Текст книги "Осень на краю света"

Глава 7

…к магазину, уже догадался, кого увидит внутри. Потому что у входа был припаркован черный, поблескивающий лакированными боками джип «БМВ». Идеально чистая машина посреди грязи и глубоких луж, заполнивших выбоины асфальта, смотрелась неестественно.

Капитан Федоров знал, что Тарас Хунько очень любит свои машины. У него их имелось две – помимо этого «БМВ» еще белый «Мерседес». Ездить ему было особо некуда, жил он рядом со своей птицефермой, но Хунько ежедневно умудрялся найти повод для выезда: то в магазин, то в гости к председателю, то в церковь. И после каждой такой поездки, иной раз не превышающей расстояние в пару сотен метров, он самолично мыл автомобиль на площадке перед гаражом. Демонстративно, на виду у всей деревни: по нескольку раз меняя воду в ведре, медленно и с наслаждением водил губкой по кузову, залезая в самые интимные места машины, начищал хромированные поверхности, полировал стекла… «Есть гомосеки, а этот автосек», – вспомнилась Федорову чья-то шутка.

Участковый толкнул дверь – массивный железный лист с ручкой через всю поверхность, по диагонали. Усмехнулся, убедившись, что не ошибся: Тарас Хунько стоял у прилавка, напротив продавщицы тети Люды. Маленький, пузатый, с широким ртом и жирной, в складках, шеей, он всегда ассоциировался у Федорова с Джабой Хаттом – персонажем из «Звездных войн». Федоров, понятное дело, никому про эти ассоциации не рассказывал, но про себя иначе как Джабой Хуньку не называл.

– Здравия желаю, товарищ капитан! – обрадовался Хунько.

Улыбка у него была какая-то незамутненно-детская, задорная, но соседство с немолодым, обрюзгшим лицом и маленькими, колко и настороженно поблескивающими глазками окрашивало эту улыбку в зловещие тона. Так улыбались клоуны в фильмах ужасов.

– Привет, Володя, – проскрипела продавщица.

Тоже вот интересный момент: Федоров родился и вырос в деревне, с пеленок помнил тетю Люду – вначале продавщицу «сельпо», потом, после развала СССР, владелицу магазина «Продукты». Была она для него «тетя Люда» в детстве, осталась «тетей» и сейчас, когда ему уже перевалило за сорок. И опять же, несмотря на его возраст и звание, он был для нее все тем же Вовкой. Нельзя сказать, что проблема эта серьезно волновала участкового, но все же Федорову было интересно: найдет ли он когда-нибудь способ естественно и ненавязчиво перейти с тетей Людой на ты и избавиться от «тети»? Наверное, нет.

– Тебе чего, товарищ милиционер? – спросила продавщица.

– Сигарет.

Тетя Люда, когда накручивала густые русые волосы в крендель на затылке, была просто один в один фрекен Бок из мультика про Карлсона. Сегодня в пользу этого сходства работал еще и ее цветастый сарафан. Продавщица метнулась за угол прилавка – там располагалась табачная секция: весь имеющийся в наличии ассортимент был выставлен в длинный ряд.

Вообще, как давно отметил Федоров, у тети Люды имелось особое представление о маркетинге: она всегда старалась выставить на обозрение максимальное количество имеющихся товаров. Витрина-холодильник полностью занимала длинную сторону магазина, прерываясь только на стол с кассовым аппаратом. За прилавком, по стене, тянулись трехэтажные полки с бакалеей, наглухо заставленные мешками, пакетами, коробками и банками. Первое, что сделала тятя Люда, приватизировав магазин, – это пристроила еще один прилавок к боковой стене, разложив под стеклом хозтовары. Из-за этого торговый зал магазина напоминал богатый склад из фильма «Операция «Ы».

– Одну? – крикнула тетя Люда, не оборачиваясь.

– Две.

Тетя Люда не спросила марку сигарет, она наизусть знала, кто что курит в округе. Вернувшись, выложила на прилавок две пачки «Золотой Явы».

– Запиши на меня, – сказал Хунько.

– Не надо, – отказался Федоров, доставая деньги. – А ты тут чего?

– Да так, поболтать зашел, – весело отозвался Хунько. – Все зову Людмилу Васильевну замуж. Не соглашается.

