Текст книги "Мастер побега"

– Ты знаешь, новый малый мудрец, какое я хрупкое существо?

Она глянула на Рэма капризно и в то же время положила руки ему на грудь.

– О да! Ты хрустальная роза, и тебя надо беречь. Чтобы ни единой трещинки…

Он накрыл ее руки своими.

– Проблески понимания – налицо. Но отчего же меня можно сберечь, оставив здесь в одиночестве на лишнюю четверть часа? Тебе следует знать: здесь дует от воды, нет ни капли горячего чаю и отсутствует пристойная лавочка, на которой можно было бы отдохнуть. Я бы согласилась и на непристойную лавочку, но они все куда-то разбежались.

– Я виновен во всем, кроме лавочек. Их разогнал не я. Во всем прочем нет мне оправдания. У тебя полное право наказать меня двумя годами расстрела через отсечение головы…

Дана нетерпеливо затворила ему ладошкой уста.

– Стоп! Все это – про свою вину – ты мне еще раз и очень подробно расскажешь в другом месте. В таком другом месте, где много горячего чаю, не очень шумно, нет сквозняков, мало людей и живет хорошая еда. Как ты знаешь, некоторая еда…

– …таковой только прикидывается. А на самом деле есть ее нельзя. Потому что она – плохая.

На ее лице появилось выражение: «Совершенства пока нет, но результат уже неплохой».

– Я вижу, ты разделяешь мои убеждения. Так вот, пожалуйста, отведи меня в такое место прямо сейчас. Я замерзла. И мне необходим чай. Чай, чай! Поэтому место должно быть не слишком далеко. Оно обязано быть рядом. Оно есть у тебя?

– Я захватил с собой две штуки. Обе тут, неподалеку. Ты сможешь выбрать самое лучшее. Там нас уже напряженно ждут.

– Возьми меня под руку. Мне так хорошо с тобой…

* * *

Она выпивает чашку чая…

– Ну вот, я согрелась. Теперь о твоей вине можно поговорить спокойно. – …и берется за вторую чашку.

Рэм развлекает ее маленькими потешками. Иногда ему кажется: когда-нибудь они обязательно станут мужем и женой, но не будет ли он тогда путать жену с дочкой?

Женщина-девочка съедает фруктовый пирог. Тянется к ягодному, но вдруг останавливается и смотрит задумчиво. Берет Рэма за руку.

– Я хотела сказать тебе… ты ведь знаешь, мне тут не очень-то нравится. Очень много несовершенных, некрасивых вещей. Слишком много людей, и они все время норовят сказать тебе какую-нибудь гадость или какую-нибудь глупость. Мне иногда хочется ходить по улицам, опустив глаза, и не смотреть ни на что. Серые дома, дома без лиц… шум, толпа… Я говорила тебе. Летом бывает красиво, еще иногда осенью… А в остальное время – либо грязно, либо холодно, либо и то, и другое сразу. Прежде я мечтала каждый год впадать в спячку, когда деревья теряют последнее золото, и проводить во сне все то время, пока они стоят голые. Пока холодные дожди, пока лужи, слякоть, мороз, опять слякоть… А просыпаться не раньше, чем царство воды сменится царством зелени. Жаль, мечта моя невыполнима. Ты слушаешь меня? Да?

– Да. Я очень внимательно тебя слушаю, ни словечка не пропустил.

– Тогда налей мне из чайника третью чашечку и попроси официанта, пусть подольет нам кипятку.

Налил. Попросил. Подлили. Дана царственно отпила глоточек.

– Понимаешь, мне исключительно редко нравится то, на что я смотрю, то, что я слышу, или то, что я трогаю руками… к тебе вот нравится прикасаться…

Поправляет ему волосы.

– Растрепались, извини… Иногда попадается красивый дом. Особенно если старый или если это церковь. Или крепость. Новые, где живет не одна семья, а множество, – такие… никакие. Одинаковые. Еще бывает красивый человек, красивое растение, красивая вещь… Монета, медаль. Рисунок. Лучше всего раковина Раковина почти всегда – совершенство. В ней нечего исправлять, и поэтому она не сердит и не огорчает меня. Раковины приводят меня в восторженное состояние… Иногда мне снится, что у меня вся мебель – раковинная. Даже кровать – большая фигурная створка с периной… Я долго говорю? Извини, пожалуйста, длинная мысль…

– Не извиняйся. Мне всегда нравилось все сложное. А оно, как правило, еще и длинное.

