Текст книги "Инспектор земных образов. Экспедиции и сновидения"

Дмитрий Николаевич Замятин
Инспектор земных образов: экспедиции и сновидения. Тексты и эссе

©Д. Н. Замятин, 2018

©Издательство «Алетейя» (СПб.), 2018

* * *

I
К ЛАНДШАФТУ (ИНВЕКТИВА)

Силуэты деревьев обнажили каркас мира. Казалось, можно двигаться только в одном направлении, растекаясь далее по всем. Фонари затеняли смысл пространства, упираясь в темноту. Вернуться можно было, оставив позади линию, перспективу, цвет. Снежинки времени означили ландшафты – ландшафты, где нет места рельефу, отекающему в припадке.

Эссе о пространстве
Трактат о понимании

I

Пространство – ничто, которое чтойствует странствиями. Пространство – неместо места. Пространство – невидимое мещанство неба. И с этим ничего не поделаешь.

На доске смыслов порхают черные значки распятых червячков отчаяния. Но пространство – блаженство движения, по-женски уклончивого, незаметного, несовершённого в своём завершении. Оно наивно окоёмом самого себя.

Распахнутость постоянных зачёркиваний, очерчивание непонятных, непонятых подробностей, затушёванность бывшей чёткости пейзажа, жалостных урочищ телесных танцев, ходьбы бытия хотя бы. На лодке краснеющих печатей барочного заката, захода пламенеющих отчёркиваний, нежданных отточий пространство землисто, землянично-пахуче почивает – теплеющее, тёплое, сочащееся подсосновым песчаником.

Как бы то ни было, стоит украсть цукаты панорамного воздуха, ахинею разбрызганных горизонтов. Хиной мхов, муравейников уходишь от оторопи – приподнятой, лихорадочной – сущего, в займища шелеста, бересты лести. Пространство – дисграфия пляшущего дождевого шума.

Зноем плывёшь – новый Ной, спасая отблеск почти утонувшей мысли, свежести балансирующим образом жестикулируя, спасаясь, укрываясь. Дай знать: есть ли знать равнин или плато, вне жары жестяной, шерстяной и рыжей? Всякое место есть своё собственное отсутствие, напутствие, простирание в белизну и тризну.

II

Нескромная улыбчивость грота горного, укромного и кротового. В корнях бытия – у-бытие. Расплавленье лепета лун латунных – омелой, мелом, леммой. Стихай, снежность хайку, укрой стих ножевой, может быть – неживой.

Запиской ткёшь полотно пространных полостей, лопастей, неслыханных лопарей старости. Расти, растаможивайся, проникай, тиражируйся – чернота чар енотовых – и не парься одичалым проуном. Лесенькой, гармошкою, щёточкой, песнопеньями требуй пени затверженным писком позёмки.

Отстань становищем и кострищем щемящей игрушки одиночества, очковтирательства чеканных часов отрочества. Фигуркой, оловянным солдатиком стреножь фары настающих, нетающих пейзажей. Отуманен, купой упоён купчина вечера в ветчине закатной (вчерне). Опоздав – чей-то твой – зданевичем озадачен и задан.

Ярусами ярости, уступов парусами – отстой патрубков, ублюдков, верб и людей. Урус, блюди русло – либо алей, сурьмяный, отшитый. Не костяное ли небо над нами? Домик якутией укутан, запахтан впопыхах. Упущен, ты стронут стропилами унт, пилами лиловеющих лип, обносками гроз змеящихся. Сатаней – или притихни – хваткий автаркией сирых рысей аллей.

Пообостыв, басурманом брежу, журя ржи урманы и балаганы. Улагай расчертил багеты пыльных лаптей подержанных. Караулом – ритуал галилеев, стеклянной пробиркой. Автобиография графина, воды, чайника – вот о чём невозможно повздорить, хотя бы и в саже жимолости. Жалей больше об олове холмистых, матерчатых туловищ, ловящих подвздошно dreams and projects. Виждь.

