Текст книги "Белая ночь"

Глава 7
Каменноостровский

«Срочно сходить в парикмахерскую! Безобразно выглядит!» – такое замечание накатала ему ни с того ни с сего классная руководительница Медведева. Обычно он переносил ее всплески стоически. В буквальном смысле слова. Постоит, постоит и уйдет. Но на этот раз, открыв дневник, который ему вернула Медведева, и прочитав, что она думает о нем, Женька почему-то расстроился. Не сильно. Еще не хватало из-за такой ерунды. Но все же кольнуло. Безобразно?

Новую свою синюю форму, которую, как назло, ввели только в этом, последнем его школьном, году, они с мамой по очереди отпаривали через мокрую тряпочку каждую неделю. Рубашки ему мама стирала регулярно. И даже волосы он расчесывал перед тем, как идти в школу.

И это называется – безобразно?

Медведеву же ужасно злила эпидемия длинных волос у старшеклассников. Раньше никто не смел появляться в английской спецшколе с волосами длиннее ушей. Она сама лично тысячи раз дежурила у входа и беспощадно отправляла обратно домой тех наглецов, которым накануне было предписано подстричься.

А сейчас челки в глаза лезут, ушей не видно, и еще говорят, что недавно стриглись!

Невскому от нее попало, в общем-то, зря. Никакой двойной морали в его падающей на глаза челке не было. Не был он ни подпольным рокером, ни славянофилом. Просто маме его так нравилось. А самому Невскому было просто наплевать.

– Почему мама на родительские собрания не является? – грозно напирала Медведева. – Сыну школу заканчивать, а ей все некогда?

– Она сейчас вечерами работает.

– Передай, чтоб утром тогда ко мне подошла. Экзамены скоро. А я ее с сентября не видела.

– Хорошо. Передам.

Выйдя из школы, Женька завернул за угол и остановился в условленном месте. Высунулся из-за телефонной будки. Отсюда прекрасно просматривался выход из школы. Дверь хлопала каждую секунду. Потом реже, и вот замолчала совсем.

Ждать пришлось долго.

Он уже хотел уходить, когда она неожиданно выскочила из-за угла.

– Я думал, ты забыла, – сказал он.

– Так я сегодня дежурная. Ну что? Пошли.

– Альбина, у меня к тебе вопрос. – Он сказал это так серьезно, что она подумала: «Сейчас начнет про любовь».

Он загородил ей дорогу, остановился прямо перед ней и руки зачем-то повернул ладонями вверх.

– Скажи мне только честно, я выгляжу безобразно?

– Что это с тобой? – Она засмеялась. Но потом все-таки окинула его критическим взглядом и сказала: – Нормально ты выглядишь. Честно. На Леннона похож.

– На Ленина? – непонимающе спросил он.

– Ты что, Леннона не знаешь? – сказала она недоверчиво.

– Нет. А это плохо?

– Что? Не знать?

– Нет. Быть на него похожим?

– Это хорошо, – успокоила она. – Он хоть и некрасивый, но гений. Так что ты у нас теперь – Леннонский Проспект.

Вот уже больше месяца они возвращались домой вместе. То есть, он-то шел совсем не домой. Да и она теперь тратила на дорогу гораздо больше времени, потому что шли они медленно, да еще и у подъезда стояли по полчаса. После того, как однажды она попросила ее проводить, Женька зачем-то решил проводить ее и на следующий день. А она не отказалась. Просто рассудил про себя – раз ей было страшно вчера, то не исключено, что будет и сегодня. И не захотел себе признаваться, что ему просто нравится ее испуганный взгляд, такой, как в тот раз, когда им нужно было зайти вместе в подъезд.

Альбина никак не могла понять, что же такое происходит. Они разговаривали, как будто он был ее вторым Я. Ведь когда говоришь с собой, никогда не выпендриваешься и не строишь из себя бог весть что. Ей и в голову не приходило ему себя подавать. Какая есть. И он совершенно не был похож на всех ее знакомых мальчишек. Говорил, что думал. А думал, видно, много.

