Текст книги "Митрополит Филипп"

Дмитрий Володихин
Митрополит Филипп

Бога ради живите любовно…

(Митрополит Филипп)

Божьи притчи

Я очень боялся писать эту книгу. Память о митрополите Филиппе – один из тех факелов, которые заливают светом всю русскую жизнь, с древности до наших дней; и не только освещают, но и высвечивают в ней всякую кривизну, ложь и фальшь. А я, обыкновенный человек, приближаюсь к этому светильнику и прикасаюсь к нему… Самому бы не солгать и не сфальшивить – вот чувство, с которым я решился писать. Милостив Господь, авось придержит мою руку там, где я соберусь сделать ошибку или сказать сущую глупость.

Моя работа начиналась под аккомпанемент мысли об уроках Бога, преподанных людям. Он рассказывает человекам притчи о человеках и через человеков. А нам следует всматриваться в них, вдумываться в смыслы, наполняющие всякий день жизни, всякое мгновение. В каждом слове, каждом поступке, каждом повороте судьбы начертаны знаки Его воли. Их невозможно понять до конца, но пытаться осознать хотя бы самое общее значение – необходимо. Вся история человечества представляет собой собрание притч, рассказанных небом земле.

Через Филиппа России и русскому народу сказано очень многое.

Бог для любого из нас приготовил роль в огромном мировом действии. В том числе, для тех, кто в Него не верит, и даже для тех, кто Его не знает. И весь жизненный выбор человека состоит, по сути, в том, чтобы узнать свою роль, принять ее и сыграть наилучшим образом, или же, напротив, не пытаться понять ее смысл, поняв, не принять его, а все-таки приняв, сыграть спустя рукава. Мы не выбираем роли, наши роли даны нам изначально; можно смириться с этим и сделаться требовательнее к себе, а можно всю жизнь провести в состоянии бунта, безлюбия и безответственности.

Миторополит Филипп в роли, полученной им от Бога, был совершенен…

* * *

Простите меня, братья и сестры, если жизнеописание святого Филиппа вышло у меня худо. Кто умнее меня, тоньше, у кого веры больше, тот когда-нибудь напишет о нем лучше.

Ну вот, теперь читайте.

Глава I. Тень юных лет

11 февраля 1507 года в аристократическом семействе Колычевых появился на свет младенец мужеска полу. Его крестили, дав имя Федор – в честь древнего святого Федора Стратилата, небесного покровителя служилых людей по отечеству, как называли в ту пору дворян. Память Федора Стратилата отмечается всего несколькими днями ранее, вот родители и вспомнили подходящего святого для новорожденного мальчика.

Три десятилетия спустя он пострижется в монахи с именем Филипп. Почти шесть десятилетий спустя он станет главой Русской церкви, митрополитом, а после ухода из земной жизни его причислят к лику святых. О нем напишут множество статей и немало книг. В них жизнь этого человека будет разобрана до мельчайших деталей. Немало поучительного и доброго скажут отдаленные потомки о его детстве, юности и молодых годах.

Вот добродетельные родители. Вот христолюбивая обстановка в доме. Вот великокняжеский дворец, куда молодой человек был допущен по праву высокого рождения. Вот первые стадии его духовного развития. Вот каковы были черты его характера. А вот его преданность евангельским истинам…

Земная судьба святого человека, действительно, такая материя, к которой следует прикасаться с величайшим почтением. Но при всем том, благочестие не дает повода пускаться в фантазии. О юном Федоре Колычеве написано слишком много выдуманного, или, вернее, додуманного, за скупыми словами его Жития.

Впрочем, и сама основа, Житие, говорит о первой половине жизни будущего митрополита мало правды. Между тем, хотелось бы подчеркнуть: Житие – главный источник по истории судьбы митрополита Филиппа.

