Текст книги "Эллинороссия"

10

Сей же час в палату влетел келейник.

– Владыко, там князь Глеб! Там…

– Не засти! – раздался голос воеводы.

Стратиг встал у него за спиной и, храня на лице выражение сдержанной досады, отодвинул со своего пути. Ровно с тем вежеством отодвинул, чтобы движение его нельзя было назвать «отшвырнул».

– Прости, владыко, долгонько ожидали, что позовешь нас, и вот сами зашли.

Князь встал под благословение. За спиной у него усмехался аколуф, пожимал плечами Гаврас и в дверях с мрачным видом буравил грека взором генуэзец.

– Прости и ты, князь. Никто мне о тебе не доложил вовремя. Как видно, перестарались, желая сберечь покойность беседы моей со гостем московским. Нелепо вышло, назавтрее разъясню бестолковым, како следует тебя принимать.

Стратиг понимающе кивнул.

– Кстати о госте пришлось. Забираю его у тебя, владыко! Не погребуешь ли, высокий и ясный господин думный дворянин государев, – добавил он, обращаясь уже к Апокавку, – братчиною за одним столом со властишками дальней фемы, глуши и дебри заморской?

Патрикий очень хорошо понял: отказываться нельзя. Не слугу простого за ним послал стратиг и даже не аколуфа или турмарха, а сам явился. Это почесть. Отводить ее – оскорбительно для всего фемного начальства. Как же не вовремя! Господи, за что испытываешь раба Твоего Феодора?

Поколебавшись, грек поклонился князю Глебу с невыносимым отчеством и ответствовал кротко:

– Как я могу отказать твоей милости? Рад буду с тобою хлеб разделить за одним столом.

«Как же тебя по батюшке? Авванезьич? Авванизьеч? Агамемноныч?»

Князь покачал головой с довольством и сделал простецкий жест человека власти: махнул Апокавку рукой, мол, давай за нами.

Нежданно владыка молвил:

– Оставь мне его ненадолго, княже. Со всяческим поспешением пошлю его в твой дом с келейником – не заблудится. Не обессудь, разговорец вышел у нас… непростой. Малой капли не хватает – договорить. Смиренно челом бью, и не задержу гостя напрасно.

Князь поморщился.

– Чело-ом бью… Шутишь, владыко? Какие промеж нами челобитья? Вижу, у тебя дело, ин ладно, добеседуй, но без промедления. Авось догонит нас гость.

Стратиг вышел, а вместе с ним и вся его свита.

Герман заговорил так, что чувствовалось: он желает дать гостю мягкое увещеваниеи, вместе с тем, еще сам не довершил размышлений о чудесах «небывших лет». Медленно, с великим тщанием подбирая слова, он претворял в улыбку и слова сердечный трепет, но еще не мысль, не систему, не логику. Кажется, старец думал сердцем, и сердце обгоняло ум, но ум уже привык следовать за сердцем и во всем подчиняться сердечным стягам, во всем идти под воинскими значками сердца.

