Текст книги "Бен Палестрина: монологи"

Дон Нигро
Бен Палестрина: монологи

Пьеса-коллаж. Входит в сагу «Пендрагон-Армитейдж». Монологи Бена Палестрины, одного из основных персонажей саги, в разном возрасте.

1

«Темнота». Бену около сорока лет. О событии из детства, которое так навсегда с ним и осталось. На мгновение, в реальности или нет, он перенесся в какое-то другое место, возможно, установил связь с самим собой в одной из прошлых жизней.

ТЕМНОТА

(Один персонаж, БЕН, мужчина под сорок. Он обращается к зрительному залу с пустой сцены).

БЕН. Самое странное и экстраординарное событие моего детства, может, всей моей жизни, и самое сложное для объяснения, большую часть прожитых лет я просто держал при себе, но по мере того, как идут годы, оно все больше и больше не дает не дает мне покоя, и я думаю, может, лучше рассказать о нем, поделиться с другими, возможно, в тщетной надежде, что кто-то услышит меня и поймет. Это не одно из тех смазанных, полузабытых впечатлений далекого детства, которое на самом деле может быть воспоминанием о том, что кто-то тебе рассказал, или фотографией забытого события, или несколькими воспоминаниями, слившимися воедино. Нет, это что-то яркое и четкое, словно случившееся мгновением раньше, но при этом в свое время я помнил больше, а теперь это совсем ушло, и я не знаю, как объяснить этот очевидный парадокс, кроме как рассказать все, как есть, и покончить с этим. Мне было четыре года, и я жил в доме из красного кирпича в Армитейдже, штат Огайо, в который мои родители въехали сразу после свадьбы. Мы с матерью вытирали пыль с игрушек в моей комнате на первом этаже, у длинного невысокого книжного стеллажа-стола, который мой отец смастерил для меня. Мы брали игрушки с полок, протирали от пыли и ставили обратно. Над нами, на стене над стеллажом висели мои рисунки пальцами. Я обожал рисовать пальцами, мне нравился запах красок и ощущение их прохлады на руках, вот я и размазывал яркие цвета по большим листам, создавая целые картины. Мы с матерью сидели на полу, с тряпками в руках, я – лицом к ней, полкам и рисункам, она – спиной к стене, о чем-то говорила, и тут, внезапно, меня уже нет рядом с ней, я ушел, я где-то еще, в каком-то другом месте, и думаю, ясно и по-взрослому: это не я, я не здесь, это не мое тело, не мое лицо, не мои руки, не мое имя, это не то или что я есть, я – не маленький мальчик, которого звать Бен Палестрина, сидящий здесь, на полу этого дома в Огайо с моей матерью, которая тряпкой стирает пыль с моего телефона, и моего «чертика из табакерки», и моих зверушек, я… я… и тут моя мать говорит мне – просыпайся, хватит витать в облаках, где ты сейчас был, спрашивает она, улыбаясь, как ребенку, и вопрос этот совершенно правильный, потому что я точно был где-то еще, но она вытащила меня оттуда, в тот самый момент когда я был на грани того, чтобы вспомнить, кем я был, и откуда пришел, и что делал перед тем, как началась эта странная иллюзия, будто я – маленький мальчик, но теперь все ушло, и я пытаюсь изо всех сил вспомнить, где я был, вспомнить правду о моей истинной личности, но все ушло, и я снова ребенок, сижу в комнате с матерью, которая внезапно кажется странной и чужой, пришелицей в мой мир, где я появился гораздо раньше, чем она, я стираю пыль с моей игрушечной металлической пишущей машинки, у полки, на которой стоят мои детские книжки и игрушки, набивные зверушки смотрят на меня умными глазами, словно знают секрет, а на стене цветные иероглифы, загадочные картины пальцами, следы моих маленьких чужих пальцев, которые в прошлом окунались во влажные краски. Другое место тоже ушло. И однако, позже, в самые неожиданные моменты моего детства, меня охватывало