– Вот и хорошо. Ну, слушай. Чтобы здесь было на что смотреть, я иногда делаю это своими руками. Помнишь, я рассказывала о том, как училась каллиграфии, как делала композиции из виньеток и таких… замысловатых букв… ну… еще вензеля, имена…

Рэм кивнул. Ему нравилось то, что показала Дана. Ее композиции обладали властью над глазами: они долго не позволяли отвести взгляд. Дане удавалось поймать красоту сложного.

– Потом поняла: это уже умерло, это уже мало кого интересует. И научилась делать медали. То есть не только медали, конечно: разнообразные знаки, медали, ордена Но медали мне по душе больше всего прочего. Дядя научил, ему понравилась эта моя забава… Да, именно забава – два года назад я сделала первую медаль, и… ерунда А завтра Императорский монетный двор выпустит первую медаль по моему эскизу – на трехсотлетие династии. Без дяди, конечно, ничего не получилось бы, но… штука выйдет красивая. Правда. По-настоящему.

– Я поздравляю тебя. Я очень рад за тебя.

Рэм обошел столик и поцеловал Дану в щеку. Та не дала ему вернуться на место сразу же. Прежде поцеловала в ответ. Сначала в левую, а потом, чтобы правая не обиделась, – и в правую.

– Но я вовсе не хотела хвастаться тут перед тобой.

– Разве только чуть-чуть.

– Ну да. Но чуть-чуть – не считается.

– Согласен.

– В общем, мне нравится увеличивать количество красивого. Того, на чем можно остановить взгляд и рассматривать, не желая впасть в спячку. Того, что заставляет нас… меня… нас… оставаться тут, на поверхности, надолго. А ты сегодня сделал красивую вещь. Очень красивую. Там, в Зале ритуалов, когда рассказывал о Мемо Чарану. Ты говорил без малого полтора часа, но я почти все время следовала за твоей логикой. Ты пойми: это так много! Даже не вещь, не дерево, а просто слова держали меня здесь столько времени! Мемо Чарану – красивый человек. Его судьба наполнена гармонией. Им можно любоваться. Но всю гармонию, красоту и… как правильно назвать?.. всю соразмерность его поступков именно ты вытащил на свет, чтобы предъявить мне… нам У тебя очень хорошо получилось.

Улыбается. Сжимает пальцы Рэма Он притягивает ее руку к себе и целует, а потом трется об нее щекой.

– Спасибо. Именно таких слов мне от тебя и хотелось.

Женщина-девочка съедает и ягодный пирог.

– А теперь я хочу гулять. Ты не против?

– Еще бы я был против!

– Вот и правильно. Говорят, Старовокзальную улицу недавно превратили в бульвар. Ты не мог бы отвести меня туда?

– Отведу, тебе там понравится.

– Гулять, гулять! Пойдем же.

Старовокзальная начиналась неподалеку. Состояла она из любимых Даной старых особнячков, садочков, фигурных заборчиков. Всякий на свой манер, со своими прикрасами, со своим норовом. Никакого сходства! Одно прекрасное различие.

Прежде тут жили дворяне, потом половину особнячков приобрели у них купцы. Новые хозяева отремонтировали ветхие здания, но перестраивать по-своему постыдились.

С недавних пор фарватер улицы заняли два ряда лип, юные неряшливые газоны и скамейки из чугуна и покрытых лаком досок, с выжженным на спинках столичным гербом.

Рэм и Дана медленно плыли меж лип и скамеек. Случайные слова и неслучайные взгляды чередовались друг с другом. Взглядов становилось все больше, слов – все меньше. Рэму хотелось поцеловать ее в губы, а не в щечку. Прямо здесь. Посреди бульвара. Вопреки фундаментальным правилам доброго тона.

Поцеловать!

Здравый смысл и нравственное чувство отчаянно боролись с этим желанием. Последние резервы были брошены в контратаку. Но их теснили, теснили…

У Южного вокзала шумела толпа. Горская конная гвардия вяло разгоняла толпу нагайками. Жандармы отчаянно свистели. Восьмой день бастуют железнодорожники, все устали: и рабочие, и жандармы, и горцы. Даже газетчики устали писать о митингах и о потасовках между рабочими и жандармерией. Разве только отчаянные листки самого радикального пошиба продолжали упорствовать.

