Текст книги "Север. Сказы о Руси"

Дмитрий Володихин
Север. Сказы о Руси

Самойло Звон

Жил в земле Новгородской человек по имени Самойло Звон.

Родился он на Пасху в лето седьмотысячно. Как только первый крик младенческий послал он небу, так во храмах ударили ко праздничной службе на Воскресение Христово. Оттого-то Звоном его и прозвали.

Книжные люди новгородчи баяли: немилостив к нему Господь! На муку-де послал ребеночка, доброго-то ничего не увидит, одне страдания ждут его. Ведь как источилась седьмая тысяча лет, так Страшному суду быть, верно во древних книгах пишут! Конец света при дверех.

Однако явился святого жития один человек и рассудил инако: «Писаний много на свете, а не все священныя суть. Не ведаем, к чему Бог послал ребеночка, не ведаем, милостив ли к нему или немилостив. Замкнем уста ныне, братие! Ум наш слаб». Вольные мужи новгородчи мало не передрались тогда: нравом резвы, спорить любят…

Конец света, сколь его ни ждали, а не пришел. Должно быть, Богородица отмолила со святым Николой-скоропомощником: сжалился Бог над родом людским, дал ему на исправление еще лет четыреста, а иные говорят – пять сотен.

Возрастая, горькой похлебки полынной сполна наглотался Самойло. Был он тощ, словно щепань лучинная, и за то дразнила его прочая ребятня. А он бился со всеми нещадно, то один на один, то противу двоих, а то и с троими враз. Однажды, еще отроком, подрался с четырьмя здоровыми рыбарями с Белого озера, а нет на свете людей грубее рыбаря. Отходили Самойлу Звона так, что ни сесть и ни лечь он не мог два дня. Рыбари промеж себя усмехались: не Звон-де, а Порох чистый, от простого погляду вспыхивает. Прозвище новое, однако, к Самойле не пристало.

Почернел с лица Звон, отощал совсем уж до нелепицы, злобен сделался. А был сам из рукомесленников, что варили соль на продажу, и дал ему Бог достаток. Соль-то всегда в цене. Но ни одна девица замуж за него не шла. Боялись: сухой, как бес, да огнь у него в очах, да кулачищи быстры – прибьет! Не человек – волчище. Разом уходит жонку свою и не помилосердует нимало. Может, изувечит ишшо.

Отправился как-то Самойло в лес по грибы, да вдруг нашла на него блажь: раз ни от кого нет к нему ни добра, ни ласки, ино пора бы и совсем пропасть! Люто осерчал на злой люд, что ему покоя не давал. Побрел без разбору, куда глаза глядят. Долго шатался меж чащоб. Обеспутел. Уже и не признает мест, куда завела его нелегкая.

Набрел на старую деревню мертвую, уже и дома в землю вросли, иколодезь ослеп, и церковка елями проросла. А остался целехонек только малый срубец, что в давнюю пору ставили над могилками. Сел у срубца Самойло Звон да и понял, какая ему судьба уготована: ляжет во сырую землю, так обратно не подымется.

Сей же час отлетела от него блажь, и восплакал: «Боже, Боже, спаси меня! Не работал Тебе прежде, ныне же сделаюсь смирен и молитвен, ниже с кем на кулачки выйду. Над грешным рабом Твоим смилуйся! Что за жизнь у меня вышла: тут пусто и там пусто, одна только драка да злость. Выведи меня отсюда, Господи, я переменюсь».

И тут слышит он: где-нито колокол звенит. Кабыть с той стороны? Али с этой… Нукось, пойдем, пойдем на звон.

Так на звон-то и вышел к погосту Каменному. Возрадовался и седьмицею позже отдал на подворье славной Соловецкой обители коня бурого – во благодаренье Богу.

Перемениться же ему никак не выходило. Звон колокольный полюбилпуще пирогов с белорыбицей. Ходил по всякий праздничный день чрез весь славный Новгород, слушал, где звучит сладостнее. Говорил тут и там, что звоном от гибели спасен и, знать, не просто так под звон-то и родился, уготовал ему в звонах Господь какой-то смысл, притчу и понятие. Люд же языкатый, мужи новгородчи, всё в охулку пускали: звоном спасен, ино соделайся пономарем, а то поюродствуй, может, звоном прямо на небо подымесся! Где тут взяться душевному устроению? Самойло раз стерпел и другой стерпел – Богу же обетовал смиряться! А потом оттрепал купчину-бражника за злое слово. Гражане глядят на него да похваливают: «Удал, удал! Экого здоровилу с трех ударов уложил». А Самойле тошно. Иное мыслил про себя, иное Богу говорил.

