Текст книги "Вирус бессмертия"

Глава 11

29 декабря 1938 года, среда.

Небо над Подмосковьем. Высота 7000 метров

Свет внутри гондолы стратостата был настолько тусклым, что Павла начал мучить приступ удушья. Пол под ногами неприятно покачивался.

– Тебя не тошнит? – спросил Гринберг, высовываясь из-за черного куба, занявшего почти все свободное место.

– Не очень, – неуверенно ответил Стаднюк.

– А то смотри, заблюешь тут все.

Продолжать разговор не хотелось. Павел ссутулился и принялся украдкой осматривать доступное взгляду пространство. И без того в герметичной кабине не было слишком просторно, а теперь, с огромным кубом из черного стекла, водруженным посередине, и вовсе стало не развернуться. Павел не имел ни малейшего представления о целях своего присутствия в столь неожиданном для себя месте, но спросить об этом у Гринберга опасался. Не потому, что Гринберг выглядел слишком сурово, хотя и это было правдой – низкорослый, широкий в плечах, с тяжелым взглядом, – но скорее от того, что в глазах Павла он был облечен властью. Власть для Стаднюка была понятием почти мистическим – это была сила, которую он и не мечтал получить. Власть, по его мнению, являлась уделом избранных, то есть людей особого рода. Есть те, кто повелевает, а есть те, кто подчиняется. Своим запуганным, непривычным к смелому анализу мозгом Паша понимал, какая бездна разделяет эти два типа людей, но не мог сообразить, в чем именно заключается разница. В конце концов он утомился от непривычных мыслей, и страх снова начал овладевать им.

Внутренняя обшивка гондолы была сделана из плотно сшитых полос шелка, а в глубине на ощупь угадывались еще какие-то мягкие слои, не позволявшие пальцам наткнуться на твердыню внешней стальной скорлупы. Это вызывало чувство крайней незащищенности.

«Как крыса в мешке», – с недовольством подумал Паша, прислушиваясь к мерному шипению аппарата, нагнетающего в гондолу воздух.

Резкие перемены давления то и дело вызывали болезненную ломоту в ушах, а электрический обогреватель едва справлялся с пробирающим до костей морозом. При каждом выдохе изо рта вырывалось облачко пара и оседало инеем на стекловидной поверхности куба перед лицом.

– Ты там живой? – приподнялся со своего места Гринберг.

– Да.

– А чего молчишь всю дорогу? Перетрусил, что ли?

– Нет.

– Врешь, брат! – рассмеялся воздухоплаватель. – Если я со своим опытом каждый раз боюсь в штаны наложить, то тебе-то небось… Хотя тебе, может, и проще. Ты ведь не знаешь, как тут все работает, на каких соплях приборы склепаны. Особенно аппарат дыхания.

Окрепший холодок ужаса забрался к Павлу под куртку и принялся жестко царапать спину.

– Но опыт – важная штука. – Гринберг поманил Павла рукой. – Это молодые не знают, как бороться со страхом и холодом. А у меня есть надежное средство. Подь сюды, говорю!

Павел без особой охоты поднялся и, протиснувшись между обшивкой и гранью куба, присел рядом с Гринбергом.

– Да на тебе, брат, лица нет, – усмехнулся воздухоплаватель. – Сейчас мы это дело поправим. – Подмигнув, он достал из-за пазухи четвертную бутылку водки и свернул ей пробку. – Ну что, дорогой, будем греться. – Отхлебнув из горлышка, Гринберг протянул бутылку Павлу.

– Я из горла никогда не пил, – попробовал тот возразить, но Гринберг так на него глянул, что рука сжала бутылку, повинуясь скорее его воле, чем собственной.

Глотнув, Стаднюк поморщился и чуть не выпустил на пол содержимое желудка. Однако огненный ком не просто обжег пищевод, но и произвел в организме другие, пока еще незначительные, но важные изменения. По крайней мере стало теплее.

– Как? – спросил Гринберг, словно на допросе.

– Лучше, – признался Паша.

– То-то.

Вместе с холодом немного отступил и страх, оставив место обычному человеческому любопытству.