К Рэму с Даной подскочил мальчишка лет десяти и, воровато оглядываясь, сунул Дане прокламацию.

– Возьмите, товарищи! Там самая правда об нас обо всех.

И сейчас же скрылся куда-то в подворотню.

Дана бросила рассеянный взгляд на листовку. Желтая бумага, расплывчатая печать… то ли вовсе какая-то гимназическая стеклография. Прокламация хрустнула в ее кулачке, превращаясь в комок мятой невнятицы, и полетела в урну.

Они прошли шумное место: вокзал скрылся за поворотом.

– Тебе не интересно?

– Не сейчас, Рэм. Не хочу сейчас об этом думать. У меня в семье и без того слишком много говорят о политике. Ты только представь себе: за ужином – мясной пирог с подливой из нового закона о печати, салат, заправленный парламентскими сводками, кофе с капелькой вздора от партии прогрессистов, а под занавес желе, украшенное публичным выступлением общественного деятеля господина…

– …Поцелуя…

Извини, здравый смысл! И ты, нравственное чувство, тоже извини. Не до вас теперь.

Несколько мгновений они пытались целоваться, не сбавляя шага Получалось не очень-то. Дана остановилась и решительно повернула его лицом к себе.

– Мама, мама, смотри, они целуются! Мама, мама, куда он ей руку положил… ой.

На сердитой скороговорке мадам, обращенной то ли к ним, то ли к дочери, они расцепились.

– Что ж, таким господином Поцелуем я не против украсить желе. Хоть и делается он общественно.

Они стояли посреди бульвара. Слева и справа от них высоким белым пламенем полыхала сирень. Семь или восемь человек, прогуливавшихся по нему в этот поздний час, смотрели на них неотрывно.

– Может, нам выбрать место… э-э-э… помалолюднее, – безо всякого воодушевления предложил Рэм.

– Да Но не так сразу, – и Дана притянула к себе его голову, поцеловала еще, легонько укусила за губу, а потом обняла, еще атакуя, но уже сдаваясь, покоряясь ему.

И Рэм отвечал ей.

Не обращая внимания на восторженные хлопки каких-то студенческих идиотов, а потом на замечание почтенной матроны, градус почтенности каковой определил по голосу – не поворачиваться же к ней, не отрываться же!

Легкие теплые сумерки текли вокруг них. С другого конца бульвара долетала мелодия вальса – ее старательно выводил духовой оркестр пожарников. Одуряющая карамель сирени царила повсюду. То и дело слышался шоколадный цокот подкованных копыт по булыжной мостовой.

Счастье вошло в Рэма оглушительно и властно.

Его оказалось так много, так непредставимо много!

Рэм обнял Дану покрепче, поднял ее над землей и принялся кружить. Она тихонько хихикала от восторга А когда Рэм опустил ее, потребовала:

– Еще, пожалуйста!

– С удовольствием.

Юбка выделывала на ветру такие забавные штуки! Впрочем, те, кто назвал бы их неприличными, могут отвернуться и не смотреть.

– Хорошо тебе, Дана?

– Да, очень хорошо.

– Тогда еще поцелуй, пожалуйста.

– С удовольствием.

Духовой оркестр сменил вальс на марш, марш на серенаду, а серенаду на какой-то народный танец, а они все никак не могли остановиться.

Кованая решетка со львами, шествующими на задних лапах. По старинному, великокняжескому еще обычаю, в передних лапах лев обязан нести меч, секиру или, на худой конец, штандарт. В общем, что-нибудь воинственное. Но эпоха регентства многое изменила Появился парламент, возвысились купцы и промышленники, а художники и литераторы стали истинными земными богами. Как им запретишь чудить? Вот эту ограду явно возвели при Его Высочестве Регенте. Иначе как объяснить замену мечей и прочей смертоносной арматуры на диковинные цветы? Притом у каждого из двух дюжин чугунных львов – свой цветок. Ни одного повтора И выглядят гривастые звери как цветоводы, собравшиеся на турнир.