– Подумай-ка, чадо… Сколько седатый твой собеседник по морю плавал… рукам по сию пору живется непривычно без мозолей от вёсел. И что ж видел? Во всем – воля Божья, и ничего без нее не совершается… Бывало, выйдешь на море в сойме или в карбасе, а то и в простой лодочке, сам еще млад, зуёк-зуйком, и как тебе обратно воротиться, когда ветра буйные и тобой владеют, и суденышком твоим, и товарищами-братьями ватаги твоей? Кто бы ни был вёсельщиком, хотя бы и сущий богатырь, в морской науке навычный, а сила его силой ветра перебарывается. Не от вёсельщика жизнь твоя зависит, не от кормщика, а от ветров и вод. Вот как у нас говорят? Шелонник – на море разбойник… очень трудный ветер. А сиверко – тож нелюбезный ветречок, просвистит каждую одежку, сколько бы ни было надёвано. Плывешь промеж луд и корг, яко промеж ребер моря, сквозь плоть водяную прозябших, и одно в голове: ох и увы, попал как рыбка в мерёжу, уже не выберешься. А море-то, море уже сколыбалось, взбелело, лютует! Душа в пятки уходит. Кого ж бояться? Волн? Ветрищ? Их ли молить о пощаде? Нет, нет. Бог ветрами верховодит, Бог един волнам приказы отдает. Бога бы побояться, Богу бы с любовью и опасением молитвы воссылать. Молишься, молишься, руки в морском труде напрягаешь, жилы рвешь, но еще и молишься, молишься… И вот уж море потишело, дал ему указ такой и память крепкую за печатьми высший Государь его, Хозяин сущего. А ты чего, чадо, боишься? Ветров и волн, токмо не морских, а державных. И чему ж ты молишься? К уму и силе ты обращен человеческой, ни к чему более. Не бойся Богу довериться, Он к нам милостив, что решит, то нам и во благо. Не о том тревожишься. Бойся изгрешиться! А что держава пропадет или переменится, так на то нам Господь иную долю даст, еще нашей нынешней краше и замысловатее. Чай, без милости Его не останемся… Что твоя хроника? Малый ветр, его бы не скрывать, о нем бы соборне поразмыслить… Авось царство наше не силою тайной, а душою да верою опасность, ежели она есть, превозможет. А не превозможет, так все мы в руце не токмо царя земного, но и, допрежь того, в руце Царя небесного. От Него лиха не ждем, когды чисты, прямы и любовны, когды веры нашей не топчем, а возвышаем ее. Помысли, помысли, об угрозе ли беспокойство наше должно быть? Об тайном ли схоронении хроники баечной и нелеповидной? Не суетимся ли мы с нею беспутно? Помысли же!

«Как же быстро он схватил суть головоломки с хроникой из иной тени! – поразился патрикий. – Тайное схоронение! В двух словах передал всё сокровенное, грозное, опасное и мною нимало не высказанное. Да, схоронить под надзором малой этерии мудрецов. Или же спалить! Спалить? Жалко… Но… Тайное схоронение, как это верно. Ум его силён и странен, не греческий ум».

Ох.

– Я твой смиренный слуга, владыко, и столь же смиренный раб Божий. Позволь ответить тебе недерзновенно, однако же и несогласно…

Герман кивнул.

– А что, если Господь Бог наш наблюдает за тенями миров в уме Своем и выбирает самый жизнеспособный из них? Разве не следует нам постоять за себя? Не позволить того, чтобы случился развал великого православного Царства?

Митрополит вздохнул и отвернулся. Голос его зазвучал глухо:

– Не смиренный, не слуга, не раб, и волю свою в руцы Божии не предавший, а надо бы… Эх, чадо, своеумец Феодор… Неужто Он не лучше нас ведает, что нам надобно по чести, по вере и по правде? И ведая, неужто Он этого нам милостиво не дает?

Апокавк не желал делать того, к чему вынуждали его слова Германа, поскольку русский был ему симпатичен. Дал же Бог повстречаться магнаврцу с магнаврцем на краю света… Но ныне он, книжник Феодор, – патрикий Империи, служилец государев, и ему надо делать дело.

Грек поклонился Герману поясно, а затем сказал негромко, но твердо:

– Прошу тебя, владыко, отдай мне ядовитую хронику. Не своей волей молю тебя об этом, но волей великого государя царя нашего, а сверх того волею великого господина патриарха… На то у меня грамоты с печатями и от одного, и от другого.

Митрополит печально улыбнулся:

– Отдал бы и так. Суетно у нас выходит… о том обо всем поговорить бы как следует, да молебен бы отслужить Пречистой, да князю бы доложить, а ты – с места вскачь понесся… Не по-людски. Но ничего, ничего. Великому государю я не встречник и святейшему кир патриарху я не поперечник. И тебе подавно, чадо, не враг. Должно, сердце твое от страха воплем заходится: как бы скорее и вернее исполнить порученное дело… Оставь себе бумаги твои, ни к чему они мне. Возьми книгу, спрячь, где пожелаешь, хоть с собой носи. И – конец венчает дело. Не так ли нас с тобой, чадо, премудрые наставники учили мудрости древних?

Герман улыбнулся светлее.

