Текст книги "Моя тропа. Очерки о природе"

В этом месте, тоже осенью, я видел, как кедровки сажали лес.

Урожайные года на кедровый орех на Печоре бывают редко. Если же такое случится, то вершины кедров унизаны толстыми сизыми шишками. На концах ветвей они собраны в кучки по три-четыре штуки. Уже с середины августа на кедрах начинают копошиться кедровки, расковыривая шишки и расклёвывая орехи в молочно-восковой ещё спелости. Они откручивают шишки и летят с ними на соседние деревья, чтобы там их расклевать. Кедровок на Печоре называют пиршука́ми: «Глянь, глянь! Пиршу́к шишку потащил!» Или того, кто куда-нибудь прячет свои вещи, зовут пиршуком: «Вот ты пиршук какой, вечно всё куда-нибудь затолкаешь, потом не найдёшь!»

Кедровка очень смешно выглядит, когда тащит в клюве шишку. Будто у неё ещё одна голова выросла, впереди настоящей. Они расклёвывают шишки и набивают орехами зоб, а потом спешат куда-нибудь закапывать эти орешки. Почти всегда они летят на вырубку или гарь, то есть туда, где поменьше деревьев, словно соображают, где надо сажать лес. Конечно, это не так. Просто они делают захоронки, которыми потом пользуются и сами кедровки, и всякая лесная мелкота вроде полёвок. У кедровых семян, орешков, нет крылаток, как у сосновых, вот их и распространяет кедровка.

В посёлке, где я жил долгое время, около десятка старых саженых кедров. Они, бывают года, хорошо плодоносят. Шишки привлекают кедровок-пиршуков, которые за неделю, а то и меньше, могут снять весь урожай. Каждая кедровка, сорвав шишку, тащит её к лесу. Поселковым ребятишкам, конечно, завидно, они ведь не могут долезть до кончиков кедровых веток, где шишки самые большие, и их где особенно много. За то, что они трясут ветки, обламывая кончики, ребятам порой влетает здорово от взрослых. Вот и приспособились они отнимать добычу у кедровок. Высмотрят, по какому пути чаще всего летят птицы с шишками в клювах, встанут там, а когда полетит кедровка с шишкой, начинают орать и прыгать, швырять в воздух палки. Кедровка от испуга роняет шишку. Тут начинается свалка, кто шишку первый захватит. Потом ребята жарят их на костре, чтобы сбить смолу, и выковыривают ещё горячие вкуснющие орешки.

А кедровка летит за новой шишкой. Ей невдомёк, что она может спокойно выдержать крик и гвалт под ней. Однако она каждый раз почему-то пугается и снова и снова роняет свои шишки, которые достаются ребятишкам.

Так вот, когда я отдыхал на своём любимом Кедровом угоре, мне удалось увидеть, как кедровки закапывают орешки в землю. Первый раз я, такое увидел в Горном Алтае.

Кедровка набила зоб орешками. Пёрышки оттопырились

Я сидел в корнях кедра и немного задремал, Айка тоже дремала около меня. Негромко, словно стараясь меня не тревожить, покрикивали кедровки в вершинах деревьев и возились там. Изредка какая-нибудь из них роняла шишку, которая стукалась несколько раз о ветки и падала, подпрыгивая на пружинистом слое хвои. И тут неподалёку от меня на землю села кедровка. Зоб у неё был набит орешками до отказа, даже пёрышки пёстрые топырились. Она скаканула под ближний кедр и оглянулась на меня, словно боялась, что я подсмотрю, куда она прячет орешки, а потом уворую их у неё. Кедровка быстро вонзила клюв в слежавшуюся хвою и спрятала под неё несколько орешков. Раз, другой. Мне не было видно, как она запихивает орехи, но что она их запрятала в подстилку лесную, было совершенно очевидно, потому что зоб у неё опал и стал обыкновенным. Для верности я встал, когда она улетела, и подошёл к месту, где она закопала орехи. Прикопки были хорошо видны, и я раскопал два таких места. В одном было три ореха, а в другом четыре. Вот так кедровка «сажает» кедрач.

Свою охотничью тропу за несколько лет я изучил досконально, новых открытий и находок ждать вроде бы и не приходилось, но каждый мой поход моя тропа удивляла меня чем-нибудь интересным.

Однажды я сидел на болоте среди невысоких зарослей голубики и посматривал по сторонам.. Только что из-под самых моих ног взорвался и улетел выводок белых куропаток, и Айка утянулась за ними куда-то за край болота. Тащиться мне туда не хотелось, и я решил посидеть и отдохнуть.