С одной стороны на решетку льют свет газовые фонари, с другой – луна. Фонари горят куда как ярче, и они запросто победили бы луну, пересветили бы ее, но здесь, на окраине, их ставили реденько. Это вам не Большой Дворцовый бульвар! Поэтому простоватый юноша Фонарный Свет, отказавшись от борьбы, пригласил девушку-аристократку Лунное Сияние на медленный танец, обнялся с нею и поплыл по тротуару вдоль фигурной ограды. Их танец наполнил пространство близ решетки причудливой игрой теней.

– Нравится?

– Да, очень… Дана, что, ни одного повтора?

Она рассмеялась.

– Я тоже в детстве задавалась этим вопросом. Могу ответить тебе точно: ни одного.

Они подошли к воротам. За ними, в сотне шагов, стоял роскошный дом с двумя флигелями и баронским гербом на фасаде. Лев и еще кто-то там рядом со львом, из-за темени не разберешь. Горел один огонек в окне у входа, еще один – в правом флигеле. Розы теснились на большой круглой клумбе перед домом Пышный сад окружал дом, и среди деревьев возвышалась белая беседка с колоннами и чем-то вроде крупной сосновой шишки на крыше. Шишка скорее всего мраморная. Или это не шишка? Но тоже красивая.

Дана остановилась.

«Сейчас она нажмет на электрозвонок, из особняка выйдет слуга в ливрее, отворит калитку… и она станет удаляться. Между нами будет пять шагов, десять, двадцать… она повернется и пошлет мне воздушный поцелуй… нет, она так не делает. Помашет ручкой, улыбнется… и… и… я не хочу с ней расставаться. Я не хочу! Надо придумать, как расстаться с ней покрасивее…»

Еще один поцелуй?

Нет. Что возможно при всех, то немыслимо при слуге.

Обнять ее?

Да Но этого мало…

Прочитать ей какую-нибудь стихотворную строчку?

«Как листья на ветру… Тьфу, все остальное как ветром сдуло. Тем же самым, который с листьями, наверное… Никак не вспоминается…»

Да быстрее же думай!

О, сказать ей фразу из Мемо.

У него есть красивая фраза Как там? «Расставание с человеком, который…»

– Я хочу показать тебе свои медали. Извини, пожалуйста, сейчас уже поздно… ты не против? – прервала Дана его размышления.

У Рэма на мгновение отнялся язык.

– Я… э-э-э… – в голову лезла пошлая фраза: «Я правильно тебя понял?»

Она погладила его по щеке, глядя в глаза И это было движение, смысл которого мог неправильно расшифровать только полный идиот.

Рэм порывисто обнял Дану.

Они долго стояли так, а когда отстранились друг от друга, он задал вопрос:

– А как же родители?

– Они у тетушки Даны, моей тезки.

– У тетушки Даны? – переспросил Рэм оторопело. Он все еще не верил своему счастью, и способность к здравому рассуждению от него на время отлетела.

– Ну… то есть они у княгини Даны Гаруту в имении на Голубой Змее. Она приходится мне тетей по матери. Очень добрая женщина, правда, немного чудаковатая…

«И самый богатый человек во всей Империи. Все хонтийские рудники принадлежат ее семье».

– …вышла замуж за собственного управляющего рудниками, не из дворян…

Рэма кольнула в сердце одна неприятная мысль. Ведь он избавился от этой мысли еще в самом начале их знакомства с Даной! Но вот она опять всплыла: «Я-то какой еще дворянин!» Прадед отдал поместье за долги, дед пошел от бедности в священники, отец не верил ни в Бога, ни в беса, сбежал от деда, играл в карты, учился в Университете, оплачивая свое там пребывание картежными выигрышами, а потом сделался администратором на конном заводе в имении князей Гаруту. По большому счету, старшим над конюхами… или просто старшим конюхом. «Так сколько во мне дворянского? Название одно да еще диплом от уездного дворянского собрания. Если бы профессор Каан не был с отцом в одной университетской команде по гребле, не видать мне как своих ушей ни Университета, ни сегодняшнего дня. И уж точно не водить мне знакомство с Даной… Будущей баронессой Фаар», – все это промелькнуло в его голове со скоростью Южного экспресса.