Когда они были вдвоем, ей было комфортно и просто.

Но стоило ей подумать, что об этом узнают в школе, как она сразу же начинала комплексовать и высокомерно отдаляться. Странная связь с Невским была в ее глазах порочащей связью. Она была уверена, что над ней будут смеяться. А у нее не хватало великодушия взять на себя смелость и быть ему другом до конца. В школе она всегда делала вид, что вообще с ним не знакома.

– Я не хочу, чтоб к тебе из-за меня приставали. Поэтому никогда не подходи ко мне ни в классе, ни на переменках.

– А я не боюсь, – с удивительным для него самого вызовом отвечал он.

– Ну, просто я прошу. Я знаю то, чего не знаешь ты. – Так, окутывая тайной свои слова, она и выкручивалась.

Женька жил теперь странной жизнью. То он стоял, как корабль на мели, а теперь его как будто подхватило мощное течение, и морской ветер надувал паруса. Ему хотелось свернуть горы. Таких сильных эмоций он не переживал еще никогда. И теперь, вспоминая свои чувства, которые рождались в нем при чтении героических книг, он сравнивал их с ворочающимися на мелководье китами. Настолько сильнее было то, что происходило с ним сейчас наяву. Иногда, склонный к рефлексии, он сам себя спрашивал: «Да что такого стряслось? Может быть, я что-то себе придумал?» Но потом понимал, что просто появился в его жизни друг. И это было очень ценное приобретение.

Марков, которого он иногда, еще до появления Альбины, считал чем-то вроде товарища, теперь казался ему «другом из морозилки», потенциальной котлетой, прежде чем съесть которую надо сильно с ней повозиться.

Альбина нравилась ему гораздо больше Маркова. С Альбиной была связь – вчера, сегодня, завтра. И это согревало. А Марков все так же оставался «потенциальной котлетой». А о том, что Альбина, может быть, приятнее ему, чем Марков, просто потому, что она еще и красивая девушка, Женька думать не хотел. Он не думал. Но он чувствовал, каким-то интуитивно бессловесным способом.

Ему не хотелось с ней расставаться. И он научился внедряться в ее планы. Спрашивать то, чего никогда не умел.

– Что ты сегодня делаешь?

– К семи на тренировку. А что?

– Хочешь, я с тобой съезжу? Мне все равно никуда не надо.

– Поехали. Только тебе там час на улице торчать придется.

– Ничего. Поторчу.

Она соглашалась абсолютно естественно. Немного равнодушно. Но так, как будто ничего в этом такого не было. И ничего это особенного не значило. И он тут же проникался этим безопасным чувством, впитывал его, как губка.

И ровно в шесть стоял на остановке, чтобы просто поговорить обо всем на свете в трамвае, который тянется на Кировские острова почти час туда, и столько же обратно. Входили они всегда в последнюю дверь и становились у заднего окна. Стояли рядом, смотрели на уходящие назад рельсы и болтали.

– А чего ты собираешься делать после школы? Поступать куда-нибудь будешь?

– Нет. Не хочу.

– Ты же так много знаешь. И что – просто так, что ли?

– Почему – не просто так. Мне теперь надо другим заняться. Я в армию пойду. Только мне надо подготовиться.

– Ты? В армию? Может, ты еще генералом стать хочешь? Не смеши меня. Ты на турнике-то подтянуться можешь?

– Человек может все.

– Какой человек?

– Любой.

– И любой может стать генералом?

– Да я генералом не хочу просто. Мне генералом не надо. Я не люблю командовать людьми.

– А что ты еще не любишь?

– Не люблю, чтобы заранее все было просчитано. Школа, институт, работа, семья. Почему мне кто-то заранее должен писать план на пятилетку вперед?

– Ну ты даешь. Так же лучше – видишь впереди цель и к ней идешь. Как же можно идти к тому, чего даже не видно?

