Текст книги "Осень на краю света"

И тут она сориентировалась: справа, чуть сзади, на фоне туч был виден кусок синего купола с крестом. Не так далеко и ушла. Надо просто обратно по переулку, потом повернуть – и всё.

– Поняла, дура?

Клавдия Степановна развернулась и поспешила обратно. В горку шла туго: к галошам липла глина, ноги разъезжались на скользкой земле. Пару раз оступалась в глубокие лужи, набирала в ботинки ледяной осенней воды. Ветер разгулялся не на шутку: с пронзительным криком с креста сорвалась ворона, затрепыхалась грязной тряпкой – но смогла расправить крылья и унеслась куда-то по диагонали. Клавдия Степановна опустила глаза. И вздрогнула: выцветший дом опять стоял на пути.

– Мамочки!

– Заткнись, истеричка!

– Что ж это такое-то, Клава? Куда нас твое колдовство закинуло-то, а?

– Молчи.

– Ты понимаешь, что сейчас творится? Понимаешь, что это невозможно?

– Заткнись, сказала!

В доме действительно горел свет. В одном окне. За занавеской не видно подробностей. Но определенно лампочка под потолком. Единственное цветное пятно. Остальное – оттенки серого и коричневого. Четырехскатная крыша. Мох и листья, застрявшие в изгибах шифера. Коньки крыты ржавой жестью. Через слуховое окно видны толстые гвозди, насквозь пробившие доски обрешетки. С одной стороны крыльца перила: шершавый, в заусенцах, брусок.

– Не ходи туда! – шепотом, испуганно.

– Давай еще раз попробуем.

Клавдия Степановна развернулась. Снова сверилась с колокольней. Пошла прочь.

– Покричи!

– Кому? А если эти услышат?

– Они и так знают, что ты здесь.

– Ладно, не мешай.

Жуткое это было ощущение: вроде вокруг дома, в них люди – а никого нет. Не докричишься. Знакомое чувство – как будто мир вокруг обезлюдел. Первый раз это чувство возникло лет пять назад. Прихватило как-то сердце. И не отпускает. Что делать? Кое-как собралась, поковыляла к магазину. Таксофон там на стене. Была надежда, что встретит кого по дороге. Встретила: незнакомый хмурый мужик. Постеснялась. Добралась, набрала номер. Дежурная по «Скорой» и говорит: машин нет, ждите. Вот тогда-то Клавдия Степановна впервые ощутила приступ одиночества: показалось, что попала в сон. И сейчас то же самое, но глубже, безысходнее. Небо, земля, деревья, дома – все есть, только людей вокруг нет. С головой погрузилась в это тяжелое, больное видение.

Клавдия Степановна решила сосредоточиться на дороге. Узкий коридор переулка забирал вправо. Как раз в нужном направлении. Заборы сколочены из потемневших, местами гнилых досок разной длины. Но неровный верхний край все равно был выше человеческого роста. Между досками – довольно большие щели. Однако Клавдия Степановна боялась заглядывать. Вдруг там ничего нет? Вроде бы за заборами росли деревья: ветки свешивались в переулок, колыхались на ветру. Комковатые облака ползли по небу в сторону колокольни, очень ясно отражаясь в лужах…

На секунду отвлеклась – и все: снова на пустыре перед страшным домом.

– Они не отпустят. – Нонна обреченно покачала головой. – Так и будешь ходить.

– Значит, загнусь в дороге.

Клавдия Степановна решительно развернулась. Опять пошла. Усталость медленно растекалась по ногам. Галоши тянули вниз. Но это, наоборот, распаляло злость. Злоба придавала решимости. Оторваться от чертова дома! Вырваться! Клавдия Степановна даже заныла какой-то коммунистический марш. И тут ожила колокольня – звонко растекся по сырому небу медный удар. Потом еще один. И еще. А дальше – бодрый перезвон клубами покатился над деревней. И тогда Клавдию Степановну осенило.