– …но даже не это важно. В конце концов, после Ре-гентства все это… стало мягче… Он, представляешь, э-э-э… ну-у-у… м-м-м… он моложе ее на двадцать пять лет. Разве такой юный муж будет ее любить?

У Рэма отлегло от сердца. «Не это важно…»

– А… а… слуги? – слово «прислуга» он не желал выговаривать. По большому счету, его отец двадцать лет был в прислуге у семьи Гаруту.

– Егерь, кучер и компаньонка матери уехали вместе с родителями. Дворецкому я разрешила навестить сестру. Горничная включила горелку и делает вид, что не спит, ожидая меня. Но на самом деле давно спит. Мы ее взяли из деревни, и она привыкла ложиться рано. Если мне понадобится разогреть ужин, она встанет. Но мне не понадобится. А сторож выпустил собак и спит, даже не делая вида, что не спит. Отца-то нет. Если я позвоню, сторож встанет и откроет ворота. Но я не позвоню.

С этими словами Дана вынула из сумочки ключ и дважды скрипнула его бородкой в старинном замке. Открылась калитка.

«В моем городе их обворовали бы моментально. Столица…»

– А собаки? – спохватился Рэм.

– Они умные, – успокоила его Дана.

«И очень любят дурачатину», – подумал Рэм, делая первый шаг в сторону особняка.

Рэм взял Дану под руку, будто именно он защищал ее, а не наоборот.

Когда до крыльца с пандусом и балюстрадой оставалось не более десятка шагов, сзади послышалось шумное дыхание: «Пых-пых-пых!» – и скребот когтей по булыжнику.

– Не оборачивайся. Иди спокойно, – сказала Дана. Чудовище за спиной громко сапнуло и чем-то зазвенело. Бубенец у него, что ли, на ошейнике?

– Давай, давай сюда, Гача! Моя хорошая! Моя девочка! Хор-рошая собака…

Чудовище издало довольное поскуливание. Видно, Дана знает, где потрепать его для-ради удовольствия. Потом оно негромко зарычало пробным рыком.

– Гача, фу! Это свой, Гача! Сидеть. Свой, я сказала! Свой! Вот молодец, хор-рошая собака…

Опять пыхтение, сап, звяканье, скулеж, какое-то невнятное всхрюкивание… и когтяной скребот начал понемногу удаляться.

– Не беспокойся, это очень умная собака.

– А я и не беспокоился, – ответил Рэм, смахивая со лба пот.

Они зашли в дом.

Мраморные колонны, мраморные поручни у лестницы наверх, мраморные фигуры льва и орла близ ее подножия. «Вот это, значит, кто был на гербе – орел…»

– Свет только здесь, внизу. Держи меня за руку и не заблудишься.

Они поднялись по лестнице.

– Или тебе нужно больше света?

– Мне нужно то, что будет удобным для тебя.

Быстрое прикосновение губ к щеке.

– Ну, тогда.. извини, пожалуйста, не стану зажигать… Может быть, ты есть хочешь? Вообще-то мы можем…

– Шутишь?

Смущенное молчание было ему ответом. Смущение – такая странная субстанция! Его не видно и не слышно, но каким-то чудом ощущается, что оно есть.

«Ей все же не очень-то удобно. Спят там горничная со сторожем или не спят».

– Пойдем.

Они идут по коридору, сворачивают, опять сворачивают, поднимаются по тесной лесенке, еще один коридор… камень под ногами сменяется деревом. Запахи тонкого табака и мастики тревожат ноздри.

– Дана, чудесная красавица, эфирное создание… ты… заранее все спланировала?

– Э-э-э… Что именно – все?

– Вот… например… то, что мы окажемся вместе… тут, у тебя…

Из темноты донеслось ехидное хихиканье.

– О, в деталях. За трое суток уже знала, насколько ты ко мне опоздаешь.

– Ну… извини, пожалуйста, – Рэм скопировал ее интонацию.

Опять хихиканье, на этот раз – очень довольное.

– Я никогда с тобой не знаю, что будет и как будет. Просто я допускаю некоторые мысли. То есть приходит в голову какая-нибудь, скажем… приятная мысль, и я ее не отвергаю.

Дана остановилась. Мгновение спустя дверь перед нею издала протяжный скрип, который стоило бы использовать как разновидность пытки. А может быть, и казни – при десятикратном повторении.

