Текст книги "Режим Путина. Постдемократия"

ОДИН ИЗ НАС

Когда Бориса Ельцина выбирали в июне 1991 года «первым всенародно избранным президентом РСФСР», это происходило в атмосфере небывалого массового воодушевления: площадь, собравшая десятки тысяч на митинг, с одной спички зажигалась на радостное скандирование «Ельцин, Ельцин!» Когда Ельцин противостоял Геннадию Зюганову на президентских выборах 1996 года, почти никто не оспаривал утверждения о том, что он – большее, меньшее ли, но зло, а выбор происходит именно что из двух зол. К моменту ухода Ельцина с его поста в последний день 1999 года ничего другого о Ельцине практически никто (кроме разве что Анатолия Чубайса) вслух уже не говорил.

Анализ архивов приводит к удивительному выводу: утверждение о том, что Ельцин – зло, стало расхожим буквально сразу же после триумфального возвышения еще недавно опального кандидата в члены Политбюро до А уровня лидера «демократической оппозиции».

Очевидцы рассказывают, как весной 1989 года на одном из лужниковских митингов один из тогдашних «прорабов перестройки» и одновременно автор статьи об «авангардисте Ельцине», мешающем проводить горбачевские реформы, уже успел объявить окружающим, что он «этому номенклатурщику» слова не даст, и лишь раздавшийся при появлении на трибуне Ельцина рев стотысячной толпы немедленно (причем раз и навсегда) переориентировал чуткого борца с административно-хозяйственной системой. Что уж тут говорить об экстремистах, например из питерского «ДемСоюза», в чьих документах от 7 декабря 1991 года вполне серьезно говорилось о возможности «вооруженного сопротивления чудовищному авторитарному режиму Ельцина».

А потом составился целый «черный список» обвинений против Ельцина. Развал Союза, суверенизация («берите суверенитета, сколько захотите»[21]21
  Фраза, брошенная Ельциным летом 1990 года во время поездки в одну из автономных республик РСФСР. В тот момент, в период активизации политической борьбы между союзным центром (Горбачев) и новым руководством РСФСР (Ельцин), обе стороны пытались привлечь на свою сторону руководителей так называемых автономных республик, играя на их амбициях и на теме «суверенизации». При этом союзное руководство намекало на возможность повышения статуса автономий в составе СССР вплоть до предоставления им возможности непосредственного вхождения в состав Союза, минуя союзные республики. Большинство автономных республик в течение 1990 года изменило свои официальные названия, убрав из них определение «автономная». В ответ на это Борис Ельцин декларировал руководителям автономий возможность существенного повышения «степени суверенитета» в составе демократической России.


[Закрыть]), ограбление народа, сдача своих, взятие чужих (тема «окружения»), пренебрежение к человеческой жизни (так называемый расстрел Белого дома, Чечня), наконец, всякого рода личные эксцессы («оркестр в Берлине», «сон в Шенноне»[22]22
  Два случая, относящихся к 1994 году и ставших для общественности и СМИ символами личной неадекватности Ельцина. В первом из них во время торжественных мероприятий, посвященных выводу российских войск из Германии, Борис Ельцин предпринял попытку подирижировать военным оркестром. Во втором – «проспал» по пути из США в Россию посадку своего самолета в Шенноне (Ирландия) и запланированную встречу с премьер-министром Ирландской Республики.


[Закрыть]).

Важна здесь не конкретика, а аксиоматический подход, своего рода «презумпция виновности», не требующая ни доказательств, ни честной общественной самооценки.

На самом деле и триумфальный приход Ельцина к власти, и сразу же вспыхнувшая в обществе тревога, и ярость оппонентов, и последующий «эмоциональный развод» с народом и элитой скручены в тугой узел все той же российской «самости» глубоко парадоксальным и внутренне противоречивым характером и президента, и президентства, и страны.