Его составили в то время, когда в живых не осталось ни одного свидетеля молодости святого. Сам он к этому моменту вот уже несколько десятилетий лежал в могиле. Рассказы его о самом себе могли помнить немногие старики, да и те в основном знали обстоятельства последнего периода его жизни. Особенно сильно почитали святого в Соловецкой обители, и там могла сложиться устная традиция рассказов о нем, передаваемых от старцев к молодым инокам. Но сколько в ней достоверности в той части, где речь заходит о глубокой старине? Бог весть. Скорее, всего, правдивых сведений там сущие крупицы, – больше вольных упражнений благочестивого ума.

Ну а летописец оставил запись о его рождении, чтобы вновь обратиться к этой фигуре лишь после того, как будет прожито больше половины жизни Филиппа…

Остается сделать вывод: между новорожденным Федором Колычевым и недавно постригшимся иноком Филиппом находится пустыня фактов. Мы не знаем о его молодости почти ничего.

Зато довольно много известно о его роде. О, это был знаменитый род старинной московской знати!

Древнее семейство московских бояр Колычевых происходило от знатного человека Андрея Кобылы[1]1
  Андрей Кобыла, вероятно, был коренным московским землевладельцем.


[Закрыть], служившего московским князьям еще в середине XIV столетия. Второй сын Кобылы, Александр Елко, стал родоначальником фамилий Колычевых и Хлуденевых. Его старший сын Федор Колыч во второй половине XIV – начале XV века владел огромными вотчинами. Его прозвище некоторые возводят к слову «колыга» (скряга), другие – к слову «колча» (хромой), третьи – к слову «колышка» – колыбель. В любом случае, именно оно дало имя целой ветви потомков Кобылы. Семейство постепенно разрасталось, из поколения в поколение его представители занимали важные административные и военные посты. Некоторые из них служили «на великого государя» московского, прочие же оказались на службе при дворах удельных князей Московского правящего дома. В XVI столетии семейство «служилых людей по отечеству» Колычевых имело множество ответвлений. Одно из них именовалось «Лобановыми-Колычевыми». Именно к нему восходит родословие будущего митрополита Филиппа.

Ее основатель, Иван Андреевич Колычев по прозвищу Лобан, был крупным новгородским помещиком и важным человеком при дворе Ивана III Великого. Будущему митрополиту он приходится дедом. Точно известно, что Иван Андреевич сделал отличную карьеру, служа великому князю московскому. Выполнял важные дипломатические поручения, возглавлял полки на поле брани, заседал в Боярской Думе. Не позднее 1498 года он получил высокий думный чин окольничего, а по другим, менее достоверным сведениям, и высший – боярина. Позднее его назначили на еще более крупный пост в дворцовой иерархии: документы называют его «конюшим», а это предполагает руководство соответствующим ведомством. С 1499 по 1502 год Иван Андреевич сидел наместником в Новгороде Великом. Он женился на дочери одного из Есиповых (видный род бояр новгородских) и получил в придание волостку Бежецкой пятины. Высокое положение также позволяло ему «округлять» земельные владения. Ивану Андреевичу, в частности, принадлежали села под Коломной, Серпуховым, ну и, разумеется, в Новгородской земле. Что можно сказать в итоге об этом человеке? В последние годы правления Ивана Великого он был одной из главнейших фигур в «обойме» великого князя. Если переводить на язык современной политической иерархии, то Ивана Андреевича следует приравнивать к министру и губернатору… притом с генеральским чином.

9 марта 1502 года он погиб под Ивангородом, когда на крепость напали ливонские немцы. Так что внука своего он знать не мог. Зато внук наверняка слышал от отца рассказы о великом деде…

Сын Ивана Андреевича Степан (Стефан) унаследовал от него земельные владения на Новгородчине, да и родился где-то в новгородских землях[2]2
  Ряд историков считает и его сына Федора Степановича Колычева уроженцем новгородчины, но это лишь предположение, а не установленный факт; некоторыми учеными этот тезис оспаривается.


[Закрыть]. Он также пытался делать карьеру, но достиг куда меньших успехов. Кроме него у Ивана Лобана Колычева было еще четверо сыновей, поэтому богатства отца при дележе наследства распылились и то, что досталось каждому из братьев, не могло служить надежным трамплином для возвышения. Каждый должен был самостоятельно выслуживать новые поместья и вотчины.

