Текст книги "Схватки в тупиках (сборник)"

Про цветы и котиков

Посвящается Т.А., долго ждавшей от меня рассказа на эту тему.

«Коты – это гангстеры животного мира»

Стивен Кинг

За мою длинную жизнь всякое бывало. Но чтобы к нашей драке привлекались другие твари – это, скажу я вам, фокус. От изумления моя передняя лапа непроизвольно поднялась и расслабилась, когда я услышал, что сзади ко мне, злобно щёлкая, подбирается парочка ворон. А засранец Мээк стоит как бы в сторонке и от восторга щерится своей вонючей пастью. Зрачки же его стали, как два блюдца, в которые какой-то двуногий вместо молока налил той чёрной гадости, которой полно было в котельной, где я кантовался пару зим назад. Ну, вы понимаете, о чём я…

Изумление ушло, и я почувствовал прилив невероятной злости. Старый Ваув зовут меня, да я и есть старый, и дрался множество раз. Приходится – то за землю с едой, то за даму или за деток. Но сама по себе возможность подраться меня в восторг не приводит. Давно уже. Однако сейчас я почувствовал настоятельную потребность оторвать этому бастарду суслика и подвальной крысы уши, располосовать морду надвое, а потом прокусить хребет, как презренной ящерице.

Ну да, я занял его землю, но потому, что так положено: я сильнее. И сделал это не по своей воле, а по вине стаи мерзких псов, позарившихся на контейнеры с мусором на бывшей моей земле. С одним бы я разобрался легко, мог и с двумя. Но не со стаей. И ещё у меня пушистики. Мне ничего не оставалось, кроме как уйти на другую землю. Но все они были заняты. По большому счёту, Мээку просто не повезло, что я решил подвинуть его. Впрочем, он мне никогда не нравился – не джентльмен. Я бродил по его земле уже несколько дней и ночей, присмотрел превосходный сухой подвал и перетащил туда малышню. И за всё это время трусливый подонок ни разу не попался мне на глаза, хотя его запах висел на всех ключевых точках, а иногда откуда-то из-за угла до меня доносилось его беспокойное фырканье. Я думал, он тихо уберётся, как делают все наши, когда понимают, что противник им не по зубам. А он вот что удумал – вороны!

Да нет, эти-то в своём праве, признаю – я и правда присматривался к их гнезду в кроне огромного тополя на краю пустыря. Вычислил его я только вчера, и по чистой случайности – птенцы сильно распищались. Обычно воронье гнездо хрен отыщешь. Я бы уже вчера его оприходовал, но взрослые были дома. Вот и пришёл сегодня. Скажете, что это отвратительно – убивать беззащитных птенчиков, пока родители носятся, чтобы их пропитать? Так жизнь такая. А кто пропитает четверых моих мохнатых крикунов, оставшихся без матери, которая ещё кормила их своим молоком?.. Так что не парьте мне мозги: я имею право забраться в гнездо ворон. Правда, и они имеют право это гнездо защитить. Если смогут.

Но Мээк сделал подлую штуку – специально всполошил птиц перед моим приходом и заставил вернуться раньше времени. И теперь они пытались достать меня, а Мээк, делая вид, что ему всё без разницы, выбирает момент, чтобы накинуться. Драный пудель!

Только со мной такое не проходит. Я резко развернулся и клацнул зубами на нахальное пернатое, слишком близко подкравшееся к моему хвосту. Тут же развернулся к Мээку и вперился в его пакостные глазёнки. Вопль, который при этом вышел из меня, заставил того содрогнуться. Глотка у меня пока ещё в норме.

Он старался не отводить взгляда от моих глаз, но плохо у него это получалось – всё время мотал башкой туда-сюда, не выдерживал. И кончики прижатых ушей загнулись – боится, урод. И правильно делает.

Вороны наскакивали сзади, норовя долбануть клювами прямо по моим причиндалам. Нет, дорогие, они мне ещё пригодятся – много на свете дам, да не прервётся род кошачий! Но периодически я вынужден был отвлекаться на паразитов, а за это время Мээк успевал освободиться от влияния моего взгляда и тоже начинал взрёвывать. Придётся драться всерьёз. Один на один со мной у Мээка шансов не было, хоть он и довольно крупный. Но вот с этими погаными птицами… Самое паскудное, что, прогони он меня сейчас, завтра же с удовольствием сожрёт птенчиков своих невольных союзников.