это странное, мистическое чувство, эта уверенность, что на самом деле меня здесь нет, нет здесь и сейчас, что все это иллюзия, что на самом деле я какое-то иное существо, не с этим телом, или руками, или именем, или личной историей, что я гораздо старше и другой, да только все это забыл. Потом чувство это уходило, и я вновь продолжал послушно выполнять все положенное ребенку. Иногда чувство это приходило ночью, во сне, а когда я просыпался, во многом забывалось, а потом исчезало окончательно. И речь не каком-то ментальном образе, это было цельное, физическое ощущение, оно вбирало меня полностью, и отличалось от всего того, мне доводилось испытать, отличалось не в какой-то степени, а просто было другим. Уже в колледже я прочитаю оду «Отголоски бессмертия по воспоминаниям раннего детства» Вордсворта, а в четырнадцать или пятнадцать лет – «Бурю» Шекспира, и смогу найти в этих произведениях какие-то намеки, словно отображения в темном зеркале, на это особенное чувство, и я радовался тому, что нашел их, чувствовал безмерное облегчение, что и другие испытывали что-то подобное и изложили на бумаге свидетельства того события, которое я в полной мере прочувствовал сам. По мере того, как я становился старше, чувство это приходило реже и реже. Я помню, как подумал очень ясно и отчетливо, мне тогда было лет двенадцать, после того, как однажды днем это чувство пронеслось по моему разуму, словно внезапный порыв ветра, что скоро оно покинет меня навсегда, и это, конечно, очень похоже на описание Вордсворта того, как тени тюрьмы смыкаются вокруг ребенка. Я знаю, конечно, что в детстве все заряжено ощущением загадочности и символической значимости. И это пугает меня, когда дело касается детей. То, что кажется нам проходной фразой, для них может иметь невероятное значение, каким-то образом открывать им истинную природу мира, о чем мы, взрослые, даже не подозреваем. Это страшно, быть преподавателем, особенно любимым студентами. В компании детей я всегда задаюсь вопросом, что из общения со мной останется с ними и станет постоянной частью их эмоциональной карты. В старшей школе я проглотил полное собрание сочинений Фрейда, и он объяснил многое из того, до чего я дошел интуитивно. И благодаря Шекспиру многие мои мысли обрели плоть и кровь, хотя, если говорить о школьном образовании, оно, похоже, формировалось злыми демонами с тем, чтобы помешать мне заниматься самообразованием, и, возможно, не дать вспомнить другое место. Подсказки я получал от Юнга, Лао Цзы, из «Чжоан-цзы», «Упанишад», «Бхагавад Гиты», от Мейстера Экхарта, Платона, Кальдерона и Джона Уильяма Данна. Все они, казалось, касались истины и отпрыгивали. Ни один, к сожалению, не мог объяснить в полной мере случившееся со мной и с тех пор не дающее покоя. Исследований других было недостаточно, возникала необходимость в собственном, и иногда я думаю, что вся моя жизнь, как писателя была попыткой каким-то образом вернуться в другое место, место у стеллажа с книгами, под рисунками пальцами, где на мгновения я соприкоснулся с… С чем? Позже я слышал, как разные люди охотно делились сведениями об их прошлых жизням: они были и древнегреческими жрецами и жрицами, генералами, пришельцами из других измерений, и, простите мне недостаточную доброжелательность, но, по моему разумению, у этих людей давно и, похоже, безвозвратно съехала крыша. Так что в лучшем случае они увлеклись самообманом и игрой в исполнение желаний, как и все религии. Я человек не религиозный. И никакой веры у меня нет. Когда я наблюдал, еще ребенком, ужасы, которые Бог привычно обрушивал на невинных существ, я уже знал: существуй Он на самом деле, не было у меня выбора, кроме как стать его злейшим