– А у тебя уже план разработан на пятилетку вперед?

– Ну, в общем, да. Я в медицинский поступаю. Учиться буду.

– А я хочу все попробовать. Грузчиком пойду работать. А потом матросом. Моря, разные страны.

– Время только потратишь… Куда тебя потом с бородой до колена возьмут? Все пропустишь.

– Да что я пропущу? Я свою жизнь зато не пропущу.

– Не знаю… Это женщина может вот так – то сюда, то сюда. Всегда есть шанс выйти замуж и подняться высоко. А мужчине… Надо понимать, к чему ты стремишься. Мне, например, нравится, когда человек идет к своей цели и добивается ее. А грузчик с матросом, солдатик… Мелко.

– Ну, это для начала. Чтобы жизнь узнать.

– Жизнь узнаешь, когда проживешь.

На тренировках Альбина о нем забывала.

И рукой ему никогда не махала, хотя проезжала совсем рядом мимо того места, где он стоял. Каток был обнесен высокой и густой сеткой для хоккеистов. И Невский стоял в дальнем углу. Прожекторы светили на каток. И его просто не было видно. Никто и не замечал его едва приметную тень.

Правда, был все-таки для Альбины один положительный момент в том, что где-то, невидимый, стоял Женька. Она вспоминала о нем тогда, когда надо было прыгать. И ей это помогало. Падать перед ним ей не хотелось.

Галина Геннадьевна кивала самодовольно, считая это результатом своей тренерской работы. Ей даже казалось, что Альбина послушалась и похудела. Она видела результат. Хотя на самом деле все обстояло скорее наоборот. Просто Альбина каталась теперь в черных рейтузах. А связанную бабушкой юбку-абажур тайком выбросила в мусорный бак.

– Ну, вот видишь! – Галина Геннадьевна выставляла пухлую ручку с золотыми кольцами, как будто показывала Альбине сидящую на ладони божью коровку, и азартно выкрикивала: – Вот! Видишь! Вот! Можешь ведь!

Геворская бросала косые взгляды. А Альбина уходить из спорта уже не хотела. Решила до весны докататься, раз уж за сеткой так незаметно прятался секрет ее спортивного прорыва.

После тренировки он ждал ее вдалеке, на боковой аллейке, притопывая от холода ногами и подняв воротник. Видел, как она выходила с девчонками. Поворачивалась к нему спиной и что-то им говорила. Он не слышал.

Катя, с любопытством заглядывая ей за спину и видя замерзшую фигуру, спрашивала:

– Тебя ждут? – И опять смотрела не на Альбину, а мимо нее, туда, где кто-то топал ногами. Ей ужасно хотелось подойти поближе. Но Альбина не давала.

– Да… – махнув равнодушно рукой, говорила тихо и пренебрежительно. – Из класса моего парень. Увязался…

– Познакомь? – Кате ужасно хотелось увидеть того, кто так фанатично за Альбиной ходит.

В лицо хоть таких увидать разок!

– Не с чем там знакомиться. Он стесняется. Молчать будет. Потом.

Прощалась и с каким-то непонятным чувством вины заворачивала к нему. Ведь ей с ним было интересно. Зачем она так за глаза? Но потом думала: «Ну, а чего она привязалась? Познакомь, познакомь. Может, я не хочу его ни с кем знакомить».

– Ты молодец, – встречал он ее приветливо. – Здорово катаешься. Лучше всех. Я так не умею.

– Еще бы ты так умел. Я с шести лет занимаюсь.

А потом они ехали в теплом трамвае обратно, глядя, как обычно, на убегающую от них дорогу, а не друг на друга.

– Ты как-то странно мыслишь. Придумал себе какой-то бред, извини меня. С твоей-то головой. Вот стал бы врачом, поехал бы на север. Спасал бы кого-нибудь. Что, это не жизнь разве? И опыта бы набрался. Я не права, что ли?

– Не знаю. Я не думал об этом. Врачом… Кишки всякие, кровь. Кости переломанные.