Всяческий вождь – жид, ждущий видения, оторопи, радения. Оторочкой собственного конца он утирает слёзы зыкающих сторонников, жующих сопли таинственных призывов. Ропот инея неслышен им, как и топорная заря оконных рам. Растерзанный, астматичный, занюханный – ухнет пересменкой заспанных вахтёров графизм носорожьего броневика. Барством потянет и валерьянкой сумерек отечества, блажных, отёчных.

III

Низменное небо овражной сети пространства требует братства равнин, городов, селитеб. Блюдя росчерки окружных дорог, не меняй абриса земных образов. Осторожность творожных речных рассветов живёт отдалёнными портами морской ворожбы, рождающей пышность пен и измен. Вот классицизм утлых яликов, уходящих угловато в нечто такое тревожное перспектив, статуй, ватных спектаклей.

Оброненная обнажённость линий нижет, лижет боры невидимых тел огня, гнетущих пауз промежности – узилищем робеющей тени. Оставленный, отставленный инеем немеющих поз, ты не владеешь мимо текущим ландшафтом угроз, грёз, шарад. Уклон лона, клей телесных путей опутывает, утешает, шалит. День кланяется, клянётся бреющим полётом окрика, огибая гибель близких ладоней. Брага укрытого света – горит, грает, играет – бумагой смеющихся рытвин и клякс.

Трансильвания смыслов – базар лесных опушек, пушащихся ёлочками пограничных окраин ветров и вер. Транспозиция поля, просёлка, заимки, погоста образуется узорами дышащих, колышащихся прозоров, озираний, режущих глаз слезой ветреных светлеющих окоёмов. Ветвящийся раззор ручейных бликов калымит хладом влажнеющего нёба. В каре собраны разнопле-менные травы, бурьян, валежник, винтаж поместной памяти. Как пружина, выпрямлен уже незаметный уж становища детских штабов, давних локусов палевых отголосков воздушных знаков, незнаемых более законов былого пространства вездесущности, вездедомности, вездестранности.

Речное тело путешествия

(Дневник путешествия по Оке)

гостя призраком в середине дерева костями спущенных стягов бремя вещей окутав и спрятав копий поток пьёт аватару утра на йоту лимба и ямба выев солона берега вату забыв сок закона и рексов урок в мягком затонул вокализме river

Мета-Ока —

как была течением бытия себя-в-себе сетью сотами пространствуя есть

Речная артерия смысла. Ты движешься рекой собственного тела, увлекаемый образом внутреннего путешествия.

Ты не знаешь берега сознания, и лишь отмели реки означают течение пространства по самому себе, просто в себе.

Мета-Ока начинает возвышаться террасами умолчаний, фрагментов осыпающегося обыденного зрения.

Нижний Новгород ушёл плотной массой «назад», растворился в надвигающейся на тебя, «разматывающейся» ленте Оки.

Ровное гудение корабельного двигателя движется уверенным речным звуком, а ты сам вибрируешь всем своим «речным» телом, удлиняешься мерным рокотом распластанного, плоского пути.

Поручни и перила, спасательный круг с именной надписью корабля – всё глядит в пока ещё неведомую даль. Тут нет человека, но есть общее желание безудержного, «автоматического» путешествия. Без дела, упорно напряжён прожектор, берег для него загадочен. Капитанская рубка тоже кажется безлюдной, однако истоки воли к прохождению и слиянию с рекой здесь. Подвешенные по бортам, накрытые тканью шлюпки кажутся хищными рыбами или речными акулами, выловленными наудачу и сопровождающими теперь насильно, паря в воздухе, судно. Торчащие на верхней палубе трубы и патрубки отливают на слабеньком полускрытом маревом солнце однообразной спокойной белизной. Кто-то из туристов сидит в шезлонге на корме, но его контуры как бы сглатываются всей технической уверенностью незаметно движущихся очертаний корабля. Вообще, корабль «ест» речное пространство исподволь, «исподтишка», въедаясь в него всей мерной расторопностью неспешного дрожания корпуса.