– А что это за приборы? – осмелился спросить Стаднюк, глянув на круглые шкалы сбоку от Гринберга.

– Решил изучить матчасть? – рассмеялся воздухоплаватель и, сделав еще глоток, вернул бутылку Павлу.

Тот выпил уже без отвращения.

– Это манометры, – показал Гринберг. – Этот наружный, а этот внутренний. По наружному определяем высоту подъема, видишь, тут градуировка в тысячах метров. А по внутреннему качество работы аппарата дыхания. Но лучше об этом не думать. Дурацкий прибор. Что случись, все равно каюк. Так зачем смотреть на него? Вот если бы в нем было спасение, тогда дело другое. Здесь обычный ртутный термометр. А вот это шкала электрического термометра.

– Неужели такой бывает? – удивился Паша.

– А ты думал, в Стране Советов поганые инженеры? – покосился Гринберг.

Стаднюк с перепугу прикусил язык, но быстро нашелся с ответом.

– Нет, я просто не знал, что электричеством можно мерить тепло.

– Можно. Этим термометром мы меряем забортную температуру.

– И сколько там?

– Много будешь знать, скоро состаришься. Это секретная информация. Пусть наши враги сами запускают аэростаты и меряют. А то ты напьешься и разболтаешь кому-нибудь.

– А высота хоть какая?

– Уже восемь километров до земли.

«Мама родная!» – мысленно ужаснулся Паша и сделал глоток из бутылки.

– Ты так все скушаешь, – Гринберг забрал водку.

Но и полученной дозы Стаднюку хватило – по телу разлилась приятная расслабленность, создав ощущение не то безразличия, не то умиротворенности и спокойствия. Представилось даже, что после окончания эксперимента, если он не очень секретный, о Паше напишут в газете. Тогда, может, и девушки будут обращать на него больше внимания.

– Я что-то смешное сказал? – подозрительно глянул на Павла Гринберг.

– Нет.

– А чего рот до ушей?

– Согрелся.

– Понятно.

– А что нам придется делать во время эксперимента? – решил разузнать Стаднюк. – И когда он начнется?

– На пятнадцати километрах подъем закончится, вот тогда и начнется. Ты молиться умеешь?

– Что?! – вытаращился Паша.

– Молиться.

– Это еще зачем?

– Дроздов приказал. На высоте пятнадцати километров тебе велено думать о Боге.

«Что за странный эксперимент?» – подумал Паша, снова ежась от страха.

– И все? – на всякий случай уточнил он.

– Все. В наркомате не дураки, они знают, зачем это надо.

Гринберг вновь приложился к бутылке. Стаднюк поднял воротник и пристроился в уголке, но теснота давила невыносимо. В любой позе, даже когда она поначалу казалась удобной, затекала рука или нога или начинало ломить шею. Стрелка манометра ползла вверх, быстро отсчитывая новые сотни метров от земной поверхности. У Павла от взгляда на прибор снова закружилась голова.

Гринберг прикладывался к бутылке еще несколько раз, но в разговоры уже не вступал. Такое количество водки без всякой закуски и на него оказало сильное действие. Вскоре его лицо раскраснелось, а глаза заволокло пьяной пеленой.

– Хочешь еще водки? – сощурился он, когда в бутылке оставалось на два глотка.

– Хочу, – ответил Паша, дрожа от страха и холода.

– На. Только иди на свое место, а то здесь и так тесно.

Стаднюк взял бутылку и протиснулся в противоположный край гермокабины. Здесь было еще тесней, чем у Гринберга – так неудобно был расположен стекловидный куб. Павел попробовал устроиться и так, и эдак, но в глыбу упирались то колени, то локоть. Найдя более или менее приемлемое положение, он разделался с остатками водки и попробовал выполнить приказ Дроздова.

О Боге подумалось с неожиданной легкостью. Словно в мысли о нем не было никакой крамолы, никакого морального преступления.

«Это потому, что приказ», – успокоил себя Стаднюк.

На уроке в заводском училище говорили, что по легенде Бог живет в облаках. Конечно, это поповские сказки, но если вдруг на миг представить, что сказки эти хоть на чем-то основаны, получалось, что Паша поднялся уже выше Бога. Не сам по себе, конечно, а как средний представитель трудового народа.