Решил он удалиться в чащу и в дебрь. Пошел встречь светилу дневному и достиг большой деревни Бросачовой Емецкого стана, что на Двине. Тут устроился без препон и горестей не знал.

Только скушно ему соделалось. Где в его судьбине смысл, притча и понятие? Чем работает он Богу, опричь утреннего правила и вечернего? Поле души его впусте лежит, никоторого там нет божественного пения, и серафимы крылами не плещут, и ангелы очей не кажут. Целина, плугом не тронутая!

Принялся Самойло бродить по окрестностям, моля Бога дать ему знак: куда повернуть ныне?

По вечерней поре вышел как-то на Михайлово озеро, что рыбой кипит. Темень спустилась, совы над тропою на ветвях уселись, то одна, то другая вниз слетают и лягушек когтьми цапают. Лось в лесу пошумливает, гнус-мошку от себя отгоняет. Рысь повольно ходит. Не обвык тут зверь к человеку, не боится его нимало.

В древесах тишь. Ни огонька, ни дыму, ни духа людского…

И вот слышит Самойло: над водою нибыдто звук поплыл – дальний колокол великий ударил. Вдругорядь пронесся звон, ближе. И третьего раза зазвучало, совсем уж рядом. Где ж колоколенка?

А вон там, по всему, на островке, средь волн озерных. Оттуда доносится! И пение вместе с тем церковное… Только деревни там нет, и храма нет, и колокола, стало быть, тоже нет. То ли чудо Божье, то ли лукавство бесовское: невидимый оку колокол бьет и бьет, сладок и протягновенен глас его.

Ну да бесям тут делать нечего: всякий знает, что от гуда колокольного у них корчи делаются и расслабление. Видно, нечто небесное творится, токмо сокрытую правду сего знамения никак невозможно уразуметь.

Стал Самойло похаживать тут и там близ Михайловского озера. Искал, к чему тот знак ему Господень явлен.

Раз увидел монахов на берегу речки Сии. Стояли они на коленях и молитвенно простирали руки к Богу. Наставником был у них новгородеч Андрей, что принял со иноческим постригом имя Антоний, его Самойло и прежде немного знал. А с Антонием явилось малое стадце словесное – шесть братьев-иноков, онежан и двинцев: Александро, Иоаким, Исаия, Елисей, Иона да Александро-младший.

Пришел к Антонию Самойло и встал под благословение. А благословившись, поведал о ночном звоне колокольном и спросил разъяснения. Тут ему Антоний-то и молвил: «Сам Бог тебя сюда привел».

Искали иноки место тихое для новой обители. Со старого-то места согнали их емчане из деревни из Скроботовой, не захотели давать инокам земли. А тут – покой, глушь. Да еще сам Господь указует перстом, где обитель ставить. Чего ж еще?

Вспрашивал Самойло Антония, отчего Бог чрез него, человека неистово гневного, явил чудо, а не чрез истинного праведника. И Антоний говорил ему: «То тебе за смирение».

И всякий окрест узнал тогда Самойлу Звона, и был ему почет, что он слышал невидимый колокол, а никто иной не слышал.

Устроил Антоний стадце свое невеликое с простором. В ту пору земли полунощные едва дым печной знали, от деревни до деревни – длинные версты, от обители до обители – дни и дни езду. Вот как-то решили в земле Белозерской две обители разделить Сороярьские леса. Поговоря промеж собою, послал игумен Кириллова монастыря Касьян старца Савву, а игумен Фарафонтова монастыря послал старца Арсенья. Пошли они навстречу друг другу, ни деревень не встречая, ни великих сел, ни малых починков. Шли старцы долго, утомились. А встретившись, развели себе межья: от Микшина озерка на устье Черной речки, а с устья Черной речки – на перьв овраг, и по перьвому врагу прямо в гору, и через великие мхи прямо на покляпую ель, а от покляпой ели ко грановитой сосне, а от сосны на мошок, а с мошка долком к великому бору, что подле кургана. Иных межей там от веку не бывало, ибо люд русский не селился. Ни соха там не ходила, ни коса, ни топор.