– Я всегда готова, – подмигнула тетя Люда участковому. – Но только вдовой.

– Типун тебе на язык! – Улыбка Хунько дрогнула.

Федоров знал, что Тарас несколько раз предлагал тете Люде продать ему магазин. Тетя Люда отказывалась. И после каждого такого отказа магазин кто-то поджигал. Впрочем, по слухам, весной к Хуньке наведались из райцентра – тетя Нина проработала тут не один год, знала всех нужных людей – и поговорили по душам. После этого разговора поджоги прекратились, а тетя Люда смогла где-то найти денег на капитальный ремонт. Сейчас они с Хунькой перешучивались, но Федоров понимал: дай им волю, наверное, вцепились бы друг другу в глотки.

– Тарас Григорич, мне с тобой поговорить нужно, – сказал Федоров.

– Всегда рад пообщаться с умным человеком, тем более с офицером, – заверил Хунько, но глазки тревожно пробежались по лицу участкового.

– Пошли, – пригласил участковый и двинулся к выходу.

Как по команде из-за облаков выглянуло солнце – и «БМВ» вспыхнул, как новогодняя елка. Заиграли округлости полированного кузова, полыхнул хром, бликующая лужа под днищем превратилась в поднос, на котором подали этот шедевр немецкого автопрома. Хунько замер на крыльце, залюбовался.

– Смотрел фильм «Кристина»? – поинтересовался Федоров. – Это по Стивену Кингу.

– Нет. – Хунько не сразу оторвался от созерцания машины.

– Зря, посмотри.

– У тебя есть?

– На кассете.

Хунько нажал на пульт, машина мелодично просвистела.

– Крутые ребята давно уже компакт-диски пользуют, – сказал он, открывая дверь. – Давай ко мне, чайку попьем.

В салоне пахло кожей и ванилью. Федоров уселся в удобное кресло и с любопытством принялся разглядывать многочисленные циферблаты и датчики приборной панели.

– Поехали! – скомандовал машине Хунько, поворачивая ключ.

Тихий треск стартера, всего на пол-оборота – и двигатель ожил, заурчал. Хунько, явно рисуясь, прихватил руль двумя пальцами и, развернувшись вокруг памятника Ленину, нырнул в свой переулок. Ни тряски, ни скрипа – амортизаторы работали безупречно, сглаживая все неровности дороги. Действительно, езда в такой машине сама по себе доставляла удовольствие. Правда, длилось оно недолго: Хунько жил в конце переулка, у поля.

Он припарковал машину перед гаражом, хотя ворота, как знал Федоров, были автоматические. Будет мыть, прежде чем загнать, понял участковый.

Федоров по привычке с силой захлопнул дверь и услышал, как Хунько, вышедший следом, шумно втянул воздух.

– Что ж ты так хлопаешь, капитан! – вроде шутливо, но с неподдельной болью в голосе воскликнул он. – Это тебе не ваши ведра.

– Извини, – спрятал улыбку Федоров.

Он знал: был бы на его месте кто другой, Хунько бы не сдержался – обложил бы матюгами с ног до головы.

Высокий забор из коричневого гофролиста – метра три, не меньше. Широкие ворота, сбоку – узкая калитка с электронным замком. Тарас подошел, приложил ключ-таблетку.

– Прошу, товарищ капитан.

Хунько любил намекать, что у себя, на Украине, еще до развала Союза имел отношение к спецслужбам. Предпочитал обращаться к Федорову по званию, причислял себя к офицерам, иногда начинал рассказывать про некие спецоперации, но тут же, вроде как спохватившись, замолкал… То ли врал, то ли нет – проверить было невозможно. Да и не интересовало это Федорова. А что Хунько – трепло, то вся округа знала.

Обширный двор – квадратный участок в два-дцать соток – разделяла на две части высокая перегородка из сетки-рабицы. Левая часть была отдана под птицеферму: перед длинным одноэтажным зданием, пристроенным к забору, медленно расхаживали куры, ковыряясь в жирной, усыпанной звездочками следов земле. Справа, тоже прижавшись к забору, стоял двухэтажный кирпичный дом хозяина. Внешне дом выглядел заурядно, даже уныло: просто прямоугольная коробка с двускатной, крытой ондулином крышей. Однако Федоров знал, что внутри у Хунько все обустроено на высшем уровне, имеется даже сауна с бассейном. Пространство перед домом было выложено разноцветной зигзагообразной брусчаткой.

