Текст книги "Книга перемен"

– Я хочу подумать, – сказал Олег, все уже решивший для себя. Он не знал пока, как выскользнуть из сачка этого ловца человеков, и решил тянуть время. Но Петр Иванович, вероятно, все сам решил за Олега, поэтому сказал:

– Полезное занятие – думать. И ответ достойный дипломата. Вы мне все больше нравитесь, Олег Михайлович. Все больше. Думайте, привыкайте к мысли о своем новом статусе. Но знайте, что проверок в нашем деле не избежать. Неожиданных проверок. И я по-дружески предупреждаю вас, Олег Михайлович, что оставляю за собой право на проверки. Рекомендации рекомендациями, но мало ли что!

Петр Иванович поднялся, намекая на окончание аудиенции, и вдруг одарил Олега взглядом. Ах, что это был за взгляд! Впрочем, ничего неожиданного: канцелярский клей взболтали, и на розовой пипетке появились две мутные капли с мельчайшими пузырьками.

– Позвольте вас проводить, Олег Михайлович. Не смею более задерживать. С вами свяжутся, когда придет время.

Зачем я им понадобился, думал Олег, выйдя из темной парадной в Басков. Зачем я им, размышлял он, шагая по тускло освещенной улице Восстания к Невскому, к метро. Мимо, громыхая, звеня, искря дугою, прогромыхал трамвай, а потом еще один, встречный, свернувший с улицы Жуковского. Трамвайный грохот почему-то сразу утомил его, словно вымел все мысли из головы, и Олег решил, что думать бесполезно. Такая уж это организация – КГБ, с миру по нитке, с паршивой овцы хоть шерсти клок. Да наплевать! Он откажется сотрудничать, вот и все. Ну, что они с ним сделают?

Но он гнал прочь мысли о Лине, он запретил себе думать о том, что она как-то связана с деятельностью комитетчиков, что вся их любовь была лишь инсценировкой. Олег не хотел в это верить, полагая, что он слишком ничтожная фигура, чтобы применять по отношению к нему методы, пригодные для вербовки какого-нибудь зарубежного генерала, или крупного дипломата, или секретного ученого. Вероятно, Петр Иванович и в самом деле просто ее знакомый, который не распространяется о своей настоящей деятельности и выдает себя за какого-нибудь там горисполкомовского служащего. Поэтому о результатах своей беседы с Петром Ивановичем Олег решил Лине не сообщать, жалея ее.

* * *

Москва утомила Аврору Францевну. То есть даже не Москва, Москвы она почти и не видела, сидя в вечном ожидании репетирующего Франика, не Москва, а именно это сидение, маята и скука. Иногородних мальчишек и девчонок, отобранных для участия в параде, пару раз возили на экскурсии, но для их родителей не были предусмотрены развлечения, и Авроре Францевне оставалось только подогревать чувство гордости за сына, сидя у заляпанного окна в кемпинге (так по-модному называлось не благоустроенное толком общежитие) и глядя на слякотную весну со стыдливыми проблесками чахлой голубизны в вышине. Ей было тоскливо без своего обожаемого кресла-качалки – без своей «машины времени», без несчастной покинутой китайской розы (не приходится ожидать, что мальчики ее польют), без «Саги о Форсайтах», без «Ярмарки тщеславия», без «Человека, который смеется», без «Королевы Марго». Она, в суете торопливых сборов, забыла взять с собой книги и теперь тосковала над старыми номерами «Огонька», «Работницы» и журнала «Здоровье», отыскавшимися у администраторши кемпинга.

Контакта с родительницами других детей у нее, обычно легкой в общении, не получалось. Наверное, потому, что они не были обладательницами кресел-качалок, не прихрамывали, как родовитая аристократка мадемуазель де Лавальер, и не скучали по китайским розам. К тому же они все поголовно были стрижеными и энергично размахивали стандартными каре, а Аврора Францевна старательно холила свое белокурое богатство и в результате оставалась в одиночестве. Кто бы стал ждать, пока она причешется? И дамочки, едва пожелав ей доброго утра и проводив детей до автобуса, отвозившего их на репетиции, разбегались кто куда, допивая на ходу кофе.