И ты что, хочешь этим сама заниматься?

– Я – могу. Я, знаешь, таких разговоров за столом наслушалась, что меня это все уже давно не смущает. Мама-то с папой над котлетой с картошкой все про гнойную хирургию и ожоговое отделение любили поговорить. Так что, знаешь…

– Но это же сердца не хватит всех жалеть!

– А жалеть никого не надо. Надо просто работать. Жалеть – такое слово дурацкое. Особенно для врача. Представь – ты приходишь к врачу, тебя резать надо. А врачу тебя жалко. Ладно, говорит, идите, больной. Не буду я вас мучить. Ты уходишь и загибаешься. Нет, Жень, жалеть больных нельзя. Это точно. Они от этого дольше болеют. Им нравиться начинает…

– Ну хорошо, согласен. Жалость – не то слово. Ну, значит, сострадать.

– Это что же будет, если вы все вместе будете страдать? У него болит – и у тебя болит? Он страдает, и ты страдаешь? Здорово придумал. Тогда бы вместо больниц морги надо было открывать. Нет, сострадать тоже вредно.

– А зачем ты тогда хочешь врачом быть? Ты – сама. Если тебе никого не жалко?

– А, может, я сама не хочу. Я просто рядом хочу быть. Мне они нравятся. Я бы и замуж за врача вышла… Но это я так… Врач не может быть злым, раз он выбрал такую профессию.

И не может быть тютей мягкотелым, потому что надо быть жестким в мелочах ради спасения целого. Отрезать ногу, а человека спасти. Такие решения на себя брать. Мне нравится. Ни одна профессия мужчине так не идет, как врач. Тут всегда есть место подвигу.

– Ты это серьезно? Ну, а космонавт там какой-нибудь? Летчик?

– Ну что летчик? Может, он хам трамвайный или еще какая-нибудь зараза. Летает себе в облаках. Есть летчик, нету летчика – мне все едино. За что мне его любить?

– Знаешь, как это называется? Это называется – эффект переноса. Женщины всегда во врачей влюбляются. Просто врач по долгу профессии должен выслушивать твои жалобы, заглядывать тебе в глаза, спрашивать о самочувствии. И все это очень похоже на модель поведения влюбленного в тебя человека. Эффект переноса профессии на личность. Мне вообще не нравится, когда говорят: люблю врачей, люблю пожарников, люблю французов. Сволочи повсюду есть. Ты же вроде не глупая. Понимать должна.

– А мне все равно врачи нравятся. Не пожарники, прошу заметить. А врачи! Знаешь, почему? Сказать? Он тебя любит и делает тебе больно. Разве не здорово?

– Ты знаешь, а я об этом тоже читал. Только в другом месте… У Фрейда.

– А кто это?

– Да так… Тоже, между прочим, врач. Только он бы тебе вряд ли понравился.

Он провожал ее до двери. И вечером перед домом всегда стояла серая «Волга» с серебряным оленем. И перед ним ей почему-то не хотелось хвастаться, что это ее машина.

– Марлен Андреевич изволили вернуться, – сказала она со странной интонацией.

– А кто это? Марлен Андреевич?

– Отец мой. Два дня ночевал в больнице. Шишка какая-то там у них в реанимации лежит. Ну ладно, я пошла.

– Давай.

И она уходила. Расставания давались им на удивление легко.

Мама приходила поздно, и на Женькины долгие прогулки внимания не обращала. Чаще всего не знала о них. А бывало, она звонила домой напомнить ему, чтобы пообедал, и не заставала. Соседка стучала к нему в дверь, а потом отвечала Флоре, что Женечки вроде бы нет. Он потом говорил ей, что просто гулял. И ее это нисколько не удивляло. Он действительно любил ходить по городу один. И ходил лет с одиннадцати. Сначала они шагали с ним за ручку, и она приучила его к самым красивым маршрутам.