За домом виднелась будка грузового МАЗа, у ближайшего торца, из-под навеса, выглядывал породистый зад белого «Мерседеса». От колес машины к воротам вели две рыжие грязевые колеи, смотревшиеся на каменной мозаике уродливыми рубцами. Федоров покачал головой, заметив следы: это значило, что Хунько умудрился сегодня еще и на «Мерседесе» прокатиться.

– Слушай, как ты вонь эту терпишь? – спросил участковый, кивнув на кур.

– Так своя вонь, не чужая, – осклабился Тарас. – Для меня она баблом пахнет.

Соседи уже давно жаловались на ужасный запах от Хунькиной птицефермы. Тарас поставил трехметровый забор: по его уверениям, это полностью решило проблему. Судиться с бизнесменом деревенским жителям было дороговато – отстали. Однако находясь сейчас внутри двора, Федоров вынужден был признать: по сравнению с вонью внутри наружу пробивался всего лишь легкий запашок.

– Ты бы их в стойлах держал, что ли, – посоветовал Федоров.

– Мало понимаешь в птицеводстве, товарищ капитан. Кура, она на месте сидеть не должна, она от этого продукт некачественный дает. Я с того и делаю всех конкурентов, потому что птица у меня в естественных условиях несется. Вон петухи, видишь? Племенные быки! Сам подходить боюсь.

– Ну а так санинспекция постоянно трясет.

– Она трясет не за кур, а за кошелек. Я тут хоть мрамором все выложу – им один хрен.

– Это да, – признал участковый.

Крыльцо перед входом считалось особой гордостью хозяина. Два чугунных столба, выполненных в виде стволов деревьев, поддерживали полукруглый навес, увитый металлическими виноградными лозами, под козырьком на мощной цепи – светильник, стилизованный под газовый фонарь. Хунько уверял, что за всю эту икебану выложил две с половиной тысячи долларов. Возможно, не врал.

Когда подходили, дубовая дверь с наложенной поверху узорчатой кованой решеткой распахнулась. Вышел Толик, узбек, числившийся у Тараса кем-то вроде управляющего. Федорову было известно, что по паспорту он Тахир, но Толик привычнее. Следом за Толиком неожиданно вышла Клавдия Степановна, местная старушка, в клеенчатом пальто и длинной шерстяной юбке, из-под которой массивными утюгами торчали галоши. Увидев участкового, даже подпрыгнула от неожиданности.

– Здравствуй, Володя, – прошелестела испу-ганно.

Тетя Клава значилась в деревне колдуньей. Ну, то есть колдуньей она стала после развала СССР, раньше наоборот – работала в райкоме. Но никого это не смущало. Старшее поколение рассказывало, что бабка ее тоже в свое время по колдовской части значилась. Федоров относился с пониманием: чем еще бывшей партийной работнице на жизнь заработать? Тем более что вид она имела подходящий: маленькая, сгорбленная, с длинным носом – вылитая Баба-яга из мультфильма «Ну, погоди». Голос у нее был тихий, но пронзительно-шипящий. Федоров уже хотел поинтересоваться, что она тут делает, но не успел.

– Ну как? – требовательно спросил Тарас.

– Все сделала, все решила, – затараторила колдунья. – Окна до завтрашнего утра не расшторивай, понял? И вот это не снимай.

Оттопыренный кривой палец угрожающе ткнул вверх. Ручка у старушки была маленькая, сморщенная и худая до синевы – не рука, а куриная лапа. Федоров поднял глаза: к чугунным завиткам светильника был привязан пучок высохшей травы.

– Понял, – серьезно сказал Хунько. – Толик, проводи.

– Хорошо! – по-восточному певуче растягивая гласные, кивнул Толик.

– И вот это чтобы быстро смыл! – Тарас обличающим жестом указал на следы колес. – Понял?

– Сейчас сделаем, хозяин, – засуетился узбек.

– Вот то-то! Пошли.

– Володя, – окликнула тетя Клава.

– Чего? – Федоров изумленно обернулся.

– Ты не зайдешь ко мне?

– Зачем это, тетя Клава? Погадаешь?

– Разговор… Ладно, сама как-нибудь зайду.