Что, за исключением заботы о волосах, мешало Авроре Францевне поступать так же? То, что она чувствовала себя королевой-матерью. Франик-то был лучше всех, как говорили, будущий король гимнастики. И Аврора Францевна размечталась и возгордилась чуть не до спесивости, а гордыню, смущаясь, старательно скрывала. Но шила в мешке не утаишь, известное дело, и стриженым дамочкам, без сомнения, не нравилось, что на них смотрят свысока, они еще и по этой причине разбегались, едва пожелав доброго утра и не допив кофе. И Аврора Францевна, досыта наглотавшись монаршей скуки, не могла дождаться часа своего возвращения под сень китайской розы.

И этот час наступил. В семь утра двадцать девятого марта поезд прибыл на Московский вокзал, и уже через сорок минут Аврора и полусонный триумфатор Франик входили в квартиру. Дома царила тишина, мальчики, вероятно, еще спали, и Аврора, приготовив себе и Франику легкий завтрак, готовилась разбирать сумку с московскими покупками, сделанными перед самым отъездом. Она услышала, как скрипнула дверь комнаты мальчиков, значит, кто-то из них проснулся. И действительно, на кухню явился Вадик, как это ни странно, не в сползающих до лобковой растительности пижамных штанах и с обнаженным торсом, а полностью одетый. А из-за его спины… А из-за его спины выглядывала девица. Тоже полностью одетая. В какой-то странный подрясник с бахромой, а поверх расшитого бисером подрясника в длинную, обвисшую чуть не до колен вязаную кофту. С платком, намотанным вокруг шеи. Второпях намотанным, некрасиво и неаккуратно, лишь бы-лишь бы, намотанным без всякого самоуважения. Намотанным, чтобы скрыть густо расположенные свежие следы от поцелуев, Вадькиных или чьих там еще. Вот для чего намотанным! Это ясно как день.

Девица была красивая, как американская актрисуля. Вот черт. «Черт возьми!» – сказал бы мсье де Ла Моль при виде такой потрясающей красотки. «Дьявольщина!» – сказал бы мсье де Коконасс и встопорщил бы рыжие усы. «Ах!» – сказала бы королева Маргарита и закусила бы кружевной платочек, чтобы не разрыдаться от ревности и досады. «Хм-хм!» – сказал бы герцог Гиз и оглядел бы красотку с головы до ног и в обратном направлении. А королева-мать промолчала бы, улыбнувшись с лицемерной приветливостью, и сделала бы собственные далеко идущие выводы.

И Аврора приветливо улыбнулась:

– Доброе утро, молодые люди. Как спалось?

– Привет, мам.

Вадька явно трусил, у него даже верхняя губа вспотела. А девица держалась ничего себе, уверенно и, уж насколько была способна, скромно. Бывалая девица. Прекрасно понимает, что Вадьку, как только она отбудет, ждет серьезный разговор. Допрос ждет Вадьку. Допрос третьей степени, допрос с пристрастием. Допрос с применением «испанского сапога», дыбы и пытки водой.

– Привет, мам, – повторил Вадим. – Доброе утро. С приездом. И тебя, Франик. Как успехи? Это Инна, моя однокурсница и… И невеста. Вот. Мы женимся.

– В добрый час, – коварно улыбнулась королева-мать одними губами. – Прямо сейчас женитесь, или это не очень срочно, и я успею предложить вам кофе и яичницу?

– Спасибо, – подала голос девица Инна. Вид у нее был голодный. Вадька ее что, не накормил? С него станется.

– Прошу, – повела рукой королева-мать. – И помогите мне накрыть на стол, Инна. Чашки – там, тарелки – сами видите. Яичница сейчас будет, а кофе уже готов. Разливайте. Вы тоже будущий педиатр, как Вадим?

– Нет, – ответила девица Инна немного хрипло, как у них теперь модно стало, – нет. Я слишком паршиво учусь. Я, наверное, патологоанатомом стану, если из института не выгонят. В анатомическом театре, уж точно, никого не зарежешь и не залечишь. Первый докторский принцип – не навреди.