В один из моментов, когда я отвернулся к воронам, он таки бросился на меня. Отчаянный рывок, признаю. Я не замедлил вцепиться ему в морду, а лапами обхватил за шею, сам же развернулся на живот, увлекая его за собой, а потом сразу обратно и попытался вцепиться в горло. Убивать я не хотел, да и трудно это проделать со взрослым котом. Пасть забила вонючая шерсть, от которой меня чуть не стошнило. Мээк вырвался и прянул назад. Я бросился за ним с утробным воем, а вороны, во время нашего клинча носившиеся вокруг, снова принялись за мой хвост и то, что под ним. Я опять в бешенстве развернулся, одного чуть не достал, и жалко, что не достал – уж его-то горло мне по зубам вполне. А Мээк снова рванулся на меня.

Сколько мы с воем катались по траве, сказать не могу. Заверяю, что досталось и тому, и другому. У меня потом несколько дней отходили узкие полосы содранной когтями шкуры, а морда Мээка, когда он убегал, была вся в крови – кажется, я серьёзно повредил ему глаз, да и ухо стало похоже на драную тряпку[2]2
  Реальный бой.


[Закрыть].

Да, он в конце концов удрал, окончательно потеряв землю. Как только это случилось, вороны поднялись и понеслись к своему дереву – держать последнюю линию обороны от меня, надо полагать. Я было, хотел тут же в азарте атаковать их гнездо и перебить всех, кого там встречу, но вдруг почувствовал великое отвращение.

На меня такое периодически накатывает – изжога от долгой жизни, надо полагать. Мне вдруг расхотелось лезть на проклятое дерево, сносить удары клювов, слышать жалобные писки птенцов и хруст костей на своих зубах… Даже привкус свежей крови уже не возбуждал. Азарт и радость победы куда-то схлынули, и мне жутко захотелось оказаться в хорошо пахнущем месте, где можно одурманить мозги и на время забыть о проблемах.

Я такое место знал и пошёл туда, оставив ворон встревоженно каркать на своём тополе. Земля, которую я отнял у Мээка, была ещё тем хороша, что примыкала к пустырю на речном обрыве. Пустырю, в такое время сплошь заросшему цветущей балдёж-травой[3]3
  Кошачья мята.


[Закрыть]. И теперь мне не надо было, как раньше, пробираться через враждебные земли, чтобы слегка забыться в хорошей компании.

Можно было двигаться кружным путём, но можно и срезать, перебежав маленький скверик. Я не любил это делать – тут вечно торчали двуногие, дымя вонючими палочками, лакая из стеклянных плошек свои отвратительные жидкости, от которых их голоса становились громче, а поступки – глупее. Сунься сюда вечером, можно и по голове схлопотать такой плошкой, с них станется. Но сейчас был день и в скверике почти никого. Я бы пересёк его в одно мгновение, но меня остановил голос:

– Ты погляди, какой красавец!

Если вы думаете, что котам не свойственно тщеславие, вы сильно ошибаетесь. А если думаете, что коты не понимают вашу речь, вы тоже ошибаетесь, но не сильно. Да, для большинства из нас человечья речь – набор грубых, иногда пугающих звуков, вроде шумов грозы и ветра. Но некоторые из нас начинают постепенно понимать, что нам хотят сказать эти странные и страшноватые существа. Вы то есть. Сначала реагируют на интонацию, а потом и смысл доходит. Не такие уж мы и разные, если разобраться… А я не всегда жил на улице, и прекрасно понял, что чёрненькая двуногая дама похвалила мои стати.

Я не принадлежал бы кошачьему роду, если бы не остановился, чтобы мною подольше полюбовались. Когда тебя хвалят, это почти так же приятно, как нюхать и лизать балдёж-траву.

– Ага, прямо как твой, про которого ты писала.

