Текст книги "Инспектор земных образов. Экспедиции и сновидения"

Макеты неизвестности

Шершавый и занозистый разум скамеек.

«Ангел лишен воображения».

Конструкция воздуха, конструкция пространства.

Неуместность попыток нахождения собственного места. Ибо место дано как возможность уйти из пространства перемен, из состояния путешествия. Но оно так и остаётся возможностью: пространство путешествует местами, меняя самоё себя калейдоскопом ландшафтов.

Свет звёзд в холодной воде.

Смысл путешествия в иероглифе вечности, рисуемом спонтанными, неожиданными, восхитительными географическими образами. Пустыня, гора, река, город – всё это лакомые куски пространства, проникающие за пределы времени в «чёрной дыре» путешествий.

Незримые токи желания пути, новых пространств и мест пронизывают природу как мыслимое протяжение творческого воображения. Растворение в горизонте неизвестности – шанс увидеть ночь времени.

Гора образов. Образ-гора.

Огненное тело электричества.

Поверхность воды как пленка вечности, застигающая бытие врасплох.

Буквальное место русской классической литературы: балкон, веранда, воздух, лужайка, усадьба, дача. Как место её идеального чтения.

Лист бумаги, покрытый полностью подробным описанием этого же листа, всех его особенностей и шероховатостей. Но само описание как некая особенность бумажного листа оказывается вне его. Таков образ, за которым гонится в своём творчестве художник.

Одно и то же место – как не одно и то же.

Розовая графика полей безжалостной резкости дыма прошлых облаков, древесных пиков тревожности или же открытие светящейся точки надвигающейся темноты. Но что же граничит с молочным атласом слепого чернозёма, может быть, хуже – с прогалиной двойного отражения безвестного цвета? Нет, не только сплошная холодная масса листьев невзгод, постоянных и надоевших досок судьбы посреди уютной картины обезумевшей зелени. Запомним: побуревшая истина вечернего дыхания места.

Противоположные плавания багряных, может быть, буро-красных и светло-вяло-зелёных, сухих лавровых дефиниций ночной ауры беззащитного сна. Где увидеть бы бал, хохот, торжество лаковых линий картонных, придуманных дюн? Не колющий грязный песок, но забвение воздушных сетей реальности обнажает ложь и ландшафт желания. Жизнь как кромка продольной голубизны затаённой духоты внутреннего неба, неба-внутри.

Поэзия – лишь язык, вывернутый наизнанку; только что снятая шкура «освежеванного» пространства.

Мощнейший мимесис решает всё дело. Где лимес мимесиса, его место? – Там, где граница расплывается и исчезает ядром незаметного перехода.

Метагеография как каллиграфия самого пространства.

Ландшафт как интерьер собственных ментальных переживаний и образов, но в то же время он, этот здешний сиюминутный ландшафт, является глубоким образом внутреннего непрекращающегося протяженного опыта пространственности.

Пространство, ритуал соблазнительных, не говорящих всё же ни о чём пассов листвы, голосов, улиц, шумов, долин, комнатных занавесей. Скорее даже демаркация взгляда, обретающего тем самым самодостаточность прозрачной и сплошь обозримой воздушной сферы.

Текущий потоком образов ландшафт, теряющий тем самым устойчивость, остойчивость, равновесие. Как узнать, где начинается и где заканчивается пространство линейно направленного движения мысли, наслаивающегося на движение поезда, автомашины, корабля, пешехода?

Статика светописи вечера неизвестно где, в нигде места, становящегося здесь и сейчас простой остановкой поезда. Ожидание мерно-тихого однообразного дыхания какой-то случайной очередной вечности. Не случается – поезд трогается, место превращается в географический образ движения самого вечера, убывающего в размещении поездного передвигающегося письма.

Небо моего сознания опирается на дороги земных образов. Они «вертикальны», эти дороги – и потому рисуют мне горизонтальные пространства расширения жизненных смыслов, желаний, надежд.