врагом. Но мне представляется, что Бог, скорее всего, просто фантазия. Этот мир – жестокий и неуправляемый кошмар с редкими моментами невероятной, неожиданной красоты, которые прорываются сквозь варварство и бойню. Все, что у меня есть, эта моя работа, которую я воспринимаю неким детективным расследованием, и сверхъестественное, не отпускающее и яркое воспоминание о том моменте, когда мне открылась другая жизнь. Что это было? Короткий глюк в детском мозгу? По ощущениям это было воспоминание вечности, но даже слово «вечность» звучит для меня нелепо. Самыми точными характеристиками этого чувства были уверенность, что я действительно был кем-то еще, и неуловимость, как что-то на кончике языка, на краю сознания, словно слово, которое ты знал, но никак не можешь найти, или имя, которое только что было здесь, но затерялась в файлах твоего мозга, или сон, от которого ты только что пробудился, такого невероятно яркого, цельного и захватывающего, да только вспомнить его никакой возможности нет. Я попробовал военную стратегию непрямого подхода, чтобы убаюкать это воспоминание ложным ощущением безопасности, а потом наброситься на него, застигнув врасплох, осознано думать о чем-то другом, в надежде, что правда внезапно запрыгнет в мой разум, или благодаря какой-то случайности она неожиданно возникнет у меня в голове, и я смогу все записать до того, как она исчезнет вновь. И я задавался вопросом, если это было мое прошлое, до моего рождения, являлось ли это также и моим будущим. Но подобные мысли опасно близки к тому виду самообмана, благодаря которому, я это знал, и появилась религия, и весь этот фанатизм, и убийства, и фарисейские заблуждения, неизбежные с ее рождением, поэтому оставил эту мысль, какое-то время о ней думал, а потом, а потом… В бакалейном магазине появился новый назойливый управляющий, и внезапно они прекратили принимать мои чеки без предъявления удостоверения личности с фотографией. Я перестал быть реальным человеком, не мог добиться признания своей подписи, не предъявив официальную пластиковую университетскую карточку с фотографией, удостоверяющую мою личность. Не имело значения, что я уже годы каждую неделю отоваривался в этом магазине, и банк ни разу не отказывался принять мой чек. Новое правило установил сам Господь. Поэтому я пошел в то здание в кампусе, где располагалась фотография, по-прежнему невероятно злой на эту заносчивую маленькую горгулью, которая заставила меня делать то, что я полагал совершенно ненужным, но фотограф ушел на ланч, я кипел от ярости и бродил по зданию, поднялся по лестнице и обнаружил дверь, которую никогда не открывал, переступил порог, оказался в темном помещении, гадая, куда попал, а потом, когда мои глаза привыкли в темноте, осознал, что случайно забрел на сцену огромного, пустого театра, и теперь смотрел в черноту зала. Стоял в одиночестве на темной сцене, смотрел на зал, и тут в моем мозгу внезапно, на мгновение, возникло то другое место, тот другой я, другая личность, всего лишь на мгновение я вновь узнал, кто я, где, и что послан сделать, и на это мгновение я был дома. Потом все опять ушло, и я остался один, в пустом театре, но эхо случившегося витало, и по сей день витает, когда я выхожу на сцену пустого театра, это ощущение, что я попал в святое место. Ты всматриваешься в темноту и каким-то образом переносишься в другое место, где все времена и пространства сосуществуют, и на мгновение ты связан через бесконечное множество воплощений с чем-то нереальным и при этом более реальным, чем может показаться. Там, в другом месте, трансформированный и лишенный притворства, ты становишься самим собой, и на мгновение касаешься темноты вечности, и ты – Бог.