Архитектура верхней палубы с многочисленными лесенками, натянутыми почти нарочито металлическими тросами и цепями, разновысотными помостами и мостками мнится порой самодостаточной, обращённой без всяких промежуточных препятствий прямо к небу. Несколько чужеродным предметом видится белая душевая кабинка по левому борту, но она всё же – изящное излишество, утверждающее и подтверждающее сакральное са-мостояние, самодвижение корабля. Он путешествует по речной горизонтали и по полуводной-полунебесной вертикали одновременно, сопространственно.

В воронке утягивающей тебя на дно ландшафта силы, данной реке медленной, медлительной, тягучей.

Освоение корабля несётся стремглав – все углы, детали, технические мини-геометрии созданий и первозданностей вбираются в тебя неуклюжими, но тёплыми телесными поверхностями.

Обилие окрашенных белым поверхностей. Киль шлюпки – белый, балки, на которых она подвешена, также – белые. Туго скрученные металлические тросы лишь подчёркивают стремление к слиянию равнодушного однообразного цвета с иррадирую-щей серой неразличимостью речной глади.

Вяло плещущий, всё больше опадающий флаг на корме провожает одинокую, постепенно исчезающую кильватерную струю. Оба речных берега, как бы сужаясь сзади, образуют круглящийся горизонт. Этому способствуют частые меандры, запутывая и без того сложную картину уходящего сферического пространства. Ландшафт, да и всё здешнее водоземье «закутаны» в грезящуюся дымку постоянно воспроизводимой отдаленности.

Стоя на верхней палубе, можно накренить взгляд, как бы скользя вниз, среди паутины поручней и мелких патрубков. Ближайший берег чутко отзывается, также накреняясь вслед, хотя и немного меньше – река из равнинной вдруг становится горной, но течение её по-прежнему меланхолично, лениво.

Решётчатый зев одной из труб, высовывающейся из недр корабля на верхнюю палубу. Вокруг гуляющие, фланирующие речные вуайеры, не замечающие внутрикорабельной тайной жизни.

Подвешенная шлюпка с маленьким прожектором на носу летит над рекой, не касаясь воды. Она – небольшой пленный самолётик, который – чуть что – оторвётся от отеческого судового тела и найдёт свой путь. Славный мотор на её корме, «Вихрь-30Р», держится обещанием небольшой, но шустрой речной автономии.

Повсеместные корабельные лестницы делают речное пространство многоэтажным. Воображая реку с разной высоты, одолевая ступеньки то вниз, то вверх, рискуя то и дело сверзиться, успеваешь зацепить взглядом случайный кадр мелких судовых событий или же безразмерных облачных трансформаций.

Кранные судоремонтные крабы на берегу Оки, застывшие в каком-то доисторическом рэпе – не символы ландшафта, но вертикаль сакрализующейся по-своему вполне «домашней» реки.

Ты впитываешь речную панораму целиком, без остатка, глотая и безликие жилые коробки, и зелёную шевелюру прибрежного кустарника, и замусоренные песчаные пляжики. Всё это – твоё речное достояние, пейзажная «пища», принадлежность метагео-графического «быта».

Нутром чувствуешь вдруг крымцев, текущих, аки волки, к редким окским бродам – пограничным телом реки – вздрагивающим, почти агонизирующим, пружинящим – и отбрасывающим татарву вспять.

Белеющая былинная церковка, затерянная в пышной береговой шапке растительности – растерянно проплывающая, исчезающая, запоминающаяся очерком выходящей из себя, «карабкающейся» в небо Оки.

Песчаные речные берега обнажают суть ландшафта без правил, без ограничений, стремящегося пронизать собой тело пространства.

Мальчик, притулившийся возле какой-то судовой переборки. Он делает зарисовку берегового ландшафта и полунедоверчи-во, прищурившись, посматривает на тебя. Он сосредотачивается, пытаясь найти свою карандашно-речную линию, поймать первоначальный очерк своего путешественного наблюдения.

Матрос, постоянно ходящий туда-сюда за окном каюты, на фоне подчёркнутой бортом береговой линии. Два разных пространства, одно-в-другом, живущих благодаря возможности «перпендикулярных», а может, трансверсальных путешествий.