Нависание над местностью, стоящей облаком движущегося внутреннего пространства, зеленью мира, схваченного котловиной наивного несведущего ландшафта – короче, позиция «сверху» образа, который обволакивает моё тело, становясь им чисто географически. Но это становление фиксирует, захватывает уже только метагеографию.

«Письмо после дождя».

Предписательность.

Войти в дерево.

Пустотный скос.

…Но книга – это ведь тоже пространство растяжения, выбора, фрагмента – поистине ландшафт точечной мысли, размещающей себя письмом расширения, всеохватывания и в то же время – письмом сосредоточения, концентрации, внезапной и очевидной пустоты.

Ландшафт стирает следы предыдущей мысли как пространство, переходящее во внешнюю оболочку зримого географического образа-сферы.

Многоэтажный мир вбирает в себя зеркальный мир отражённой воды, холодеющих серебристой зеленью древесных куп – само расстояние, отстояние, горизонт формирует узнавание вечернего воздуха, матовой травяной ласки, дрожащей среды случайного отдыха у городского пруда.

Войти в дерево сна, увидеть кольца внутреннего неба, нависающего жаром и жестом желания вечности. Кора тяжёлых пересыхающих мыслей, обнажённость поверхностных образов, живущих пульсирующими наростами влажного молодеющего времени.

Под предлогом гор, пустота знака размытого неба, снега. Нега растащенного, разложенного ландшафта, текущего образом кисти, руки, реки. Разница оснований земли в холмах, руинах, реющем свете нитей отдалённого взглядом дождя.

Игольчатые шишечки света, облекающие само существо темнеющих листьев дождя, времени, неба. …Как была ты, ночь, диким образом неслышимой, невозможной, заманивающей мягкости пространства?

Китайский «супрематизм» – каллиграфия.

Бешеная скоропись ветра, листвы. Чёткая чёрная тушь на бумаге сумеречного бытия.

Поэтика и метагеография древесных пространств. Метагео-графия деревьев в русской поэзии XX века: Гумилёв, Мандельштам, Цветаева, Пастернак, Заболоцкий.

Левиафан утопии.

Геополитика бессознательного: тексты Андрея Платонова.

Раскол исчезающего неба очевидности, чёрствого урочного часа сумерек. Рыба непойманного заката. Прорехи жалкого желе утраченной заранее ночи. Руки ненужных фанерных пространств. Медлительные заготовки ландшафтов без света. Течение пластилинового зеркала суток. Сад алюминиевых кастрюль с вечностью. Честность виноградного ската нёба.

Высота воды, высота в воде.

Макеты неизвестности, просто ничто. Само молчание ночных контуров как макет, имитация безместной ландшафтной вечности.

Тонущее-тянущий уходящий звук, упорное плавное завывание усилия пространства породить расстояние времени к самому себе. Невидимая электричка, уходящая в ночь прошлого лета, теперь уже позапрошлого, и так – далее.

Тёмное на тёмном – вырезанные контуры невидимого мира глубинного, бессознательного пространства ночи, ущемлённого, уколотого остриём неподвижного спящего листа.

Окно далёкого небесного сна закрывается серой массой ветреной ваты событий.

Горы сумеречного судорожного света охватывают ткань сиюминутного расставания, разделения, растворения. Барельеф темнеющей голубизны искомого бытия, задетого надвигающейся неподвижностью потерявшего себя вечера.

«Муравьиное письмо» географического копошения мысли в пейзаже.

Мокрая ржавчина осенней тропинки режет холод оглохшего неба; лимон и масло застывающего на глазах пейзажа увлажняют скудеющую жизнь распавшегося света лета.

Безмерное стучаще-шумящее чувствилище обложного дождя, окружающее тебя в деревянном доме – сухом, сжавшемся уютном, одиноком. Ты в какой-то глубочайшей внутренней утробе пространства, сохраняющего и берегущего тебя от жестоких и суровых ландшафтных тревог будущего.

Слегка затуманившееся стекло вечности размывает контуры, очертания того, что могло бы быть просто бытием-здесь.