«Жаль, что в кабине нет окон, – подумал он со вздохом. – Хотя ночью вряд ли что-то удалось бы увидеть».

Разогнанный кровью спирт довольно быстро согрел каждый уголок тела, и Павел начал проваливаться в тяжелую пьяную полудрему. Он попытался представить, как выглядели бы сверху облака, освещенные мертвенным светом луны. Эта мысленная картинка, словно свинцовые башмаки водолаза, потащила его в глубину сна. Но едва удавалось в нее погрузиться, как затекшая нога или придавленный локоть давали о себе знать. К тому же совершенно некуда было положить голову. Павел пробовал откидывать ее назад, прикладываясь затылком к мягкому шелку внутренней обшивки, но так начинала болеть шея. Упираться лбом в твердую поверхность куба тоже оказалось не очень удобно. Вконец измучившись, Стаднюк решил избавиться от проблемы кардинальным образом – залез на сам куб и свернулся на нем калачиком. Так, стиснутый между стекловидной поверхностью и верхним люком, он с облегчением провалился в сон.

Во сне он услышал голос.

– Ты веришь в Бога? – вкрадчиво спросил Дроздов, медленно проявляясь из пустоты Абсолюта. – Тебе бы лучше поверить, мой дорогой.

Овал его лица дрогнул и плавно превратился в зрачок револьверного дула. Павел вздрогнул, разглядев стальные полозья нарезки, уходящие в неведомую глубину – туда, где жила Смерть. Пространство завертелось водоворотом, пытаясь затянуть в приближающееся жерло, но круглый срез дыры вдруг затянуло тончайшей золотой сеткой, и Павла отбросило, как на батуте. Приглядевшись, он различил, что нити сотканы не из золота, а из живого огня. Струи световых корпускул переплетались, образуя систему из множества треугольников, замкнутую в окружность. Все это вместе вертелось, подобно глобусу, какой Павлу показывали на уроке географии, только теперь глобус не был картонным, его покрывали настоящие океаны и тонкая кисея облаков.

Павел понял, что падает на землю с невероятной высоты и тут же догадался, что оборвалась гондола аэростата. Он хотел закричать, но горло сжало ледяным спазмом, и ему не удалось выжать ни звука. С огромной скоростью, словно снаряд, Павел пронзил облачный пух и раскаленной кометой вонзился в светящуюся паутинку Москвы. Начерченный огнями город был невероятно похож на ту огненную фигуру, которая не дала ему упасть в револьверный ствол, но миг созерцания был столь краток, что память не успела запечатлеть подробности.

Невероятной силы удар потряс Павла, выдрав его из сна. Он понимал, что лежит, свернувшись калачиком, на кубе из черного стекла, но все же боялся открыть глаза. Почему-то веки отказывались подниматься. С огромным трудом Павлу все же удалось их разлепить, но, к своему удивлению, вместо тесного пространства герметичной кабины он разглядел вокруг себя пустынный перекресток. Не было больше огненных линий, зато появился ветер и качающийся свет фонаря. Снег падал густо, большими пушистыми хлопьями, кружась вихриками и волнами. Павел встал и направился вдоль дороги, постепенно трезвея от пронизывающего ветра. Он еще никогда не видел Москву настолько пустынной – за десять минут ни одна машина не прошуршала мокрыми шинами по мостовой, ни один пешеход не мелькнул в кружении снега. Можно было подумать, что город мертв, что в нем вообще нет людей. Может, и были когда-то, но давно вымерли – город превратился в пронизанную ветром пустыню из камня и льда. Что стало причиной этого, Павел не знал – то ли эпидемия вроде испанки, то ли вселенская катастрофа. Любая из тысяч роковых случайностей, от которых человечество счастливо ускользало столько времени, могла стать причиной этого.