Она закрыла глаза, вытянула руку и пошла наощупь, чуть касаясь пальцами склизких, шершавых досок забора. Только бы не прекратился звон! Только бы хватило времени! Колокола били то справа, то слева – и Клавдия Степановна послушно поворачивала на звук. Торопилась как могла, спотыкалась, пару раз даже, не удержавшись, падала на колени. Но, не обращая внимания на боль, хромая, ковыляла дальше. Пальцы считали доски, проваливались в щели, снова скользили по дереву. Но вот звон оборвался, еще какое-то время в воздухе, как послевкусие, тянулся медный отзвук… И в этот – самый последний – момент Клавдия Степановна вдруг нащупала пустоту. Забор кончился!

Она открыла глаза, боясь снова увидеть перед собой мертвый дом. Но нет, получилось: перед ней был ее родной переулок. Вот дача Сергея Михалыча, дальше флигелек Мошкаревых. А за ним уже виднеется ее крыша.

– Ура, товарищи! – прошептала Нонна.

– Учись, сыкушка! – устало выдохнула Клавдия Степановна.

Не отрывая взгляда от родной крыши, она, хромая, доковыляла до своей калитки, откинула проволочную петлю, проскакала по тропинке между кустами, взобралась на крыльцо…

– Все! – выдохнула Клавдия Степановна, хлопнув дверью так, что зазвенели стекла.

Уселась на лавочку на терраске, двумя горстями размашисто отерла пот с лица.

– Все! Сейчас переоденусь, и к Феде. Жили порознь, так хоть подохнем рядом.

– Правильно, мать!

Клавдия Степановна тяжело поднялась – коленки саднили и, казалось, разогнулись со скрипом – дернув обитую дерматином дверь, вошла в дом. Машинально скинула галоши под вешалку; шлепая мокрыми чулками, пошла по коридору. Поймала себя в зеркале: грязное клетчатое пальто, сбившаяся юбка с пятнами мокрой земли на коленках, лезущие из-под платка смоляные волосы, носатое, длинное, белое до синевы лицо с глубоко запавшими глазами и еле заметной улыбкой в складке тонких губ.

– Беги, Клава! – истошно завизжала Нонна.

Клавдия Степановна дернулась к двери, но…

Глава 9

…мялась под ногами, как пластилин. Глина была ярко-рыжая, и поэтому у всех, кто возвращался от могилы, подошвы будто горели огнем. Юрий Григорич тоже подошел к краю, взял с холмика комок – липкий и холодный – и бросил вниз, на обитую красной материей крышку. Могильщики уже принялись за работу, рушили остриями лопат шершавую насыпь, и поэтому он не смог разобрать среди тревожной дроби падающей земли своего удара. По стенкам ямы торчали бугристые корни, остро белели обрубками срезов. Односельчане молчали, пригорюнившись. Юрий Григорич тоже молчал, курил. Вот и все, что запомнилось о похоронах.

Лет пять назад… – он посмотрел на дату: да, пять лет прошло. Почти ровно, тоже осенью… но что уж теперь. Холмик был окружен аккуратным бетонным бордюром, у изголовья торчал невысокий, кряжистый крест из темно-серого гранита. Чуть выше перекрестья, над именем и годами жизни – фотография. Та, что когда-то стояла на книжном шкафу: тетка Ульяна на ней еще не старая, смотрит весело, даже озорно, толстая черная коса накручена вокруг головы, как вязаная шапка. Юрий Григорич помнил, что давно, еще в детстве, движимый любопытством, заглянул на оборот фотографии – там стояла дата: 1947. Чему радовалась тетка Ульяна в сорок седьмом? Муж на фронте погиб, детей нет…

А вот теперь и сама в земле – и только он, Юрий Григорич. Хотя нет, помнится, на поминках суетился какой-то, маленький, плотно сбитый. Представился, обозначил родство – спьяну и не разберешься: внук брата теткиного мужа. Что хотел? Бумаги подписать, насчет наследства – дома то есть деревенского. Да бери, не жалко, внук брата мужа… Он, наверное, за могилой и следит. Вон памятник справил. Сам Юрий Григорич с похорон тут не был. Его заботами так бы и остались у тетки Ульяны деревянный заборчик да деревянный крест.