Толстый двуногий самец, сидящий рядом с девушкой, пыхтя своей вонючей палочкой, понравился мне гораздо меньше, чем она. Но по интонации я понял, что и он мной восхищается. А это очень приятно. Делая вид, что не обращаю на них внимания, я пружинисто прошествовал вокруг странного камня, похожего на двух человеческих детёнышей – он стоял в середине сквера, и я всегда подозревал, что его тоже сделали двуногие. Только вот зачем – одна из неразрешимых загадок мира сего. Прошёлся я браво – задрав хвост и прядая ушами, мне самому понравилось.

 
– Мимо высокого дома кирпичного
Важно идет
Драный, нечёсаный серо-коричневый
Мартовский кот[4]4
  Стихотворение Татьяны Алексеевой-Минасян.


[Закрыть], —
 

начал вдруг самец.

Я понимал из этой ахинеи только отдельные слова, но в целом она мне неожиданно понравилась – как длинный боевой клич или любовное мурлыканье.

– Но сейчас же не март, – рассмеялась дама.

– Для таких всегда март, – улыбнулся самец и продолжал:

 
– Хвост полосатый стрелой вертикальною
Вытянул ввысь,
Лапами тихо ступает брутальными,
Гордый, как рысь…
 
 
– Даже овчарки его опасаются:
Ох, и суров!
Когти свои выпускает и скалится
Он на врагов, —
 

подхватила дама, и голос её доставил мне ни с чем не сравнимое удовольствие. Я вильнул всем телом, изящно изогнулся и, оказавшись прямо у скамейки, благожелательно на них уставился.

– Он что, понимает? – удивлённо проговорила дама, и я немного обиделся.

– Он всё понимает, – заверил двуногий, чем заслужил моё расположение.

 
– Кошка сиамская с тёмною мордочкой
Смотрит в окно.
Ночью опять к ней полезет он в форточку
Словно в… —
 

начала опять, было, дама, но прервалась.

– Правильно, – заметил двуногий, – про ночь рановато ещё…

Тут он был прав. Не надо про ночь. И про даму не надо… Слегка подпрыгнув на напряжённых передних лапах в знак признательности, я шмыгнул под скамейку, мимоходом шваркнув шёрсткой по их ногам. Среди людей не так уж редко попадаются порядочные коты.

Ещё рывок, и я был на пустыре. Там уже собрались наши – трава сегодня прямо истекала дурманящим ароматом. Серый Яоой, Двухцветный Кяяу, Пушистый Яась, кто-то ещё из джентльменов и пара дам. Кстати, имена наши на самом деле гораздо длиннее, в них входят звуки, которые вы не слышите. Но для вас и так сойдёт.

Ребята уже вовсю куролесили – тёрлись о жёсткую траву с бело-синими цветочками, облизывали соцветия, шипением отгоняя пытающуюся пристроиться к пирушке безземельную шпану. Я с энтузиазмом погрузился в эту счастливую оргию. Последующее было размыто пряным запахом, блаженно перемешавшим и смывшем плохие мысли.

Когда дурман стал сходить, я обнаружил, что сижу на солнцепёке бок о бок с Рыжим Шуу и лениво беседую с ним о всякой ерунде. Я расслабился и не желал ничего. Скоро это должно было пройти, но сейчас как же приятно! Лучше балдёж-травы ничего нет: я пользовал и пьянь-траву с розовыми цветочками[5]5
  Валериана.


[Закрыть], и похоже, но гораздо сильнее благоухающую жидкость, которую нам иногда дают двуногие, а потом над нами потешаются. А один из моих бывших хозяев пристрастил меня к другой травке[6]6
  Конопля.


[Закрыть], которую он сушил, поджигал и вдыхал дым, иногда пуская мне его прямо в морду, от чего я становился полным идиотом и пребывал в таком состоянии долго, а потом впадал в мёртвый сон. Когда другие люди пришли и куда-то увели этого моего хозяина, я тоже, естественно, ушёл и очень долго скучал по той траве. Иногда я находил её растущей на земле и ел, но это не давало такого эффекта, как дым. А потом я стал к ней равнодушен. Нет, балдёж-трава создана для котов, и точка.

– Одноглазого Мырра зарезали, слышал? – между прочим спросил Шуу, и я похолодел. Балдёж растаял, будто и не было.

– Опять так же?.. – бросил я, и он утвердительно цокнул.