– Мы на месте.

Дана заходит в черный прямоугольник. Рэм делает шаг за ней. Темень – как в гробу. Эфирное создание растворяется в густой беззвучной черноте. Шур-шур-шур, бур-бур-бур, будущая баронесса Фаар что-то ищет… роняет книгу… роняет пару карандашей… роняет… не поймешь: какая-то женская мелочь… бормочет себе под нос неэфирные слова… отодвигает штору. Лунно-фонарный танец вплывает в комнату, и хотя самих вещей в нем не видно, но их силуэты становятся различимыми.

– Так-то я вас, голубчики, быстро отыщу… Напрасно вы пытаетесь спрятаться, – разговаривает с кем-то Дана. – Ну вот, хорошо, что сами явились.

Чирканье спички на миг оглушает его. До чего же оно громкое в гулкой темноте! Из пальцев девичьего силуэта выпархивает один мотылек свечного пламени, второй, третий… спичка гаснет.

– Хватит тебе света?

– О да Днем я неплохо разглядел тебя. Вот только медали… вряд ли я при свечке разберу, что там на них.

Дана фыркает.

Потом с ее стороны до Рэма доносятся не совсем понятные звуки. Какое-то пощелкивание, шум ткани… Когда его глаза привыкают к трепету огненных мотыльков, он понимает – не столько видит, сколько именно понимает: Дана расстегивает и расшнуровывает то самое, что надето выше юбки. Женское и без названия.

Потом она подходит к Рэму вплотную и говорит:

– Медали я действительно очень хочу показать тебе. Мне интересно, как ты их оценишь. Честно. Давно хотела… Но медали будут утром. А сейчас…

Она поднимает руки над головой, показывая: на мне – много лишнего, не пора ли уменьшить его количество?

Этот жест делает ее уязвимой, беззащитной. Этот жест отдает ее на полную волю Рэма. Нет в ней никакой уверенности, ей страшно. Он снимает то самое, без названия, приятно шуршащее и теплое. Пристально смотрит на женщину-девочку, любуется ею… и замечает в глазах Даны немой вопрос.

Тогда Рэм целует ее туда, где под кожей, плотью, ребрами бьется сердце, и произносит:

– Я люблю тебя.

Рэм проснулся от странного ощущения: перина под ним ритмично сотрясалась. Он потер глаза и перевернулся на спину.

Дана в совершенно девчачьей ночной рубашке подпрыгивала на перине с довольным выражением лица.

– Чего это ты прыгаешь?

– А как же мне не прыгать! Я просыпаюсь, а ты – тут, и к тебе можно прикоснуться. А когда видишь тебя во сне, ты под утро все время куда-то пропадаешь!

– Ну надо же! Я не нарочно. А когда ты надела эту штуку… с зелеными коняшками?

– После всего. То есть совсем после всего. Нравится, да?

Солнце нагло ломилось в окно, и следовало бы сделать что-нибудь разумное или хотя бы красивое, но в голову лезла всякая ерунда. Вот, например:

– Нравится, она смешная. Только совсем девчачья.

– Так радуйся, тебе досталась такая кроха! Она не скоро постареет. А когда все-таки постареет, у нее будет старушечья, с эротичными кружевами.

Тут наконец Рэму в голову пришло разумное:

– Хочу видеть зеленых лошадок, пока они не износятся.

Она перестала прыгать и забралась рядом с ним под одеяло.

– Никогда не думала, что мне сделают предложение столь экзотичным образом.

В голосе ее содержался вопрос. Рэм решил выбить из-под него почву:

– Да, это предложение. Оно, конечно, должно было сделаться как-то иначе, я даже думал раза два, как бы его вытворить получше… но… оно взяло и само собой сделалось.

– Что, правда думал раза два?

– Чистая правда. Возможно, даже три.

– Тогда все очень серьезно. Дай-ка мне подумать, как бы получше вытворить ответ на твое предложение… А, вот! Хорошо, ладно.

Рэм бесконечно изумился. Он мог мечтать о Дане Фаар. Он даже смог вытворить с нею безумство. И – да, он хотел сделать ее своей женой. Но на самом-то деле… Она и он! Да разве…

– Ты… твое «хорошо, ладно» – в смысле «да»?