Скульптура ночи, разлагающая нервные окончания дневной суматохи, бесструктурности. Стремление ночи узаконить отрицание света как образ строгого искусного пространства, не нуждающегося в излишних действиях зрения.

Джунгли светящихся точек разума окутывают, опутывают, охватывают пространство самого точного, со-средоточенного образа.

Магия буквально видимого светящегося времени, протягивающего сферы и числа пустотного места, места-как-пустоты-и-от-сутствия. Самоотсутствие места есть видение мгновения во всей его целостности и бесконечной пространственности.

Картонная армия желаний.

Чёрный лак небытия смущает ночь разума.

Нежная невесомая салатная плоть древесного листа, просвечиваемого закатным солнцем.

Вся тяжесть протяжённости настигает меня, прокажённого пространством.

Солифлюкция[1]1
  Солифлюкция – физико-географический термин, обозначающий вязкопластическое течение увлажнённых тонкодисперсных грунтов и почвы на склонах, развивающееся в результате их промерзания, протаивания и силы тяжести.


[Закрыть]

…И окунуться в жаркую поросль женского густого межножья…

…Партитура дремлет голубем…

Вспахтанное масло тяжёлой стоячей воды.

Влажно-масляное, со слезой письмо о. Павла Флоренского.

Цветаева: с ума сошедшая Москвой.

«Производные единицы пространства и времени».

«Тяжеловестная посылка».

«Двойное послание» бытия: фрагментарность, разрывность, прерывистость жизни и необходимость её континуальности, целостности – в образах.

Город как зрелище других смыслов.

Мусорный бак с надписью «Наследие» около Института наследия. Наследие мусора, мусорное наследие, свалка как наследие.

Воображаемая госпожа Жизнь.

Место оправдывает любое содержательное творчество, любого гения, становящегося в онтологическом итоге местным.

Мысль находит сама себя образом, таким образом, географическим образом.

Чай с горчинкой.

Проникновение-проникание в место.

Облако как уникальное единство света, цвета и формы в их неуловимой динамике.

Я есмь ландшафт, вставленный в оправу моего зрения.

«Китайский глаз».

Географический образ есть дистанция, протяжённость, расстояние от объекта наблюдения, ощущения, переживания – пережитые дважды – физически и в культуре.

Округление ландшафта образом: география воображения.

Образы пространства: «древесный», «кристаллический», «средовый» (газ, жидкость).

Телесность есть лишь продлённое во время и временем бессилие пространства.

Империя – это пространственная трансакция, направленная на самоё себя.

Облачные границы.

Пространственное, слишком пространственное.

Дарвин и сопространственность: рождение теории естественного отбора (Галапагосские острова).

Картины Филонова – сферические карты, глобусы.

«Чёткие образы нечётких вещей» (Панофский).

Камень и роза.

Бог – воображение, замкнутое само на себя, воображающее само себя.

Коричневолистый пожухлый остросвежащий день первоначальной бесснежной зимы.

Наблюдение за историями в электричках. Как эти истории начинаются и кончаются – очень кратковременные, фрагментарные, застывающие как насекомые в янтаре движущегося образа пространства.

Устать после детства как бы навсегда.

«Белый ужас жёлтого китайского дракона» (Малевич).

Беззащитность секса как такового. Гениталии сексуальных партнеров долго прилаживаются, притираются друг к другу; это аккуратная, деликатная, «ручная» работа.

Местотворение. Пространствотворение. Местотворения. Местотворительность. Землетворение. Местовость.

Возможность геотеологии, не имеющей никакого отношения к пантеизму.

Почерневшие стволы времени.

Зимнее молоко Москвы сгустилось над зоопарком.

Будущее глаза как пространство без соответствий.

«Наименование: шарф».

Кристаллография остекленелой ледяной весны.

Божественная география.

Метагеографические открытия.

Обнажённый огонь.

Прозрачность божественной логики томизма.

Я, холмисто-увалистый человек.

Золотая дорожка буден.

Кленовое небо черного осеннего асфальта. Кленово-черное небо осеннего асфальта.

Ислам: тяжёлый мир избыточности Бога, всей излишней роскоши бытия.