И она мило и грустно улыбнулась. Это шутки такие, что ли? Специальные, докторские. Вадька иногда так шутит, что мороз по коже. Интересно, руки-то она хорошо моет? Вадька на нее что-то косо посмотрел. Шокирован, поросенок, ее непосредственностью. Предпочел бы, чтобы для первого раза она показала себя пай-девочкой. Пай-девочкой! Ха! В такой-то кофте! Вот и красней теперь, милый друг, за свою хиппозу. Будешь знать, кого в дом вести. Поженятся они! Как бы не так.

И Аврора приняла решение, основанное на первом врачебном принципе – не навреди. Не навреди, будь терпима и терпелива, терпелива и ласкова. И тогда пациент – сын родной – быстро придет в сознание и поймет… Поймет, что его «предмет» – типичное не то. С этой девицей неприятностей не оберешься. Откуда бишь она? Из Братска? Прелестно. Где-то там под водами разлившейся Ангары похоронена мать Олежки, но это так, просто вспомнилось. И Аврора, одним глотком допив кофе, переплела пальцы и, нежно-нежно глядя на оголодавшую после бурно проведенной ночи парочку, уплетавшую яичницу, сказала:

– Милые дети, может быть, вы не прямо сейчас поженитесь, если, конечно, нет особых обстоятельств, а дождетесь, когда из Африки вернется мой муж и Вадькин отец, а? Дело в том, Инна, что он работает в таких местах, где плохо дело со связью. Я ему даже сообщить не смогу о намечающемся изменении гражданского статуса его сына. И я думаю, Михаил Александрович очень расстроится, если пропустит свадьбу. Как вы на это смотрите, Инна? Уважим Михаила Александровича?

– Конечно-конечно, – закивала девица. – Мы не особенно торопимся. Все в порядке. Я пока не беременна.

Вот кто ее знает: издевается она или правда наивна и бесхитростна, как одуванчик?

Франик, который до сих пор молчал и во все глаза глядел на брата и его девушку, фыркнул от смеха с набитым ртом, поперхнулся, закашлялся и всех осчастливил, забрызгав какао и комками плохо пережеванного и размокшего во рту бутерброда с колбасой.

* * *

После каникул Олегу, хочешь не хочешь, пришлось выйти на работу. В течение недели он несколько раз не выдерживал и зазывал Лину в тренерскую комнатушку, забитую инвентарем, раскладывал ее на пыльных матах и, действуя грубо, почти насиловал, рвал колготки, оставлял следы зубов на декольте – наказывал за разлуку. Однако ей такое сексуальное поведение явно нравилось, несмотря на все ее разговоры о любви к комфорту. Она выходила из каморки раскрасневшаяся и помолодевшая, одергивала длинную юбку, маскируя разлезшиеся колготки, стягивала рукой края глубокого выреза блузки и проводила языком по губам, слизывая остатки поцелуя, вспоминая его вкус – чуть сладковатый вкус сочного июльского стебелька.

Олег не стал рассказывать Лине о своей беседе с Петром Ивановичем, а она не стала задавать никаких вопросов, как будто ничего и не было. И Олег постепенно успокаивался, забывая неприятную встречу, как сон. Такой сон, который, пока снится, не отличишь от реальности, а когда выныриваешь из него – с трудом, как из омута, судорожно дыша, – еще долго не отпускает и портит настроение. Приснился Петр Иванович, был и сплыл, клей израсходован, а пузырек выброшен и разбился, говорил себе Олег. А Лина? Он с нетерпением ждал летних каникул, так как она намекнула, что почти все лето будет совершенно одна, независима, не связана с ребенком и… готова к любовным экспериментам. Все это осуществимо, если Олег будет себя хорошо вести. Фраза сопровождалась многозначительным взглядом и чувственным трепетом розовой орхидеи. Не понял он этой фразы. Как он должен себя вести-то? Ладно, он будет хорошо себя вести, самым что ни на есть пристойным образом. И упражнения в тренерской каморке прекратились. Но Лина, кажется, была этим не слишком довольна и хмуро провоцировала его, оседлав низкую скамеечку, для чего ей приходилось высоко задирать юбку и поднимать коленки чуть ли не до груди.