Такожде и близ Михайлова озера – места тихие и пустые. Иноки тамлес валили, землю копали, злаки сеяли себе на пропитание. Установил Антоний крепкое иноческое житие: трапезовали вместе, много молились, работали не покладая рук, все, что имели, разделяли поровну. Три года жили всемером, никто не ушел. Питались от трудов своих, постом Богу угождая, скудость со благодарением терпя. Самойло же, бывало, им хлеба привозил.

Срубила себе братия малые келейки, а Богу – Троицкий храм дивный, о пяти венцах. Расписал его в лицах иконный писчик из славной Ошевенской обители.

Радовались иноки храму, радовался и Самойло Звон. Одна туга мучила его. Явился он раз к Антонию и допытался: «Отцего пение в черкве есть, а звона по сию пору нет? Слышал я тогда над водами звон колокольный, а у тебя, отце, колокола не завелось, билом братию на службы скликаешь». Отвечал Антоний: «Дорог колокол. Не имеем столько серебра, чтобы купить его».

Погрехом несчастье случилось. Однажды после заутрени забыл пономарь свечи в храме погасить. Братия же со Антонием отошла на сенокос. Загорелась церковь, да некому тушить. Разбушевался пожар, и спалило храм огнем великим дотла. Едина икона Святой Живоначальной Троицы чудом от пламени спасена была.

Возрыдал Антоний. Братия смутилась и чуть не разошлась. «Не оставил ли Бог место сие? Многая скорбь сюда пришла…» – роптали иноки.

Но Антоний вскоре вооружил их упованием на Господа и велел ставить новый храм, больше прежнего. Братия его хотя и со скрежетом зубовным, а все же взялась за плотницкие топоры.

Опять явился Самойлоко игумену. «Отцего, Антоние, храм-то сгорел?» Отвечено ему: «Грехи наши – что пена морская. Грешим по всякий день обильно, безумно и страшно. Ленивы на молитву, излиху праздны, да к тому и горделивы, словно древние цари персидские. Живем как скот, из нечистот своих не вылезаем, не имеем слез для покаяния, не имеем в сердце сокрушения. Как же Богу не попустить нам такой беды? Скверны мы все, а я более всех! Лучшего не достойны». Подумал Самойло и не согласился: «Антоние, в обители твоей жизнь сильная, уставы нерушимы, средь братии взаимная любовь и к Богу почитание нелицемерное. Но колоколов ты в монастыре своем не устроил, вот Господь и гневен на тебя». Игумен против того не спорит: «Есть на мне и такой грех. Да не вижу, как выправить его. Бедна обитель-то». Самойло ответствует ему с торжеством и ликованием: «Антоние! Молю тебя, постриги меня, коли я добуду тебе колокол! Нет мне удела вмиру, один я как перст. Хоцу с вами веселиться о Христе. Пусти меня в обитель!»

Антоний подумал немного и дал ему благословение: «Добывай! Будет с тобой, как хочешь».

Самойло же с радостию продал дом свой – хоромину великую, еще всю скотину продал, какую имел. Владел амбаром соляным, цренами для варения соли же да справным кочем. Инде кому коч отдал, инде кому амбар со цренами, а сам остался гол. Серебра отовсюду взял точию столько, сколько вологодские литцы с него потребовали: за работу и провоз.

Доставил Самойло Звон большой колокол до самой до честной обители. В один день колокол взгромоздили на колоколенку, а Самойлу постригли во иноки.

Как ударили к вечерней службе, так сел Самойло Звон наземь, осенился крестным знамением и помер. Толико успел сказать: «Сладкозвучно…» Лицо Самойлы в смертном сне от забот и тревог расправилось, как пашня, снегом укрытая; видели в нем иноки покой и счастие. Никакого горя не осталось ни на челе, ни на устах, ни в очах, одна чистота да ровность.

Похоронили его в ограде монастырской: пускай всего час побыл во иноках, а все же сана святого удостоен.

Говорила о нем братия: «Милостив к Самойле Господь! Красно судьбу его устроил. Под звон колокольный на свет появился, им же от гибели спасся, от него же прославился, его же заслышав, упокоился. Кому жизнь досталась краше? Разве только святым угодникам».