Степан Иванович носил странное прозвище – Стенстур. Так звали крупнейшего политического деятеля и просветителя Швеции тех времен: Стена Стуре Старшего. На протяжении десятилетий он правил страной как регент[3]3
  Швеция тогда находилась в подчиненном положении по отношению к Датской короне.


[Закрыть], отличался большим государственным умом, удачно воевал, в том числе и против русских войск. Что означает прозвище Степана Ивановича, понять сложно. То ли тот, кто его так назвал в первый раз, хотел сказать нечто вроде: «Ну ты прямо Стен Стуре, ума палата!» То ли речь шла о внешнем сходстве. То ли о каких-то военных (торговых?) эпизодах, когда Степану Ивановичу пришлось иметь дело со Стеном Стуре Старшим[4]4
  Стен Стуре Младший также регентствовал в Швеции – в 1512–1520 годах. Степан Иванович к тому времени был взрослым самостоятельным человеком, вряд ли он мог «подцепить» прозвище столь поздно.


[Закрыть]… Иван Андреевич Колычев сражался против шведского регента и мог знать его лично, однако само по себе это еще ничего не объясняет.

О карьере Степана-Стенстура известно крайне мало. Таких высот, как отец, он не достиг, но одно время, видимо, в 30-х или 40-х годах, был дядькой (воспитателем) у Юрия – брата государя Ивана IV. Отец Юрия, великий князь Василий III, благоволил Колычеву.

Однако в военных предприятиях Московского государства этот Колычев совершенно не заметен. Документы того времени не упоминают его ни в качестве воеводы, ни даже в качестве воинского головы – командира пониже рангом. Это очень странно, если учесть, что отец Степана Ивановича был крупным полководцем, и его положение должно было хоть в какой-то степени перейти к первенцу. В России XVI столетия составлялись подробные списки («разряды») воинских назначений – в полки и гарнизоны, на строительство крепостей. Они дошли до наших дней в хорошем состоянии. Таким образом, в распоряжении современного историка имеется мелкоячеистая сеть, которой можно «выловить» любого мало-мальски значительного военачальника. Эта сеть «пропустила» Степана Ивановича, следовательно, на армейском поприще он был никем.

Нет данных и о службе Степана-Стенстура в административном аппарате державы. Последнее, допустим, как раз не удивительно: бумаг, содержащих сведения о руководстве центральных русских ведомств того времени сохранилось ничтожно мало. Так что Степан Иванович мог занимать довольно высокий управленческий пост, но служба его прошла мимо сохранившихся источников[5]5
  В исторической литературе высказывалось мнение, согласно которому Степан Иванович получил от Василия III боярский чин. Это мнение основательных доказательств не получило.


[Закрыть].

Настораживает другое: службы младших братьев Степана Ивановича хорошо известны. Второй сын Ивана Андреевича, Михаил, стоял очень высоко в московской служебной иерархии. Он был наместником Новгороде-Северским, воеводствовал в Смоленске, а в Думе получил звание окольничего. Умер в 1570 или 1571 году. Третий сын Ивана Андреевича, Иван Иванович Лобанов-Колычев по прозвищу Рудак был не менее заметным деятелем, строил крепость в Заволочье, ходил в окольничих. Иван Иванович Умный, младший (пятый) из братьев, служил у князя Андрея Старицкого дворецким, попал в опалу, затем вышел у Ивана IV опять-таки в окольничие, к тому же получил, как и отец, почетный пост конюшего – при дворе слабоумного царского брата Юрия; бывал в полковых воеводах и даже участвовал во взятии Казани. А потомство его достигло выдающегося положения в опричнине. О детях Ивана Ивановича Лобанова-Колычева (по прозвищу Умной) еще зайдет речь в этой книге.

Иными словами, при сыновьях Ивана Андреевича эта ветвь Колычевых не захудала и не потеряла влияние из-за государевой опалы… Братья-Ивановичи в службах были благополучны. Все вышли в «министры и генералы», на худой конец, доходили до уровня «замминистра». Но старшенький почему-то не рос в чинах…

Документы и летописи XVI столетия не донесли известий об опале, которая могла сразить его.