Река-путешествие, волной забирающая тебя в недра пейзажной неврастии, обеспокоенности, но и суетливого счастья вращающегося образа себя.

А впереди, на окском мысу – металлическая шуховская башня, предваряющая вверх по течению город Дзержинск. Молодой соснячок на песчаном откосе, немногочисленные рыбаки, железобетонный мол, сдерживающий размывание берега. Все шухов-ские башни красивы по-своему. Эта – береговая – кажется лёгким ажурным маяком, и в то же время слишком большим и громоздким для не очень широкой реки. Она высится нездешним инопланетным гигантом над пригородным бором.

Промышленный город Дзержинск, стоящий на берегу реки, как видение несуществующих местных космологий. Эта неуловимая поверхность-без-образа, расколовшая зеркало земных тел.

Обнажённые горизонты обрывистых берегов сознания катящегося водного покоя.

«Инструкция по спуску шлюпки

1. Расчехлить шлюпку, убрать каркас.

2. Завернуть сливные пробки.

3. Отдать штормтросы.

4. Отдать крюки крепления шлюпбалок.

5. Осуществить посадку в шлюпку гребцам.

6. Отдать тормоз лебёдки, спустить шлюпку на воду.

7. Отдать крепление тросов, отдать линь на главную палубу.

1 штурман Громов С. А.»

С трудом прочитал приклеенную рядом с шлюпкой инструкцию. Не всё сразу было видно, на бумагу сверху был прикреплен полиэтилен, но кое-где вовнутрь просочилась вода, и пузырьки мешали разобрать отдельные буквы. Кроме того, штурман Громов так и не подписал печатную инструкцию.

Нос корабля всегда почти чист и безлюден. Он строго заострён и симметричен: прямо по центру небольшая мачта (правда, без флага), а по бокам от неё – два крупных прожектора. Внизу всё же валяется какая-то непонятная металлическая рухлядь. А сам корабль теперь устремлён в сторону виднеющегося прямо по курсу Дзержинска: грузовой порт с кранами и горами строительных материалов, трубы ТЭЦ, многоэтажные лайнеры.

Но чуть сдвинься от носа вглубь корабля. Здесь уже веселее: опять моторная лебёдка; зелёного цвета, свернувшийся спящим питоном канат и – главное – судовой колокол (так и промолчавший всё путешествие). Лебёдка старой покраски, облупившаяся и начинающая слегка ржаветь. На этом фоне колокол блистает опрятностью и щегольской вычищенностью.

А Дзержинск надвигается своей промышленно-портовой угрюмостью. Он хорошо технически размечен: порт как на картинке, большой кран центрирует взгляд, дальше от берега выстроенные в ряд цистерны и неведомого мне назначения ангар. Берег забетонирован, и прямо у воды – огромные кучи песка и щебня. Ближе к городу – свалка металлолома, в которой «бродят», медлительно косолапя, краны-динозавры, сгружая всё на видавшую виды баржу, подпёртую белоснежным буксиром.

И вновь мальчик на верхней палубе. Он уселся верхом на каком-то патрубке, за ним – шлюпка. Выцветшая детская бейсболка теперь – капитанская фуражка. Хитрая и одновременно простодушная улыбка, наслаждение речной свободой. Но он уже бывалый речной волк, успел оббегать все закоулки корабля, поиграть в прятки с остальной судовой детворой. Чудо окружающей тебя воды, а ты – «аки посуху», да и берега недалеки. Стройная громада корабля, доброго ручного слона, идущего себе вперёд и вперёд.

Сквозь полуденное марево – неожиданность ампирной роскошной церкви на возвышенном берегу. Гордая пятиглавка с тоненькими, едва ли не болезненными луковками, облезшая почти повсеместно белая штукатурка, обнажающая красный кирпич. Но она явно живёт, насыщая окский пейзаж озоном небесно-бо-жественного. Окружающая её зелень скрыто-кокетливо подаёт сие «горнее» место.

Река-нож, взрезающая мякоть текущего образа движения.

Нарастающая на тёмно-синеющем горизонте гроза, соседствующая с отвесным солнцем на палубе. Корабль не видит угрозы, по-прежнему двигаясь монотонными галсами от берега к берегу. Окская вода пытается повторить цвет темнеющего неба, на глазах «моревея».