Сейчас же все было чин чином: и памятник, и цветы, и крепкая ограда из арматурных прутьев, даже с декоративными элементами: железными шарами-навершиями по угловым столбикам. Столик на одной железной ноге, по бокам – две лавочки, сваренные из уголков. Пристойно, пусть и пооблезала краска, и мох разросся в складках ограды, подгнили доски столешницы… Нет, следит за могилой сын брата мужа. И весело глядит тетя Уля с фотографии. Слабоватый повод для улыбки, но бывает, что и такого нет.

Юрий Григорич скинул проволочную петлю, распахнул низкую калитку – протяжный скрип пронесся по кладбищу. Стол, лавочки, земля – все было щедро посыпано разноцветными листьями. Два клена росли в ногах тетки Ульяны. И дальше, за оградой, еще два. Золотые, красные, коричневые листья подсвечивало заходящее солнце – деревья, казалось, светились изнутри. На кладбище преобладали березы – по сути, весь погост находился в березовой роще, клены росли только по периметру. И вот еще тут, островком, в ногах тетки Ульяны.

Хотел Юрий Григорич скинуть листья со стола, но не стал – так оно красивее. Уселся на лавочку, достал бутылку, стакан, пару яблок.

– Здравствуй, тетя Уля.

Заросший полевой травой холмик был весь покрыт кленовыми листьями, как заплатками. Юрий Григорич налил, выпил, закусил. Неспешно размял папиросу, прикурил. Посидел некоторое время в раздумье, затягиваясь и покусывая свешивающиеся над губой волоски усов.

На кладбище было тихо. Ветер, весь день гонявший облака, расчистил небо и, удовлетворенный результатом, стих. Солнце, смутно видное сквозь березовые стволы, уже коснулось далекой кромки леса. В разогретом за день воздухе носились душистые осенние ароматы: мокрой земли, сухой травы, кисло-сладкой, тронутой первым заморозком антоновки – и все это с горьким привкусом дыма от костров.

– Извини, что так долго не заезжал. Хотя и смысла в этом никакого нет… Тебе-то уж точно все равно.

В деревне осенью жгли листья. В детстве Юрий Григорич всегда отпрашивался на осенние каникулы к тете Уле. Именно из-за этих осенних костров. Они с друзьями любили гулять по улицам студеными вечерами, когда над землей стелился горький, пахучий дым – настолько густой, что под фонарями явственно проступали световые конусы. А в черноте садов горели, переливаясь и играя на ветру, багровые пятна тлеющих углей. Юрий Григорич четко знал, когда закончилось его детство: в тот момент, когда он не поехал в деревню смотреть на осенние костры.

– Надеюсь, не в обиде на меня? Сама понимаешь, дела, заботы. Личная жизнь, потом две дочери… Правда, теперь снова один. Вот теперь-то все чаще думаю, как бы оно сложилось, если бы Ленка жива была…

Тетка Ульяна на фотографии все так же весело улыбалась. Юрий Григорич не был уверен, что фото выбрано правильно. Красивая, конечно, на ней тетя Уля, но слишком уж на себя не похожа. Она постоянно в платке ходила, в том числе дома. И никогда не повышала голос, даже когда ругалась. От этого гнев ее выглядел страшнее. Впрочем, жизнь в деревне под присмотром тетки была настолько вольной, что нарваться на ее гнев – это нужно было очень постараться. Юрий Григорич даже жил отдельно: на втором, мансардном этаже ветхого сарая, что стоял в глубине сада. Обустроил себе там комфортное жилье и упорно обитал в нем чуть ли не до первого снега, когда два толстых одеяла уже не спасали от ночного холода.