Успех Ельцина был в известной степени предопределен неожиданностью предъявленного общественности образа, контрастировавшего с уже сложившимися стереотипами. Во-первых, оказалось, что Ельцин вовсе не плохой политик, что он способен переиграть «даже» Горбачева, что на его стороне практическая хватка, талант маневрирования и, чего никто не ожидал, развитый интеллект. Во-вторых, вопреки ставшему расхожим штампу об «авантюристе, рвущемся к власти» самим стилем своих действий Ельцин сумел убедить людей в эмоциональной и этической подоплеке его политики и поведения. Наконец, в-третьих, резко контрастировал с образом «Ельцина-популиста» известный рационализм и прагматизм его практической политики. Означало ли это, что стереотипы сложились на пустом месте? Нет. Ельцин действительно был не очень опытным политиком, обладал изрядным честолюбием и амбициозностью, а популизм вообще был подлинным стержнем его возврата в политику после опалы 1987 года. Чем Ельцин не был, так это функцией, схемой, карикатурой или иконой.

Неожиданный и убедительный облик претендента на роль «первого президента России» сложился прежде всего на контрасте между бедностью агитационных или дискредитационных схем и очень обыденной, очень узнаваемой человеческой наполненностью. От внезапно объявившейся персонифицированной альтернативы коммунистической власти ждали гениальности, одержимости, доброты, злобности – не ждали одного: приземленного, звезд с неба не хватающего житейского здравого смысла.

Только такой «лидер демократических сил», неожиданно приближенный к избирателю, понятный и «сонаправленный» обыденным настроениям общества, мог в тот момент стать харизматическим лидером страны, завоевать доверие большинства населения, не вызвать паники среди управленческого звена, создать в обществе ощущение защищенности, уверенности и в результате победить на выборах. Только он мог обойти на негласных «праймериз» других претендентов на руководство русской демократией. Что, впрочем, стало и причиной его изначального отторжения в интеллигентской среде, с первых же неожиданных успехов Ельцина лишь смирявшейся с его ролью в демократическом процессе.

Но это же породило тлеющий кризис восприятия действий Ельцина на президентском посту, нараставший на протяжении восьми с половиной из девяти лет его президентства. Кризис сложился на том же, на чем раньше – успех: на контрасте. Во-первых, оказалось, что Ельцин – плохой политик, что его политическое мышление неглубоко, соображения целесообразности зачастую перевешивают принципиальные соображения, системность в выработке стратегии отсутствует. Во-вторых, выяснилось, что Ельцин держится за власть и окружает себя лично преданными людьми, отказываясь от услуг самостоятельно мыслящих политических соратников. Наконец, в-третьих, стало ясно, что Ельцин – популист, что он заигрывает с различными социальными группами в ущерб целостности политического курса.

Удивительно, что при этом Ельцин не только существенно не изменился как политик и человек – не изменились по большому счету и качество его политики, содержание его деятельности и даже размах достижений. Как и раньше, он исходил из полуинтуитивных, полуэмоциональных соображений при выборе вариантов действий. Как и раньше, реагировал на нервные перегрузки неадекватно – либо выдавая эмоциональные выбросы, либо прибегая к традиционному для его круга способу снятия стресса. Как и раньше, долго уходил от радикальных решений и доводил дело до того, что оказывался вынужден принимать такие решения в ситуациях для себя совершенно невыгодных, когда нерадикальные действия были уже попросту невозможны. Именно таким, кстати, образом докатился до октябрьской трагедии 1993 года конфликт Ельцина с руководством Верховного Совета (точнее, нарождающейся президентской власти с атавистической советской системой). Сегодня общественное сознание практически забыло о том, как долго и нагло, в сознании своей силы и безнаказанности, противостояли Ельцину и его курсу, поддержанному большинством населения страны, объединившиеся вокруг Хасбулатова коммунисты, нацисты, сторонники радикального номенклатурного реванша; сегодня практически никто не вспоминает о том, что так называемый расстрел парламента последовал на исходе второго года бессмысленных компромиссов Ельцина с его противниками, компромиссов, последовательно использовавшихся «советскими» для наступления на президента, для подготовки его фактического свержения.[23]23
  За период с декабря 1992 по октябрь 1993 года состоялись три съезда народных депутатов России (VII, VIII и IX). Дважды за этот период Борис Ельцин выступал с обращениями к народу. 25 апреля 1993 года для обеспечения выхода из противостояния состоялся референдум, в ходе которого большинство проголосовавших выразили доверие президенту и правительству а также высказались за досрочные выборы народных депутатов. Однако Верховный Совет во главе с Русланом Хасбулатовым продолжил наращивание политического давления на президента с использованием «советской вертикали» (в соответствии с действовавшей тогда Конституцией России, принятой в 1978 году и подвергнутой многочисленным исправлениям в 1988–1993 годах, в стране наряду с модернизированной исполнительной властью сохранялись элементы «советской власти» с подчинением нижестоящих Советов вышестоящим). На протяжении всего года активно обсуждалась возможность «разгона Советов президентом». VIII съезд внес в Конституцию положение об «автоматическом» прекращении полномочий президента в случае принятия им решения о роспуске «законно избранных органов власти». В сентябре 1993 года на всероссийском совещании Советов всех уровней Руслан Хасбулатов допустил ряд публичных высказываний, расцененных в окружении Ельцина как личные оскорбления в адрес президента и явный призыв к его отстранению от власти. Указ № 1400 (о роспуске Съезда народных депутатов, Верховного Совета, проведении референдума по новой Конституции и выборов депутатов Федерального собрания) стал вполне ожидавшимся итогом развития событий.