Взгляд сверху на ту же носовую часть судна. Толстый зелёный канат, скорее даже нежно-салатного цвета, в значительной своей части намотанный на катушку, живописно-беспорядочно разлёгся на зелёной же палубе. Рядом с ним – запасной трёхлопастный корабельный винт, опять-таки зелёный. Покровительственная окраска корабельных предметов создаёт органику спокойного плывущего мира. Кажется, они лежали так всегда, и это просто безымянное произведение актуального искусства.

Город Павлово, являющий окскую экзотику провинциальной своеобычности и дикости вместе. Перепады высот в прибрежной части обещают порой тайные места сокровенного бытия. Переулочки вечернего света простреливают занозистые доски заколоченного особнячка с выбеленным дождями и снегом обветшавшим парадным.

Панорама правобережного городка Павлово на редкость цельна и проста. Все его выдающиеся немногочисленные здания выстроены «по фронту» на высоком берегу, внизу посередине – старая баржа причала. Лишь одна церковь – немного поодаль, за оврагом. Красно-белый цвет земских и купеческих домов столетней давности приятно контрастирует с «взбитыми сливками» лёгких кучевых облачков. Издалека, с реки Павлово – скромная, но притягательная окская игрушка.

Наискось синь дробит капли пространства. Киль облачный облокочен на дрожь молодого воздуха. Ока, висящая молоком речных обещаний, облекает спасательные шлюпки небес, под сенью косяще-просящих ив.

Провинциальная открытка чужого лета девятнадцатого столетия. Города, уютно сфотографированные и прожитые. Ты войдёшь в далёко забытый город, залив полузабытой же реки. Твоя коллекция набита однотипными сценками, пейзажами. Но это – шекспировский театр с движущейся равнодушно-отчаянно толщей метагеографического языка.

Медленно надвигающаяся павловская пристань, аванпост обманчивой речной оседлости. Причальная стенка близится старыми автомобильными шинами, полусломанными гнилыми досками, полускрывающими-полуоткрывающими стареющее бетонное нутро. Это целая карта – с ржавой проволокой, пятнами свежей краски, крошащейся древесиной, контурами земноводного пограничного упадка.

Заброшенный, захламлённый двор павловского краеведческого музея, лучшего купеческого особняка города, стоящего на окской набережной. Сквозь узорную чугунную решётку намертво закрытых парадных ворот видны прохожие, недальняя Ока, струящийся неяркий водный свет. А по эту сторону – полутьма, полутень, полудень, проблески солнечного вечера, свеже-ядовитая зелень сорняков, сваленные в углу деревянные лестницы, дранка, старый жестяной подоконник с ободранной наполовину краской и ржавые отопительные батареи, к низкому оконцу притулились сорванные откуда-то чугунные оградки. Но немного выше – уже чудо: белый купеческий герб на верхе крытых кирпичных ворот, с навершием в виде ампирного домика, по бокам же – изящные белые вазочки, невесть как сохранившиеся.

Приокская улочка горбатится плохо асфальтированным спуском. Но она спасена заречной, заливной далью.

Незаметное слияние тщательно скрываемых рек. Ты становишься тревожным притоком самого себя. Старицы забытых пространств, затерянные в ранах воздуха.

Ока – застарелый прыжок разжавшейся, разбежавшейся равнины.

Внутренняя дикость реки, не видящей влажной домашности суши. Река никак не селится, не стелется гнёздами и островами, государствами старинных итинерариев.

Дыхание дна судьбы, вблизи скользящей остойчивым земством ходьбы корабля, судноходьбы, судьбоходьбы.

Ржавая вереница темноты, сопровождающая опрокинутые контуры приречных лесов, снов и слов.

Движение берега, его течение знаменует растекание поверхности реки, её невзрачной, видимо-невидимой субстанции. Шествие пути назад, в лоно всех возможных, никогда не начинающихся путей.

Оптика речного видения заключается в бесконечных оттисках водяных теснин, водных ущелий, шевелящих немыслимую гладь подсознания.