Павел брел вдоль дороги, кутаясь в летную куртку, и на припорошенной снегом мостовой виднелись только его следы. Огромные дома приближались, нависали, проплывали мимо, словно надгробные плиты на кладбище. Параллельные линии бордюров пересекались в пространстве воображения, напрочь отрицая законы эвклидовой геометрии. Павел решил, что двигаться надо точно между ними. Он перелез сугроб и выбрался на середину дороги. Ему хотелось поскорее добраться до места пересечения бордюров, и он ускорил шаг, боясь до смерти замерзнуть под порывами ледяного ветра. Наконец остановился, достигнув нужного места. Дорога кончилась, бордюры пересеклись, превратившись в математически круглую клумбу. Посреди нее из земли торчал фонтан, похожий на чашу цветка или на рупор, пытающийся что-то выкрикнуть во Вселенную. В воздухе над каменным стержнем висела абстрактная металлическая фигура. По мере того, как она поворачивалась, ее вид вызывал самые разные ассоциации. Она ни на чем не держалась, не было ни тросов, ни подпорок – ажурная конструкция просто висела в воздухе, окутанная неясным белесым сиянием.

Павел задрал лицо к небу, любуясь необыкновенной скульптурой, а падающий с черных небес снег усиливал и без того щекочущее чувство полета. Это было необыкновенное ощущение. Казалось, еще чуть-чуть, и от взгляда на завораживающую фигуру родится необыкновенное открытие. Все разгадки сокровеннейших тайн Вселенной были скрыты в форме и движении этой конструкции, казалось, еще один оборот, и станет ясно, что движет звездами.

Павел проснулся, задыхаясь от безумного восторга – в последний момент перед пробуждением он отчетливо понял, что успел-таки понять наиглавнейший закон мироздания, закон, по которому рождаются атомы и умирают галактики.

Тесная кабина окружала Стаднюка, словно кокон, камень под ладонью едва заметно вибрировал, а в воздухе различался почти неслышный звук, как если бы кто-то в невообразимой дали волок по камням пустую железную бочку. Павел бросил взгляд на ртутный термометр и обомлел – столбик серебристого металла дрожал, то опускаясь ниже нуля, то взлетая до восьмидесяти градусов. Однако температура внутри кабины оставалась при этом неизменной.

– Черт! – Стаднюк помотал головой, не понимая, закончился сон или еще продолжается.

Лишь ударившись о край люка затылком, он окончательно удостоверился, что находится в реальности. Правда, легче от этого не стало – столбик термометра по-прежнему прыгал, а непонятный скрежет усилился.

«Словно черти скребутся в обшивку», – с содроганием подумал Павел.

Несмотря на ужас, его не покидало ощущение сделанного во сне открытия. Но чем дальше отступал сон, тем сильнее разрушалась, казалось бы, безупречная логика умозрительных построений, а уже через минуту Павел не понимал, в чем же, собственно, состояло его озарение. Еще пару минут в памяти крутились бессвязные обрывки воспоминаний, но и они исчезли вместе с последними остатками сна. Лишь самый яркий образ прочно засел в памяти – исполинский фонтан, направленный к звездам, и вращающаяся в воздухе конструкция.

– Вот черт… – Павел потер ушибленный затылок. – Что-то ведь очень важное пришло в голову.

Он снова напрягся, пытаясь вспомнить, но ничего не вышло. Было лишь ясно, что замечательная идея, пришедшая во сне, как-то связана с формой висящей конструкции. Павел попытался припомнить ее в подробностях, но это оказалось не так легко – мозг сопротивлялся, с трудом производя непривычные вычисления. Именно вычисления – в этом не было ни малейших сомнений. Разум, помимо воли, начал судорожно искать закономерности в переплетениях ажурной фигуры, при этом в голове что-то не сходилось, не замыкалось, отчего во лбу появилось болезненное ощущение.

Павел поморщился и соскользнул с куба на свое место. Он только теперь сообразил, что и опьянение полностью его отпустило, и похмелья нет. Гринберг же продолжал спать, запрокинув голову и изредка всхрапывая. Совсем недавно он подавлял Стаднюка своей причастностью к власти и грозным видом, а теперь показался до неприличия беспомощным, приземленным, не внушающим не то что страха, но и простого уважения. Обычный мужлан – пьяный и отвратительный.