Весьма вероятно, существовали иные препятствия для его карьеры. В монахи он не ушел – это известно точно. Возможно, ему мешало слабое здоровье. Или же большая набожность, тяга к книжной премудрости. Служилый аристократ того времени мог быть сколь угодно начитанным «книжником», но только во вторую очередь. А в первую – военачальником и администратором. Человеком, который по гроб жизни обязан государю служить «мечом и советом». Если у Степана Ивановича склонность к духовному просвещению оказалась преобладающей над служебным предназначением, то в чинах он высоко пойти не мог. Так же как и сын священника, например, которому пришла бы в голову странная мысль сделаться воеводой.

Житие святого Филиппа говорит о его отце в самых общих словах, как о знатном и благочестивом советнике Василия III, «…украшенном многими добродетелями, исполненным ратного духа, большом знатоке Божественных заповедей и государевых законов (исправлений)»[6]6
  Слова Жития несколько адаптированы для восприятия современного читателя.


[Закрыть]. Каков был Степан Иванович на войне – Бог знает, ничем особенным он себя не проявил, по армейской стезе, как уже говорилось, не пошел. А вот ученость его – вещь весьма возможная, и она-то могла отвадить потомка грозных воинов от воеводской работы. Да и к сыну его, человеку, без сомнений, «книжному», эта страсть могла перейти от отца.

Насколько мало мы знаем об отце будущего митрополита, но о матери его известно еще меньше. Звали ее Варварой, и в конце жизни она постриглась в монахини, приняв имя Варсонофия. Автор Жития ласково именует ее «многоцветущей и плодовитой лозой». Что ж, детьми эту женщину Бог и впрямь не обидел. В популярной литературе ее называют «набожной женщиной», опираясь на сам факт принятия ею иноческого сана. Но постриг может объясняться совершенно иначе: после смерти мужа и ухода старшего сына Федора в монахи, ей не на кого была опереться, и монастырь оказался наилучшим исходом. Уход в монашество после кончины супруга было обычным делом среди русских женщин старомосковской эпохи.

О семейной быте четы Колычевых Житие сообщает в нескольких строках: супруги соблюдали закон Божий и Заповеди евангельские, жили в достатке, много жертвовали «сирым и убогим», были глубоко верующими людьми и любили друг друга. Вот и всё. Как уже говорилось, достоверность Жития в той его части, где рассказывается о молодости святого, оставляет желать лучшего. Так что эта картина в равной степени может быть абсолютно верной и совершенно выдуманной – плодом благочестивых раздумий автора…

Помимо Федора, у Степана Ивановича было еще трое сыновей: Прокофий, Яков и Борис. Все четверо числились в новгородских помещиках. Из них первые три сына ушли из жизни бездетными. Быть может, Прокофий и Яков умерли рано – на государевой службе их не видно, во всяком случае, заметного положения они не добились.

Изо всех продолжил род только Борис, но у его детей потомства не было. Вообще, Борис Степанович Лобанов-Колычев, в отличие от отца и старшего брата, пошел по традиционному пути служилых аристократов. Это был военный человек, к зрелым годам выслуживший воеводские назначения. Его отличал незаурядный полководческий талант. Зимой, в начале 1558 года, он участвовал в набеге на ливонские земли, занимая пост воеводы сторожевого полка. Весной того же 1558 года из Ругодива (Нарвы) к ливонскому городу Сыренску было отправлено русское войско, а ему на подмогу вышли «головы» с новгородскими отрядами – Борис Колычев старшим, да с ним Василий Разладин-Квашнин. В июне Сыренск пал. В июле Борис Степанович во главе ертаула (передового отряда) большой русской армии успешно громил ливонцев в поле. Месяц спустя его отряд захватил города Раковор и Порхол. Сентябрь принес Борису Степановичу еще одну громкую победу. Он нанес немцам поражение у Голбина, положил на месте множество вражеских воинов, взял в плен 34 ливонских дворянина и при этом потерял всего троих русских. Поздней осенью он участвует в тяжелых боях с ливонцами у Рынгола[7]7
  Видимо, Ринген, – в районе Юрьева (Дерпта, Тарту).