Город Муром, комариный город, комариное царство. Какая-то тёмная невнятность финно-угорского мира, прикрытая непрочным тонким лаком православной лепоты.

Мужской и женский монастыри в Муроме, тесно жмущиеся друг к другу. Насколько более ухожен, уютен и цветист женский, настолько более угловат, кондоват и на задворках замусорен – мужской.

Монахиня, стоящая уверенно на строительных лесах на уровне второго этажа и шпаклюющая изнутри монастырскую стену.

Множество табличек «хода нет», преграждающих путь по ухоженным дорожкам в глубь женского монастыря. В мужском таких нет вообще.

Муромский историк-краевед, продающий свой путеводитель по городу во дворе мужского монастыря. Хорошо развёрнутый стенд, есть и электронный диск, и отдельные видовые открытки. Он вооружён прикладной метафизикой места, и посему – бессмертен.

Ты движим взглядами береговых зевак, беспечных речных вуайеристов, ты втягиваешь в себя энергию потусторонней береговой жизни.

Муромская водонапорная башня, стянувшая в себя всю ме-тагеографию этого города. Ока дисциплинирует место как источник парящей первородной живописи – но без какой-либо архитектуры. Здание, ставшее само себе со-зданием.

Метафизический туризм рождается в столкновении мягкой усталости экскурсионной стадной побежки и скрытого желания построить египетскую пирамиду собственному путешествию.

Событие реки проистекает из пейзажной невнятности земноводных переходов, переливов, порогов.

Мерная вера в вечное струение земной энтропии.

Ивняк по песчаным косам, перемежаемый глиной и мергелем. Монотонная, вытянутая по горизонтали, стратиграфия блёклой сакральной вертикали реки.

Корабль спокойно идёт как бы внутри реки, в её матернем теле, а река – стоит, пребывает в нём – пребывает корабельным путём.

Хорошо подойти к шлюпбалкам снизу, гуляя на нижней палубе. Тогда смелый абрис шлюпки, плывущей в облачном небе, вкупе с видимой искоса лишь одной «клювастой» шлюпбалкой, кажется тугим, пузатым воздушным шаром, схваченным внезапно длинношеим хищником.

Иногда нижняя палуба безлюдна, что бывает редко. Пустые стулья и столики пугливо прижались к зашторенным каютам, и незамеченные берега с тихим любопытством и недоумением движутся мимо, шествуя отдельно от сонного судового пути.

Сошествие с корабля на речной берег у очередного дебаркадера мучительно в силу накопленной органики водного движения, не требующего резких телесных манифестаций. Тело привыкает быть местом сосредоточенного в своей расправленности – расслабленности пространства.

Белые и красные речные бакены, чередующие собой эстетику укачивающей пограничной неподвижности, погружённой в плавающее бессознательное водной толщи. Они задают геометрию речной поверхности, символизирующей пространство-без-зна-чений. Вода – знак всякой незначимости.

Нештормовое предупреждение полуспящей реки, засасывающей серым сумеречным движением внутрь бытия.

Шлифуя течение собственной мысли, становишься рекой путевого тела.

Мелкий зелёный жучок, залетевший на теплоход, в недоумении упорно ползущий по палубному ограждению. Он – двойной путешественник.

Мережи речных отражений через сито путевых очей.

Ока тешит меня неспешностью и округлостью пространственных преображений. Река самоуглубляющегося пространства.

Подводная нежность мостов, тонущих в жёсткости речных онтологий.

Река – сердце телесного доверия пространству.

Проплывающая мимо тебя Елатьма – уточкой, крутосклонной, вечерней.

Город Касимов – царь и хан окского мира.

Дождь над рекой – как свободная демонстрация избыточности водного бытия.

Касимовская перекрученность, изгибистость, податливая прихотливая овражность. Даже типовые «регулярные» здания екатерининской эпохи так расположились, что прозоры вокруг них на Оку и окское пойменное заречье образуют ауру провинциальной пейзажной роскоши.