– Да, видишь, все прекрасно помню, – покивал Юрий Григорич, закусив яблоком. – Много чего. И варенье твое, и пирог с малиной. И даже тот сундук, в который ты мне не разрешала заглядывать. Все детство мечтал найти ключ и узнать, что внутри. Так, видишь, и не узнал. Наверное, как раз в сундуке икона и хранилась…

Пространство вокруг могилы было выстлано серой брусчаткой, укрытые опавшими листьями плитки кое-где разошлись, кое-где вздыбились. За холмиком тетки оставалось свободное пространство – как раз еще на одно захоронение.

– Для кого место придержала? – спросил Юрий Григорич.

И, не дождавшись ответа, снова выпил. Мельком отметил, что нужно сбавить темп – действительность уже начала плавно покачиваться, сумеречное кладбище расплывалось перед глазами.

– Был бы Иваныч свободен, вместе помянуть бы пришли, – сказал Юрий Григорич, оценив количество водки. – Но у него внук сегодня гостит. Просил при нем не распивать.

Снова закурил. На периферии сознания, где еще теплился трезвый здравый смысл, крутилась мысль: как умалишенный, пришел на кладбище поговорить с фотографией мертвой тетки. Но мысль эта почти не беспокоила. В Америке для этого личных психиатров заводят, а в России только с мертвыми можно откровенничать. Дым, пропитанный перегаром, растворялся в сером воздухе, сладко пахли яблоки, сквозь джинсы чувствовался холод сырых досок. Впереди, за другой оградой, широко раскинулась изогнутая поверху плита – видимо, какое-то семейное захоронение, из недавних. Меж стволов, вдалеке, проглядывал овраг, но смутно – в полутьме.

С мертвыми разговаривать легче. Спокойнее. Кому еще смог бы откровенно рассказать про себя? Темнело, ветер снова зашуршал над головой. На холме, в деревне, на два голоса завелись собаки: в тонкий, мелодичный лай какой-то мелюзги вплетались похожие на кашель редкие басы матерого дворового пса. На небе выступили звезды, заискрились, как капли пота на лбу.

Сидел Юрий Григорич, пил, закусывал и часто курил. Уже и надгробие нельзя было разглядеть, а он все перебирал воспоминания, то ли жаловался, то ли подводил итоги – бессвязно и бессмысленно. Но по-другому и не расскажешь. Про жизнь в России либо петь, либо молчать. Или вот так вот: ночью, на кладбище, в виде пьяного бреда… Сойдет. Для мертвых сойдет. Надо же поделиться… Как женился, потому что можно было на квартиру подать… Как проторчал в этой квартире тридцать лет, двух дочерей вырастил… Дочери замуж вышли, разъехались, младшая даже в Германию с мужем переселилась – и выяснилось, что ничего их с женой вместе не связывает. Жили-жили… Что вместе, что порознь – разница незаметна. Говорят, старикам вместе лучше. А вот он, Юрий Григорич, считает, что одному подыхать проще. Почему подыхать? Дык шестой десяток, плюс нездоровый образ жизни. Ты не думай, что я только тут на выпивку подсел. И в городе за милую душу. А чем еще прикажешь запивать эти «подмосковные вечера»? Тем более пенсионеру, полжизни потратившему на рытье тоннелей?

– На хрен! – Юрий Григорич снова налил. – Так с тобой всю душу расковыряешь, потом за неделю в себя не придешь. Хочешь знать, где родители лежат? Да под Брянском, батя там сорок лет отслужил. На похоронах, помню, даже траурный салют из карабинов давали. Езжу. Нечасто, конечно… Ну, давай за всех вас, что ниже уровня земли.