[Закрыть], пребывая в чине третьего воеводы большого полка. Тогда нашим приходилось туго… Несколько месяцев спустя Борис Колычев вновь в походе: его определили головой под начало князя Юрия Кашина, командовавшего полком правой руки в крупном русском соединении, отправленном на Ливонию. Войско вернулось домой с победой, наголову разгромив немцев у городка Чествина. Таким образом, в первых месяцах 1559 года армейская карьера Бориса Степановича складывалась весьма успешно, у него были отличные перспективы. Этот человек был таков, каким предстояло стать Федору Колычеву, и каким он никогда не станет. Младший сын в каком-то смысле заменил старшего, прожил его жизнь…

Между 1559 и 1561 годами его биография пресеклась. Как – неизвестно.

По крайней мере, один из его сыновей, Венедикт Борисович, пережил и отца, и самого митрополита Филиппа. Известно, что в 1571 году он женился на дочери Ивана Замыцкого. В делах карьеры Венедикт Борисович следовал отцу, был военным, однако высоко не поднялся. Числился среди новгородских помещиков Деревской пятины.

В 1561 году Филипп вписал в заупокойный помянник Соловецкого монастыря имена своего отца Степана, матери, инокини Варсонофии, и брата Бориса. Как судьба обошлась с двумя его другими братьями – Прокофием и Яковом – остается только гадать. Возможно, к тому времени они все еще были живы, но с той же вероятностью могли умереть намного раньше, еще в юности, и потому не попали в соловецкий помянник.[8]8
  По сообщению писателя-краеведа Романа Гацко, отец и мать святителя похоронены в селе Ворсино-Колычево под Подольском.


[Закрыть]

Огромное, разветвленное семейство Колычевых в XVI столетии процветало на службе. А если сложить воедино все поместья и вотчины, которыми владели его представители, то получится территория небольшой европейской страны. Биографии Степана-Стенстура и его сына Федора выпадают из общей судьбы рода.

Об отце уже говорилось. Что же касается сына, то и его молодость никак не «улавливается» в «сеть» военной документации того времени. Он обязан был служить. И по роду своему мог претендовать на высокие посты в армии, аппарате управления или при дворе. За Колычевыми в целом и за ближайшей родней Федора Степановича в частности, числились очевидные заслуги перед престолом. Как старший из братьев, рожденный старшим из братьев предыдущего поколения, он оказался во главе всей ветви. И что же? Ни один разряд ни единого раза не упоминает его на военной службе. Ни один документ не свидетельствует о том, что Федор Степанович занимал какой-то административный пост. Это необычно. Может быть, он до тридцати лет просто не успел подняться высоко? Что ж, вероятно… и всё же надо учесть одну особенность старомосковской цивилизации: юноши-дворяне начинали службу с очень раннего возраста. В пятнадцать лет они уже могли быть призваны в поход «конны, людны, оружны». Стало быть, к тридцати годам у Федора Степановича уже было за плечами полтора десятилетия службы. Никак не меньше. Так почему же он остался невидим для разрядов?

Выдвигались гипотезы, согласно которым Федор Степанович мог оказаться на службе у князей Старицких – удельной родни Василия III. Или, скажем, у Юрия Дмитровского – другого удельного князя. Документы, где записывались службы при удельных дворах, не дошли до наших дней, так что проверить это предположение невозможно. Оно и по сути неправдоподобно: если Степан-Стенстур служил Василию III, зачем ему было определять сына-первенца ко двору удельного князя? Ведь служба при удельном дворе по определению «честью ниже», чем служба при великокняжеском. Что же он, не хотел добра крови и плоти своей? Но и отвергнуть эту идею напрочь тоже нет оснований. Кое-кто из родни Федора Степановича служил тогда у Старицких…