А потом, когда он подрос, она стала чувствовать, что иногда он просто хочет побыть один и о чем-то подумать.

Вечерние смены в Публичке она любила гораздо больше, чем утренние. А ведь столько лет приходилось работать только в утро, пока Женька ходил в детский садик и в младшие классы школы. Последние года два, когда сын стал вполне самостоятельным человеком, она оставалась в библиотеке до десяти.

Ужинать они садились в одиннадцать. Режим был неправильный, и Флору мучила совесть.

– Не надо было меня ждать. Поел бы без меня. И спать уже давно лег.

– Зачем мне так рано ложиться? Спать, вообще, можно по четыре часа в сутки. Или по пятнадцать минут каждый час.

Но в этот вечер он вдруг у нее спросил:

– Мама, ты не против, если я стану врачом?

– Женечка, – она даже растерялась. – Но для этого надо хорошо знать химию и физику. Медведева мне сказала, что у тебя тройки. Надо бы подтянуться.

– Это ничего, мама. Я выучу.

– Попробуй, конечно. Я тут тебе ничего посоветовать не могу. Потому что, знаешь, сынок, я врачей не люблю. Мне с ними не везло ужасно.

– Значит, я буду врачом и буду тебя лечить.

– Было бы хорошо, – с умилением глядя на Женьку, сказала растроганная Флора. – Только своих, говорят, лечить нельзя.

Настроение у него теперь преимущественно было прекрасным. Он вдруг ясно увидел перед собой конкретную цель. И оказалось, что это действительно здорово. Именно так, как говорила ему Альбина. «Где цель найти, достойную стараний?» – вспомнил он Ибсена. И сейчас ему казалось, что он нашел.

Вечером он решительно подошел к телефону, набрал Альбинин номер и попробовал говорить максимально низким голосом.

К телефону подошла Альбина.

– Марлена Андреевича, будьте добры, – сказал Женька как можно серьезнее.

– Одну минуту, – вежливо ответила она, не узнав его.

Разговор был недолгим. Марлен Андреевич был человеком очень конкретным.

– По работе я говорю на работе. Да, младший медицинский персонал всегда в дефиците. Зайдите ко мне в четыре на отделение.

Альбине он ничего рассказывать не стал. Сунул только ей в пальто записку, что сегодня его за углом не будет. Срочные дела.

Поехал на Выборгскую сторону сразу после шестого урока. В школьной форме и с портфелем. Паспорт свой он положил во внутренний карман еще вечером.

На отделение его не пустили. Хорошенькая медсестричка в белом крахмальном колпаке, надвинутом на ярчайшие голубые глаза, вежливо попросила его подождать за дверями на лестнице.

Через некоторое время она же вернулась за ним. Велела накинуть на плечи белый помятый халат и повела за собой. Резко запахло лекарствами. И этот запах перебил все остальное, что Женька боялся почувствовать. Коридор был торжественный и длинный. И Невский подумал, что для многих, кого провозят здесь на каталке, он становится последним в жизни путешествием. Что же видят тяжело больные в последний раз? И он закинул голову и посмотрел наверх. Сводчатые потолки и круглые, как чужие планеты, больничные лампы. Женька, как всегда, увлекся своими фантазиями. И поэтому неожиданно для себя оказался перед уже открытой дверью зав. отделением кардиологии Вихорева М. А.

Альбинин отец, монументальный мужчина с волевыми чертами не очень красивого лица, сидел за столом и очень быстро что-то писал.

– Здравствуйте, Марлен Андреевич! Это я звонил вам вчера домой. Я по поводу работы.

– Проходите. Садитесь, – не глядя, сказал Вихорев и продолжал заниматься своими делами.

Женька сел и почувствовал ужасное волнение, как будто пришел на прием к врачу и будет сейчас симулировать болезнь.

– Слушаю, – сказал Марлен Андреевич, не отрываясь от дела.

– Я по поводу работы, – повторил он.

– Я понял. А кто дал вам мой телефон? – неожиданно он внимательно уставился на Женьку.