Тишина необыкновенная. Такая тишина бывает на болотах, когда первые заморозки пособьют немного комариную рать, и её писка не слышно. Айка лаяла где-то за дальней сосновой гривой. Вдруг послышался шелест осоки, и я замер. Какой-то зверь шёл по болоту прямо ко мне. Вдруг глухарь выставил голову над осокой в двух десятках шагов от меня, обозревая болотное пространство. Потом он снова опустил её ниже осоки, словно нырнул в воду, и двинулся к голубичнику, за которым сидел я. Шевеление осоки выдавало направление его движения.

На ловца и зверь бежит!

Он подошёл, не заметив меня, на десять-двенадцать шагов и стал обрывать сизые, почему-то неопавшие ягоды голубики, негромко пощёлкивая клювом. Я мог по нему выстрелить, и он не узнал бы даже, откуда пришла его погибель. Но я решил понаблюдать, потому что такое увидишь нечасто. Глухарь аккуратно обирал кустик ягодку за ягодкой, прихватывая иногда и листики. Вероятно, я шевельнулся или как-то по-другому выдал своё присутствие. Глухарь сразу весь сжался и вытянулся, повернув голову с красными бровями в мою сторону. Я подумал, что сейчас он взлетит, и решил стрелять, когда он поднимется. Но это, видно, был старый и умный петух. Он перехитрил меня. Вместо того чтобы взлететь, он зверьком юркнул, если можно применить такое слово к этой громадной птице, в траву и был таков.

Сентябрь не особенно радует погожими днями, но когда они стоят, лучшего времени в печорской тайге, наверное, не бывает. В эти тихие и тёплые ещё дни вся природа словно помогает лесной живности наготовить запасов к зиме. В ельниках и кедрачах работают полёвки и бурундуки, белки и кедровки. Глядишь, какой-то зверёк в побуревшей траве копошится. Сделаешь шаг, а оттуда белка вдруг порскнет с грибом во рту. Заберётся на ёлку невысоко и насадит его на сухой сучок прямо около ствола. Это припас не только для неё – кто найдёт, того и будет.

Очень интересно наблюдать за бурундуками, которые озабоченно шныряют по земле с полными защёчными мешочками. Они тащат в норку и семена трав и орехи кедровые, если попадутся на пути, и разные сухие листики и травинки для подстилки. Бурундуки совершенно не боятся человека и очень любопытны.

Однажды на своём месте на Кедровом угоре я собрал шишек, накиданных кедровками, нашелушил орехов, сложил их горочкой на расстеленном плаще и отошёл за водой, а когда вернулся, около орехов столбиком стоял бурундучок, и щёки у него были растянуты до предела. Он поднял передние лапки к мешочкам и замер. Мне даже показалось, что он их поддерживает ладошками, чтобы они не прорвались от тяжести, и орехи бы не рассыпались. Вот бы узнать, сколько он сумел за эти несколько минут запихать себе туда орехов! Бурундук свистнул и, мелькнув полосатой спинкой, мгновенно исчез за кедром. Айка где-то моталась по лесу, а то бы она не допустила такого наглого грабежа.

Мало того! Тут затьвякал поползень, порхнул к кучке орехов, схватил один и улетел на соседний кедр. Там он затолкал орешек в складки коры и тут же прилетел обратно. «Не жалко, пусть таскает, не обедняю», – подумал я и решил посчитать, сколько он перетаскает орешков. Когда он улетел с очередной добычей в клюве, я забрался в корни кедра и стал наблюдать. Поползень летал туда и обратно, как заведённый, посвистывал, тьвякал и таскал орешки. Однако долго ему заниматься этим не пришлось, потому что прибежала Айка и отогнала его прочь, сразу сообразив, что орехи это наше имущество. Однако за десять минут поползень успел утащить двадцать шесть орехов, а промежутки между его налётами иногда бывали меньше двадцати секунд.

Сразу за Кедровым угором начинается невысокая сухая грива, поросшая высокоствольным сосновым лесом. Когда по нему идёшь, под ногами хрустит ягель, олений мох, а правильнее – лишайник кладония. На этой гриве я нашёл полуистлевшие доски, почти ушедшие в землю. Когда-то это был слопéц. Таким опадным устройством, самоловом, ловили в старину охотники глухарей, заготавливая их десятками.