– Ну давай, – пожал плечами участковый.

Широкий холл с вешалками по обеим сторонам двери. Арка с двустворчатой стеклянной дверью. За ней гостиная. Стены обшиты состаренным деревом, толстые балки под потолком. Огромный, в полстены, камин. По бокам высокие окна, наглухо закрытые плотными шторами. Стойка бара с крутящимися стульями, частокол бутылок на полках. Помещение вполне сгодилось бы на роль небольшого салуна для съемок вестерна.

– Чего у тебя тетя Клава делала? – поинтересовался Федоров, заметив над окном, на карнизе, пучок травы.

– На удачу заговаривала.

– Веришь в это?

– А мне один хрен. Лишним не будет. – Хунько, обогнув стойку, занял место бармена. – Чего налить, капитан?

– Виски, – заявил Федоров, оседлав стул, похожий на вбитый в пол гвоздь.

– Одобряю!

Тарас достал из-под стойки пару массивных граненых бокалов, прихватил со стены нарядную бутылку. Плеснул. Чокнулись, выпили. Хоть и бокалы американские, и виски вместо водки, а пьем залпом, отметил Федоров. Хунько облизнул губы и стал еще больше похож на Джабу Хатта.

– О чем говорить хотел? – хриплым после алкоголя голосом спросил он.

– Отец Андрей, настоятель наш, руку где-то сломал. Слышал?

– Откуда? – поднял брови Хунько.

– Деревня. Слухи быстро разносятся.

– Я слухи не собираю.

– А я вот прислушиваюсь. Говорят, видели его вчера с двумя бугаями. Не из местных. Говорят, очень на твоих ребят похожи.

– Вранье, Владимир Николаич. Опять Черемезовы, небось, наябедничали. Покою мне от них нету, все жалуются и жалуются. Завидуют, шакалы гнилые.

– Черемезовы тут ни при чем. И без них глаз достаточно. Хочу с твоими охранниками поговорить.

– О чем? – Хунько снова плеснул в бокалы. – Что ты им скажешь? Не ломал ли кто из вас руку местному священнику? Надеешься, кто-то расколется?

Федоров взял тяжелый стакан – стекло на дне в пару сантиметров толщиной, – поболтал виски. Выпил, не чокаясь.

– Я ведь найду, – не глядя на Тараса, тихо заявил он.

– Сомневаюсь.

Хунько лихо вбросил виски в открытый рот, сморщился, потряс головой, вытер губы рукавом.

– Не нравится мне этот отец Андрей. Мутный он какой-то. У меня, признаться, были подозрения, что это он икону слямзил.

– И людей завалил?

– Кто их там разберет, бородатых, на что они способны. Я не знаю, кто с ним поработал. Но это больше не повторится.

– А ты кто такой, чтобы решать, с кем «работать», а с кем нет? – Федоров в упор посмотрел на Тараса.

– Я свои границы вижу, капитан. – Хунько придвинул ногой стул, уселся напротив. – И за них не выступаю. Но и ты не наглей. Я тут половину алкашей халтурой обеспечиваю. Одних налогов на пол-лимона в год плачу. Это моя деревня. Я не меньше тебя в порядке заинтересован.

– Плохо ты заговорил, Хунько. Нагло.

– Чего?! – Тарас откинулся назад.

Рот его растянулся в задорной улыбке, но глаза заискрились бешенством. Хунько втянул голову в шею, отчего из-под воротника рубашки выперла жирная складка, как брюхо у жабы. Настолько разительной была эта метаморфоза – был человек, а стал упырь, – что Федоров поначалу испугался. Но испуг почти сразу смыла злость: он подобрался, готовый вскочить, перелететь через стойку и, схватив жирного червя за загривок, извозить рожей по рядам бутылок. Вот только пусть хоть слово вылетит из этого детского рта, один намек на звук… Но Хунько, видимо, разглядел что-то в лице участкового: обмяк, снова приняв человеческий облик.

– Все, все, все! – быстро проговорил он, подняв перед собой пухлые ладони.

Глаза его потухли, только где-то в глубине засела злоба. Хунько обид не забывает – это Федоров знал.