Речник – это человек, «ныряющий» в речное пространство и текущий внутри него. Текущее жизнью путевой воды тело речника.

Хитрыми меандрами Оки формуешься изменчивым, спонтанным телом себя – водой, вращающей автоакваграфию как мета-тело речного путешествия.

Геокорпография реки. Телесность воды есть проявление замкнутости и округлости любой возможной глубины.

Купы прибрежных деревьев, поддерживающие незаметно контуры неба.

Река движима моросью речи.

Касимов – органичное порождение Оки, её продолжение, дополнительное течение, город-приток. Он «выброшен» на речной берег как чудесный ландшафтный тритон, обаятельная пейзажная саламандра.

Движение к истокам – «всего лишь» речная метафора бытия.

Касимовская прибрежная панорама сильна натянутой нитью полувоздушного-полуводного пространства. Это крепкий тугой «лук» классического окского ландшафта, воздуховодный путь речного кругозора, взгляда и огляда.

Расчерчивание реки путевыми знаками текучего тела пространства. Пространство метит себя рекой, течёт рекой тела. География тела как речной путь бытия.

Ты схватываешь обнажённую супесь и лёгкую спесь окских берегов как невесомую птицу протяжённой речной страны.

Волнистая лень прибрежной дернины, возвращающая тебя в догеографический мир рельефного равновесия и безмолвия. Берег становится метагеографической речной рефлексией только после онтологического основания самой реки.

Ты течёшь, пристально наблюдаемый неподвижной рекой.

Снующие туда-сюда, справа и слева, многочисленные окские старицы, речные крылья, прибавляющие реке устойчивости, уверенности, зрелой солидности. Ока разворачивается старицами.

Пухлый, кривобокий, с отваливающейся штукатуркой псевдоантичный ампирчик торговых рядов в Касимове. Маркиз де Кюстин был неправ: «деревянная» античность глухой российской провинции есть лучшее наследие милосердного пространства беспримерной равнины.

Тина антики всё же затягивает, но и она же веселит, будоража непредвзятой кривизной русскоязычного ландшафтного ордера.

Две палаточки, обшарпанный джипик на берегу. Кто-то живёт Окой, просто окая и ухая рыбалкой, ухой, костерком.

Ты тяготеешь к линии благословенного пейзажа речных слов, словесноречных слияний, словотекущих речений.

Ока – ускользающая река-ящерица.

Берег съедается, срезается рекой, напирающей ширящимся, шебутным, ширяющим маятником гуляще-шарящего русла. Река – лишь плеоназм плещуще-грузных водяных телес.

Лапидарность речного текста коренится в случайных излучинах зазевавшегося пейзажа.

Ты – зритель берегов собственного тела, текущего тёплым ландшафтом сокровенной реки образов.

Как бы внезапно появляется туристический рай на обоих берегах Оки – на полпути от Касимова к Рязани – множество машин, палаток, людей, через каждые полкилометра, а то и меньше. По-видимому, это заманчивая зона Окского заповедника.

Река-дерево, охватывающая своими водяными ветвями движение земной пустоты.

Телеса небес силятся ливануть лесом речных реек

Гений Оки – в мягкой уступчивости расширяющей себя земноводной границы.

Томление места, топлёное молоко приокского вечера.

Вчерашним погожим вечером окские берега неожиданно преобразовались в сочные пейзажные полотна «малых голландцев» – с тучными коровами, заливными лугами, пышно-орнаментальными рощицами и скульптурно-стоящими отдельными деревьями; на зеркале воды уже заранее были «нарисованы» застывшие в напряжённом внимании в своих утлых лодочках рыбаки.

Безумное молчание мира невозможно в присутствии реки – река обнимает и проникает мир речением течения пространства.

Ты движешься к устью реки, обратив его в исток своего бытия.

Гористый бережок, придвигающий смутную природу оврагов, отвершков, отрожков к внутренней области телесных эрозий.

Корабельная органика – в мелкой дрожи спрятанного почти под водой тихо рокочущего двигателя – эксцентричного речного жителя.

Каюта сосредотачивает домашность речной субстанции своей твёрдо рассчитанной, честной теснотой. В ней корабельный уют достигает звенящей полноты размеренной речной жизни.