Апокавк в восторге бросился ему под благословение. Целуя старику руку, он услышал спокойное:

– Ну, ступай, веселись. Утром Бога возблагодаришь, а ныне возьми келейника и догоняй князя Глеба с присными. Ступай же!

Ушел грек.

Герман промолвил ему вослед:

– Мы слишком любим закон. Мы мало соблюдаем любовь…

11

…Когда шли вместе с Глебом Белозерским и его людьми в воеводский дом, Хроника была при нем, в сумке. Апокавк не мог с ней расстаться. Он был счастлив. Он все время ощупывал сумку: не вывалилась ли?

Когда пили в палатах стратига, Хроника была при нем. Патрикий держал сумку при себе, даже когда над ним начали подшучивать: мол, вцепился… Он отвечал: важные государевы грамоты, не могу оставить. Гаврас смеялся, князь понимающе кивал, генуэзец смотрел изучающе, а каталонец без конца подливал. Ему привезли из-за моря хорошего вина, очень, очень хорошего вина – с родины. Грек пытался не захмелеть и был счастлив, чувствуя бедром острый угол дощатого переплета. Пока не захмелел, он вел себя как советовал один мудрый ромей старых времен: «Если ты грамматик или философ, старайся и видом, и речью, и поведением, и самими делами показать свои знания, чтобы твои занятия и размышления не остались втуне». Он риторствовал и философствовал… во всяком случае, на том отрезке пира, который остался в памяти.

Он был счастлив, когда отправился назад, в терем митрополичий, прижимая сумку к себе и чувствуя: Хроника – при нем. Рядом брел нотарий из русских и ратник из болгар. Оба сердились, что их послали сопровождать пьяного Апокавка в ночь-полночь, однако ворчать не решались. А грек всё думал крамольное: что если и впрямь судьба Империи повернулась бы иначе, к вящей славе? Великий царь Мануил I разгромил бы турок сам, без русских… Или сын его, Алексей, не умер бы от болезни в отроческие годы… Какой бы, наверное, вышел из него сильный и отважный василевс! Ведь львенок от льва рожден и по природе своей львом должен сделаться. А Мануил – лев истинный! Последний лев среди царей из греков… Как писал о нем мудрый Иоанн Киннам? «Царь, приняв осанку героя выше всякого мужества… схватился с врагами и весьма многих из них поразил мечом, а прочих заставил обратиться в бегство». Лев! Может, Империя сохранила бы величие и без русских… Греки ныне не первенствуют нигде, разве среди купцов, богословов и в свободных искусствах. Много власти взяли русские, назвавшись и став истинными ромеями. Но как они в ромеев превратились? Дружины, пришедшие из пределов Руси, остались в царственном граде Константинополе. Остались при Мануиле: он опасался удара со стороны турок. Остались, когда Мануил умер, при Алексее, их даже стало больше. И они уже начали прибирать власть, расточаемую беспечными эллинами… А когда троюродный брат мальчика, Андроник Комнин, попытался совершить переворот и сделаться старшим правителем, то ли регентом при Алексее, то ли царем вместо Алексея, дружинники подняли его на копья. Чуть погодя в Константинополь явился сам великий князь владимирский Всеволод и молвил тяжко: «Вам требуется регент? Я буду таковым при Алексее. Ныне беру на себя всю власть царскую». И вот Алексей умер… Не убит, не… хотя кто сейчас скажет наверняка? Больше трех веков прошло… Все полагают: умер, просто умер, да и всё. Так вот, именно тогда Всеволод перестал быть великим князем, превратившись в императора ромеев. Первого императора из русских… Правда, надо отдать ему должное, он бил сынов Моамета – турок, бил и грязных нечестивцев-франков, легко отбрасывая их от Константинополя. О нем в старой русской летописи сказано: “Много мужествовав и дерзость имев, на бранех показал. Украшен всеми добрыми нравы. Злых казнил, а добромысленных миловал: князь бо не туне меч носит – в месть злодеем, а в похвалу добро творящим. От имени его трепетали все страны… Всех, мысливших против него зло, вдал Бог под руку его, понеже не возносился, ни величался о собе, но на Бога возлагал всю свою надежду, и Бог покаряше под нозе его вся врагы его”… До чего же корявый язык! Да, велик Всеволод, но… он не эллин, он все же не эллин, нет… Не было в нем эллинского изящества. Вот император Мануил – истинный эллин, с каким величием умел он вести речь! Когда Мануила упрекнули в том, что скифы захватили большую крепость, он сказал: «Пусть не буду я тот, кому свыше вручено владычество над ромеями, если скифы не понесут тотчас же должного наказания за свою дерзость».