Выпил Юрий Григорич и впервые отчетливо осознал: а ведь он на полном серьезе ждет, что появится сейчас тетка, присядет рядом… Вон даже место на столике ей освободил, и стаканчик пластиковый там стоит, наполненный. Кто поставил? Да сам же и поставил, в начале разговора. Не выпила. Не хочет? Не может, наверное. А по кладбищу ходила, да…

– До сих пор думаю, что привиделось, – поведал Юрий Григорич темноте. – Но, если разобраться, до этого галлюцинациями не страдал. Значит, не привиделось. А если не привиделось, тогда скажи мне, тетя Уля: кто икону взял? У вас, мертвых, все сложно, прямо никогда не скажете. Ты хоть намекни. Не просто же так ночами по кладбищу колобродишь – наверняка знаешь…

Он еще засветло приметил в гуще пожухлых стеблей у изголовья могилы стеклянный блеск. И вот теперь наклонился, чиркнул зажигалкой – отыскал. Точно: свечка внутри фонарика – продолговатой колбы красного стекла. Достал, зажег, поставил на место, примяв мешающую траву, – красота! Вправду красиво вышло: ночь, звезды, спелая ленивая луна над горизонтом, далекий собачий лай – и красный огонек на могильном холмике. «Угадай страну по фотографии» – так вроде конкурс в газете назывался.

– Итак, продолжим! – бодро произнес Юрий Григорич.

Он постучал по ногтю последней папиросой, дунул, прикурил. Снова тонко залаяла собака на холме – с долгими паузами, словно ожидая, что к ней присоединится басовитый напарник. Но так и не дождавшись поддержки, быстро успокоилась.

– Кто украл икону? Рассказывай.

Молчала тетка Ульяна. Хотел было рассказать ей, что согласно закону, свидетель обязан давать показания, необходимые для установления истины в уголовном деле, – но тут уловил внизу, от оврага, шуршание шагов.

Сначала еле слышные, шаги явно приближались. Через минуту Юрий Григорич смог разглядеть приземистый человеческий силуэт, петляющий среди оград. Живой или мертвый? Живой, наверное – кто ж в ходячих мертвецов в двадцать первом веке верит? И точно.

– Здравствуйте! – приятный мужской голос.

– Добрый вечер. – Юрий Григорич решил быть вежливым с темным человеком.

– Простите, а что вы тут делаете?

– Водку пью.

– Странное место для распития.

– Что ж, – Юрий Григорич несколько смутился, – я, видите ли, поминаю.

– Ульяну Тихоновну?

– Ну а кого ж еще-то?

– Вы ее знали? – Невидимый мужик явно заинтересовался и подошел вплотную к ограде.

Свечка на могиле давала какой-никакой свет – придвинувшись ближе, неизвестный попал в красноватый отблеск. Высветилось только лицо: круглое, аккуратное – как у положительных героев-комсомольцев в советских фильмах.

– Простите за грубость, – Юрию Григоричу лицо пришедшего не понравилось, и он перешел на режим пьяной дерзости, – но какое ваше дело?

– Самое прямое. Я ее родственник.

– Опа! – Юрий Григорич растопырил глаза, но в темноте этого никто не увидел. – Так это ты, что ли, на поминках вертелся?

– Так, постойте. – Мужик протиснулся в калитку и наклонился, прищурившись. – Вы Юрий, племянник? Да, точно, я вас по усам узнал.

– Молодец. Это, значит, тебе я дом отписал?

– Ну да. – Мужик сморщил лицо, огорченный грубостью постановки вопроса.

– Садись тогда, помянем. Сигареты у тебя есть?

– Не курю.

– А звать как?

– Вадим, – миролюбиво представился родственник, присаживаясь рядом, на место тетки Ульяны.

– По кладбищу чего ночами шатаешься? – спросил Юрий Григорич, наливая себе водки.

– Я в деревню шел.

– Зачем? А, ну да…

– Нет, я, видите ли, в детдоме работаю. Я за пацаном нашим направлялся.

– Пей, у тебя налито. А пацан – это который к Иванычу бегает?

– Он самый.

Выпили, не чокаясь. Юрий Григорич подвинул родственнику целое яблоко, себе взял надкусанное.