[Закрыть]

Аналогичным образом общественное сознание склонно «забывать» и о том, что трагедия чеченской войны – во всей ее беспредельной жестокости и «неизбирательности» – разразилась на исходе трехлетних попыток спрятать голову в песок, подождать, пока «само рассосется», умиротворить дудаевщину, наконец, переждать, пока грабежи на железной дороге, травля русского населения и похищения заложников на сопредельных территориях прекратятся как-нибудь сами собой.

На всем протяжении своего президентства Борис Ельцин проявлял себя таким, каким его ожидали увидеть избиратели в июне 1991 года – типичным представителем этих избирателей со всеми наиболее характерными для каждого из них слабыми и сильными сторонами. Но действовал он (пока что отвлечемся от того, как) в условиях сплошной несоразмерности. Несоразмерность простых человеческих реакций и гигантизма происходящих изменений; несоразмерность обычных человеческих возможностей и объема необходимых в условиях таких изменений действий главы государства (по имеющимся данным, до снижения рабочей активности в 1997–1998 годах через руки Ельцина проходило в среднем до 400 документов в день); наконец, несоразмерность перегрузок и бытовых реакций на эти перегрузки и абсолютной, несмотря ни на какие усилия «окружения», прозрачности – все это ежедневно подтверждало, что руководство российскими реформами взял на себя человек, несоразмерный по личному масштабу с масштабом этих реформ. Как (что представляется здесь наиболее существенным) практически каждый в отдельности из граждан, в интересах которых эти реформы начинались.

И вот здесь выясняется удивительная вещь.

Ельцин не сумел сформировать действительно новую систему власти, не смог выйти из-под опеки своего окружения, не создал принципиально новой политической среды и не наладил цивилизованного информационного взаимодействия с избравшим его населением. Как административная фигура – при всем своем формальном могуществе – персонально он остался чуть ли не более слабым, чем был за девять лет до своей отставки.

Но при этом не произошло, как на Украине (и как могло произойти в России зимой 1991–1992 годов), срыва экономики, в частности – объявленной Русланом Хасбулатовым еще в январе 1992 года гиперинфляции. Не произошло, как в Таджикистане (и как могло произойти в России в 1993 году), политического срыва в глобальную гражданскую войну. Не произошло, если исключить чеченскую аномалию, и ни единого срыва по линии гражданских свобод.

Авторитарный Ельцин, многократно «похороненный» в качестве демократа рядом своих бывших соратников, не закрыл за девять лет ни одной газеты (если не считать мнимого закрытия «Дня», тут же возродившегося под именем «Завтра»). Не был выведен из политики ни один из самых радикальных оппонентов Ельцина, в том числе и Горбачев, который в свое время собирался исключить из политики и больше туда не пускать самого Ельцина. Никакой системы управления общегосударственной пропагандой так и не возникло.