Буян-остров

Во граде во Великом во Устюге при соборной церкви Успения Пречистой жил протоиерей Иоанн, истинно книжный человек и великий нищелюбец. Ото всех устюжан было ему почтение: и от посадских людей, и от гостей, и от служильцев государевых, и от воеводы устюзского.

Един первенец Иоаннов никакого почтения отцу не явил.

Крестили его Саввою, был он велик ростом, дороден и рожаист, глас имел яко труба иерихонская. Обутку же носил кожаную в локоть длиной, и оттого прозвался Чобот. Нравилось ему драться с купцами новгорочкими, ибо новгородчей во Устюзе не любят за их повадку горделивую и ухватки воровские, а кто помоложе, те с новгородчами на кулачках сходятся. Савва же Чобот у молодых несмысленых людей верховодил, и оттого почасту о приезжих кулаки точил. Еще нравились ему байки странных людей о дальних землях, о краях, соболиным мехом кипящих, о народцах, златорудные места ведающих. Пошел Савве Чоботу двадцатый год, захотел отец его, годами изветшавший, посадить сына на свое поповское место при соборной при церкви. И говорит ему: «Женись, Саввушка. У торговых людей Совиных дочь в девицах – добротою украшена, верою строга, домовита, именем Марья. Будете угобжаться с нею да меня добрым словом поминать. Между мною и отцом ее уже уговор слажен, по рукам бились». Савва чрез товарищей своих сведал: девица юна, нравом тиха, лицом красна, не крива, не суха и не глупа. Во храме поглядел на нее и полюбил. Отцу же сказал противное: «Не хочу встречь тебе говорить, и Машка та пригожа, а обжениться с нею нимало не желаю и тако не сделаю».

Отец его с изумлением вспрашивает: «Неслух! Да разве об твоем хотении речь! Понимаешь ли, что род наш передо всем Великим перед градом Устюгом соромишь? Понимаешь ли, что невесту свою бесчестишь?»

А сын его пуще злобесничает: «Да хоть бы и тако выходило, а к бабе я приставать не желаю. Баба – бремя какое! А мое ныне искание – погулять. Рано мне в воз впрягаться и жилу рвать, счастьишка поищу».

«Да отчего ж тебе, оглобля, доля такая нежеланна? – гневает честной протоиерей. – Всякому доброму христьянину токмо такая доля и хороша. Чего тебе еще надобно?»

«А надобен мне, – отвечает сын, – простор! Простору мне мало. Во граде Устюзском от людей теснота. Не повернешься, чтобы бока о чужое рыло не ободрать! Скучно мне».

Ино хотел было отец поучить его по-отечески, ибо сказано: «Сокруши сыну своему ребра со любовию, ибо детеск ни Бога не знает, ни ума не имеет, и без таковой науки пропадет», – однако Савва Чобот крепок был, а отец его дряхл, и не дался ему в руки сын.

Горек хлеб отца, коему отпрыск не повинуется! Хуже лютой смерти неблагодарность сыновняя!

Сказано было Савве: не наберется он смирения, так место поповское не ему достанется, а брату его молодшему, Михайле. Ежели Михайло пожелает взять его к себе диаконом, что ж, тако тому и быть. А не пожелает, тогды пускай Савва сам о себе промыслит.

Разъярился Савва Чобот: не надоть ему ни диаконства, ни жены молодой, ни хомута братнего! Где это видано, чтобы старший брат молодшему в подчинение шел!

Отец Иоанн сказал ему многое от Божественного писания, приличное к случаю. Перемены ума, однако, от сына своего не добился. «Дай, – говорил ему Савва Чобот, – серебра да хлеба. Отделиться хочу. Впрямь о себе сам промыслю».

Хоть и неслух был попов сын, а пожалел его отец. Дал ему серебра нескудно, дал хлеба, разве только отцовского благословения не дал, ибо сказано: «Не мечите бисера перед свиньями».

Пошел тогда Савва Чобот на Вологду. В ту пору на Вологде стоял большой торг с иноземцами. Великий государь Иван Васильевич приезживал – место пригожее смотрить, а как увидал его, так велел копать рвы и место сиечистить под большой каменной город.