В этом же месте есть отличный брусничник. Брусника стоит высоко, почти в колено. Крупные ягоды, когда созреют, не просто красные с розовым бочком, а словно налиты старой кровью, бурые. Сбиты они в плотные кисти, каждая словно заряд связанной картечи. На Печоре кисти у брусники называют брункáми. Если идёшь с ружьём вовсе и не по ягоды, всё равно остановишься и собираешь, пока не наешься, пока не распухнет язык от терпкого сока. Каждый брунóк – почти в горсть.

А недалеко от брусничника в один грибной год я набрёл на такую высыпку белых, что не поверил сам себе. Грибы стояли на расстоянии двух-трёх шагов друг от друга. Только попал я на это место после времени, слишком поздно. Ядрёные боровики уже были проморожены насквозь и стали словно каменные. Потом мне объяснили местные жители, что их надо было брать, а потом разморозить и жарить, можно даже мариновать.

В бору можно часто встретить колодину, разобранную медведем. Он искал тут разных личинок.

В районе моей тропы мне довелось найти исключительно богатый морошечник. Каждый год он давал нам пять-шесть вёдер желтовато-прозрачной, крупной и сочной ягоды.

А было так. В один из засушливых годов, тех самых семидесятых, когда горели леса почти по всей России, я пошёл разведать места с морошкой. Её не было нигде. То есть она была, но вся посохшая, которую уважающий себя ягодник брать не станет. Старожилы говорили: «Сей год морошки не будет. Цвело много, да вся посохла».

Я крутился по болотам полдня, утóркался до невозможности на жаре, комары меня изъели. Морошку ведь берут в самое жаркое время. В конце июля. Тут попался мне на пути небольшой ельничек, и я решил посидеть в нём в прохладе, немного передохнуть. Только я продрался туда сквозь еловый молодняк, исцарапав о сухие веточки руки, как увидел этот морошечник. Сами растения были высоки, и резные, похожие на малинные, листья смыкались, образуя как бы висячий ковёр, а над ним повсюду были ягоды. После иссохших на корню ягодок на открытых болота эти мне показались чуть ли не с яблоко каждая. Они торчали так плотно, что я поставил своё эмалированное ведро на землю и собирал сразу двумя руками. Минут за двадцать я набрал три четверти ведра, остальную четверть собирал почти час. Этот секрет морошки знает каждый, кто её собирал. Она очень сильно уминается, даёт сок, всё время оседает в ведре и уплотняется.

Так что мой район охоты был не только местом охоты на дичь. Тут была охота и за грибами, и за ягодами. И какая охота!..

…А вот сегодняшний день небогат – два рябчика в рюкзаке. Но разве этого мало?! Ведь целый день, ясный осенний день я был в тайге, видел последние, наверное, кучевые облака, а высоко под ними парящего кругами ястреба-тетеревятника. Я видел росчерки блистающей паутины в тёмном уголке леса, где медведь расковырял гнилую колодину. Я поднял на краю болота старого лося и видел, как он легко бежал через болото, вытянув морду, закинув рога к загривку и расшвыривая светлые ошмётки мха с поблескивающих мокрых копыт, а моя собачка безуспешно пыталась его догнать. Я пил крепкий чай с клюквой на своём любимом месте, на Кедровом угоре, и лёгкий дымок костерка, дрожа, поднимался в недвижном воздухе. Я слышал пересвист рябчиков и подманивал их к себе, посвистывая в костяной маночек…

Неужели этого для меня мало?

Почти стемнело, когда я вышел к Печоре и спустился с высокого яра к причаленной лодке. Вдоль обрыва – стенка тёмно-зелёных елей. Словно верёвки свисают их корни, вымытые полой водой. Айка скатилась вслед за мной. Обычно её трудно загнать в лодку, пока она не набегается досыта, но сегодня она умаялась тоже сильно, сразу прыгнула в лодку, даже не стала ждать, пока я залезу.

Немного прибыла вода, и лодка плавает на якорной цепи. Видно, вчера был дождь в верховьях. Выталкиваю лодку в реку. Несколько толчков шестом, и она на течении. Я не тороплюсь заводить мотор и потихоньку сплавляюсь, слушаю тишину. Айка свернулась калачиком на тёлдасе, досках на дне, и даже головы не поднимает, чтобы понюхать воздух. Ещё не совсем стемнело и мне видны её глаза, дремотно прикрытые. «Ну что, собачка, – говорю я ей, – упéткалась, умаялась?» Айка открывает один глаз, косит его в мою сторону, наставляет ухо и чуть шевелит кончиком хвоста. Ворочаться ей неохота, и всем своим видом она словно говорит мне укором: «Отстань, хозяин, лучше мотор, давай, заводи».

