маму, за Синявину…