– Жаль, у тебя сигарет нету. Что ж ты, родственник, курить-то не выучился?

– Я даже в детстве не баловался.

– Здоровье бережешь? Правильно, – презрительно одобрил Юрий Григорич.

– А вы тут какими судьбами? – поинтересовался Вадим сквозь хруст яблока.

– Я, Вадик, приехал, чтобы икону найти. Слыхал о ней?

– Кто ж тут не слыхал!

– Снова молодец. Есть чего сказать по этому поводу?

Юрию Григоричу нравился тот покровительственно-наставительный тон, который он, по пьяному наитию, принял в разговоре с этим внезапно объявившимся родственником. Нельзя было сказать, что Вадим его раздражал, но был он какой-то… соразмерный и среднестатистический, как манекен – живые такими не бывают.

– Что ж сказать… Жалко, конечно, что пропала. Это ведь не просто икона. Ваша, ну, точнее, наша семейная история вокруг нее завязана.

– Как это?

– Неужто не знаете?

– Ты думаешь, я просто для поддержки разговора спрашиваю?

– Да нет, конечно. – Вадим поерзал. – Думал, тетя Ульяна рассказала. Отец ее, ваш прадед, был настоятелем этого храма. А храм, по сути, и был построен из-за этой иконы – местным помещиком Шепелевым, генералом, кстати. Есть сведения, что он ее привез из турецкого похода.

– Ценная икона?

– Генерал утверждал, что она написана Андреем Рублевым.

– Вот как?

Юрий Григорич обернулся, посмотрел на подсвеченную колокольню на холме. Хотел еще что-то сказать, но не придумалось.

– Насчет Андрея Рублева не уверен, но икона – несомненный шедевр, – продолжил Вадим. – И возраст весьма и весьма приличный. Я, впрочем, не специалист… Так вот. Как уже говорил, ваш прадед, отец Тихон, стал настоятелем в тысяча восемьсот девяностом году, то есть с момента постройки. И был им до самой революции, точнее даже до тысяча девятьсот восемнадцатого года, когда храм был закрыт. С тех пор икону никто не видел.

– И все это время она была у тетки?

– Получается так.

– Видимо, прадед передал ей на хранение, – предположил Юрий Григорич.

– Может быть. По этому поводу есть одна легенда. Якобы храм решил взорвать один из сыновей отца Тихона, фанатичный большевик. Когда он стал закладывать взрывчатку, его отец зашел внутрь и заперся. Сказал, что хочет погибнуть вместе с храмом, если уж вырастил такого сына. И сын его, несмотря на это, все-таки привел взрывчатку в действие. По каким-то причинам разрушилась только колокольня. Колокольня, кстати, действительно была разрушена, ее только недавно восстановили. Ну так вот, как говорится, когда дым рассеялся, большевики взломали двери, но ни отца Тихона, ни иконы внутри уже не было. Такая вот красивая легенда.

Юрий Григорич разлил остатки по стаканам. Не дожидаясь, выпил. Шумно выдохнул, но закусывать не стал. Язычок огня танцевал внутри стекла, хотя ветра не было, и от этой пляски вокруг могилы носились какие-то сказочные тени. Юрий Григорич знал, что его прадед был священником, отец рассказывал, но в детстве он, наоборот, очень стеснялся этого – пионер все-таки, – поэтому темой не интересовался…

– Ты сам-то веришь в эту легенду? – спросил он.

– А вот знаете, склонен верить. Я в детдоме заведую краеведческим кружком. На этой почве порылся в архивах. Документов практически не сохранилось. Восемнадцатый год, сами понимаете. Но кое-что нашел. Тихон Пономарев имеется в списке разыскиваемых врагов революции. И тут еще один любопытный момент. Документ подписан уездным комиссаром Дмитрием Пономаревым. У отца Тихона было трое детей: Ульяна, ваш дед Семен и Дмитрий. Так что и история с подрывом храма может быть вполне реальной.