Она кивнула.

– Нет, правда?

– Чистая правда. Не «нет», а «да», так яснее?

– Тогда все очень серьезно… Ты прости, беспокоит меня одна мысль насчет нас с тобой. Одна такая маленькая мысль. Барон Фаар, глава государственного казначейства, девятый человек в списке потенциальных преемников Его Величества, если император, храни его Бог, умрет… девятый?

– Восьмой.

– Вот видишь! Восьмой… В общем, семейство барона Фаара и я. И мое семейство. Ты думала про…

– Я думала. Раза два. Или даже три, – перебила его Дана. – Мой отец… очень хороший человек. Он не станет делать мне больно. Скорее всего не станет… Он все время очень занят. А когда он не занят, то очень хочет казаться строгим. Меня воспитывали, не давая поблажек. Никаких излишеств в одежде, пище, никакой роскоши.

Папа говорил: «Настоящий аристократ умеет обойтись без всего того, чем владеет. Поэтому между честью и материальным достатком он всегда выберет честь». А в любви нет никакой порухи для чести. Как ты думаешь?

Рэм собирался ответить… собирался ответить… да не важно, какую чушь он собирался ответить. Правильный ответ на такой вопрос – другой вопрос:

– Если я тебя правильно понял, то… ты тоже любишь меня?

Некоторые люди духом старше своего тела, у некоторых моложе дух. А есть и такие, у кого невозможно назвать возраст личности, притом возраст тела не играет роли. Вот только-только маленькая девочка скакала на перине в ночной рубашке, а теперь взрослая женщина глядит тебе в глаза и спокойно отвечает:

– Да Я очень люблю тебя. Давно. Уже много месяцев.

Рэм обнял ее. За окном прибавлялось света, им надо было действовать, им надо было прежде всего покинуть эту постель. Но иногда лучше не торопиться: потом всю жизнь будешь жалеть. Он не знал этого, но понимал шестым чувством, какой-то звериной интуицией, а потому долго не разжимал объятий. Дана отвечала ему, целуя грудь, плечи и шею.

Рэм хотел было сказать: «Я тебе так благодарен!» Или: «Я с тобою счастлив». Но все выходило – ерунда. Словами он сейчас мог только подпортить и счастье, и благодарность.

Потом она решила продолжить разговор.

– Я хотела тебе сказать: меня держали в строгости, не баловали, но всегда покупали самые лучшие книжки и нанимали самых лучших учителей. И еще… он возил меня в путешествия… я видела всю Империю, Архипелаг, даже в горах была. А когда я болела, он по многу часов сидел у моей кровати. Не мама, нет, больше он сидел… Он будет недоволен… нами, но вряд ли станет все в моей жизни перекореживать по-своему.

«Она вроде бы прощается с отцом… Выходит, она уже мысленно живет со мною, а не с ним!» – от этой мысли дух захватывало.

– А твоя мама?

– Решать будет отец.

Где-то внизу, как видно, на кухне, горничная загремела железяками. У них оставалось совсем мало времени. Капля. По большому счету, времени не оставалось. Но Дана, приняв, наверное, какое-то важное решение, лежала с ним под одним одеялом, не вздрагивая и не обращая внимания на подозрительные шумы. На ее лице не читалось ни малейшего беспокойства.

Рэм попробовал еще разок – он никак не мог определить, насколько Дана понимает разницу между ними:

– Чудесная моя эфирная красавица, ты, твой отец и твоя мать – в дюжине самых родовитых людей Империи. И в сотне самых богатых. А я… Ты знаешь, кто я. И нет такого волшебства, которое изменило бы…

Дана перебила его:

– Не надо никакого волшебства. Ты сказал, что хочешь быть со мною вместе… извини, пожалуйста, ты это твердо решил, да?

– Тверже не бывает.

– В твоих словах… нет… прости… отговорки?

– Нет.

– Ну… тогда ты скоро с ним познакомишься. А меня познакомишь со своими родителями. Ты… в общем… э-э-э… не самого знатного рода…

– Я худороден и нищ, Дана.

– Ну, м-м-м… да Но большой беды тут нет. Ты все же дворянин. Сейчас все не столь уж строго, вот если бы лет сорок назад… Тут другая может приключиться сложность. Я… поздний-поздний и абсолютно единственный ребенок. Более единственных детей я не замечала.