– Все. Понял. Перенервничал сегодня. Бывает, сам понимаешь, – зачастил Тарас. – Моих там не было. И больше не будет. А те, кто был, будут наказаны. Договорились? Поп сам виноват, с кулаками набросился. Я с ним рассчитаюсь. И за причиненные неудобства, и за травму. Решим. Забыли. Давай мировую.

– Просто всё у тебя, – процедил Федоров, беря стакан.

– А чего усложнять? Поп заяву накатал, что ли? Чего ты впереди паровоза бежишь? Я виноват, я признаю. Готов заплатить за глупость. По закону что полагается? Тот же штраф.

Федоров тяжело посмотрел на Тараса – была в его словах логика. И резон. И обсуждать вроде бы больше нечего. Покаялся бизнесмен, готов возместить ущерб. И главное – поп-то действительно не сказал ничего. И не скажет.

– Вот еще что, – спохватился Хунько. – Совсем забыл. Я же тебе тут…

Он почти бегом рванул из бара через внутреннюю дверь. Федоров, снова поболтав стакан, выпил и закурил. Послышались приближающиеся шаги: хозяин вернулся с длинным кейсом, обитым черной кожей.

– Вот. У тебя тут день рождения был…

– Ну да, – кивнул Федоров. – Пару месяцев назад.

– Так я об том же, – радостно заулыбался Тарас.

Он плюхнул кейс на стол, развернул к участковому.

– Поздравляю. Ты же у нас заядлый охотник.

Федоров знал, что внутри. Он неспешно затянулся, потушил сигарету в пепельнице и придвинул к себе кейс. Щелкнул замками, откинул крышку. На красном бархате лежало ружье. Вороненые стволы, ореховый приклад, развинченный на секции шомпол, узорная масленка… Двустволка. Holland & Holland.

– Надеюсь, на охоту как-нибудь вместе съездим. – Хунько провел пальцем по изгибу приклада.

– Съездим, – кивнул Федоров, вытаскивая стволы из футляра. – Если захочешь.

– Ну вот и договорились. Так?

– Знаешь, Тарас…

Глава 8

…неизвестно, но можно предположить, что из-за этого самого дела. С другой стороны – участковый к Хуньке и просто так, бывало, захаживал. Тот его подкармливал. «Подкармливать» – этим термином Клавдия Степановна обзавелась лет пять назад. То ли где-то услышала, то ли прочитала. Ей казалось, что он очень точно передает суть этого позорного сосуществования чиновников и бандитов-спекулянтов.

– А сама-то ты кто? – тут же откликнулся внутренний голос. – Колдунья из бывших партаппаратчиков? Хунька и тебя прикармливает. За веники твои и бормотания вон сколько отвалил.

– Помолчи уже, дура! – произнесла Клавдия Степановна вслух.

И тут же воровато огляделась: нет, все нормально, в переулке никого. Имелась у ней такая проблема – внутренний голос. Для кого-то, может быть, образное выражение, а для Клавдии Степановны самая что ни на есть реальность. Бывало, такие словесные баталии в голове разыгрывались, что ум за разум заходил. Тайком от местных в районную поликлинику даже ездила. Врач успокоил бабку: никакого раздвоения личности, просто особенности самовосприятия, зато не скучно.

Что верно, то верно. Скучать внутренний голос не давал. Принадлежал он женщине – не старой, лет под пятьдесят. У Клавдии Степановна давно сложился ее образ: крупная высокая, с короткой стрижкой, очень похожа на актрису Нонну Мордюкову. Обращалась по имени-отчеству, держалась в рамках приличий, но ехидные ее вопросы всегда били в цель. За это Клавдия Степановна с ней не церемонилась, называла Нонкой-шалапуткой, иной раз, в пылу спора, могла и матом приложить.

Клавдия Степановна, когда выходила утром из дома, оделась по погоде: с утра дождь был. И сейчас, когда сквозь прореженные тучи стало проглядывать солнце, в вязаной кофте и пальто становилось жарковато. Она остановилась у калитки Чертковых, чтобы перевести дух. Обернулась: в конце переулка, у высокого забора, виднелась Хунькина машина – большая, черная, с блестящими металлическими полосами. Зачем такая бандура одному человеку? Не меньше «рафиков», что раньше от деревни до Калуги ходили. Как-то они, эти черные, называются…

– Джипы! – подсказала Нонна.

– Все-то ты знаешь, – с издевкой похвалила Клавдия Степановна.