А это значит, что Борис Ельцин стал альтернативой «обобщенному Зюганову», воплощавшему старую модель тоталитарного самовластия, но исключительно в той степени, в какой смог стать альтернативным Зюганову «многонациональный народ Российской Федерации».

Именно это порожденное спецификой личности, воспитания и жизненного пути чрезмерное сродство Ельцина с «усредненным гражданином России» и стало одной из главных причин нерешительности и непоследовательности его действий по демократическому реформированию.

Но можно предположить и другое: что только этот неудачный, раздражающий многих, несоразмерный масштабу своей деятельности «типичный представитель населения» и мог в конечном итоге обеспечить такое продвижение страны в сторону от советского тоталитаризма, которое позволяет сегодня констатировать, что новый тоталитаризм не сумел пока, извернувшись, возродиться в России под новой личиной, что пока вероятность окончательного разрыва страны с самодержавной традицией не равна нулю. Но это продвижение по самой своей сути не было и не могло стать необратимым. Оно обратимо – причем пока что в любой миг.

С первых дней своего президентства Ельцин выступал в двух общественно-политических ипостасях: лидера нации и главы всей системы исполнительной власти, но с российской спецификой. Первая роль трансформировалась в роль высшего народного заступника, обязанного представлять народные интересы и, вообще говоря, защищать эти интересы от поползновений могущественной армии чиновничества, вторая – в роль самого главного чиновника, возглавляющего упомянутую «армию».

При этом строить систему власти в России Ельцин мог, используя лишь два «кадровых резерва». Во-первых, понятный и знакомый ему лично номенклатурный слой. А во-вторых, организационно, идейно и социально разрозненный слой вырвавшихся на авансцену политики в результате первого опыта относительно свободных выборов «так называемых демократов» – людей, сильных прежде всего именно своей непринадлежностью к слою профессиональных управленцев распадающейся системы.

Вряд ли диссиденту Вацлаву Гавелу, приведшему за собой в резиденцию президента ЧССР «мальчиков в джинсах» и тем самым заложившему основу для радикальной (и в конечном счете успешной) кадровой реформы, пришло бы в голову опираться на помощь бывших работников аппарата пражского горкома компартии. Но в отличие от Ельцина Гавел никогда не был первым секретарем горкома компартии.

…Скорость перемен, неустойчивость складывающихся обстоятельств не позволяли слою политической элиты подстраиваться к требованиям дня. Парадоксально, но на каждом новом этапе каждая новая генерация политиков терпела фиаско прежде всего в том, в чем, казалось бы, состояла главная содержательная ценность этой генерации.

«Служители идеи» из первой «команды реформ» горели на мелкомасштабных карьеристских амбициях, «служаки» коржаковского призыва скатывались в примитивное личное предательство, «профи» образца 1996 года проваливались на очевидном дилетантизме. Судьба Ельцина в этих условиях оказалась судьбой трагической.

В последние месяцы (и даже годы) правления Ельцина негатив (прессы и населения) в отношении президента приобретал все более сниженный характер, ненависть перерастала в презрение, гнев сменялся насмешками. О президенте начали при жизни забывать – в качестве участников политического процесса говорили о ком угодно, только не о Ельцине, превратившемся чуть ли не в предмет интерьера. Общим местом стали оценки президента как «бессильного», «управляемого», «неадекватного». Они накладывались на традиционные стереотипы относительно «непредсказуемости» Ельцина и его «патологической жажды власти».

Все это усугублялось общей информационной атмосферой в стране. В ситуации размывания практически любых систем координат, в ситуации, когда отсутствует не только реальная власть, но и реальная оппозиция, когда ни один сюжет, ни одна политическая фигура не определяют ни общественной поддержки, ни общественного отторжения, в общем, в ситуации кризиса контекста информационно-политический словарь радикально деполяризовался. Оценки ситуации в терминах «правильно-неправильно», «хорошо-плохо» перестали восприниматься. Политическая пресса заговорила исключительно языком театра абсурда, драма повсеместно вытеснилась скетчем, трагедия – фарсом.