Я почувствовал, как мои уши плотно прижались к голове. «Кошка сиамская с тёмною мордочкой…» С оскаленной неподвижной мордочкой, моя дорогая, дорогая!.. Пузырящаяся кровь вылилась из пасти… Дорогая Уррая, моя дама в чёрной маске, ты лежала на окровавленной траве вверх брюшком, словно ласкалась. Да только брюшко твоё было грубо распорото, а тело твое всё опало, как будто ты провалилась сама в себя, и восхитительная блестящая шёрстка свалялась, став тусклой и неопрятной. А под заброшенным вагончиком пищали пятеро пушистиков, совсем недавно увидевших белый свет. Двуногий подонок вырвал твое сердце, дорогая Уррая, которое стучало только для меня, когда мы смешивались друг с другом в упоительной темноте. Этот стук до сих пор слышат мои бедные уши. Нет не надо, пожалуйста, не надо про дам!..

Я вскочил, и хвост мой задёргался из стороны в сторону. Когда же это кончится?! Прежде, чем ушла Уррая, такими нашли столько наших, сколько лап у меня и Шуу вместе. Это происходило на всех окрестных землях. Да, я и раньше знал, что такое бывает, но когда это касается тебя самого… Я искал, нюхал, высматривал и расспрашивал. Я знал, что рано или поздно найду этого мерзавца. Но пока я ищу, пока дерусь, кормлюсь сам и кормлю пушистиков, пока балдею от травы – он продолжает убивать.

В подвал я шёл в сумрачном настроении. Вознамерился пришить старую крысу, неосторожно вылезшую из подвала, но, увидев на боку её огромную безобразную опухоль, почувствовал отвращение и, потряся лапой, оставил старуху в покое. Похоже, она была наслышана обо мне и не поверила, что осталась жива. Ничего, сама скоро подохнет. Крыс жрать нельзя, только убивать. Если можешь их убить. Я могу.

Тем не менее, надо было накормить пушистиков – я и так потерял одного после смерти Урраи. Он, конечно, был слабеньким, и с ней бы, наверное, тоже не выжил. Но они все были дороги мне, как память о ней, и я горевал, когда он перестал пищать и застыл.

– Кыс-кыс-кыс, – остановило меня.

Это был Детёныш, мы все его называли так, потому что «маленький двуногий самец» ему не подходило. Он был совсем как пушистик – такой же игривый и ничего в мире пока не знающий, но любопытный и дружелюбный. Он умел как-то так по-особому гладить, что не подойти к нему я не мог. И я подошёл. Поглажка – дело серьёзное, и не всякий двуногий с ним справится. Чтобы исторгнуть из кота отчётливое громкое урчание, означающее, чтобы вы знали: «Я люблю тебя, пожалуйста, делай то, что ты делал до этого», надо гладить ласково, но сильно, и понимать, когда надо ускориться, а когда помедлить. А главное – когда вообще прекратить. Всё это Детёныш понимал, и я урчал, урчал… Давно уже я услышал от кого-то из двуногих: «Если кошку не гладить, у неё высохнет спинной мозг». И ведь он был прав на все сто. Вот так-то.

– Стасик, пора! – раздался крик из верхнего окна кирпичного дома. Это была мать Детёныша – Праведная. Я как-то слышал, как двуногие дамы на скамейке смеялись над ней и называли «кошачий ангел». Не знаю, что это значит, для нас она была Праведная, и мы любили её. И не только потому, что она часто давала нам еду. Просто она любила нас, как и её Детёныш, и мы это знали так же твёрдо, как то, что над миром светит солнце. Но и еда тоже, знаете ли… Вообще-то, тому, что мои пушистики теперь каждый день лакали молоко, которое я не мог им принести, я был обязан Праведной. В первый же день, когда я перетащил их, она каким-то неведомым образом поняла, что они там и теперь постоянно ставила к подвальному окошку полную плошку.

Детёныш отнял руку и, клянусь, мурлыкнул что-то вроде: «Пока!» Я благодарно подскочил на передних лапах, но он уже бежал домой. А я отправился дальше. Пушистиков надо было накормить, да и самому мне следовало заправиться, и парой мышек тут не обойдёшься.