(Свет медленно меркнет и гаснет полностью. ТЕМНОТА).

2

«Кладбище». Бену исполнилось сорок лет. Он и нервничает, и ностальгирует по детству, которое, по его убеждению, формирует жизнь человека. Фрейдизм, однако. Познавательно.

КЛАДБИЩЕ

(Один персонаж, БЕН, мужчина сорока лет, который говорит со зрителями с пустой, за исключением трех деревянных стульев, сцены).

БЕН. Мне только что исполнилось сорок. Но волнует меня не это или что-то еще. Потому что выгляжу я на тридцать, а чувствую себя – на двадцать. Я в гораздо лучшей форме, чем двадцатью годами раньше. Я больше занимаюсь спортом, лучше ем, живу в лучших условиях. Но возраст дает о себе знать, пусть и странным образом. Я все еще бегаю за двадцатилетними девушками, только теперь они обращаются ко мне «сэр», а если таки соглашаются переспать со мной, я не могу не подозревать, что они страдают от оставшейся фиксации на отце. Я все равно сплю с ними, но потом испытываю чувство вины: может мне стоило рассказать им сказку на ночь или что-то такое. В тридцать семь или тридцать восемь лет, когда мужчина впервые осознает, что спит с женщинами, которых потенциально мог бы зачать, время начинает шалить, многое вдруг закольцовывается. Вероятно, мне следовало взять за правило – не связываться с женщиной, которая понятия не имеет, кто такой Пинки Ли и никогда не видела его телевизионной передачи для детей, но я ничего не могу с собой поделать. Хотя должен признаться, что женщины за тридцать привлекают меня все больше и больше. Я хочу сказать, нынешние женщины за тридцать – это те самые женщины, которые не легли бы со мной в постель, когда им было по восемнадцать, но учитывая, что большинство мужчин, с которыми они спят теперь, выглядят, как Уильям Говард Тафт в плохо сшитом костюме, ныне они готовы, по меньшей мере, рассмотреть такой вариант. Но мне досаждают эти странные воспоминания. Большую часть первых десяти лет своей жизни я провел, уткнувшись в экран телевизора «Филко», и вот теперь продолжаю видеть эти яркие, гротескные черно-белые «кадры». В моем сознании вдруг возникают Сиско и Панчо. Правда. У них такие большие сомбреро, и они спешат, чтобы поймать плохишей. Вот они уже запрыгивают на своих лошадей, которые, как всегда, под рукой, привязаны к деревьям или у водопоя, но Сиско и Панчо, они, вы понимаете, постарели. Прошло уже столько лет. Поэтому, если по правде, у Сиско и Панчо наверняка возникают серьезные проблемы, когда им требуется сесть на коня или слезть с него. И я вижу их совершенно отчетливо, мысленным взором, улыбающихся и смеющихся, будто все хорошо, и сесть на коня для них пара пустяков, но по мере того, как год уходит за годом, им все труднее и труднее забираться на этих чертовых коней, ноги уже так высоко не задрать, иногда они даже застывают с поднятой ногой, совсем как собака у деревца, пока наконец-то не оказываются в седле, это становится далеко не в радость двум когда-то беззаботным мексиканцам, которые прекрасно проводили время, спасая хороших людей от плохишей, наоборот, превращается в суровое испытание для двух старых актеров, пытающихся забраться на пару больших, усталых и тоже старых коней. Оператор пытается использовать режим ускоренной съемки, чтобы получилось быстрее, но выглядеть это начинает глупо, вот Сиско и Панчо продолжают бороться. Наконец, ценой невероятных усилий, Сиско, который чуть моложе и не такой толстый, залезает на своего пегого рысака, но в итоге растягивает паховые мышцы, и деланная улыбка теперь скрывает гримасу боли, когда старый рысак, перебирая копытами, набирая скорость, и каждый шаг жжет болью потянутые мышцы, устремляется в погоню за плохишами, которым приходится ждать, когда же он их поймает. Между прочим, это те самые плохиши, которых он застрелил неделей раньше. Они – те самые плохиши, которых Одинокий Рейнджер застрелил за неделю до этого. Собственно, еще на раннем этапе своей жизни я обнаружил, что в старых вестернах плохишей порядка шести, и они просто кочуют из фильма в фильм, чтобы сегодня погибнуть от руки Роя Роджерса, через неделю – Джина Отри, потом – Хопалонга Кэссиди, и в конце концов, если очень хочется выпить или не хватает денег на уплату алиментрв, им не остается ничего другого, как согласиться погибнуть от рук Сиско и Панчо, но сначала за ними надобно погоняться, а это означает, что Сиско и Панчо должны каким-то образом взгромоздиться на этих коней. И для плохишей это довольно унизительно, объяснять необходимость дожидаться по другую сторону одного и того же большого кактуса, который они проезжали в двадцати восьми вестернах, когда же Сиско и Панчо соблаговолят броситься в погоню. Итак, теперь Сиско мчится вперед, терпя дикую боль в растянутых паховых мышцах, тогда как бедный Панчо никак не усядется на своего коня. От метода перекидывания ноги приходится отказаться. На вооружение берется метод живота. Панчо встает на большой валун и пытается заползти на коня. Он пытается схватиться за хвост и запрыгнуть сзади, чем вызывается заметную тревогу у коня, который видит в этом некое непристойное поведение. Но результата нет. Эй, Сиско, кричит он. Эй, Панчо, орет в ответ Сиско, страдая от жуткой боли в паху. За мной. Панчо от отчаяния впадает в истерику. Эй, Сиско, вопит он, подожди меня. Это традиционная жалоба, которая постоянно звучит из уст второстепенных персонажей. Энди Дивайн столько раз выкрикивал эти слова вслед Дикому Биллу Элиоту, Райдеру Рейджеру, или кому-то еще. Его звали Джинглс[1]1
  Отсылка к американскому телесериалу «Приключения Дикого Билла Хикока (1951-58 гг.)