Нет, Всеволод – не эллин…

Апокавк был счастлив, когда ратник звонко вскрикнул… и когда в собственной его голове выстрелила бомбарда… он все еще был счастлив, ведь Хроника оставалась при нем!

И даже под утро, крепко встряхиваемый келейником Германа, щекой вбирая в себя холод грязной лужи, думный дворянин Феодор Апокавк оставался счастливым…

Почему такая боль в макушке? А Хроника… Хроника… Вот сумка… где Хроника?!

Хроники нет. Ратник убит, в нем две ножевых раны. Нотарий едва жив, и в нем тоже две ножевых раны, но лезвийце, – короткое и тонкое, как у шила, – до сердца не дошло. Чуть-чуть не дошло.

Только тут счастье покинуло Апокавка.

Господи! Господи! За что Ты оставил меня?

12

…Дожидаемся князя. Ох, чадо, чадо неразумное! Отчего страшишься? Бог управит дела твои, как Ему благоугодно.

Что же мечешься ты? Что суетишься?

Зачем спрашиваешь поминутно, кто мог похитить? Неужто не понимаешь: кто дурной человек, тот и мог, вот и весь сказ. Дурного человека ищи, чего ж еще? Тут же просто, яко в загадочке детской: кто летом цветет, зимой греет, настанет весна – потечет слеза. Не разумеешь? Береза это. У страха глаза велики, уж больно трусит тебя. Ты прямо ума лишился, хотя ум в тебе многоочитый, яко хвост у птицы-павлина.

Так… так… Уже хорошо! Сам сообразил простое: кто нашу мирную беседу подслушал, тот и вор. Вот бы отдал ныне воришка книгу, простили бы его, да и делу конец…

Вот уже ты, чадо тараруйное, счет вести начинаешь, ох, ум твой проснулся, в дом свой вернулся, да больно легок он, истинно греческий поворотливый ум без дна, зато с парусом, от ветров, стало быть, всюду гоняемый. Ветрист ум твой…

Вот пальцы загибаешь… Князь вчера был… Был, как ему не быть, но он – истинный слуга государев, весь в деле, весь в службе, Богу раб неложный, царю – опора. К чему порочить ему Царство, таковую хронику на зло повернув? Отложиться от Царства задумал? Пустое. Разве не рёк я тебе: Богу он раб неложный, вера на таковое дурно его не пустит. Сам его исповедую, сотониных посулов в нем не вижу.

И аколуф был, верно. Да, мне он претыкатель, спорщик, по вся дни норовит сгрубить. Но тако жену свою любит, что большей любви к супруге во всем свете не видано. А кто на великую любовь способен, тот великого злодейства не совершит. Нет, нет, и думать негоже про сию псину бестолковую, но храбрую, что будто бы хозяина цапнуть норовит.

Великий друнгарий Крестофор? И он был тогды. В латинстве погряз, умышляет на веру нашу? Иное скажу: вот кто истинный мудрец, и от мудрости своей печален, яко в Священном Писании сказано. Великий человек! Вот кто умом средь нас глубок, и сей глубиною всех нас, грешных, превосходит! Како не устрашусь думать про него, что вор? Не желаю думать такового.

Ховра? Был, был… Стратигу враг, зол сын неприязнен? О-ох, душе моя, отойди от гнева! Неужто не видишь: друг он князю закадычный, во всем соперник, ибо нрав в нем кипятливый, но друг подлинный, а потому лиха против власти стратижьей не учинит. Добрый человек, благомысленный, хоть и воинского роду.

Кто ж книгу покрал? Да я всё тебе сказал, чадо… Чего тут не понять?