Отыскал себе устюженин Савва товарищей, наладился было с низовских земель хлеб на Вологду привозить, хлеб там дорог. Но скверны оказались те товарищи: деньги отцовы без малого все у него забрали, прибытку же никакого не сотворили, один вышел от них обман.

Огорчился Савва Чобот. Принялся он с остатком денег гулять меж двор да сидеть в кружале. «Нет правды на Руси, – говорил. – Одно обдувальство!»

Раз завидел он торговых людей с Новгороду с Великого, старых знакомцев. Затеял с ними по старому своему обычаю на кулачках меряться, удаль показывать. Да тут ему не Великий не Устюг, а место чужое. Новгородчей много, сплошь охальники и задиры, что им един колоброд, когда нету с ним ватаги таких же околотней? Меряться по-честному не захотели, отметелили вусмерть да последние копеечки забрали.

Был тогды на Вологде стрелецкий голова, государев служилец Стефан Юренев. Набирал он из гулящих людей городовых стрельцов. Пришел к нему Савва Чобот и говорит: «Челом бью! Прибери меня, честной господин, на службу стрелецкую! Пострадал от новгорочкого разбою, всемером одного били – где тут правда? Не презри, преклони ухо к моей мольбе». Тот оглядел Савву тут и там, видит: крепок. Ответствовал ему: «Сам виноват! Не будь простодырой, не лезь один на цельный скоп. На цареву службу тебя, хоть и дурак, а возьму. Был бы здрав, прочее приложится».

Дали устюженину Савве пищаль с сошкою да пороховницу-натруску, дали бердыш, дали сапоги новые, дали кафтан зеленый доброго сукнеца да с петлицами. Избу срубил себе Чобот.

Жил бы покойно, наживал бы добра. Но не таков Савва. Что ему Вологда шумная, Вологда богатая? Оно и Устюг – город небедный. Что ему торги и гости заморские? Чай, видывал у себя всяких гостей, всякие лодьи их торговые тож. Что ему службишка государева? От ярма отцова ушел да к ярму стрелецкому пристал…

Не по нраву пришлась Савве Чоботу жизнь ратная. «Какая в ней правда? А никакой правды нет. Отчего, – говорил, – жалованье мое голова задерживает? Отчего по великим праздникам к себе за стол зовет, но не ради угощенья, а прислуживать? Я в кабалах и в крепостях от него не бывал. Я ему не холоп. Я великому государю служу, так отчего ж мне опричь прямой службы царевой еще и новое тягло – кривую службишку от слуг его – на хребтину возложили? Не по правде то и не по справедливости!»

Говаривали ему иные стрельцы: «Пока молод, тягло со всех сторон на тебя налагают. Сдюжишь, так будет тебе с течением лет выходить легота. Ослобонишься, ничего. Всюду так».

Да он не слушал и не унимался. Гневен стал на него Стефан Юренев. Со службы не гнал, но отмерил тягот полною мерой. Что ни ночь, то всё ставил в уличную сторожу. Принялся такожде стрелецкий голова отсылать Савву Чобота в дальние посылки.

Однажды велел ему с государевою милостынею плыть на лодии ко великой обители Соловецкой, что на окиянстем острове.

Отплыла лодия на Покров, позднехонько. По грехом, разыгралось студеное море Соловецкое. Бурно сделалось. Мотало лодию и кидало. Кормщик на Николин образ молился не единожды, да, видно, слаба вышла его молитва. Ударило корабль о камни, когда уж кресты на церквах монастырских видно было.

Токмо те и уцелели, кто до берега доплыл.

Иноки соловецкие меж валунов Савву Чобота обрели. Бока его ободраны, голова пробита, душу же Господь Бог на суд Себе покамест не забрал. Дали устюженину хлеба, много помолились об нем и в теплой полате положили.

Встал на ноги Савва Чобот. Пошел к игумену со благодарствием. Игумен же был тогда над соловецкою братией Филипп, иночеству светильник, святой Церкви столп, муж чюдного разуждения. Чобот ему об потоплении корабля рассказал, а потом и про все свои мытарства. Нет, мол, правды на Руси.