Поток тела.

Оленьи рога впервые заснеженных древесных ветвей – удивлённых, огорошенных, застывших.

Сеть, район незаметных отношений заснеженности, деревьев, бульвара, улицы, пешеходов, машин. Заполонённость пространства белым, иногда прерываемым небесным лучом, случайным солнечным бликом, цветастостью проплывающей быстро детской коляски. Кухонное окно даёт внезапную перспективу супрематической живописи, не опирающейся на экспрессию, жёсткость, нажим однообразного в своей онтологии цвета. Скорее, здесь, расширение цвета до целостного места снега, любой мелочи, чистого листа, уместной чайной церемонии.

Внутренний урал бытия, повисшего неприкаянным, брошенным даже ветром, полиэтиленовым пакетом на ветке приоконного дерева. Стеклянный кувшин, утверждающий кухонный подоконник как прозрачность безмолвного смысла. Здесь только само стекло, в просветах которого сквозит изгиб, рельеф, прообраз тихого приглушённого уличного звучания-гудения, прерываемого утробным дружелюбным порыкиванием, урчанием старого холодильника.

Конкретная умозрительность, районирование взгляда.

Пространство сейчас.

Заснеженные ветви линейных кораблей. Линейные корабли заснеженных ветвей.

Графофилия. Графологии. Графофилии.

«Истории с пространством».

Разрушение как наследие. К антропологии «отрицательных пространств» (концлагерь, индустриальные ландшафты и т. д.).

…Получая удар пространством в лицо, всем образом «по харе».

Равнина дня в огне.

Место: сокровение Земли, откровение Неба.

Внезапная отчётливость чуть наступивших сумерек.

Мягкая мощь щемящей

Безнадёжности

Торжествующей осени

Жизни манящей

Жёлтой жадностью

Жеманящейся

Пространство как незаконное умозаключение (Платон,

«Тимей»).

Ёж дождя расправил, распрямил сумерки…

алтаем пагубы банзай башмаком полдня опершись на милосердия шабаш

Суфийство Хлебникова в Персии оказалось ложным путём – он был отброшен аж в Новгородскую губернию, где и окончил свои дни – возможно, именно из-за осознания иранского метаге-ографического тупика.

Фрактальные подобия метагеографических путей и осей.

Струящиеся объекты.

«Опыты мандаринской грамматики».

Бумажная модель бытия.

Тяжелошубные зимние женщины плоят снег наших ожиданий.

Леденящий ужас окоченелых пустых жестянок, бренчащих в гололёд под ногами.

В противовес воздухоплаванию: водолетание. Полёты в водной толще.

Взять тему места и гения как бы по-китайски.

Пробираясь горной породой сна.

Место – это разрезанный надвое воздух.

Стекленеющая старость, перемалывающая пространство в вечность.

Вот так: расширить беспрерывное, почти вечное умирание в место, творящее жизнь пространства.

Скульптурность раннего утра, возвещающая о не прошедшей до конца ночной жизни.

Ваня, увековечивающий себя на фотографиях со старыми вещами, которые вывозятся и исчезают из нашего дома: стол, пианино и т. д.

Зелёное солнце авангарда.

Фанерные фразы.

«Мистическое лето» (Блок, 1902).

…И вся гулкая фанера этой фразы бросилась ему в лицо…

Ненависть к архитектуре, просыпающаяся время от времени. Архитектура, чувствующая пространство, но не чувствующая место. Найти баланс пространства и места. Пространство, пытающееся вторгнуться в место и преобразить его – но оно остаётся таки отдельно, а место уходит как бы под землю.

Вечность, сквозящая невесомым воздухом свободы.

Струя, текущая змеёй бессознательного. Или же: змея, текущая струёй бессознательного.

Вот всё как-то хочется или кажется: вот-вот закончится история. А она всё не заканчивается. Фукуяма – это подобие Герострата.

Состояние леса.

…и вечность, как сгущёнка, всех достала…

Китай далёкого-далёкого тела.

«Расширенное приближение к классике».