– Шекспир бы порадовался, – пробормотал Юрий Григорич. – У тебя точно сигарет нет?

– Точно.

– Что делать и кто виноват…

– Вы где ночуете? – поинтересовался Вадим.

– У друга.

– Если хотите, давайте ко мне. К нам то есть. Правда, там не топлено и не убрано.

– Что так?

Юрий Григорич покосился на родственника – на фоне могильной плиты четко обозначился его профиль: с прямым носом и соразмерными губами.

– Я в детдоме живу, там с хозяйством заморачиваться не нужно. Я же один.

– Отчего не женился?

– Да все как-то… Да и на ком тут женишься?

– Кстати, хочу спросить: что это тебя, Вадик, в деревню занесло?

– Всю жизнь в Москве прожил. Осточертело. Да и город сильно изменился.

– Это точно, – согласился Юрий Григорич. – Сам бы свалил куда подальше. Да не смогу, наверное. Привык.

Он меланхолично поковырял пальцами в пустой пачке – вдруг где-то там затаилась последняя, незамеченная, папироса. Но нет, пачка была безнадежно пуста.

– Вы не злитесь на меня, что я дом на себя переписал? Вам-то, я так понял, не нужен…

– Да ладно, что ты вспомнил-то, – отмахнулся Юрий Григорич. – Я бы, если бы Иваныч не позвонил, и не выбрался сюда.

– Тетя Ульяна рассказывала, что вы в детстве очень любили к ней приезжать.

– Любил…

Холодало. Было видно, что при дыхании изо рта вырывается легкий парок. Свечка снова горела ровным теплым пламенем – огонек на фитиле напоминал застывшую в полете каплю. Пятно света застыло на белом овале фотографии, тускло золотились в выемках даты смерти. Сам гранитный крест поблескивал на гранях вкраплениями слюды.

– Я, Вадик, здесь много чего любил, – не удержался от откровенности Юрий Григорич. – А сейчас главная моя любовь тут неподалеку лежит.

– Вы о чем? – В глазах родственника отразились огоньки.

– О невесте моей. Сейчас как раз думал, как бы жизнь сложилась, не попади она под поезд.

Юрий Григорич ткнул рукой вдаль – туда, где, если идти вначале через овраг, потом через детдом и дальше перелеском, будет железнодорожная станция. Вадим машинально посмотрел в указанном направлении, но натолкнулся на ночную темень.

– Печально, – сказал он.

– Печально, парень, это не то слово. Я бы тебе выразил, каково это, но при мертвых ругаться неприлично. Вот после этого я сюда и не ездил.

– А сейчас что же сподобились?

– Икону искать, сказал же!

– На кладбище?

– Именно, – кивнул Юрий Григорич. – Вот сейчас дождусь тетку Ульяну. Она мне скажет, где искать.

– Долго ждать придется.

– Отнюдь! Вчера только подошел – она уже тут как тут. Понял?

– Понял.

Юрий Григорич отметил, что родственник ведет себя с ним, как с сильно пьяным – не противоречит и старается не выходить за рамки предложенного разговора. Это немного нервировало. Но все же стоило признать, что он на самом деле успел довольно-таки основательно набраться. И все-таки не настолько, чтобы его бояться! Юрий Григорич хотел было донести это до родственника со всей прямотой, но в этот момент на кладбище снова послышался шлепающий шорох, на этот раз со стороны деревни.

– Не погост, а какой-то Невский проспект.

– На свет идут, – предположил Вадим.

Шлепанье, сопровождаемое тихим потрескиванием веток, замедлилось, потом совсем прекратилось.

– Эй, кто там! – крикнул в темноту Юрий Григорич. – Не бойся, мы живые. Подходи.

Неизвестный немного поколебался в тишине, потом все же решился – шаги приблизились.

– Здрасьте, дядя Юра, – высокий детский голос.

Тонкое лицо, длинная темная челка, спадающая на глаза, полосатая куртка – паренек лет двенадцати… Ну да, точно – внук Иваныча.