Князю что в доклад от меня пошло? Книга важная украдена чьим-то злоумышлением, ничего иного не говорил: что за книга да какой в ней смысл упрятан. Или, вернее, бессмыслие… Вот и сам князюшка к нам идет, сейчас рассудит. Вонмем!

– Думному дворянину, патрикию Царства Феодору Апокавку даю власть расследовать дело допряма. Даю такоже людей, сколько понадобится, да право расспросные речи вести и записывать. Если же приведет Господь, то и пыточные речи… Всем велю помогать ему, как мне самому. Владыко, и ты, если понадобится, пособи. Теперь ступай, патрикий, ищи свою потерю.

– Нет, не тако… – покачал головой Герман. – Начнем с молебствия об устроении дел.

Вот, гляди, и князь согласен, что молебствие полезнее будет пропеть допрежь всякой мирской суеты… Оно вообще любой суеты полезнее.

13

«…Теперь у меня есть оружие, с помощью которого умный человек может всколыхнуть умы не только фемы, но и всей Империи. Да что там! Всей Ойкумены – вот излюбленное словечко высокопарных греков, на сей раз оно кстати! В умелых руках эта дивная хроника может стать Архимедовой точкой опоры: с ней весь мир нетрудно перевернуть! Должно быть, сам Господь или Дева Мария дали мне ее в руки: на, используй ради достижения истины и справедливости. Это ведь истинный меч света, дающий предприимчивому человеку шанс расколоть стены тьмы!

Нечестивое царство надо разрушить! И… пожалуй, его создателям следует отомстить. За святую истинную Римскую церковь. За обиды западных королей и вольных республик. За себя. Да-да! За себя…

Что я дал им? Землю плодоносящую нескудно. Землю, недра которой отдают великие богатства: золото, серебро и электрон. Землю, заселенную крепкими людьми, из которых, сложись всё иначе, вышли бы отличные слуги для христиан и, возможно, когда дикое племя сполна расплатилось бы собственным рабством за свет истинного просвещения, сами приобщились бы к доброй и правильной Христовой вере, а не к еретичеству Востока…

Я дал им целый мир.

А что они, устами своего и рукой царя, кажется, даже испражняющегося золотом, дали мне? Немного денег, поместье и дом в новой земле, мною же им дарованной! И еще дали пышный, но ни на что не годный титул «Покоритель великого океана».

Справедливо ли это? Справедливо ли это?!

Я должен быть стратигом фемы! Я, я, только я, и никто иной!

И тогда дела здесь пошли бы совсем иначе. Закон Империи, душащий, сковывающий, не имел бы тут необоримой силы. Люди, которых доставляют сюда из Старого Света, были бы полны жизни, энергии, страстей. Они желали бы завоевать весь новый мир до последнего клочка суши, положить его под ноги Деве Марии, послужить Господу разящим оружием. Да, при этом все они захотели бы получать от земель и богатств, уготованных Небу, свою долю, и, может быть, долю изрядную. Но такова справедливая, законная плата за их отвагу, за их мечи, за их дерзость в исканиях и конкисте.

А что я вижу вместо этого? Сюсюканье с дикарями, да медленное, шаг за шагом, без порыва, без неустрашимой ярости, расширение пределов фемы.

Срам!

Недоумие!

Праздность!

Восток, правящий Западом».

14

«Вот еще лихо эллинское, без тебя забот нет! Кудрявенький, востроносенький, чернявенький, моложавенький, якобы не муж, но вьюнош, а волоса-то скоро уж седина тронет… Голову мне морочил-морочил своими проверками по ведомству логофета дрома, а сам явился за некой тайной книгой и книгу сию прощелкал, яко юнец желторотый… Патрикий Империи! Ритор без отдыху и сроку! Ботало коровье. Спасу нет от твоей болтовни. Кто? Когда? Чем подозрителен? Не мне ли за тебя корней дела о покраже доискиваться, друг любезный?

Сам! Своей головой!