– Да и тебе бы, мать, не мешало. В двадцать первом веке, небось, живешь-то.

– Слушай, подруга…

Забор у Чертковых был старый, покосившийся, редкие доски хранили следы зеленой краски. За забором, в зарослях облетевшей сирени, стоял одноэтажный дом, тоже зеленый. Вообще, в деревне было много зеленого: мужики, что на заводе работали, однажды, лет тридцать назад, еще при СССР, приволокли несколько бочек этой краски – что-то там на складе то ли списали, то ли забыли оформить при инвентаризации… Вся деревня тогда этой краской выкрасилась, до сих пор оттереться не может. Чертковы вот тоже. Хотя Надька, владелица, конечно, аккуратно все сделала: сам сруб зеленый, а резные элементы – наличники и свесы крыши – белые. Маленький, с аккуратной полумансардой, дом смотрелся очень нарядно. Но давно уже тут никто не жил, с тех пор как Надька вслед за мужем, Борисом Сергеевичем, на кладбище перебралась. Дом как-то обмяк, краска облупилась, рубероид на крыше лоскутами поотлетал… И вот сейчас показалось Клавдии Степановне, что из слепого окна, залепленного пылью, смотрит кто-то. Длинное белое лицо…

– Блик солнечный, чего всполошилась-то? Завязывай со своим колдовством – мерещиться ничего не будет!

– Шла бы ты! – осерчала почему-то Клавдия Степановна.

Сердце от той рожи, в окне померещившейся, ёкнуло, зашло куда-то за ребро и там застряло. Клавдия Степановна даже пощупала под грудью, не выпирает ли из-под кожи пульсирующий желвак. Еще раз присмотрелась: нет, пустое окно. Тут как раз солнце за тучу зашло, отблески на стекле потухли, и стало видно часть комнаты с буфетом. Клавдия Степановна вспомнила, что в этом буфете у Надьки стояла хрустальная ваза, всегда полная конфет.

– Пойдем, колдунья, – с грустной улыбкой покивала Нонна.

– Скоро и мой дом так вот, с пустыми окнами…

– Васька со своей приедут, в наследство вступят.

– Где там! Продадут если только. Да кто ж его купит, в нашей глухомани?

– У тебя яблони какие! Вишни. Как дача кому-никому да сгодится.

Клавдия Степановна вышла из переулка на площадь. Возле двери магазина замерла знакомая фигура – Федор: тельняшка из-под мятого телогрея, галифе, кирзачи. Левый ус традиционно задран кверху – всегда любил подкручивать, как гусар.

– О! Любовь твоя за водкой выбралась, – пошутила спутница.

– Молчи, понимала бы что! – смущенно прошипела Клавдия Степановна.

– Здорова, Клава! – крикнул Федор Иваныч, передумав заходить в магазин.

– Привет героям-танкистам! – задорно отозвалась Клавдия Степановна. – Как живешь-можешь?

– Да потихоньку.

– За пол-литрой?

– Обижаешь, подруга. Внучек ко мне сегодня заскочит, надо что-то к чаю.

– Внучек! – фыркнула Нонна. – Сбрендил на старости лет.

– Познакомишь, может быть? – Клавдия Степановна обрадовалась посетившей ее идее. – А то все говорят, говорят, а я и не видела.

– Дык ты заходи ко мне. Часам к пяти, значит.

– Есть, товарищ лейтенант, – звонко отрапортовала Клавдия Степановна.

– Ты еще замуж попросись! – посоветовала Нонна. – Только не забудь белье кружевное нацепить, как рабыня Изаура.

Федор скрылся за дверью – его фигура смутно прорисовалась сквозь грязноватое витринное стекло. На миг в разводах пыли мелькнуло то самое – длинное, белое: то ли лицо, то ли лошадиная морда. Но Клавдия Степановна ее не заметила. Она пошагала наискосок через площадь, прямо по газону перед памятником.

От газона тут, правда, осталось одно название: сектора усыпанной мусором земли, огороженные раскрошившимися бордюрами. А ведь было время, когда вокруг Ленина росли голубые елки, монумент опоясывали толстые цепи, висящие на чугунных столбах. Эти цепи они с Петром Николаевичем, председателем, заказывали в Москве, на заводе ЗИЛ. А теперь от былой красоты остался один Ленин. Высокий, метра под три, постамент, с квадратными следами от содранной мраморной плитки. Фигура вождя без каноничной кепки и вытянутой руки. Скульптор запечатлел Ленина в движении – стремительном, легком: правая нога вперед, плащ приподнят порывом ветра… От елок по периметру даже пеньков не осталось, а он все спешит куда-то.