В соседнем дворе торчал Вонючка, и я слегка ощерился. Отвратительный двуногий. Он был ещё молод по вашим меркам, жил с родившей его дамой в человечьей норе, такой неопрятной, что запах её мы различали и в соседних дворах. Там часто бывали другие двуногие, такие же вонючие, они балдели от людских жидкостей и всё время дымили своими палочками. Вонючке лучше было на глаза не попадаться – ему никогда не лень швырнуть в нас камень. Доставалось от него и псам. Но, в общем, это был глупый молодой человеческий самец, и особо обращать на него внимание не следовало.

Тут меня привлекло другое явление: к дому подъехало это рычащее чудовище, на котором вы любите передвигаться, будто у вас своих лап нет. Из чудовища (не думайте, я знаю, что оно неживое) вылезла малознакомая дама – кажется, её нора была на самом верху дома. Помимо обычного смрада, от чудовища исходило и какое-то слабое, но очень приятное благоухание. Я застыл на месте, беспокойно прядая ушами. Дама открыла чудищу зад (не спрашивайте меня, как она это сделала), откуда стала доставать наполненные мешки и ставить их поодаль. Благоухание усилилось. Всё понятно: она была в том месте, где вы, двуногие, добываете еду, и сейчас понесёт её в свою нору. И это было мне очень интересно.

Тишайшей своей походкой я подкрался к мешкам с той стороны, откуда дама меня не могла видеть, и с упоением их обнюхал. Особенно меня воодушевил один – судя по запаху, там были эти вкуснейшие штуки, которые вы называете почти по-нашему: «сосисси». И лежали совсем близко.

Дама подхватила пару мешков, оставив остальные на месте, и пошла к закрытым дверям. Чтобы попасть в дом, она должна была сделать на них что-то. Я времени не терял – резко рванул когтями бок мешка – рвутся они очень легко. Да, вот они, сосисси! Вы думаете, я сразу вцепился в них пастью? За дурака держите Старого Ваува? Нет, рвать их клыками и зубами не стоит – придётся трясти башкой, пока не отвалится приличный кус. А дама, думаете, при этом будет спокойно стоять, поглаживая меня по шёрстке? Щас!

Нет, надо действовать быстро, но осторожно, и действовать когтями. Я быстро отделил примерно столько сосиссь, сколько у меня лап без одной. При этом не забывал посматривать по сторонам. Дама уже открыла дверь и обернулась. Вот тут я ухватил добытое пастью и прыснул в густую траву газона, под тёмные кусты, где пахло домашними котами, не осмеливающимися далеко отойти от человечьих нор.

– Ко-о-от!! – нёсся за мной истошный визг дамы. – Сосиски украл, паршивец!

Я нёсся, как сумасшедший, хотя прекрасно знал, что она меня уж не видит. Но в этом деле лучше переборщить, тем более, когда из твоей пасти свисает гирлянда сосиссь. Есть много врагов и завистников, и встреться сейчас мне какой-нибудь злобный пёс, наверняка кинулся бы отнимать так счастливо доставшуюся мне еду.

Но всё кончилось благополучно: я без происшествий влетел во двор, где был подвал с пушистиками. Миись, самый шустрый, гулял на воле. Хорошо, что с ним ничего не случилось. Но скоро уже, скоро они начнут расползаться во все стороны, а потом и вовсе разбредутся в поисках своих земель кто куда, и я им стану не нужен. Это, конечно, большое облегчение, но и грустно немного, если вы меня понимаете. Но пока без меня им было делать нечего, и они встретили сосисси радостным писком.

Ночь выдалась неприятной. Пушистики спали беспокойно, пищали во сне, часто просыпались и рвались на улицу. Я их не пустил, но и самого меня что-то давило. Я вылез из подвала, прошвырнулся по двору, придавил небольшую мышь, но даже не стал с ней играться, просто сожрал без особого удовольствия. Было душно и тягостно. Где-то в стороне бывшей моей земли завыл пёс – наверняка из банды, которая меня выжила. Я заглянул в подвал. Пушистики опять спали – в таком возрасте чаще спишь, чем гуляешь. И хорошо. Я осторожно заскользил в сторону балдёжного пустыря.