Олег готов был уже отменить свое «хорошее поведение», когда перед днем рождения Ленина его отправили дежурить в народную дружину, милиции помогать. Сбор был назначен в штабе ДНД, и народу в маленькую комнатушку набилось восемь человек. Девятым был Олег. Десятым – предводитель. Создавалось впечатление, что всех понадергали из спортивных учреждений, парни были как на подбор, молодые и пружинистые, упругие, как мячи. Полагающихся красных повязок с надписью «ДНД» никому не выдали, и вся компания чуть ли не строевым шагом направилась куда-то – очень целеустремленно. Никто друг с другом не переговаривался, никто друг на друга не смотрел. Более того, Олегу показалось, что не только не смотрят, а даже отворачиваются.

Очень странным оказывалось это дежурство. Никакого штатского благодушия, никакой прогулочной походочки, свойственной дружинникам. Стая волков, пофыркивающая по-волчьи, полязгивающая зубами, преследующая цель. А о цели-то не было сказано ни слова. Олег тоже начал озираться, косить цепким взглядом, напрягать спину, словно бы в предчувствии нападения сзади. И понял вдруг, что именно его в особенности смущает и настораживает: в компании мелькали две смутно знакомые физиономии. Олег напряг память и сделал крайне не понравившееся ему открытие: он был почти уверен, что физиономии принадлежали Валере и Коляну – поганцам-«гусарам» из «Паланги», которых он здорово отделал в тот памятный вечер.

Вот, значит, как? Подстава, значит? Тогда, братцы, не грех и дезертировать. Следует чуть-чуть отстать, не отстать – достаточно пойти замыкающим и слинять на повороте. Нырнуть в первую же подворотню. Здесь, на Скороходова, все дворы проходные. И все – беглым шагом обратно к Кировскому проспекту, потом через подземный переход на Большой, хорошо, если подойдет троллейбус, а нет, так к Тучкову мосту – и на Васильевский, домой. А как там потом объясняться, видно будет. Отстал по малой нужде и потерял колонну, заблудился. На Петроградской стороне, с ее множеством небольших улочек, в плане похожую на неравномерно ячеистую сеть, человеку непривычному, жителю расчерченного по линеечке Васильевского острова, заблудиться – раз плюнуть.

Но ничего у Олега не получилось, отстать ему не позволили, все время кто-то находился за спиной. Очень скоро вошли в какой-то двор и заняли позицию рядом с одной из парадных. Долго ждать не пришлось, из парадной, галдя и толкаясь, начали выходить люди, внешностью своей являя полную противоположность подтянутым, короткостриженым и крепеньким дружинникам. Их окружили, этих длинноволосых и редкобородых, не очень трезвых молодых людей, предложили им проследовать в ближайшее отделение милиции для выяснения личностей и цели имевшего места собрания. Предложение не нашло понимания и вызвало всплеск агрессии, выразившийся в употреблении нецензурных выражений с указанием на личности. Непристойная жестикуляция тоже имела место. Кто-то кого-то задел или кто-то нарочно подставился, и завязалась битва, битва неравная – мускулатуры и умения драться у дружинников было не в пример больше.

Олег прислонился плечом к грязной стенке и решил, раз уж не удалось слинять, ни во что не вмешиваться. Но и в этом благородном начинании его постигла неудача. Он увидел вдруг, что из той же парадной вышел… Вадим, обнимая за плечи очень красивую девушку, вероятно, ту самую Инну, невесту, о знакомстве с которой Олегу под фырканье Франика рассказала на днях мама. Олег видел, как то ли Валера, то ли Колян тут же втолкнул Вадима в самую гущу потасовки, и Вадим почти сразу упал, утянув за собой девчонку.

Олег, поначалу замеревший от неожиданности, бросился в свалку, спасая брата, молотя в полную силу негодяев-дружинников руками и ногами, без всяких правил, отчаянно, жестоко и даже подло. Он успел выдернуть Вадима и отшвырнуть его подальше от кучи-малы и увидеть, что за ним вылетела и девчонка, намертво вцепившаяся в Вадьку.

Потом мир бесшумно взорвался и исчез, улетучился, растворился в звездном небе.