– Я учусь в одном классе с вашей дочерью. – Он почему-то подумал, что Альбину могут за это ругать, а потому вдруг стал ее оправдывать: – Но она не знала, что я вам буду звонить. Просто я понял, что хочу быть врачом. А начать хотел бы с азов.

– Как вас зовут? – довольно дружелюбно спросил Марлен.

– Женя Невский.

– Что-то я, по-моему, никогда о вас не слышал, – нахмурил брови Марлен Андреевич. – Вам что, Женя Невский, нравится моя дочь?

– Нет! Что вы! – возмутился Женька. – Я просто хочу быть врачом.

– Это хорошо. – В глазах у него промелькнула профессиональная ирония. – Но врачом-то я вас взять не могу. Вы же понимаете… А вот судна выносить – с превеликим удовольствием. Годится?

Потом Марлен Андреевич с чувством пожал ему руку, и Женька подумал, что отец у Альбины очень даже ничего. А потом его отправили по инстанциям. По КЗОТу работать ему можно было не более двух часов в день, как учащемуся. Но больше ему и не нужно было. В отделе кадров на него завели новенькую трудовую книжку. Кастелянша выдала бесформенный белый халат, завязывающийся сзади веревочками, и ужасный санитарский колпак.

К выполнению должностных обязанностей ему предложили приступить немедленно. Старшая сестра отделения кардиологии Лариса сообщила, что является его непосредственным начальником.

– Понедельник, среда, пятница. Приходить – в шесть. Уходить – в восемь. Перестилка в реанимационной. – Она окинула его строгим взглядом. – Там мужская сила нужна. Помывка полов в палатах. Дезинфекция. Помощь больным. Кому что надо – принести, унести. Пойдем, познакомлю тебя с участком твоей работы. Сегодня у нас санитарит Валя. Будешь смотреть и учиться. Что попросит – поможешь. Научишься через пару дней – спрашивать буду с тебя…

Могучий энтузиазм не дал ему сломаться. Пожилая сердобольная Валя работала ловко. Он был согласен на всякую, совершенно неприемлемую еще позавчера работу. Его просто заклинило – он хотел проверить себя на твердость характера. И не дрогнул ни разу. Даже нос не затыкал. Такой, казалось бы, естественный жест дилетанта казался ему оскорбительным по отношению к будущей профессии.

– А ты ничего, Женечка, – сказала, вытирая вспотевший лоб, тетя Валя. – Видать, дело у тебя пойдет.

Отжимая, наконец, половую тряпку и развешивая ее на батарее в подсобке, он чувствовал себя настоящим мужчиной, героем, живущим правильной и увлекательной жизнью. В морду-то бить любой может.

Домой он пошел пешком. Небо над Невой было ветреным и клочкастым. По реке шел с Ладоги лед.

На следующий день, в школе, он ужасно мучился оттого, что не может к ней подойти. И что вокруг нее постоянно так много народа. Ее компания. Раньше его это не волновало. Она говорила, что они довольно часто собираются у кого-то из них. И уверяла его, что он бы там просто умер с тоски. Любопытно, но нечто подобное говорил ему в прошлом году и Марков.

Ему не было до их сборищ никакого дела. Но сегодня все изменилось.

Сегодня ему казалось, что вся его прошлая жизнь уплыла на льдине, отколовшейся от берега. А он успел перепрыгнуть на твердую почву и чувствует себя как никогда уверенно.

Альбину вызвали на физике. Он сидел и не отрываясь смотрел на ее стройную спину в трогательном коричневом платьице с затянутым на талии черным фартуком. Он ловил ее взгляд. Но она была тверда, как кремень. В школе – это была другая Альбина. Высокомерная и презрительная. Она прекрасно играла свою роль и никогда не забывалась. Ни одного взгляда в его сторону. Ни одного слова.

Но когда она возвращалась по проходу мимо его парты, на секунду ему показалось, что она смотрит на него как-то иначе. Не как на пустое место. Или он выдавал желаемое за действительное?