– А как же я?

– Ты, несомненно, менее единственный… А папа захочет видеть рядом со мной надежного человека Плохо, что ты такой молодой. К тому же студент.

– А кем мне надо быть?

Рэм вспылил было, а потом сообразил: «Да ведь ясно же: он думает, на кого придется оставлять дочь! Наверное, лет ему уже о-го-го…»

– Кем-то.

Дана мягко положила ему ладонь на губы.

– Подожди, послушай… Ему шестьдесят восемь. И он боится за меня. Если бы ты оказался постарше, если бы у тебя имелся хоть какой-то источник… нет, не дохода… нет. Источник самостоятельности. Не знаю, как еще сказать… Ты не должен выглядеть в его глазах юнцом, витающим в облаках…

У Рэма рвалось наружу: «Да я старше тебя на восемь месяцев!» – но он смотрел на лицо Даны, серьезное взрослое лицо маленькой девочки, и видел там: жизнь его переменится. Обязана перемениться. Над многим из того, что до сих пор держалось в его голове не дольше одного чиха, теперь придется думать, и думать крепко. Брак… это брак, ребята.

А чем он, Рэм Тану, владеет на сегодняшний день? Благорасположением профессора Каана, по счастью, более или менее оправдываемым. Номерком абонентского ящика на почтамте, куда ежемесячно приходят отцовские гроши. Добрым отношением двух купеческих семейств, где он дает частные уроки великовозрастным девицам И… собственным умом. Наличие последнего внушает определенные надежды. Во всяком случае, со вчерашнего дня.

И Рэм ответил Дане столь же серьезно.

– Я надеюсь окончить Университет на год раньше, экстерном, и в самом скором времени защитить магистерскую диссертацию. Когда-нибудь, наверное, я возьмусь и за докторскую, но наших с тобой обстоятельств моя докторская не касается. Я надеюсь, мне дадут место приват-доцента при кафедре – для приготовления к профессорскому званию. С господином Кааном уже был разговор. Но если мне не достанется места в Университете… что ж, магистру не столь уж трудно добыть должность по ведомству народного просвещения.

«Особенно если магистр направит стопы в какое-нибудь военное училище. Там ведь постоянная нехватка преподавателей по невоенным предметам… Чем ваш Мемо Пестрый Мудрец может поднять дух горной артиллерии, господин Тану?»

Сам-то он надеялся, разумеется, остаться и в Университете, и в науке, и… ну… кто ему мешает когда-нибудь сделаться академиком? Однако как разумный взрослый мужчина… да при сложившихся обстоятельствах… он должен думать о резервах, возможностях маневра и запасных позициях в тылу.

– Ты собираешься на государственную службу? – Дана состроила на лице гримаску серьезного подозрения.

– Да, я собираюсь на государственную службу! – с вызовом ответил Рэм.

– Ну, погоди у меня, господин чиновник! – и она полезла бороться.

Они возились под одеялом, пока Дана решительно не припечатала его обеими лопатками к перине. Потом она склонилась над побежденным и нежно поцеловала в губы.

– Ты подобрал очень хорошие и правильные слова… Так и скажи папе.

Она соскочила с постели и принялась переодеваться.

– Оцени, пожалуйста, я даже не стала звать горничную. Хм, а почему бы мне ее не позвать? Почему бы тебя не представить…

– Нет.

Перепугавшись решительности в его голосе, женщина-девочка (сейчас – определенно девочка) бухнулась в титаническое кожаное кресло и посмотрела удивленно.

Рэм пояснил:

– Когда он… Когда они вернутся домой? Да какая разница! – не дал он ей ответить. – Неделя, две, три. Нам не столь уж долго ждать. Я хочу, чтобы меня представил профессор Каан. Или, на худой конец, я сам себя представлю. Я приду как человек, ищущий твоей руки. Честно, среди бела дня. Будет куда хуже, если меня представят слуги – как человека, ищущего близости с тобой и больше ничего. Ведь тогда-то и выйдет бесчестие. Для тебя прежде всего.

Она огорчилась. Сделала мордочку обиженного зверька:

– А я хотела с тобой позавтракать.