Очнулся Олег на твердом полу от боли в затылке, от духоты и вонищи, а также от звуков занудной песни, исполняемой вполголоса козлиным тенором:

 
Я фачился с герлами
На фирменных флэтах…
 

Он не сразу осознал, что находится в компании с теми, кого поджидали так называемые дружинники, и что мероприятие это – привет от Петра Ивановича, та самая обещанная проверка, которой он, надо полагать, не выдержал. Нет, не выдержал. И слава богу. Может, теперь отстанут, отлипнут, отклеятся.

Олег, приложив немалые усилия, приподнялся на локтях и сел. Голова кружилась, боль скапливалась в затылке и, когда ее становилось слишком много, проливалась, натекала на шею и плечи, испарялась где-то под лопатками. На секунду становилось легче, а потом все повторялось. Но – удивительное дело! – сознание оставалось ясным, даже определилась цель: добраться до стенки (ползком, потому что коленки явственно тряслись) и сесть, прислонившись спиной. Подождать, когда источник боли хоть немного иссякнет – не бездонный же он, а потом… Видно будет, что потом. И Олег пополз на заднице, опираясь на руки, переваливаясь, подгребая ослабевшими ногами, пыхтя и втягивая неизвестно откуда взявшиеся сопли.

За ним следили с вялым интересом, не пытаясь помочь. Когда Олег добрался до вожделенной цели и сел, раскинув ноги и прикрыв глаза, некто в потертой джинсе вяло процедил сквозь неухоженную бороденку, скосив нетрезвый взгляд в сторону Олега:

– Прям Мересьев… Клево полз.

– Мы где? – спросил Олег.

– Ежу ясно – где, – последовал ответ, – в полис.

– В смысле? – переспросил Олег, не владевший жаргоном.

– В ментовке, в смысле, в «обезьяннике», ё. Облажались… – затосковал джинсовый. – А ты, Мересьев, больше всех.

– Почему это больше всех? – хватило сил возмутиться Олегу.

– Так чего полез? В скафло-то? Или случайно попал?

– А может, у него задание такое, – пробубнили из дальнего, самого вонючего угла. – Задание такое: войти к нам в доверие и сдать систему. А скафло подстроено.

– Ну-у-у, ё, леди запели, – протянул джинсово-бородатый, окрестивший Олега Мересьевым. – Ты, Лед, с эфрейду продаблился, и ситай себе в своем корнере. Разстинкался, ё.

– Ничего не понял, – отчетливо сказал Олег.

– Так я это не тебе, а Леду, – лениво протянул джинсово-бородатый. – Лед зато понял. Его полностью Лед Зеппелин зовут. Нейм такой. А по нашему – Леди Запели. Певучий он у нас, ё, на балалайке лабает, и нервная система у него тонкая. Он со страху продаблился, то есть уделался, то есть в штаны написал (объясняю для тех, кто русского языка не знает), вот и сидит теперь в уголке, сохнет, как велено, чтобы поменьше стинкать, вонять, в смысле…

– Ты, Дип, тоже продаблился бы, если бы не «Три топора», а рислинг дринкал. Еще больше продаблился бы! – истеричным шепотом высказался Лед. – А они ж в дабл не пустили! Сам знаешь, что не пустили!

– Кто тебя вообще дринчать аскал, ё? Кто заставлял-то? – равнодушно и лениво спорил Дип, почесывая шею под бороденкой. – Не умеешь – не берись…

Олег перестал прислушиваться к вялой перепалке, события вдруг полностью и с безжалостной ясностью восстановились у него в сознании, перед ним словно бы кинопленка прокручивалась. Он видел, как из дворового подъезда на Скороходова выходит Вадим в обнимку с девушкой и моментально попадает в «скафло», в свалку, падает, увлекая за собой девушку, и… Олег прекрасно помнил, что выдернул сводного брата из кучи-малы, и девчонка вроде бы тоже вылетела, а вот потом… Что было потом? Где Вадим?

Олег стал оглядываться, вытягивая шею, разглядывать в желто-сером полумраке лица запертых вместе с ним в «обезьяннике». Вадима не было. Точно, не было. Успел свалить или поймали и заперли в другом месте? Он же был в этой компании. Может, спросить этого, как его, Дипа, что ли? Вдруг заметили, куда делся Вадим.