Я всегда любил более «вторых», чем «первых»: Юнга – более Фрейда, Беккета – более Джойса; может быть, даже, и Сокурова – более Тарковского.

Зауралье, перетекающее прямо в Китай.

Вытягивание «сока Урала», объураливание в сторону юго-вос-тока, порождающее китайскость.

…Сии сады восторженно трепещут… Так по-державински ворваться в «Пушкина».

Воображение этого пространства как прошлого самого себя.

Рдеющий дар рода.

Видеть, зреть смысл текста за самим текстом, вне его непосредственного «тела».

Дышащая вещь.

Вся мощь этого примитивного мира.

Городское пространство: место звука.

Светящиеся жуки сознания.

«Хирургия малых пространств»: книга, которую читает мужчина рядом со мной, стоя в вагоне метро.

Остаться в толще культуры и затеряться там.

Средиземноморская цивилизация – рывок к онтологии пространства; китайская цивилизация – маятник вокруг онтологии места.

Прячась птицами-пальцами в ветер.

Разделяй образы – и властвуй.

Само бытие – внутренняя тяжесть долженствующей судьбы, тогда как Дао невесомо мандатом Неба.

Диккенс – великий христианский писатель – возможно, последний – если иметь в виду классическое христианство, исключающее вариант Достоевского (что и почувствовал Честертон). Честертон – лишь эпигон Диккенса (как христианский писатель).

Зарыться бы в эпоху, завернуться бы в неё – и тем самым её – образовать.

…и сладость ледяная кромкой режет… (ужас)

Возможность разыграть стихи как по нотам – еще не написанные. Но предварительно уже оркестрованные, расчерченные ритмически-музыкально на бумаге, в голове. И ты выступаешь, как бы читаешь ещё не написанные стихи, разбирая подслеповато стакатто, крещендо, диминуэндо. Говорение в пространство как попытка очертить речевой образ. Просто расписать партитуру словесных образов и творить стихи в воздухе происходящей здесь-и-сейчас речи.

Грязный снежный сахар оседал на мартовских дорогах, и нежность лежала втуне в воспалённых головах вечера.

Вообразить звучание воздуха как возможность поэзии.

Вернуться в окукленный мир замороженного музейного детства.

Ворваться в рай буквально на плечах бегущих туда.

Сосновая смола вечности, застывающая янтарём бессмертия.

В самом деле: всякое начало непредставимо.

Арктичность

Дымящийся шар влажного сереющего сияния.

Пустынная пустотность, пустынность-пустотность.

Корочка вечности, ломкие ненадежные припаи бытия. Нарты, еще нарты. Лайки, лениво сидящие среди лунок, на льду.

Седов, мученик полюса, святой ледяной полусферы.

Талая теснота телесности ледяного неба, топящая сумереч-ность черных призраков островов-кораблей. Остовы неудачных, незаслуженных путешествий.

Полярный исследователь, трубка, костерок, чаёк в закопченном чайнике, пространство-без-пространства. Найти конец пространства, или его убыток. Жизнь пространства-без-бытия.

Айсберг сознания, сдвигающий вечность назад, в поток безвоздушной природы-без-образов, голого безвестного света.

Дирижабль провидения, картографирующий крушения нескончаемых попыток вечности, вторгающейся в глубины холодеющих снов.

Ряд образных завес, окутывающих пространство Севера чередой трагических ландшафтных историй, призванных утвердить бессознательное самого бытия, размещенного на крайнем пределе метагеографии.

Голова мира, мозг пространственности – модерн, сам себя размещающий Арктикой как суверенное пространство полного, целостного небытия, заверенного и «подписанного» окончательно округленной и завершенной протяженностью тотальной точки, полюса, метагеографической вечности.

Ледокол, ледорез, ледоруб, ледоход, ледосон, ледоужас. Лед как сплошное пространство абсолютного путешествия в нигде целеустремленного бытия.

Плоть мира, выступающая оплотом, плотом спасательных экспедиций сознания, накренившегося, опрокинутого пространством максимального сближения, смешения, стирания пограничных мест.