Но на этом фоне образ Бориса Ельцина приобрел – в недолгой исторической перспективе – иные контуры.

Стало очевидным: ничто так далеко не отстоит от истины, как миф о ельцинской «непредсказуемости» – на протяжении девяти лет пребывания во главе России президент действовал практически по одной и той же простой логической схеме. Одновременно оказался некрасивой выдумкой и пресловутый «животный инстинкт власти», потому что если бы такой инстинкт был, он еще девять лет назад вынудил бы Ельцина не упустить эту власть из рук, укрепить и консолидировать ее и, при желании, превратить в реальную диктатуру.

Ельцин породил обостренно персонифицированную эпоху. Никогда прежде в XX веке (даже во времена Хрущева) политическая среда не создавала такой бурлящей волюнтаризмом, одиозной и предельно персонифицированной человеческой массы. Повседневный подвиг и повседневный же скандал стали фоном общественно-политической жизни.

В этом контексте «никакой» Путин оказался контрастно и эффектно востребован. Во всем противоположный Ельцину именно как политический тип, именно как функциональный элемент официальной системы власти, Путин с самого начала мог выступать в роли «дистиллированного президента», очищенного от груза ответственности как за свои, так и за чужие провалы, ошибки и преступления.

Здесь как нельзя кстати оказалась и куцая деловая биография Путина (госчиновник, помощник мэра, а потом заместитель мэра Санкт-Петербурга Анатолия Собчака, заместитель управляющего делами президента, начальник контрольного управления администрации президента, директор ФСБ России и т. д.), которая в другой ситуации работала бы исключительно против него. Однако в 1999 году именно Путин, единственный из претендентов на пост главы государства, предстал идеальным сочетанием достаточно высокого бюрократического статуса (отсутствие такового было бы слишком одиозно для уставшего от одиозности избирателя) и малого «совместного с избирателем прошлого»: идеальным для того, чтобы, вступая в исполнение обязанностей президента, стать «голой функцией» – президентом и никем иным.

ВЛАСТЬ ПО ПРАВУ ПЕРЕДАЧИ

Как же попал Путин «в то самое место и в то самое время» и насколько случайным был «выбор преемника», сделанный Ельциным, как казалось в августе 1999 года, уж совсем «втемную»?

Мы отчетливо осознаем сегодня, что все действия, высказывания и этапы пути Ельцина наиболее точно описываются в терминах «инстинктивных действий». Вырвавшись за пределы вырастившей его номенклатурной системы и тем самым сломав эту систему, бывший прораб – парторг – секретарь обкома – секретарь ЦК – перестроечный фрондер оказался начисто лишен навыков ориентирования на принципиально новой политической местности. Если до 1990 года его личные устремления и смутные политические порывы накладывались на безошибочную совокупность навыков поведения в партийно-государственной реальности, если эти навыки позволяли ему инстинктивно же находить самые слабые места режима, самые болевые точки его, то по просторам «свободной России» ее первый президент двинулся на ощупь, совершенно утратив ощущение ландшафта и понимание общей топографии политической местности.

Разрушив в себе «единственно верную» иерархию ценностей, бывший коммунист Ельцин перестал видеть принципиальную разницу между Гайдаром и Скоковым, Сосковцом и Чубайсом. В поисках новой политической идентичности он менял одного за другим все новых и новых гуру: сначала не мог обойтись без Бурбулиса, потом гордился «находкой» Гайдаром, в какой-то момент перекладывал груз выбора пути на Чубайса, а в конце концов затворился в Горках и Завидове под присмотром советников, подобранных по принципу кровного родства.[24]24
  Фактически с ноября 1991 до мая 1992 года именно Геннадий Бурбулис был реальным главой «правительства реформ» (он занимал пост первого вице-премьера, в то время как председателем правительства официально был назначен президент). Именно он по протекции своего советника Алексея Головкова в августе – сентябре 1991 года привел в окружение Ельцина Егора Гайдара и группу «либеральных экономистов» – Александра Шохина, Анатолия Чубайса и др., – которые затем составили экономический блок в «правительстве реформ». В апреле – мае 1992 года Бурбулис уступил пост и. о. главы правительства Егору Гайдару. Юрий Скоков – влиятельный вице-премьер, а с 1992 года секретарь Совета безопасности – политически противостоял «реформаторам», в ходе событий 1992–1993 годов не поддержал Ельцина в его конфликте с Верховным Советом и был отстранен. Олег Сосковец, до 1992 года занимавший вице-премьерский пост в правительстве Казахстана, в 1993 году был введен Ельциным в качестве первого вице-премьера в правительство РФ и некоторое время считался «любимцем» президента и одним из кандидатов в «преемники». Анатолий Чубайс, оставшийся в правительстве после отставки Гайдара в декабре 1992 года, в январе 1996 года был отправлен Ельциным в отставку и подвергнут публичной критике, в мае 1996 года возглавил предвыборную кампанию Ельцина, в августе стал руководителем администрации президента, в начале 1997 года вместе с еще одним кандидатом в преемники Борисом Немцовым стал одним из руководителей «правительства младореформаторов», чтобы быть отправленным в отставку в марте 1998 года.