А тот ему: «На Руси две правды есть. Одна малая, другая великая. Большая тебе ведома, да ты ее забыл. Вот она тебе: Бог есть, и Он к нам милостив. Кабы воздавал Он нам не по любви, а по справедливости, давно бы всем нам быть передавленными десницей Его. Он же всё терпит наше беспутство. А для тебя есть еще особная правда, да вряд ли тебе она по нраву придется». – «Какая же?» – «Сказано: гордыня – мать всем грехам. А ты гордец, потому и гультяй». – «Что ж делать мне?» – «Скажу тебе, да ты не выполнишь. Лучше б тебе поладить со начальным с твоим человеком, со Стефаном Юреневым. Взять бы жену да и зажить с нею. Еще бы съездить к отцу, поклониться в ноги за прежнюю срамоту и просить прощения. Только чаю я, ни перьвого, ни второго, ни третьего ты не исполнишь». – «Не содею, честной отец! Сил нет. Простору ищу, высоты, размаху, тошно мне от людского мельтешения, поговорить не с кем! Разве с тобой, отец игумен. Не возьмешь ли к себе в чернецы? Тебе буду я послушен».

Воззрел Филипп ему в очи и в душу. Усмехнулся. Ответствовал с поучением, но без строгости. Яко неразумному чаду сказал, что для доли иноческой надобно большое смирение. А больше того смирения надобнохотение – в душе покой испоместить. Кому суждено в обители до смертного часа прожить, того врата монастырские зовут безгласно: никто окрест зова их не слышит, един только тот, кому предназначено. А где у Саввы смирение? Где хотение покою? Нимало того нет.

Однако ласков был Филипп, жалел людей. Оттого явил Савве милость, дал ему позволение на Соловках послушничать. «Более ради того тебя к обители привязываю, чтобы не остался ты, Савва, без куска хлеба. Авось Бог тебя направит: сживешься со иноческим нашим обычаем – то на добро, а не сживешься – ино тоже на добро, с мирным сердцем от нас уйдешь. Даю тебе старца строгого в наставники. Бога ради, живи с ним любовно и во всем покоряйся, яко мне».

Пуще прежнего благодарил Савва Чобот отца игумна. Оставил он драный свой кафтан стрелецкий и облачился в одеяния послушнические. Давал ему старец тяжкие послушания: с рыбарями монастырскими на море ходить, в пекольне хлеб пекти да почасту камень носить, ибо в ту пору строили по Филиппову слову на Соловках великую церкву во имя Преображения Господня.

Со всем мирился Савва Чобот и старцу являл покорство, и на крылосе пел сладкозвучно. Иной раз печалился: по себе ли ношу взял? Иной раз бегал из обители в лес и там сидел, плакал. Но покуда смирял себя всяко да ум свой ободрял, мол, ради жизни чистовитой, монашеской можно и старание приложить.

Сладко быть иноком соловецким! Бог к соловецкой благоуханной дебри близехонько стоит, от дыхания Его у иноков власы шевелятся. Ходит Бог по земле Соловецкой, в келейки чрез окошечки заглядывает, видит крепкое иноческое делание и веселится.

Истинно, нет на Руси места краше Соловков! Когда творилась земля, и звери, и птицы, и человеки, всё было светом Божьим пронизано, всё совершенно, нигде никакой тесноты либо нелепицы. С тех пор старше сделался мир, уже не младенец, уже кое-где облупился, кое-где обносился, кое-где инако попорчен. Токмо на Соловках та первая благодать осталась. Тут и рыба, и зверь, и птица, и камень, и всякая поросль о Господе радуются. А человек, тварь разумная, по образу и подобию Божию сотворенная, ко Творцу душой тянется, близость Его чует, оттого и поет Ему славословную песнь, яко в райском саду пел, с восхищением и упованием.

По водам езер соловецких, темным, яко кора с древес, по осенней поре плавают золотые лодочки-листочки. А весною заплывают сюда елень и лось, как только очистится море Соловецкое ото льда. Летними же днями вырастают во траве смарагдовой грибы-красноголовики по колено мужику. В любую же пору тишь на Соловках, токмо ветр из предела в предел носится, токмо птицы кричат, да море ласковыми лапами валуны гладит.

Где еще выискать таковую тишь по Руси?

А нигде. Покойны Соловки, тут душа ко смирению покладиста, тут всякая гордыня никнет, всякий гнев задремывает.

Чего бы не жить тут, на земле благословенной?

Вот, глаголет ему старец: «Ежели хочешь, ступай к Филиппу, на пострижение тебя благословляю. Но прежде последнее тебе от меня послушание. Возьми-ка дубан-лодку да на нем порыбачь. Один. Никого с собой не бери».