В тридцать лет Федор Степанович мог уйти в монахи, поскольку не был женат. Ясно только одно: у него не было супруги в тот момент. Но была ли она раньше? Прийти к тридцатилетнему рубежу, не отведав брака – крайне необычный выверт в судьбе знатного мужчины XVI века. Одно из двух: либо до принятия пострига будущий митрополит все-таки был женат, но его супруга рано умерла, не подарив ему детей (а генеалогические памятники говорят о его бездетности). Либо он с юных лет подумывал о судьбе инока, и потому сознательно уклонялся от брачных уз, а отец не стал его неволить. Если верно второе, то Степана Ивановича надо считать человеком большой мудрости и удивительной мягкости: он согласился с нежеланием сына-первенца продолжать род, хотя это шло вразрез в обычаями служилой аристократии.

Житие говорит о юных годах Федора Колычева следующее: он сторонился «пустошных игр», любимых другими детьми, предпочитая им «книжное учение». Родители приохотили его к «художной хитрости – Божественному писанию», и мальчик полюбил читать. Степан и Варвара Колычева ласкали сына и баловали его.

Как отпрыск знатного семейства он должен был освоить ратную науку, прежде всего, получить навык езды на коне. К нему приставили молодых парней, обязав их побольше ездить верхом с Колычевым-младшим. В ту пору молодой человек, чтобы не отстать от сверстников, должен был как можно больше бегать, скакать на коне, бороться, упражняться в стрельбе из лука и участвовать в жестоких кулачных боях. Аристократ осваивал также правильное обращение с оружием, прежде всего, с саблей и боевым топором, а также узнавал от старших всё известное им о тактических уловках и походных обычаях русской армии.

Приобщаясь к «воинской храбрости», Федор все-таки больше тянулся к книгам, к молитве, к Священному Писанию.

Похоже, тут автор Жития не столько измышлял подробности жизни святого, сколько пользовался какой-то устной традицией, существовавшей в Соловецком монастыре. Чувствуется, как в его рассказе проступают живые черты характера юного аристократа. Не столь уж многие крупные деятели Церкви возвысились из аристократических родов, и считанные единицы были причислены к лику святых. Поэтому всякий раз агиограф, задумываясь над судьбой такого человека, должен был себе и читателям объяснить: как личность, самой судьбой приготовленная для битв и государственных советов, оказалась в стенах монастыря? Савва Сторожевский, например, происходил если не их аристократии, то уж во всяком случае, из богатых людей. Однако об особенной «книжности» его известий нет. Это был выдающийся аскет, возможно, исихаст, один из любимых учеников Сергия Радонежского, видимо, не «философ». Таков же и знаменитый Кирилл Белозерский – отпрыск величайшего рода московских бояр. Стефан Пермской, напротив, с детства проявлял тягу к духовному слову и необыкновенные способности к учебе. Вот уж был великий книжник! Но нет данных, которые дали бы возможность связать его происхождение со средой «служилых людей по отечеству», т. е. дворян. Вообще, когда агиограф извещает о «книжности» какого-то святого, это чаще всего не часть литературного этикета, а отражение действительной черты характера. Преподобный Сергий Радонежский, например, вышел из ростовской знати, правда, из обнищавшего рода. Ему учение на первых порах не давалось, а обстоятельства жизни его родителей не располагали к занятиям военным делом. С Федором Колычевым всё наоборот. Его ожидала блистательная карьера, ему предстояло водить в бой полки и целые армии, выступать на заседаниях Боярской думы… И он это прекрасно знал. Но в какой-то момент отказался и от достатка, и от карьеры, и от жизненного предназначения. Почему?

В декабре 1533 года скончался великий князь Василий III. Тогда Федору Степановичу было почти 27 лет. Житие рассказывает: молодого Колычева определили в число «благородных юношей», оказавшихся в «служении царском», видимо, в свите нового великого князя[9]9
  Точное выражение Жития: «в полате царской».


[Закрыть]. Там он был «любим» государем, «добре строил» его повеления, успевая при этом «терзать зловерие» и быть «садителем благочестия».

Да только всё это чистой воды выдумка.