– Ну что встала-то? – поинтересовалась Нонна.

– Вон там он стоял, – показала на угол газона Клавдия Степановна.

– Кто?

– Федор.

Было это после войны. Сорок седьмой год. Девятое мая. Торжественное собрание возле Ленина. Клавдия Степановна, тогда просто Клава, пионерка, на линейке. И Федор, молодой ветеран, боевой танкист, грудь в медалях. Кажется, она его только тогда и заметила – до этого даже не видела, пусть и жили в одной деревне. Тот день даже сейчас перед глазами стоит, как цветная фотография.

– Любовь с первого взгляда! – хмыкнула Нонна.

– Выходит так! – спокойно согласилась Клавдия Степановна.

– А что ж ты упустила-то?

– Жизнь так сложилась. Пока подросла, он женился. Потом, когда развелся, я уже замужем. Сын, второй…

– Ну Сашка, муж-то, тебя за дело бил.

– За дело, – согласилась Клавдия Степановна.

– Надо было к Федору не ночами бегать, а с детьми перебираться. Не ходили бы сейчас, как два огрызка.

– Где ж ты была, советчица, в шестьдесят первом году?

– Деньги обменивала.

Клавдия Степановна выбралась из грязи газона, обтерла галоши о край бордюра. Возле ее переулка, на краю площади, раньше, при Союзе, стоял навес с лавочками. Вечерами там собиралось деревенское общество. Место называлось «парламент». Много было народу. Популярнее телевизора развлечение: сплетни-анекдоты, политика-работа… Клавдия Степановна не любила эти сборища. Быстро проходила мимо, отмахивалась от приглашений. Вся земля вокруг навеса была выстлана ковром семечной шелухи. А она – партийный работник, образованный человек. О чем с этими харями говорить?

А вот теперь, когда деревня одичала, а люди кто разъехался, кто поумирал, Клавдия Степановна до слез тосковала по этому ежевечернему сборищу. По людям. По спокойным лицам. Почему спокойным? Потому что знали про завтрашний день всё: утром на работу, вечером домой. И так до конца. Как говорили в старом советском фильме: «Что еще нужно, чтобы спокойно встретить старость?» А сейчас и жизни нет, и помереть страшно.

– Счастье только оглядываясь разглядеть можно, – поддержала Нонна.

– Кому и оглядываться не на что…

Клавдия Степановна осеклась, вытащила изо рта несколько черных волосков. Откуда они – волнистые, толстые? Как из овчинного тулупа выщипаны. Обтерла пальцы о юбку. На месте «парламента» из земли еще торчали короткие обрезки труб – туда были вставлены бревна навеса. Вот кто его разобрал? Неизвестно. Просто как-то утром шла в магазин, глядь – а «парламента» нету. Как деревня умирать стала, начались такие сюрпризы. Исчезли кадки с цветами перед памятником, цепи ограды. Кто взял – неизвестно. Появился высокий забор у соседей. Новые хозяева въехали. А старые где, Фирсовы? Неизвестно. Пропала маршрутка, что до Калуги ходила. Почему – опять неизвестно. И люди перестали общаться между собой, в гости друг к другу ходить.

– Ну ты-то, положим, и не ходила ни к кому, – заметила Нонна.

– Ну что ты рассказываешь! Надька Черткова – моя лучшая подруга была.

– Ага. И единственная.

– Просто люди как-то поменялись после развала Союза…

– И не говори. Я лично знаю одну пламенную коммунистку, которая в экстрасенсы переквалифицировалась.

– У меня бабка колдуньей была, между прочим. У нас это в роду. Ты же видела ее записи?

– Дуришь людей.

– Ничего не дурю. У меня, если хочешь знать, иной раз слова сами в заговоры складываются. Я и не знала никогда таких. Это все серьезнее, чем ты думаешь.

– Главное, люди верят, правильно? – хитро подмигнула Нонна.

– И что? Им тоже так спокойнее. Кому от этого плохо?