Кто в одиночку за рыбою ходит? Зачем малую лодчонку-дубан брать, егда он на езерах хорош, а к морю не прилажен? Нелеповидно сие послушание. Однако ж склоняется пред старцем Савва Чобот и всё делает по слову его.

Тихость на волнах, близ берега послушник устюзский держится, далеко не отходит. Тиха и жизнь иноческая, нет в ней простору, но и страстей нет. Бестревожно плыть по волнам ее…

Но колеблется ум у Саввы Чобота, и душа его трепещет, не имея конечного успокоения. Кладет он весельцо на дно дубана, да сам ложится рядом. В небо глядит, безмолвствует, ум к облакам отпускает.

Чего надобно ему? Простору дикого или жития в келейке? Вот заноза-то!

Принимается Савва Чобот за молитву. Х кому обратитися ему? Земля его родная – устюзская, вот и надо бы к небесным ко тамошним покровителям вознести моление…

«Святой Иоанн Предотеча! Храм твой светлой на горе Сокольей чюдным образом по воле татарского богатыря выстроен, ко святой православной вере обратившегося! Отец мой во имя твое крещен! Имею к тебе нелицемерное почтение. Покажи мне каким-нито знаком, или словом, или видением, куды пристать мне? Ко иноческому берегу али к вольной какой ватаге – зверя промышлять в дальнем краю? Али еще чего, уж и не ведаю?» – тако творит умную молитву Савва Чобот.

Нет ему ответа от святого Иоанна.

Тогды обращает Савва Чобот моление ко Пречистой: «Царица Небесная! Собор Твой древний – всего града нашего краса! Отец мой, честной протоиерей, почитай, двадцатый год тамо служит Господу нашему, а Твоему сыну Иисусу Христу. Укажи мне, Дево, путь истовый…»

Нет ему от Пресвятой Богородицы никоторого знамения.

Вот уж отчаиваться начал Савва Чобот. К самому Спасителю прибегать боязно – грехов полон рот! Но есть у града Устюга еще один добрый защитник.

«Архангиле Михаиле! Именем твоим брат мой крещен! С тебя град мой начался, твой храм всего у нас древнее! Из тебя вся земля наша проросла, яко из древа лист! Мы – дом Архангильской! К тебе в душе моей – страх великий и благоговение… Должно быть, гневны силы небесные на меня, молю тя, хоть ты сжалься, не погребуй моей мольбой, вразуми!»

И на таковы слова Саввы Чобота явился гром со молоньей, ветр жестокий и водяной столп. Едва удерживается послушник в чолне своем, чуть жив. Посреди моря, на волнах морских идет к нему человек с крылами, ростом – верста с подверсточком, глава макушкою тучи попирает.

«Михаиле, ты?!»

«Цыц, окаянный! Нет на тебя угомону! Все по простору тоскуешь! Ино станется тебе простор. Столько простору тебе выляжет, что век хлебать будешь и не расхлебаешь!»

«Увы мне, грешному!» – только и молвил Савва Чобот.

Закружил его вихорь, со дубаном из волн поднял на воздух, веслецо выхватил. Полетела лодчонка, полетел послушник. Вертит его то влево, то вправо, а то вверх тормашками. В чем душа держится!

Помутилось в голове у Саввы, пред очами потемнело. Дня светлого от черной ночи отличить не может, все перемешалось. Изготовился ко Господу на суд идти.

Да, знать, не в том была ему доля, чтоб срок его земной прервался.

Кладет вихорь чолнышек монастырской на ровной воде, близ острова, посреди окияна. Вылезает Савва на брег и падает наземь во изумлении. Должно, верны дедовские байки баечные, что в малолетстве не по разу слышаны: есть на море дивный Буян-остров, на коий без помощи ангельской не попасть, а с нею – можно.

Велик сей остров, есть там и горы, и вертепы. У моря – бор сосновый, речка чистая да хоромина тёсаная о семидесяти семи верхах, тако велика, что и у московского боярина нет таковой во владении. Близ хоромины – сад несказанный, на деревах хлеб растет и кисель во малых бадейках, а иные дерева медом текут, яко смолой, а иные – молоком, яко соком древесным.