Полярный летчик, летящий в черной воде ландшафта-без-со-знания, садящийся на беззвучную нескончаемую льдину разбитого окна времени, времени-без-вечности.

Внутренняя Евразия.

Магическая белизна бытия. «Севернее будущего», севернее самого пространства.

За спиной вещей, за спиной у вещей.

Резкие отвесные тени бугров, булгунняхов отчаяния, не видящих виснущих слёз черного светосияния полюса.

Полярная станция бытия, отделяющая безграничную ночь бессознательного от точечного пространства ментальных усилий фотографического сознания тьмы, теми, тьмуторокани.

В полисе полюса, занесенном доверху тоскливым замерзающим воем упряжной лайки, застигнутой морозной субстанцией Арктики, кунсткамеры пространства-без-кожи, внутрипростран-ства мира.

Северный полюс мохнатого шерстистого времени, неуклюжим птеродактилем надвигающегося на дымосознание пурги, телесную взвесь дымящейся будущим метели, в центре окоченевшего застывшего страха.

Арктический словарь круглящейся ночи, творящей земные шары черной прозрачности пространства.

Столовые горы арктических островов пространственности, дрожащей желатином размытого изображения безнадежно тонущей утопии. Грецкий орех арктичности-античности.

Пар доверчивого оленьего дыхания, чукоткой духа проверяющего, обмеряющего чуткость влажнопористого тела обмершей тундры, уравнивающей, выравнивающей север-и-север.

Крушение полярной надежды кренящейся, раздавленной льдами безумной шхуны. Склон, наклон, уклон полярной орографии, орфографии, диктующей очертания ледовитой мощи допотопного чудища внутрисевера гибнущей мысли, бездны невремени.

Льдина, глыба, туша обмороженного, обезображенного времени, дрейфующего пространством севереющего бытия.

Палочки-щепочки разметанного стойбища киммерийской ночи, охваченной полузабытой картой арктической памяти, плавающей распорошенным пеплом, дымкой ледяного деепричастия пространства.

Разломы, полыньи пространства будущего, где вчерашний сухой игольчатый снег искривлён, уплотнён железной коченеющей массой чудовищной белизны, «белости», манифестирующей ментальную топографию небелого, антибелого, небелеющего мира – остального, остающегося, отдаляющегося, островного.

Задыхающийся воздух внутренней земли, присутствующей местом немеющего пространства, на стеблях прозрачных ледяных гроз глаз, слезящихся коридорами неприкрашенной крови.

Молчание голого космоса, разверстого деревом простран-ства-без-места, покинутого самим одиночеством. Чистая нетронутая земля, лишенная благодатной / благодарной вечности неба.

Напряженность внутренней катастрофы заснувшей воды, сутрой сердца рушащей сферу земного становления, землепро-странства, землеустройства бытия.

Франкенштейном полярного ужаса бежит-трепещет-плещет-ся арктичность на трех мощных старых моржах; она разговаривает с домом холодеющей вселенной как шелковый чернеющий великан; сказкой больного морозного солнца студится-простужается она как что-то тихо шепчущая рыба; радугой краснеющего чума она снаряжает ковчег оленьего путешественного спасения.

Персией смысла летящая, Арктичность русалкой евразии

Леденеющая.

Вавилон всех возможных башен

Грубым корабельным канатом

Связующий.

Лето яблочного отражения

Становится ближе

Неба.

Безнадежность паскалевского страха перед пространством, пронизанным экзистенцией самодостижения, самопутешествия, самоперемещения.

Пыль полюса мириадами пространств предельной снежной субстанции разравнивает сферическое место, плато тотального внутреннего бытия, бытия-внутри. Запредельная открытость закрытого, ослепляющая тьма вспыхнувшей бездны простран-ства-до-времени. Метагеография доисторического. Бытие-к-про-странству, бытие-пространство как беспредельная точка исходящих, излучающихся земных шаров.

Ей попросту приснилась смерть, и из этого сна уже не было выхода: сон снился сам себе.