Я дёргаю шнур. Мотор взрёвывает и будит придремавшие берега. Оттуда кидается к нам эхо. Ночная тишина будто вздрагивает. Включаю реверс, и мотор разгоняет мою длинную печорскую лодку. Она набирает ход, ещё больше ускоряя его на перекатах.

Северные сумерки долгие, а совсем стемнеет, когда я подкачу к посёлку.

Много ли человеку надо! Хорошая собака, хорошее ружьё, надёжный мотор у лодки, любимые тропы, а впереди, за темнеющими излучинами, затерянный среди северной тайги посёлок и яркий свет окон твоего дома, словно маяк на высоком берегу…

За ягодами

Собирательство у нас, охотников, в крови. Это, вероятно, врождённое. Нельзя объяснить это влечение современного человека, живущего в мире, где на каждом шагу магазины, а в них сегодня полно снеди, и свежей, и консервированной. Цены, правда, кусаются. И, тем не менее, даже те, кто сравнительно обеспечен, всё равно нагнётся за грибочком или ягодкой. Что же говорить о тех, кто всю жизнь – в селе, в деревне, в лесу. Им-то, как говорится, сам Бог повелел пользоваться дарами леса.

Посёлок Печоро-Илычского заповедника Якша расположен на правом берегу Печоры. В заповеднике ни грибы, ни ягоды собирать не разрешается. Ну и охотиться, конечно. Однако тайга одинакова, что на правом берегу, что на левом. Переплыл на лодке реку и бери, сколько унесёшь.

Набрали черники, а корзинка-то неполная.

Сбор ягод и грибов в таких глухих местах не отдых, не развлечение, а работа. Порой просто тяжкий труд, который ложится фактически на плечи женщин. Попробуй-ка потаскаться за морошкой в июльскую жару по болотам, когда жрут комары да мошкá, когда сил нет тащить здоровенный бидон, который никак не хочет наполняться. Ягода всё время оседает, уплотняется, а бидон тяжелеет и тяжелеет. Но кто пойдёт домой, если ягоды в нём ещё не до краёв?

Конечно, кто-то ловчее и быстрее обирает куст малины, а кто-то медленнее. Умение быстро брать ягоду сродни таланту, хотя научиться этому тоже можно, только не за один сезон и лучше сызмальства. И ползают сопливые ещё девчонки вслед за мамками да за старшими сёстрами по моховым кочкам, кормят комаров и слепней, дерут одежонку, кровенят ручонки о сучки да колючки лесные. Зато годам к тридцати из них выходят виртуозы-ягодницы. У таких, бывает, малина уже из плетушки через край сыплется, а у неопытной посудина ещё и на четверть не наполнилась.

И ведь такие малышки работают наравне со старшими в дикой вообще-то тайге, а там случается всякое.

Ульяна Лызлова из Якши мне рассказывала, как она повстречалась с медведем:

– Было мне тогда восемь лет. Ходили мы по клюкву на болото. Мама, сестра старшая и я. Мы ведь никогда рядом в одном месте не берём ягоду, хоть немного, да расходимся. Вот и я утянулась в сторонку и наткнулась на ягоды. Сколь там клюквы было! Редко так-то бывает. Кочки обсыпаны – моха не видать! Ну, я пала на коленки, кошёлку поставила спереди и давай собирать. Думаю, всех сейчас обгоню. Ничего не вижу, только ягоды, ягоды… А тут кто-то вроде бы надо мной вздохнул, засопел. Я голову-то подняла… И обмерла! Медведь! Да большущóй такой! Стоит, сопит и на меня сверху смотрит! Я не то, что крикнуть, дышать не могу. Не знаю, не скажу, сколь это длилось-то. Только он как дал лапой по корзинке, так она и улетела! И ягодки все мои рассыпались, разлетелись! И ушёл, повернулся и ушёл. И так мне обидно стало! Собирала, собирала, а он – раз! – и нету! Так обидно было, что про страх свой-то позабыла. Начала собирать ягоду, тут-то меня он и пробрал. Схватила корзиночку да к своим побежала. Они недалеко аукались. Вот они заахали, вот они заохали, а мать заругалась на меня и говорит: «Впредь, Ульянка, смотри, от нас не отбивайся!»

Лох, дялко

Осень! Золотая осень!