Новый великий князь Иван Васильевич родился в 1530 году, и был ко дня смерти отца сущим младенцем. В Москве, при великокняжеском дворе, Федор Степанович пробыл до 1537 года, – тогда его государю исполнилось всего семь лет. За что любил маленький мальчик чужого взрослого человека и какие повеления давал ему, – остается только гадать. Но, скорее всего, автор Жития просто пустился в фантазии. Отец Федора Степановича был назначен воспитателем к младшему брату державного малыша гораздо позже: в середине 1530-х годов он никак не мог исполнять обязанности дядьки, поскольку Юрий Васильевич родился в 1533 году, незадолго до кончины Василия III. Какое там воспитание! Малютка еще пускал пузыри, требовал соску и агукал к радости мамы. Так что неизвестно, была ли вообще родовая ветвь Степана и Федора Колычевых приближена ко двору после смерти Василия III.

В 1537 году некоторые представители семейства приняли участие в мятеже удельного князя Андрея Старицкого и после его подавления жестоко пострадали. В светской исторической литературе укрепилось мнение, согласно которому позор и унижение рода, а может быть, и прямая опасность для самого Федора Степановича, стали главной причиной, подвигнувшей его бросить мир и обратиться в инока. Церковные писатели, используя иные слова, говорят примерно о том же: молодой мужчина испытал, каковы слава и богатство, а затем на примере близких людей увидел, как тленны они, сколь быстро они отымаются; это привело его к душевному кризису, из которого он вышел монахом. Подобное мнение высказал еще в середине XIX века преосвященный Леонид (Краснопевков), епископ Дмитровский.

Но… вот беда: никто не знает, оказал ли действительно мятеж Старицкого, а потом и его разгром столь сильное воздействие на личность Федора Колычева. Ни один источник не говорит об этом прямо. В Житии нет ни слова о мятежной родне будущего митрополита.

При малолетних наследниках удельный князь Андрей Старицкий имел отличный шанс захватить престол. Он приходился младшим братом покойному Василию III, родившись от брака Ивана Великого и Софьи Палеолог. Это был взрослый человек, пользовавшийся поддержкой части московской знати. К тому же, он располагал собственными силами: войском и двором удельного княжества.

Между тем, в Москве правила за двух малышей их мать, великая княгиня Елена Глинская. Она очень опасалась за судьбу детей, и на то были основания. Гордая, своевольная аристократия никогда не забывала о ветви Старицких как о претендентах на русский трон. Регентша происходила из рода литовско-русских князей, чужаков для Москвы. Для того, чтобы Василий III мог на ней жениться, ему пришлось развестись с первой супругой, Соломонией Сабуровой, и это вызвало чудовищный скандал. Не чувствуя положение свое прочным, Елена Глинская готова была на любую жестокость, если бы это помогло спасти ее мальчиков. Она, словно птица, хотела бы крыльями закрыть их от любой угрозы… Так вела себя в том же XVI веке другая известная женщина – Екатерина Медичи. Эта французская Елена Глинская с необычайной свирепостью сражалась за сохранение своего потомства.

В 1537 году отношения между московским и Старицким дворами накалились до предела. Действительно ли Андрей Старицкий планировал мятеж, или, быть может, окружение Елены Глинской взвинтило ее, возбудив самые страшные подозрения против князя, – неясно.