Было очень темно. Вы думаете, что мы видим в темноте, как днём? Ничего подобного, для нас, как и для вас, тьма есть тьма. Ну, может быть, чуть-чуть светлее. Но, не видя почти ничего, бежал я быстро и уверенно – благодаря тому, что вы называет усами, и что на самом деле очень чувствительные антенны, которыми мы прощупываем наш путь. Они есть у нас не только на мордочке, но и ушах, лапах и хвосте. Благодаря им я как бы протекал между предметами, точно определяя их легчайшими прикосновениями.

Всем телом ощущал я нависающую беду, и чем ближе продвигался к пустырю, где сперва хотел всего лишь ненадолго одурманиться, тем явственнее понимал, что там произошло очень-очень плохое, и что я должен туда прибежать как можно скорее. И удостоверился, что чувство моё было верным, когда со стороны пустыря раздался страшный предсмертный кошачий вой, большую часть которого человеческим ухом не услыхать, а каждого из наших он повергал в ужас и трепет. Я явственно ощутил обращённые сюда сметённые мысли множества окрестных котов. Но никто из них не решился бы вылезти сейчас из своего убежища и прибежать сюда – слишком силён был страх.

Но я бежал. Сам не знаю, почему. Может быть, из-за оскаленной мёртвой мордочки, которую буду помнить всегда.

Я узнал его по запаху, и по запаху же понял, что он мёртв. Едкий смрад мёртвой крови, вывороченных внутренностей, фекалий и предсмертного страха. В свете на секунду выглянувшего из-за облаков месяца блеснули обнажённые клыки в пасти, разодранной тем самым последним жутким воплем. Я не любил Чёрного Мээка, а с давешней драки ещё и презирал его. Но никакой кот не должен умирать так. Ни один.

Убийца был рядом, я чувствовал это. Осторожно обойдя тело Мээка, я скользнул в заросли балдёж-травы. Над полем, ещё днём залитым дурманящим ароматом цветов, сейчас стоял дух смерти и ужаса. Я бесшумно продвигался к обрыву над рекой – почему-то был уверен, что найду его там. А может быть, я уже различал среди прочих ночных запахов знакомую струю человечьей гнили.

На тёмном берегу реки, в бурьяне под обрывом что-то делали двое людей. Что-то очень нехорошее, я чувствовал это, хоть и не мог осознать смысла действа. Они не дрались, нет. Один просто лежал и смердел, как двуногие, когда они выпивают слишком много своих балдёжных жидкостей. Он просто спал. Я часто натыкался на таких, они безопасны и похожи на брёвна. Стоящий держал одну их тех блестящих острых штук, какими люди пользуются вместо когтей. Очень опасные штуки – ранить могут куда глубже, чем мои когти. И – вы не поверите – вдруг прижал свою штуку к горлу спящего и стал с усилием водить ей туда-сюда!

Спящий было вскрикнул и стал вырываться, но второй крепко удерживал его, не переставая водить своей штукой, которая уже не блестела. Лежащий захрипел и выгнулся дугой, в ноздри мне ударил запах крови. А второй с нелюдским рычанием стал тыкать его в живот – много-много раз. Кровь хлестала во всем стороны, а лежащий скулил, как больной пёс – всё тише и тише. Наконец замолк и застыл. Он умер. Второй двуногий просто убил его – как он убивал наших, как только что убил Мээка, запах последней метки которого остался на нём. Как он убил… Уррая, Уррая, моя дама в чёрной маске, я нашёл его!

Конечно же, я узнал его по запаху ещё на подходе. Да и трудно было не узнать – даже вы, двуногие, не способные различить всякую несъедобную дрянь в иных соссиссах, не ошиблись бы. От него буквально разило, недаром же мы звали его Вонючкой.