– Дип, – нерешительно позвал он. – Дип. Где Вадька? Вадим? Он еще с девушкой был. Или как правильно? С герлой?

– Не знаю никакого Вадьку, – потряс сальными патлами Дип, – а герла была только одна – донья Инес. С каким-то своим.

– Так он и есть Вадим, – подал голос из угла вонючий Лед. – Инкин крейзанутый док. Сидит вечно, как не родной, молчит, не дринчит… Нашла тоже.

– Эй, – заторопился Олег, – так где он? Здесь? Нет?

– Да уфитилили они оба, слиняли, смылись, – ответил кто-то третий из полутьмы, – исчезли, утопая в сиянье голубого дня. Успели, в общем. Проходняком, огородами… Мне было видно. Ракурс такой открылся. Лежал я под чьей-то сладострастно пыхтящей тушей, расслаблялся и задумчиво смотрел, как Инесса со своим мэном, задрав штаны, бегут от комсомола. И завидовал, не скрою. А что вам Вадим, май лорд? Сват? Брат? Почему вдруг такой интерес к какому-то, пардон, стебку? Почему вам не интересна, например, судьба великого художника, гения палитры, Антоши Миллера? Моя, то есть, судьба. Мое, то есть, будущее. Моя фьюча, как сказал бы наш друг Дип, любитель варваризмов. В конце концов, присутствующих повязали после моей персональной выставки. Это была акция протеста. В «Манеже»-то нормальных людей не выставляют, тех, кто партийностью не вышел. Предел проявления либерализма – Моисеенко да Тетерин, а более того – ни-ни… Или Глазунов, тьфу-тьфу-тьфу через левое плечо. Не верю я, что он…

Олег не слушал. Как только он понял, что Вадим и его девушка успели убежать, так и перестал слушать. Судьба великого живописца Антоши Миллера, обладавшего густым поповским басом, была ему действительно не интересна. Олег перевел дух и потер затылок. Болеть, кажется, стало меньше, а вот шишка есть, и не маленькая. Ладно, это мелочи. Не первая шишка и не последняя. А вот дальше-то что? Что дальше-то? Ночь кончится, и что? Отпустят?

– Ночь кончится, и что – отпустят? – вслух сказал Олег.

– Мысли вслух, май френд? – пробасил Антоша Миллер. – Надежды юношей питают… С чего это вы взяли, что отпустят? О, сколь вы неопытны! Даже приятно.

– А… что тогда?

– Обхайратят опять. Под зеро, – подал голос Дип. – Я два года хайр растил – псу под тейл.

– В смысле – остригут под ноль, – любезно объяснил Антоша Миллер. – Вероятно, унижения ради. Но не это главное. Главное, что пятнадцать дён придется нам, юноша, не имею чести знать вашего нейма, придется нам быть рабами фараоновыми. Или декабристами, если вам так больше нравится. Ибо… Ибо по декабрьскому указу, не помню точно какого года, как мелкие правонарушители, мы будем наводить чистоту в любимом до слез городе. Дай-то, боже, не в общественных… э-э-э… даблах. Сортирах. Этакий субботничек двухнедельный за бесплатно… А они тем временем мои картины – под бульдозер.

Так оно и вышло. Вышло так, как и предполагали многоопытные, по всему видно, Антоша Миллер и Дип. Утром пригревшихся в «обезьяннике» и задремавших нарушителей общественного спокойствия, оскорбителей общественной нравственности или чего там еще обрили наголо и пригласили в подобие автобуса без окон. И повезли.

Многоопытными были Дип и Антоша Миллер, но и они не могли предположить, какого рода работенка их ожидает. «О, ё!» – только и сказал Дип, когда их привезли к месту отбытия наказания. «Дивная натура, – убито прогудел Антоша, – готовая инсталляция». «Не имеют права…» – пролепетал кто-то совсем несчастный и, скорее всего, был не далек от истины. А Леда, если судить по его виду, вполне можно было раздевать, обмывать и укладывать на свободный металлический стол. И привешивать клеенчатую бирку на большой палец ноги. Потому что отбывать повинность новых декабристов, благородных каторжан, привезли в морг. В морг Первого медицинского института.