Андрея Ивановича позвали в Москву для руководства войсками на казанском театре военных действий. Опасаясь расправы, он отказался. К нему отправили «посольство», состоящее из видных людей Церкви. «Послы» от имени государя Ивана Васильевича и регентши Елены Глинской должны были дать ему «слово правое», что над ним не учинят «никоторого лиха», вот только надо разобраться, кто сеет смуты между Москвой и Старицей. Опасаясь побега или бунта князя, боярское правительство выдвинуло полки поближе к его владениям – в район Волока. Приближенного Андрея Ивановича, князя и боярина Федора Пронского, отправленного в Москву с объяснениями, арестовали, не дав ему исполнить поручение. «Посольство» не успело добраться до старицкого двора, как Андрею Ивановичу сообщили о приближающейся армии. Князь «дрогнул» и «побежал» в Новгород Великий, решив искать помощи у тамошних жителей. Богатая столица Северной Руси могла стать превосходной базой для борьбы с Москвой. При неудаче у него появлялся выбор: бежать далее за море к шведам, сдаться ливонским немцам или отправиться в Литву со всей свитой. Но, во-первых, новгородцы его не поддержали и, во-вторых, раньше, чем он добрался до Новгорода, туда уже явились приближенные Елены Глинской с самыми строгими инструкциями. Правда, часть новгородцев все же прибыла к нему в лагерь и попросилась на службу. Очевидно, таких оказалось немного… Андрей Иванович с полдороги развернулся для боя с московскими полками. Здраво оценив соотношение сил, в последний момент мятежный князь не решился дать войскам сигнал к атаке. Вместо этого Андрей Старицкий начал переговоры с противной стороной, пытаясь избавить себя от тяжкой кары. Командующий правительственными войсками обещал ему неприкосновенность. Тот сдался и отправился в Москву. Однако Елена Глинская не была настроена оказывать милость. Для нее представился случай навсегда избавиться от величайшего страха последних лет. В ярости она подвергла аресту князя и его семью. Несколько месяцев спустя, как пишет летопись, «…преставися князь Ондрей Иванович в нуже страдальческою смертью».

Для Федора Степановича Колычева гораздо важнее выступления бунтовщиков и их разгрома было другое. Мятеж минул, но по горячим следам проводилось расследование. Бояр Андрея Старицкого осрамили торговой казнью и бросили в темницу. Новгородцев, перешедших в лагерь князя, предали смерти. Среди сторонников мятежного князя отыскалась целая гроздь Колычевых, и с ними распорядились сурово.

Прежде всего, торговая казнь[10]10
  Проще говоря, он отведал кнута.


[Закрыть] обрушилась на Ивана Ивановича Колычева-Лобанова, основателя ветви Умных. А он приходился дядей Федору Степановичу.

Во главе новгородских помещиков, пришедших на помощь Андрею Старицкому, стояли Андрей Иванович Колычев-Пупков и Гаврила Владимирович Колычев, а с ними еще три десятка дворян пониже рангом. Оба приходились Федору Степановичу родней, хотя не столь близкой, как Умной. Они закончили жизнь страшно. Их били кнутом, а потом повесили, расставив виселицы по дороге от Москвы до Новгорода. Из их тел сделали предупреждение всем тем, кто мог еще осмелиться на бунт против вдовствующей великой княгини…

Как должен был относиться Федор Степанович к этим событиям? Естественно предполагать, что он скорбел о казненных родственниках, жалел дядю, терзался, видя, какое пятно легло на честь всего семейства. Тень мятежа легла, как станут говорить в XX столетии, на «членов семьи». А это, помимо нравственного унижения, грозило серьезными материальными потерями. Тех, кто оказался подозреваемым в склонности к мятежу и, тем более, в прямой связи с заговорщиками, могли запросто лишить вотчин и поместий, отправить в ссылку, а главное, отобрать выслуженные чины. Потом, через несколько месяцев или даже лет, земли и служебное положение могли вернуть – так бывало в истории московского двора многое множество раз. Так, в сущности, сложилась судьба и Колычевского рода. Тот же Иван Иванович Умной из Колычевых-Лобановых впоследствии был приближен ко двору молодого Ивана Грозного и сделал отличную карьеру в Москве. Но… раз на раз не приходится. Кому-то возвращали всё, кому-то – кое-что, а кому-то – ничего. Испытав подобный удар, знатный род мог надолго уйти в тень, «захудать», потерять высокий статус. Так, например, на протяжении большей части XVI столетия князья Пожарские, высокородные Рюриковичи, не вылезали из опал и никак не могли подняться к высоким чинам… Поэтому все семейство – виновные и невиновные в мятежных деяниях – должно было трепетать в предчувствии больших бед. Нет никаких сведений об участии Федора Степановича в мятеже князя Старицкого. Так же, как и том, что он в чем-то был ущемлен после подавления бунта. Но как «члену семьи» ему было чего бояться.