Он едва дождался окончания этого длинного школьного дня.

А когда с нетерпением рванул за угол, то увидел, что она его ждет сама. Это было так радостно, что он опять побоялся в это поверить. Они тут же по привычке зашагали по улице вперед.

– Ну ты даешь! – сказала она ему с уважением. – Папа мне все рассказал.

– Что все? – спросил он как можно спокойнее. – Рассказывать пока нечего.

– Да ладно тебе, нечего. Ты что – каждый день теперь на работу ходить будешь? – и он услышал в ее голосе восхитительное сожаление.

– Нет. Не каждый.

– А у меня тренировки закончились. Лед растаял. И ездить на трамвае больше некуда.

– Ну, можно же просто так ездить. От кольца до кольца… А пойдем в костел? – вдруг предложил он. – Ты когда-нибудь там была?

– Нет. – Она остановилась. – У меня бабушка туда часто ходит. Она полька. Католичка. А меня не берет. Комсомольцам, говорит, нельзя.

– Можно. Я там был.

Перед входом в собор она немного затормозила. Но он взял ее за руку и потянул за собой. И ничего страшного не произошло. Ну, взял. Ну, за руку. И стоило столько времени думать о том, как же это сделать… Даже в детском саду детей строят парами и велят взяться за руки. Почему же к семнадцати годам начинаешь бояться этого прикосновения, как огня? А на самом деле совсем не страшно.

И потомственная Альбинина Божья матерь Женьке в этом деле явно поспособствовала. Потому что помнила его с детства.

А потом он сказал ей, что живет в доме по соседству.

– А это удобно? – спрашивала она его в третий раз, когда он открывал ключом дверь в квартиру.

– Я ж тебе говорю, у меня нет никого. Мама до десяти в библиотеке. Раз уж мы рядом оказались… А мне сегодня в больницу не надо.

В комнате было чисто. Мама перед уходом всегда убирала. Все шкафы в комнате были заполнены книгами. Альбина с интересом огляделась. И с удивлением поняла, что зеркала нигде не видно. А она так любила на себя смотреть в чужие зеркала. В каждом она выглядела как-то иначе. По-новому. Но всегда была хороша.

Женька выдал ей мамины тапки, и в душе у него на мгновение возникло смятение. Не кощунство ли это? Он, вообще, почему-то занервничал. И стал озираться по сторонам, пытаясь представить, как выглядит его дом в ее глазах. И ему понравилось. Он остался стоять, прислонившись спиной к стене, и наблюдал за ее продвижениями по комнате.

Она пошла медленно, как в музее, разглядывая корешки книг и рассматривая вереницу Флориных любимых слоников. И остановилась возле маленькой палехской шкатулки. Повертела в руках. Поднесла почти к самым глазам, разглядывая мелкий рисунок. Поставила на место.

– Чего у тебя интересненького есть? Показывай.

– А ты открой. Может, тебе интересно будет. Там всякие старинные штучки. Мамины.

– А можно? – спросила она. И видно было, что ей это гораздо интересней, чем полки с книгами.

– Говорю же, – кивнул он головой.

– Ух ты! – сказала она с придыханием, вынимая из шкатулки серебряный перстень с камнем. – Красота-то какая! А откуда это у твоей мамы. Фамильное?

– Нет, не совсем. Мама рассказывала: вроде бы бабкина подруга какая-то шкатулку эту здесь хранила. Меня еще не было. У нее соседи воровали. Она из комнаты выйдет куда-нибудь, а соседи сразу к ней лезли. А может быть, ей казалось. Она старенькая уже была. Так свои ценности бабке моей на хранение принесла. Они, кажется, в эвакуации познакомились. А она одинокая была. Умерла, а шкатулка ее здесь и осталась. Мои и узнали, что в ней лежит, только после того, как она умерла, та женщина.

– Камень какой красивый! Никогда такого не видела. А почему твоя мама не носит?