Павел поразился таким неожиданным для себя мыслям и подумал с некоторой опаской: «Это, наверное, оттого, что Гринберг спит в неловкой позе. На самом деле он может меня не то что руками, а одним словом в бараний рог завернуть».

Однако прежней уверенности в этом не было. Напротив, Стаднюк вдруг с очевидной ясностью понял, что окажись у него в руках нечто тяжелое, вроде стального прута, он бы так отделал Гринберга, что врачам пришлось бы бороться за его жизнь. Разом вспомнились издевательские словечки Дроздова, безразличное невнимание Сердюченко, надменность Машеньки. Пальцы сами собой сжались в кулак, а на глаза навернулись слезы.

«Какое же вы право имеете считать меня за пустое место? – с досадой и злостью подумал Павел. – Кто вам дал это право? Партия? Трудовой народ? Да я сам – трудовой народ!»

Он стиснул зубы и постарался унять бушующий в голове вихрь. Под куртку вновь начал забираться пронизывающий холод, от него гнев развеялся почти без следа. Лишь горечь осталась, но и она вскоре опустилась на подсознательный уровень.

Павел бросил взгляд на стрелку наружного манометра – ее острие указало на отметку в семь тысяч метров. Аэростат снижался, но трудно было понять, насколько запланированным был этот маневр. Возможно, случилась авария и следовало разбудить Гринберга, но Стаднюк решил подождать пару минут, чтобы не тревожить пьяного воздухоплавателя понапрасну. По прошествии этого времени падение стратостата только ускорилось, так что все же пришлось перелезть через стекловидный куб и растолкать спящего. Гринберг храпел, толкался, ругался, но в конце концов разлепил веки и выпучил глаза.

– Ты чего?! – хмуро спросил он.

– Падаем! – Павел ткнул пальцем в манометр.

– Твою мать! – ругнулся Гринберг. – Говорил же я, что клапан худой! Нет же, Пантелеев, хрен лысый! Лишь бы выслужиться перед начальством!

– Это опасно?

– Смотря как посмотреть, – воздухоплаватель постучал пальцем по стеклу прибора. – С одной стороны, опускаемся медленно, так что не грохнемся. Но с другой, можем приземлиться в лесу или в степи, а то и среди болот в сотнях верст от дороги. Замерзнем, пока до нас доберутся.

Он снова щелкнул по стеклу, но стрелка продолжала отклоняться.

– Надо предупредить товарища Дроздова. – Гринберг помрачнел лицом и неловко протиснулся в дальний угол кабины.

– Так тут есть рация? – с облегчением спросил Павел.

– Конечно, есть. Как не быть? Но товарищ Дроздов велел выходить на связь лишь в крайнем случае, чтобы тебя не тревожить. Ох… Кажется, я выпил лишнего. Ноги едва держат.

Воздухоплаватель звучно икнул и помотал головой.

И опять он показался Павке каким-то ничтожным, мелким человечком.

ГЛАВА 12

29 декабря 1938 года, четверг.

Рабочий поселок Долгопрудный

– Товарищ Свержин, это Дроздов! – возбужденно сказал в трубку Максим Георгиевич. – Только что получил донесение с борта. Они садятся. Посадка внештатная, в незапланированной зоне.

– У тебя, мать твою, в последнее время все идет не по плану! – разозлился Свержин. – По этапу пущу, гниду, если сорвешь мне операцию!

«Вот ублюдок, – подумал про себя Дроздов. – Оказывается, это теперь его операция. Того и гляди грохнет меня как нежелательного свидетеля. Хотя это мы поглядим, поглядим».

– Все будет нормально, товарищ Свержин, – произнес он вслух.

– Когда будет, тогда и доложишь! А пока мне важно лишь сохранение секретности. Как ты собираешься все обустроить, меня не волнует. Но если хоть одна живая душа наверху или внизу узнает, что мы проворачиваем дело без санкции наркомата, то отвечать будешь один. Сам нагородишь, сам и будешь расхлебывать. Ясно?

– Так точно, товарищ Свержин.

– Тогда все. Стратостат списать как пропавший без вести. Понял? Пилота тоже. Поговори с Пантелеевым, он парень толковый. Надеюсь, вы оформили полет как надо?