Греки! Лукавы да трепливы. Мы, русские, яко древо Империи. Армяне – эти яко листва, от дикого жара полуденных стран древо защищающая. А греки… греки, они кто? Птицы пестроперые, сидят на ветвях древа и сладкие песни поют. Оно конечно, доброй песне и сердце радо. Только ни силы в сих сладкоголосых птицах нет, ни устойчивости. Затем и власти лишились. Какие из греков люди власти? Может, во времена стародавние, при великих царях… Да те времена давно миновали. Теперь власть – мы, Русь, корень Рюриков, боярами да крестьянами обросший. Не соваться бы грекам во власть… Но – ладно, раз великий государь повелел, значит, так ему, Ивану Васильевичу, заблагорассудилось. Ино послужим и с греком. Ничего. Как-нибудь».

– …Нет, арменин мой не мог. Ховра – честен, даром что егозлив. Ни государя не продаст, ни доброго своего товарища. А что ко всякому состязанию приветен, так на то и воинский человек. Задор ему надобен. Нет, не думай, патрикий, о Ховре.

«Ну а на самом деле – кто? Остаются двое. Кто? Владыка, небось, уже понял… Зрит не на внешнее, видит скрытое… Только молчит, яко воды в рот набрав. Вот она, поморская повадка – молчаливая, каменная… Ино и без него управимся своим умишком скудным… Так кто? Кто власти супротивен, тот и от Бога отступник. Тогда… тогда…»

– Думаю на латинян. Из них более наказаний принял, нежели милостей, Рамон. Бешеная головушка! Упрямец таковой, что мало не бунтовщик. Может, озлобился… Но наверное не скажу. В своем деле Рамон справен. Да и человек прямой. Буен бывает, корыстен бывает, но не крив.

«Когда же ты оставишь меня в покое? Не о тебе голова болит, патрикий…»

– Послушай, честной господин, вот что я тебе скажу. Хоть ты и думный дворянин, а подолгу я с тобой сиживать не буду и рассуждения рассуждать не стану. Мое воеводское дело – иное. Не о том у меня голова болит. Инде на островах, а инде на большом берегу мужики торговые пропадать стали. И не токмо что мужики торговые, но и люди. О прошлой седьмице сын боярский Ондрюшка Тверитин в полном боевом доспехе сгинул и с ним два пищальника. А месяц тому с половиною служилый гречин в подьяческом чине да вёсельщик при нем на карбасе неведомо куда исчезли. Это я на первое тебе скажу. На второе, что и цельные суда который раз не возвращаются, и вести нет ни от кормщиков, ни от воинских голов, кои с ними в море ходили. На третье, что торговые люди мне вещи медяные приносили и казали – чудной работы, но тонкой. Местные-то мои таины такого сработать не могут, не ведают подобного рукомесла. Тут кто-то понавычистее работал. А напоследок добавлю: разных людишек на малых лодчонках дозорщики мои видели, и пускай издалека видели, а говорят, мол, как бойцы сноровистые двигаются… Подбирается кто-то к нам тихохонько. Держава какая-то издалека щупает, а я ее ущупать норовлю, и ущупаю, дай срок. Еще схватимся. Есть тут, по разговорам судя, поганское царство, в богатстве и многолюдстве утопающее, а может, и не одно. Нутром чую, скоро нам с ними переведаться предстоит. А мы? Град каменный один поставили, обострожились знатно еще в четырех местах… а надо бы – в десяти! Мне бы пищалей, бомбард, людей ратных, корабельных строителей да порохового зелья… А людей – мало, толковых людей, почитай, раз, два и обчелся. И приходится мне, воеводе, наместнику, за десятерых дела делать. Яко наш великий князь, а вашим царям родич Владимир Мономах в старые времена говаривал: «Что надлежало делать отроку моему, то сам делал – на войне и на охотах, ночью и днем, в жару и стужу, не давая себе покоя. На посадников не полагаясь, ни на биричей, сам делал, что было надо; весь распорядок и в доме у себя также сам устанавливал. И у ловчих охотничий распорядок сам устанавливал, и у конюхов, и о соколах и о ястребах заботился». Вот как живу, вот о чем думаю, а ты мне всё про кто, да как, да куда, да что… Ищи сам. Тебе – помощь моя, но не время мое. Ступай.