[Закрыть] Но, по всей видимости, ни возраст, ни склад характера не позволили президенту вступить с новой реальностью в адекватные личные взаимоотношения.

Трагедия личности президента России, оказавшегося совершенно неподходящим, по существу недееспособным и при этом единственным источником реформаторской воли в России, высветила фарсовый, балаганный характер окружающей его политической элиты. Потому что основной проблемой многочисленных соратников Ельцина было то, что каждый из них оказывался «Ельциным в миниатюре»: отсутствие у них системных представлений об окружающей реальности и желания эти представления как-то выстраивать (при отсутствии ельцинского масштаба личности и исторического веса) привело к тому, что поводырем огромной страны на ее торном пути в непонятное будущее оказался гигант-слепец, ведомый множеством слепцов мелкомасштабных – а иногда ничтожных и никчемных.

Именно в такой обстановке складывался поиск Ельциным «преемника» – поиск хаотический, инстинктивный, интуитивный, направленный практически на одно: на то, чтобы вырваться за пределы коллапсирующего круга маленьких, мелких и мельчайших псевдоельциных. Именно по принципу все меньшего личностного и стилистического сходства с Ельциным подбирались и «преемники».

Первый «наследник», Черномырдин, был Ельциным в очень значительной степени – номенклатурная харизма, колчерукость языка, инстинктивность и «широкость». Ему на смену сначала выдвинулся «анти-Черномырдин» по имени Немцов. Выдвинулся, но оказался… слишком Ельциным («раздолбай», белые штаны, в общем, «совершенно понятно»…) Потом пришел тамагочи-Кириенко – полная внешняя противоположность Ельцину. Выяснилось, однако, что в главном – в своей «тамагочести», клишированности, неспособности выходить за рамки заранее запрограммированных действий – СВ иногда дает Ельцину сто очков вперед. Примаков отрицал Ельцина не только на личностном уровне, он отрицал его системно, политически, идеологически. Но не отрицал стилистически, был столь же всеяден, столь же инстинктивен, столь же в конечном счете неосмыслен. Куда дальше отстоял от Ельцина «силовой интеллигент» Степашин, который, однако, оставался связан с центром клонирования преемников одной, но очень прочной пуповиной: был так же, как и Ельцин, инстинктивен и нерешителен в жестких ситуациях, так же неспособен к принятию резких решений. Последний рывок ель цинского поиска вынес на авансцену Путина – самого безличного, самого деперсонифицированного, но совершенно не инстинктивного персонажа в череде соискателей ельцинской короны. И снова, как и в случае с Путиным-должностью, Путин-человек соединил в себе несоединимое: с одной стороны, он, наверное, самый «застегнутый», самый официозный из современных политиков высшего уровня, с другой – содержательно – именно он не официален, обытовлен иногда чуть ли не до уровня пошлости. То есть он отрицает две ключевые личностные черты предыдущего «царствования»: популистскую фамильярность исполнения служебных обязанностей и предельный, демонстративный «антипопулизм» содержания политики, полный отказ от политического диалога с обществом на «банальные», а на самом деле ключевые для общества темы.