– Да.

– Ладно, тогда хорошо. Раз оформили, значит, и аварию можно будет оформить. Все.

Максим Георгиевич положил трубку и нахлобучил на голову шапку.

– Пантелеев! – растолкал он спавшего в кресле председателя клуба. – Подъем!

Тот подскочил как ужаленный.

– Что случилось? – протирая глаза, спросил он.

– Нештатная посадка аэростата. По словам Гринберга, вышел из строя верхний управляющий клапан оболочки. Может такое быть?

– Иногда случается, – уклончиво ответил Пантелеев.

– Хреново. Ладно, поехали на место. Хотя… Тебе-то, может, ехать и не надо.

– Как не надо? Аппарат-то мой! Мне за него отвечать! Полет оформлен, как ты приказал, значит, и аварию придется оформить. Место, время, последствия… Кто будет фиксировать?

– Никто, – отмахнулся Дроздов. – Сверху приказано оформить аппарат как пропавший без вести во время тренировочного полета.

– Ну ты даешь! А Гринберга я как оформлю? Он же у меня в журнале пилотом записан. Аппарат пропал без вести, а пилот пешком вернулся в аэроклуб?

– За это не беспокойся. Гринберг сюда не вернется, я тебе обещаю.

– Ты это брось, Максим! – вспылил Пантелеев. – Гринберг у меня лучший инструктор, и мы, если хочешь знать, с ним друзья. Как с тобой. Каково тебе будет, если я тебя подставлю?

– Вряд ли у тебя получится, – злобно усмехнулся Дроздов. – Я стараюсь принимать меры заранее.

Председатель аэроклуба побагровел и грохнул кулаком по столу.

– Ну уж нет! С Гринбергом у тебя не получится. Можешь меня пристрелить прямо здесь, если рука поднимется, но в рапорте я укажу…

– Ладно, успокойся. Не кипятись, говорю! – Максим Георгиевич устало вздохнул и сунул руки в карманы пальто. – Ладно. Пусть будет по-твоему. Авария так авария. Поехали.

– Вот это по-людски, – Пантелеев быстро надел тулуп, шарф и шапку. – А то Гринберга в расход! Ну и шуточки у тебя!

– Какие уж тут шуточки, – Дроздов толкнул дверь и вышел во вьюжную ночь. – Только ради нашего длительного знакомства я беру на себя эту бессмысленную ответственность.

– А то я мало ответственности на себя брал.

– Не трещи, балаболка. Это раньше язык до Киева доводил, сейчас он совсем до других мест доводит. Понял? Рацию лучше возьми. Спиртик, кстати, у тебя есть?

– Нет, только метиловый, для моторов.

– Пойдет и метиловый.

– За каким он тебе? – насторожился Пантелеев.

– Ну уж не людей травить, успокойся! Для растирания при обморожениях он не хуже обычного. А то кто знает, когда и где мы отыщем наших героев? Налей во фляжечку и тоже с собой захвати.

Сердюченко быстро завел «эмку» и, кряхтя от натуги, помог председателю уложить тяжеленную коротковолновую рацию в машину.

– Где они? – забираясь на заднее сиденье, спросил Пантелеев.

– Не знаю, – буркнул Дроздов. – Я дал добро Гринбергу связаться с зенитчиками, может, их наблюдатели что-нибудь засекли. Если нет, возьмут пеленг и сообщат координаты.

– При таком ветре их к черту лысому могло занести.

– Типун тебе на язык, Пантелеев. И так все сикось-накось идет! Поехали, Сердюченко.

– Куда?

– Сначала на дорогу, а потом я тебе подскажу, где к зенитчикам повернуть.

Сторож распахнул ворота, и «эмка» по заметенной колее выкатилась из аэроклуба.

– Максим, ты можешь мне честно сказать, ради каких таких идеалов хотел пустить в расход Гринберга? – спросил Пантелеев, придерживая рацию на ухабах.

– Разве мы не закрыли эту тему? – обернулся Дроздов.