Понимаете, ему просто нравилось убивать. С нашими, и псами, и другими многолапыми это бывает, только когда они заболевают. Такие кидаются на всё, что движется, а потом ложатся и умирают. Но люди убивают нас и себе подобных не для того, чтобы съесть, и не потому, что больны и должны умереть, а так. Может быть, поэтому они могут справиться с любой другой тварью – они с самого начала нацелены убить, а мы все это чувствуем, и при встрече с двуногим ощущаем страх нутром. Иногда мне кажется, что я силах это понять: ведь я, Старый Ваув, убивал не раз – сейчас я говорю не об охоте. Несколько раз я убивал в драке котов, один раз большую змею, и хорошо управляюсь с крысами, хотя и подрали они меня изрядно, а как-то я долго болел и чуть не умер после укуса одной чёрной гадины. Я понимаю, когда жажда убийства, ничего не имеющая общего с голодом или похотью, накрывает и заставляет делать вещи, про которые в другое время ты сам думаешь с ужасом. Но Вонючку я не понимал – откуда это желание сделать мёртвым того, кто не сопротивляется и кто не сделал тебе ничего плохого?.. Когда он кромсал человека там, на берегу, от него вдруг отчётливо потянуло похотью, как от кобелей, несущихся за текущей сучкой или совокупляющихся людей. Это было странно – ведь он не зачинал новую жизнь, наоборот, гасил уже бывшую. И наслаждался этим? Как это?.. Да трясу я на него лапой, не хочу это понимать! Просто надо его как-то остановить, и всё.

Я тихо покинул свой наблюдательный пост и через минуту сел среди травы на пустыре, напряжённо думая. Понятно, один я ничего не сделаю. Хотя… Промелькнувшую новую мысль я отложил на будущее, и стал додумывать старые. Надо звать наших. Это можно, только толка не будет. Нас могут объединить голод или забота о маленьких, как девчонок, живших в развалинах дома недалеко отсюда: они вместе выхаживали пушистиков, не глядя, кто кого родил, вместе охотились и отбивались от врагов. Но как их можно было поднять на человека, пусть даже он изгой среди двуногих, было мне непонятно. Нам очень сложно убеждать друг друга в чём-то – таков уж наш род, каждый сам по себе. Но попытаться стоило. А если не удастся… что же, для себя я всё уже решил.

Лёгкое дуновение, принёсшее запах, раньше шороха травы доложило мне, что подбирается Шуу. Ещё до его появления я понял, насколько он взбудоражен. Конечно, он уже видел Мээка… Рыжий подошёл на напряжённых лапах, кончики его прижатых ушей загнулись от страха, а хвост нервно подёргивался.

– Это сделал Вонючка, – бросил я ему.

Шуу испуганно фыркнул.

– Он делал это раньше, – продолжал я, – он будут это делать ещё.

– Надо уходить! – Шуу прокричал это не только голосом, но и движениями тела, и ужасом в расплывшихся по всему глазу зрачках.

– Нет, – зашипел я, – его надо убить.

– Как?! – было видно, насколько Рыжий растерян. Ему явно в жизни не приходила в голову мысль убить человека.

– Мы можем его убить, – я старался быть как можно более убедительным, – если нас будет много.

Шуу явно не понимал ничего, его охватила паника. Много от него не добьёшься.

– Пойди ко всем нашим, скажи, что Вонючка убивает, – велел я.

Шуу испытал явное облегчение от того, что ему надо сделать нечто ясное и понятное, что он и сам с удовольствием сделал бы. Он тут же извернулся и прыснул в бурьян. Я не сомневался, что за эту ночь наши на всех окрестных землях будут знать всё. Они ведь и так не спали – слишком пронзительным и страшным был последний вопль Мээка.

А я пошёл в подвал, к пушистикам.

Утром мне повезло – я поймал голубя, завтракавшего в мусорном бачке. Я сам туда пришёл присмотреть что стоящее, но голубь, конечно, гораздо лучше. Пока он с упоением клевал засохшую корку, я прыгнул на него и мигом перекусил шею. Сразу уволок в подвал, а то бы местные двуногие подняли хай при виде летающих по двору пёрышек. Ну конечно, погладить киску можно, а вот помнить, что киски живут мясом – не обязательно… Пушистики были в восторге – они первый раз ели такую большую и вкусную птицу.

День прошёл тревожно. Наши то и дело подбегали ко мне – просто поговорить: как я и думал, все уже всё знали. Я устал повторять, что Вонючку надо убить, но они глядели на меня огромными зрачками, ничего не понимая. Во дворах двуногие дамы трещали что-то вроде: «Ночью на берегу бомжа пьяного зарезали! Искромсали всего. Жуть-то какая…» Я знал, что эти слова тоже имеют отношение к ночным событиям. Того мёртвого люди, совершив какие-то непонятные мне действия, увезли ещё утром. Но кровь всё равно виднелась на песке, и отчётливо воняло смертью. На всякий случай я не уходил далеко от подвала и пресекал всякую попытку пушистиков отправиться в самостоятельное путешествие, на что те реагировали недовольным писком. Приходила Праведная, принесла молока.