Тёмно-зелёная парма11
  Пармá – тайга на Северном Урале


[Закрыть] за рекой в ярких заплатах жёлтых берёз и красных осин. По Печоре плывёт сухой лист. Пока ещё в этом месте сухой, но через несколько перекатов его заплещут волны, он намокнет и ляжет на дно. Однако мне этого не увидеть, потому что все листья одинаковы, падают они вдоль всех берегов, и узнать, где лёг на воду сухой и утонул намокший, невозможно. Вот и кажется мне, что листья осенние плывут себе и плывут по Печоре, не намокая и не опускаясь на дно.

Печора к осени сильно, как здесь говорят, омеляла, и многие перекаты можно перейти вброд. На таких перекатах сёмга мечет икру. Мечет в гнездо, в яму, которую самка выкапывает хвостом в гальке. Почему-то яму эту называют бугром. Его видно издалека, потому что все камни, заросшие тиной и водорослями, рыба раскидала хвостовым плавником.

Что-то сильно заплескалось на мелком месте около кордона, будто какой-то зверь там купался. Солнце било мне в глаза, и с берега я никак не мог рассмотреть, кто это такой там, в реке ворочается. Я отошёл немного в сторону и стал на берегу так, чтобы солнечные блики не мешали мне смотреть на реку, на то место, где плескался это зверь.

На самом мелком месте переката, где прозрачная вода натекала на микроскопический островок, лежал огромный самец сёмги, лох. На Печоре его ещё называют дялко, с ударением на «я». Это был уже выполнивший свой мужской долг перед природой, погибающий рыбий гигант. После нереста самцы сёмги гибнут, исчерпав весь свой жизненный ресурс, хотя на нерест они приходят в самом расцвете сил.

Однажды довелось мне увидеть, как сражались два громадных, не меньше пуда весом каждый, самца сёмги за самку и гнездо-бугор.

Бились они в узкой, метров шесть шириной, и мелкой, немного выше колена, протоке. Сцепившись крюкообразными челюстями, они возили друг друга по мелководью, сшибали хвостами стебли и листья лопушника-нардосмии, что растёт по всем берегам Верхней Печоры. Ниже места побоища плыла в воде муть, обрывки водорослей, изорванные листья лопушника, пахло гнилым мясом от вырванных его корневищ.

Недоставало только звериного хрипа и рычания, но рыбы ведь немы. Зато сквозь отчаянный плеск воды было слышно, как глухо гремит галька под ударами длинных и твёрдых тел этих сёмг.

Потом они расцепились, один из них повернул вниз по течению, разметал грязь и муть и ушёл на глубокое место.

Второй самец, победитель, остался на месте. Нам было видно его хорошо. Он стоял, подставив своё страшное, изуродованное природой рыло навстречу свежей струе, которая накатывалась на него чистотой, слизывая грязь со дна, промывая каждый камень. В этом месте появилось много свежих камней, которые сёмги в драке перевернули и очистили своими боками и хвостами от тины, водорослей и водяного мха.

Увидеть такое можно нечасто.

Коряга

Эту чёрную корягу на берегу я увидел сразу, как только выплыл из-за поворота речки. Метров с семидесяти. Коряга как коряга.

Только когда подъехал к ней на расстояние выстрела, понял, что никакая это не коряга и никогда она здесь не лежала. Это ведь глухарь! Глухарь вышел вечером на берег клевать гальку! А я, балда, не смог понять сразу, что это за «коряга»! Охотник! Корягу от глухаря не отличил!

А когда подъехал совсем, ближе, чем на выстрел, глухарь дёрнул вытянутой шеей, превратился из коряги в настоящего глухаря и с настороженной степенностью пошёл к лесу, редко переставляя ноги и глядя только на меня.

Я успел всё-таки развернуть лодку носом к птице, быстро положил весло, поднял ружьё и прицелился. Но только я представил себе, как подбитый глухарь начнёт сейчас бить твёрдым крылом по камням и траве, лодка качнулась, и дробь ударила перед глухарём в берег.

Загрохотали широкие крылья, развернулся веер хвоста и пропал в плотном прибрежном ельнике. Только ветки качнулись.

Лодка стукнула днищем по обкатанным камням. Я выскочил на берег, на ходу скидывая плащ и полушубок и путаясь в них. Забежал в лес. Тишина. Слышно только, как волна от лодки тихонько плюкает в камушки. Иду осторожными шагами – сучок не треснет.

…Но он меня обманул, негодяй! Пропустил, затаившись в пяти метрах за гнилым пнём, а потом взорвался и, метнувшись за крайнюю на берегу ель, улизнул на другую сторону реки.

На этот раз я даже выстрелить не успел.