– Хочешь концы в воду? Думаешь, я не понимаю? Но тебе, при твоей должности, надо бы лучше разбираться в людях. Мне вот ты доверяешь, а Гринбергу нет. Как будто я стал бы защищать ненадежного человека.

– Это тебе надо лучше разбираться в людях, – отмахнулся Максим Георгиевич.

– Ты о чем? – удивился Пантелеев.

– Мои ошибочки мне еще могут сойти с рук. При моей должности, как ты говоришь. А вот твои тебе с рук не сойдут.

– Да я, знаешь ли, стараюсь не ошибаться… – не очень уверенно произнес Пантелеев.

– А клапан в аэростате?

– Я-то тут при чем? На морозе что угодно заклинить может.

– Ну мне-то мог бы и не врать, – вздохнул Дроздов и отвернулся. – Я, при своей должности, знаю, что тебе по поводу этого клапана был сигнал. Но ты его проигнорировал и выпустил заведомо неисправный аппарат. Я тебя не сдам, ты это знаешь прекрасно, хотя именно мне ты с этим клапаном ох как подгадил. Но если эта информация просочится наверх, я тебя защитить не смогу.

– Погоди-ка! – напрягся Пантелеев. – Это кто же тебе стуканул?

– Не стуканул, а проинформировал.

– Иди ты! С Мишкой, механиком, ты встречаться не мог. Так это что, Гринберг тебе по рации ляпнул? На весь мировой эфир? Вот сука!

– Вот и поучи меня разбираться в людишках. А, Пантелеев?

Председатель умолк. Желтый свет фар, отраженный от снега, иногда выхватывал из темноты его побледневшее лицо.

– Да ты не трусь так! – Максим Георгиевич прервал затянувшееся молчание. – Мировой эфир штука такая – унес радиоволну, и нет ее. Забудь.

– Да хрен бы с ним, с мировым эфиром, – буркнул Пантелеев. – А вот Гринбергу придется рапорт по аварии стратостата писать. Причину тоже придется указывать.

– Да ну что вы, не договоритесь? Пусть возьмет вину на себя. Подумаешь, стратостат! Дадут ему лет пять лагерей, не больше. За халатность при управлении. Я думаю, что это самая безопасная формулировка. И ты чист, и ему не сильно достанется.

– По-твоему, пять лет лагерей – не сильно? Я не уверен, что Гринберг на это согласится.

– Не ты ли говорил, что он надежный человек? – погладив бородку, усмехнулся Дроздов.

– Надежность надежности рознь, – призадумался Пантелеев. – Одно дело – язык за зубами подержать, а другое дело – лагеря. Эх!

Максим Георгиевич не ответил, словно начисто утратил интерес к этой теме. «Эмка» почти выбралась на большую дорогу, оставив редкие огни рабочего поселка позади.

– Максим… – Председатель клуба оторвал взгляд от окна и чуть наклонился вперед. – А что мне будет, если в рапорте Гринберга будет указано, кто выпустил стратостат с неисправным клапаном?

– Ну, от расстрела я тебя попробую уберечь. Мы ведь друзья, – пожал плечами Дроздов.

– От расстрела?!

– А ты думал – что? – вытаращил змеиные глаза Дроздов. – Ты ведь должностное лицо! Мне насрал с экспериментом – ладно. Хотя если мы задержимся и Стаднюк замерзнет до смерти, меня самого расстреляют. Но стратостат стоит денег! Это при том, что диктатура пролетариата испытывает острый недостаток в средствах, при том, что каждый трудящийся отдает последние силы…

– Погоди, Максим… Я не об этом. Ты ведь говорил, что эксперимент очень секретный.

– Да.

– Для тебя он очень важен?

– Безусловно.

– Тогда действительно лучше оформить аппарат как пропавший без вести.

– Вместе с Гринбергом? – усмехнулся Дроздов.

Пантелеев не ответил.

– Я вопросик задал, – обернулся энкавэдэшник.

– Вместе, – ответил председатель и отвернулся к окну.

Дроздов смерил его презрительным взглядом. «Вот так-то. Своя шкура – дороже. Не друг ты мне, Пантелеев. Гринберга сдал и меня сдашь так же, чуть прижмут. Людишки, человечишки. Человечки».