Всех же чудес чудеснее великая, свет источающая лествица, что посреди Буяна-острова на высокой горе. Пятки той лествицы на горном седом камне уставлены, верхи же ее в небесех теряются.

И ходят по той лествице святые люди, коим надобность выпадет с небес спуститься для каких-нито Божьих дел. А кто Божье дело, как велено, допряма выправил, тот наверьх совершает хожение.

Плодами хлебными, да молоком, да медом, да киселем святые людидосыта питаются. Из реки чистую воду пьют. Во саду для прохлады своей гуляют, а во хоромах отдохновение имеют.

И стал Савва Чобот жить на острове Буяне, как у Христа за пазухой.

Яко святой, не трудясь ел-пил, хороминою корыстовался, по саду гулял. Со небесными странниками беседовал, виноградом их словес наслаждался, мудрые их наставления с поклоном принимал.

У моря Савва Чобот хаживал, а там всякая зверь из волн выглядывала, и такой звери люди русские не видывали. То змий морской озорует: усами волны раздувает, а хвостом наобратное заворачивает. То рыба-кит близ острова проплывет, а у ней на спине село со храмом, и тамошние мужики по вервиям с китовьей спины спущаются и соль на хлебные плоды меняют. То рыба-куст из морской пучины на сушу выберется, корни пустит, цветками меленькими зацветет, а изо всякого цветка малая рыбка народится. А то мимо брега проскачет на водяных конях печальная морская царевна с земчужною низкой на челе, как есть невенчанная девица… И от той царевны Савва Чобот смущался.

Тянутся к острову Буяну создания Божии, во прочих областех не знаемые. Разве только знакомых – одне морския зайцы, улыбчивы да резвы на игрища.

Морозов тут во весь год не случается, одна теплынь, оттого и печей нет.

Чем не жизнь на острове Буяне?

Простору – щедрой рукой наткано: хочешь, месяц по окияну-морю плыви, а брегов не обрящешь, в какую б сторону ни плыл. И забирался Савва Чобот на высокую гору, и глядел в дальнюю даль, но землицы никакой разглядеть не мог. Он бы и на лествицу небесную забрался, да не поддались несвятым его ногам лествичные приступки, словно бы из белых облачков откованные. Больно легки – не держат!

Год сидел Савва Чобот на острове Буяне, и простором душа его питалась, ничтоже вопреки ей было.

Потом запечалился устюженин, к людям его потянуло, о Марье вспомнил. Хоть и святое место Буян-остров, а все ж не Русь. Тут бы душе после суда Господня поселиться, а покуда жизнь земная не исчерпалась, к чему быть тут человеку? Он тут вроде и сыт, и не бит, и никем не стеснен и не примучен, а все к земле безлюдной не приращивается. Иноку ради молитвы нескончаемой да ради стяжания Духа Святого уединение потребно, и ничего лучше уединения не сыскать. А мирскому жителю одной тишины мало, ему и шум надобен.

Коли не свят человек, не пустынник и не молчальник, люди ему нужны, без людей душа истончается.

То во сне приходила, то наяву блазнилась Савве Чоботу великая река Сухона. И вроде чем красна? В ненастный день – цвета хмурого неба, а в солнечный – яко медвежья шкура с редкоюзолотой нитью. Около града Устюга широка Сухона, да мелка в межень, разливается далеко, но течет тихохонько, мало не стоит на месте. Клик чаячий с вороньим граем над водами ее мешается. По берегам березы мочковатые, точно окиянстии чудища, греками зовомые медузы, головами в землю закопанные и шевелящие в воздухе белыми щупальцами, кои рыбками-листами обросли. Рябины обок берез стоят, ровно баские девки у морского царя в гостях. Рябинная-то ягода по жаркой погоде рано поспевает, можно и не ждать, пока из нее горечь выйдет, иньями схваченная, можно бы и на ледник положить либо в воде соленой отварить, и станет сладка… Где на райском острову рябина? Не сыскать ее. А по Сухоне страсть как много рябины! Меж березами да рябинами палаты купецкие видны и честные церквы. А всех устюзских храмов честнее отцов Успенский собор: могуч да кряжист, из доброго камени сложен, прочно на земле утвержден, яко торговый человек-устюженин, коего буря на Студеном море застала, ногами словно бы в древяное тело коча врастает, чуть только из стоп корни не пускает в плоть корабельную.