Клавдия Степановна зашла в свой переулок. И тут же, вскрикнув, замерла. Это становилось уже похоже на галлюцинацию. Бледная вытянутая рожа – как маска арлекина – мелькнула в залитой водой колее. Теперь даже успела разглядеть в подробностях: долгий нос, кривые губы, темные провалы глазниц. На блики уже свалить было нельзя – солнце затянуло в облака.

– Что это? – прошептала Клавдия Степановна.

И снова на языке шершавый клок – спутанный пучок черных волос. Щетина.

– Что это? – во второй раз получился истеричный крик.

– Колдовством меньше занимайся, – посоветовала Нонна.

Судя по голосу, она тоже была испугана. Клавдия Степановна всмотрелась в лужу: никого, просто кусок кирпича торчал у края, отражаясь в грязной поверхности воды. Нет – было лицо. И не у кирпича, а чуть рядом, где кленовый лист. Или не было?

– Вернись к Федору, мать! Он поможет. Помнишь, как он Сашку твоего оприходовал?

– Глупости, – слабо возразила Клавдия Степановна.

– Просто иди к магазину. Он сейчас выйдет, пойдете к нему.

– Нет. Неудобно. Несколько лет уж не заходила. А тут…

– Вот и расскажи ему про церковную сторожку.

– С ума сошла?

– Но Хуньке-то рассказала?

– Он верит во все это. Сама видела. Сразу же пригласил бизнес заговорить.

– Федор тоже поверит…

– Где там! «Скорую» вызвать посоветует.

Клавдия Степановна уже справилась с эмоциями – страх отступил. Рационально обосновать происходящее все еще не могла, но силы бороться со сверхъестественным объяснением появились. Чем черт не шутит.

– Чего?

Снова солнце: но свет какой-то бледный, лунный будто бы. И не жарко. Даже знобко как-то. Захотелось закурить. Второй раз в жизни. Первый раз был у Федора – когда сбежала к нему ночью, тоже в первый раз. Федор… Поможет, права Нонка.

Клавдия Степановна решительно развернулась и пошла по переулку обратно. Оказалось, что успела зайти далеко вглубь: выход на площадь оказался метрах в ста. По бокам тянулись высокие, из сплошных серых досок заборы. Когда успели огородиться? Раньше и в голову никому не приходило такие глухие ограды ставить. А теперь, как только кто из новых хозяев заезжает – сразу стену. Не хотят на мир смотреть. И правильно это, наверное: чего на него смотреть, если грязь одна кругом.

– Чего затихла-то? – спросила Клавдия Степа-новна.

– Не туда идем, мать, – после долгой паузы прошептала Нонна.

И правда: стиснутый бугристыми изгородями переулок вел под горку – приходилось упираться ногами, чтобы не сорваться на бег. Автомобильные колеи исчезли, да и не проехала бы здесь машина – слишком узко. Сквозь мокрую глину, перемешанную с гравием, пробивались жесткие пучки травы. По земле петляла тропинка. И вдруг вывела на пустырь. Прямо поперек дороги стоит дом. Одноэтажный, старый, весь какой-то покосившийся. Пятна бледно-голубой краски на досках, два окна с маленькими форточками, закрытое крылечко с ячеистыми оконными рамами, шиферная крыша со слуховым окошком – само окно отсутствовало, в глубине проема виднелись почерневшие от сырости стропила. У крыльца рос дуб, толстый слой опавших листьев покрывал крышу терраски. Тропинка вела прямо к входной двери, обитой коричневым, пузырчатым от сырости оргалитом. Несмотря на явную запущенность, дом был обитаем: в одном из окон из-под тюлевой занавески сочился свет. Судя по всему, это был край деревни – за домом виднелись заросли кустов, переходящие в потрепанный ельник. Солнце снова скрылось за тучами, и все вокруг вы-цвело, как на старой фотографии.

– Чей это дом? – пискнула Нонна.

– Не знаю. – Клавдия Степановна остановилась, тяжело дыша. – Не видела такого.

– Вспоминай, идиотка! – жалобно приказала Нонна. – Всю жизнь тут прожила!

– Не визжи! – пытаясь скрыть страх грубостью, одернула Клавдия Степановна. – Сейчас разберемся.

– Внутрь не заходи!

– Без тебя понимаю.