Город Рязань неожидан останцом разномастного изящного кремля, как бы возвышающим господствующую вокруг губернскую повседневную суету.

Стрелочка окской аллейки от рязанской пристани к самому городу, прерываемая лишь гигантской строящейся автомобильной эстакадой.

Двухшатровая Духовская церковь в самом углу кремля, вне собственно монастырских стен, являет чистое место стечения всех возможных онтологических обстоятельств – у слияния Трубежа и Лыбеди.

Одинокие рыбачки, размечающие тело Оки точками неведомых миру речных прозрений.

Люди, то и дело машущие вслед проходящему кораблю. Они означивают наше путешествие как уходящие в пространство памяти невидимые города.

Речной нарратив пронизывает тело путешествия.

Река визуального омывает мысль в её течении-шаро-враще-нии.

Бодрая музычка утром в каюте по судовому радио. Потусторонние воспоминания о классическом советском детстве.

Село Погост на речке Гусь с барочно-античным антуражем его церквей. Ты растекаешься здесь половодьем расслабленного тела, устраиваясь удобно «на спине» самого ландшафта.

Город Гусь-Железный злободневен и славен баташовскими железоделательными злодеяниями. Миф локального злодейства оказывается гнездом очень памятливых цепких пространств.

На обратном пути из Гуся-Железного покупка в Касимове на центральной (Соборной, Советской) улице местного шоколада. Обычная кулинария, обыденный день, налёт жадных до местных шоколадных достопримечательностей туристов. Оставляются здесь довольно большие деньги, которые на родине туриста имели бы совсем другой, более прозаический и в общем бесполезный смысл.

Ткач течения мечется, лечится фарватером речного тела.

Наплавные мосты, паромы гостят обломками случайной сухопутной невнятицы, с трудом удерживающейся на поверхности скрытых глубоководных итогов.

Подошёл на носу корабля бывший морячок Севморфло-та, пожилой уже, служил в ансамбле, давал концерты. Прыгал в Гольфстрим, купался. Весной спасть на Севере не хочется, всё время светло; осенью – темень, тянет в сон, поднимают пинками. Крепкая косточка, седой, в ловко прилегающей лёгкой рубашке. Ну что, говорит, – Нижнего еще не видать? Разговорчив, но быстро ушел – видно, на обед было пора.

Ты не обойдёшься метафорой воды-в-пути: гораздо проще про-быть себя письмошествием реки.

Безлюдные речные берега обнажают, демонстрируют внутренние полости бессознательного, которые могут быть подвижными лопастями мощного корабельно-телесного винта.

Образуемые кораблём в узких местах Оки волны обгоняют его у самых берегов, несутся нежданным авангардом «впереди паровоза», подтверждая пространственную реакционность речных путешествий.

Телесность мысли течёт рекой речи.

На речном мысу сознания виднеется острожек речевых сторожей.

Несколько туристок, исправно после еды исполняющих путевой ритуал-моцион с помощью наматывания переходных кругов вокруг корабля на второй (широкой и комфортной) палубе. Они поддерживают свою телесную форму, прочерчивая и окон-туривая себя окскими телодвижениями.

Голос водного логоса лоснится, поблёскивает серой шёрсткой отдалённого рекой птичьего гомона.

Полотно течения лопочет-топочет, плотью речного путешествия. Плоты движущейся водной топики.

Рукава речной рубахи зашиваются дырами заросших стариц.

Взвешивали в каюте по предложению моего десятилетнего сына, путешественного спутника, наши головы – на весах наших рук. Посчитали, что Ванина голова – килограмм пять, а моя потянет и на все десять. Ваня задался вопросом: а как же шеи-то удерживают столь непростой груз? Я по существу дела ничего ответить не смог. Видимо, пространство окского путешествия способствует появлению довольно путёвых вопросов и проблем.

Таинственные, задраенные на несколько разных ручек двери в корабельном коридоре, куда «Вход посторонним запрещён». Туда никто, сколь видим, не заходит, но никто и не выходит. Для