После утренней удачи охота не очень клеилась: поймал только неосторожного воробья, которого пришлось быстро употребить самому – уж очень живот подвело от голода. А я чувствовал, что силы сегодня мне понадобятся. Вместе с молоком Праведная принесла всякой всячины, так что за пушистиков я был спокоен.

Я сходил в развалины, где была колония девчонок. Они сперва шипели на меня, но потом стали слушать – из их компании несколько тоже попалось Вонючке, и они боялись. Но, конечно, ни до чего мы не договорились. Мне кажется, наш язык просто не в силах передать то, что я хотел до них донести – вы это называете необходимость совместных действий. Я чувствовал, что всё делать придётся одному, и мне это совсем не нравилось.

Ничего больше не происходило, только гнетущая тревога, ожидание несчастья, от которого дёргался хвост и крутило желудок. Я, было, сунулся на пустырь побалдеть, но то ли трава уже отцветала, то ли миазмы смерти носились здесь – мне стало жутко и неприятно, и я скорее ушёл. Никого из наших там не было. Совершенно измотанный, к вечеру я пробирался в свой подвал, когда меня что-то торкнуло. У каждого из нас бывают такие прозрения – у кого-то реже, у кого-то чаще. Мы ведь не только слышим больше, чем вы, а иной раз и видим вещи, которые происходят под вашим носом, а вы их не замечаете. Вещи странные и страшные, о которых и говорить холодно. Хотя я мог бы порассказать такое…

Теперь словно какая-то сила свернула меня с привычного маршрута и направила за угол дома, хотя делать там мне было совершенно нечего. Днём маленькие двуногие резвились здесь на всяких странных штуках, а по вечерам большие лакали свои жидкости, дымили, а иногда дрались. Но теперь там никого не было. Кроме…

– Чтобы твоя мамаша больше помойку не разводила, понял? – голос был шипящий и злобный. Я сразу узнал его и застыл на месте.

– А если будет ещё котов кормить, которые всё загадили, я её прирежу, понял? А квартиру вашу подожгу.

Вонючка сопровождал свою речь словами, значение которых я понимал, и знал, что это человеческие ругательства, но никак не мог взять в толк, почему двуногие именно этими словами, относящимися к любви, пытаются друг друга запугать и унизить.

– Ты понял?! – давил он, и это было похоже на наш вопль перед дракой.

– Понял, – тихо ответил тот, к кому он обращался.

Вонючка прижимал Детёныша к стене, не давая ему двинуться в сторону.

– Пусти меня! Я маме скажу!

В голосе Детёныша слышался не только страх, но и упрямство.

– Стоять, – прошипел Вонючка, – я ещё с тобой не закончил.

– Пусти.

Детёныш попытался вырваться, но Вонючка только сильнее прижал его.

– Стоять. Видишь это?

В темноте тускло блеснула штука, которой он убивал.

– Зачем тебе нож? – спросил Детёныш. Голос его совсем упал.

– Животики резать, – хохотнул Вонючка. – А ну пошли.

– Куда?

– Недалеко тут. Покажу тебе кое-что.

От Вонючки вдруг потянуло так же, как ночью на берегу – вожделением и похотью. Меня передёрнуло, я непроизвольно вскочил и издал короткое шипение. Он хочет убить Детёныша. Как того спящего двуногого. Как Урраю…

Тут я почувствовал присутствие нового существа. Кто-то из наших. Серенькая дамочка из колонии – не помню, как её зовут – пряталась неподалеку, испуганно тараща глаза. Я знал, что она тоже понимает, что происходит – ощущение надвигающейся беды заполонило всё вокруг. Я издал тихое охотничье щёлканье, обозначающее обычно, что жертва рядом, когда мы охотимся на пару. Она должна была меня понять и, кажется, поняла – развернулась и прыснула в кусты, лишь серый хвост мелькнул.