– Здрасьте, здрасьте, – высунулся из-за Юрия Григорича Вадим.

Мальчишка дернулся от неожиданности, но тут же взял себя в руки.

– Вадим Алексеевич, у меня часы остановились, – заявил он.

– Электронные? Остановились? Бывает, – согласился Вадим.

– Не ругай его, – попросил Юрий Григорич. – С дедом время провел, кому от этого хуже?

– Мне хуже, это я его отпустил.

– Переживешь, – уверил Юрий Григорич. – А ты, Игорек, скажи мне честно: у тебя сигареты есть?

– Сигареты?

– Давай, давай, не жмись, – поддержал Вадим. – А то я не знаю, что ты куришь!

– Паутинычу не говорите, – попросил Игорь, протягивая пачку «Примы».

– Не скажу, – пообещал Вадим. – Только пачка останется у дяди Юры.

– Кому не скажешь? – спохватился Юрий Григорич.

– Это они так директора кличут. Николай Васильевич не обижается. Говорит, что не самая плохая кличка. Ладно, Гарик, пойдем. Может, твой друг Паутиныч и не засечет, что мы вернулись.

– И что вы водку пили, – добавил паренек невинным тоном.

– Стервец.

– Молодец! – поправил Юрий Григорич.

Вадим вышел из ограды, со скрипом прикрыл калитку. Пожал на прощанье руку.

– Вы, если надумаете, заходите ко мне, я ключи от дома дам. Что вам у чужих-то ночевать?

– Иваныч не чужой, – с пьяной дотошностью поправил Юрий Григорич.

– И тем не менее…

– Дядя Юра, я деду говорил, он не верит, – быстро, чтобы не перебили, проговорил Игорь. – У нас в детдоме подземный ход есть. Они через него икону украли!

– Уверен?

– В натуре говорю! Приходите, покажу.

– Иди, иди, показыватель! – Вадим подтолкнул воспитанника в щуплую спину.

Они двинулись между оград и почти сразу потонули в вязкой осенней темноте, остались только шаги – сочное чавканье ног по грязи.

– Бывайте, – махнул вслед Юрий Григорич.

– Там дверь замаскированная… – откликнулась ночь детским голосом.

– Гарик! – перебил раздраженный окрик.

И все стихло. Капля пламени еще немного поволновалась и тоже успокоилась. Внутри красного светового круга проступали примятые стебли травы – создавалось впечатление, что фонарик стоит в центре гнезда. Из темноты над могилой обреченно свисали кленовые листья, а еще выше искрились звезды на ночном небе: сейчас отчетливо было видно, что небосвод представляет из себя глубокую полусферу.

– Ну как? – раздался голос.

Юрий Григорич подпрыгнул, обернулся и с облегчением выругался. За его спиной стоял отец Димитрий: подсвеченное бородатое лицо выступало из темноты, как лик на закопченной иконе. Ветер с шумом прошелся по верхушкам деревьев.

– Ты разведчиком не служил?

Юрий Григорич сунул руку под телогрейку, нащупал бьющееся вразнос сердце и попытался унять.

– Обязательно, – согласился священник. – Кто это был?

– Как ни странно, мой родственник.

– Что это вас на могилу к ночи потянуло?

– Это меня. Он на свет пришел.

Отец Димитрий, проскрипев калиткой, вошел в ограду, кивнул фотографии и уселся к столу.

– С Ульяной говорил? – спросил он буднично.

– Послушай, я не верю в призраков! – разозлился Юрий Григорич.

– Ну и что? – пожал плечами отец Димитрий.

– Значит, я не могу с ней говорить.

– Нет. Это значит только, что ты не веришь в призраков.

– Постой. Ты хочешь сказать, что на земле водятся призраки живых людей?

– Нет.

– Ну вот…

– На земле водятся призраки мертвых людей.

Юрий Григорич наморщил лоб, собираясь с аргументами. Огненная капля снова заколыхалась…