– Она раньше все время носила. Я ее с детства с этим кольцом помню. А потом оно тесновато стало. От возраста.

Альбина повертела кольцо, посмотрела камень на просвет, надела себе на палец и вытянула руку, чтобы посмотреть со стороны. Белоснежной руке ее гранатовый перстень очень шел.

– Красиво? – Она обернулась к Женьке. – Мне идет?

– Камень на твой глаз похож. Темный. – Он хотел сказать «твои глаза», но это показалось ему слишком высокопарным. Она повертела-повертела рукой с кольцом, сняла его и аккуратно положила на место.

– А что еще в этой шкатулке было?

– Такого – ничего. Брошка какая-то. Я не помню – куда-то делась. Еще какая-то ерунда.

– Чаю давай попьем? – сказала она, перемещая зону исследования в район его письменного стола.

– Я сейчас. Тогда воду поставлю. – Невский толкнул спиной дверь и вышел.

Альбина оглядела широкий стол. На Женькиных тетрадках лежала раскрытая книга. «Особенности тактильной чувствительности». Медицинская литература. Она удивленно качнула головой. Сама она, готовясь в медицинский, таких книг не читала. А рядом, в подшитой перепечатке, лежали «Пророчества» Нострадамуса.

Он зашел в комнату бесшумно. И сказал ей:

– Смотри.

– Вот это да! – она восторженно смотрела на него в белом халате и санитарском колпаке.

– Врача вызывали?

– Вызывали, вызывали… – подыграла она. – Садитесь.

– На что жалуетесь, больная? – он сел к столу.

– Сам ты больной… – засмеялась она. – А что тут у тебя за книжка такая медицинская?

– А-а-а, очень познавательная книжка. Хочешь, фокус покажу? – И он улыбнулся своей кривоватой улыбочкой и почему-то в этот момент остро напомнил ей Акентьева, собирающегося съесть стакан.

– Какой еще фокус? – недоверчиво спросила она.

– Закатай рукав до локтя и положи руку на стол. – И наткнувшись на ее упрямый взгляд, улыбнулся по-человечески. – Ты чего? Боишься? Больно не будет. Обещаю.

– Кровь из вены, надеюсь, тебя брать не научили на мою голову? – мрачно пошутила она, однако белый кружевной манжет расстегнула и рукав своего коричневого платья закатала. – Точно не больно?

– Абсолютно. Только надо будет глаза закрыть. И не подглядывать. – И она, секунду поколебавшись, решила ему поверить. Людям в белых халатах она привыкла доверять с детства.

– Когда я дойду вот сюда, – он коснулся пальцем ямочки локтевого сгиба, – ты скажешь стоп.

– Ну, а смысл? – спросила она, не понимая.

– Узнаешь. Закрывай.

Ей было ужасно щекотно. А он продвигался по ее руке медленно, как муравей.

– Стоп, – сказала она и открыла глаза. Его рука не дошла до локтя сантиметров пять. – Как это? – спросила она капризно. – Еще раз давай.

– Давай. – Глаза у него смеялись.

– Стоп. – И опять она поторопилась.

– Можешь не пытаться, – сказал он. – Это у всех так. Аномалия локтевого нерва.

– Как вы мне нравитесь, доктор, – сказала она с искренним восхищением, опуская рукав и застегивая манжет. Он, и вправду, ей в этот момент нравился.

– Чайник вскипел, наверное. Пойдем со мной. Я тебе кое-что покажу.

На кухне он с каким-то непонятным ему самому трепетом подвел ее к своему любимому окну и сказал:

– А из нашего окна площадь Красная видна.

Она долго вглядывалась в таинственную глубину собора. А потом ответила ему шепотом:

– А из нашего окошка только улица немножко.

А когда она ушла, он взял, да и докурил разом все оставшиеся сигареты «Друг». А пустую пачку смял в руке. Зачем ему друг с собачьей мордой? У него теперь все было по-настоящему.