[Закрыть], и у него тоже возникали проблемы при необходимости сесть в седло, плюс к этому ему приходилось носить эту тяжелую, вонючую одежду из оленьей кожи. Энди также рассказывал истории про обитателей джунглей, которые ездили на слонах. А еще он стоял на сцене перед миллионом вопящих детей[2]2
  Речь о детской передаче «Банда Энди» (1955-61 гг.)


[Закрыть] и звал Фрогги, чтобы тот потренькал на своей магической гитаре. Фрогги был гигантским лягушонком. Фрейдизма там хватало. Когда мы играли во дворе, никто из нас не хотел быть напарником главного героя. Так что роль Панчо, Джинглеса или Габби Хейеса[3]3
  Габби Хейес/Gabby Hayes (1885-1969) – американский актер сыгравший в вестернах множество ролей второго плана.


[Закрыть] доставалась самому маленькому. Нынче я не знаю ни одной девушки, с которой мне хочется переспать, которая помнит Габби Хейеса. Однажды, впав в отчаяние, я даже сымитировал, его надтреснутый, хриплый голос. Так она поднялась и ушла. И кто может ее в этом винить? Габби вроде бы говорил, что нам нужно отойти в сторону, чтобы он мог расстрелять из пушки коробку «Воздушного риса» от компании «Квакер», но я всегда подозревал, что на самом деле причина в запахе: Габби всегда выглядел так, словно не мылся со времен Гражданской войны. Но сильнее всего из этих черно-белых «кадров» меня преследовал тот, что был связан с Бастером Китоном, и по какой-то причине значил для меня больше остальных. Когда я был совсем маленьким, у Бастера Китона было какое-то детское шоу, названия я не помню, скорее всего, дешевый короткий проект, на который он согласился ради денег, но сам он был старый и уставший. Мне тогда было четыре или пять лет, и на черно-белом экране «Филко» Бастер играл Ромео и Джульетту в пустом театре. Вероятно, другие актеры не подошли, поэтому Бастер пытался сыграть все роли сам, изображал Ромео в саду, потом торопливо бежал в глубину сцены, поднимался по высокой лестнице к обращенной к заднику невидимой части балкона, чтобы надеть нелепый парик Джульетты и отвратительным фальцетом прочить ее монолог, срывал парик, спускался вниз по той же лестнице, в сад выходил уже в другом парике, как не менее гротескный Ромео, потом срывал парик Ромео, бежал к лестнице, карабкался по ней, как орангутанг, чтобы ответить самому себе от лица самой уродливой Джульетты в истории. И он продолжал это делать снова и снова, пока полностью не закончил балконную сцену. Это было потрясающе. Он был уже в возрасте, карьера его достаточно долго катилась вниз, он растолстел, выглядел ужасно, и однако я так четко видел, как он бежал к лестнице, вскарабкивался по ней, чтобы появившись на хлипком балконе в этом дурацком парике Джульетты, прохрипеть ее текст, опять спуститься вниз и так вновь и вновь. Этот образ остается со мной всю жизнь, темнота вроде бы пустого театра, взрывы дикого смеха совершенно невидимых зрителей, и большая, практически пустынная сцена, с балконом, лестницей позади него и несколькими кустами под ним. Эти нелепые парики и отчаянная решимость сыграть все роли казались героической попыткой борьбы с невыносимым одиночеством и полнейшей безнадежностью ситуации, в которую он попал. Годы спустя, когда в колледже я столкнулся с пьесами Сэмюэля Беккета, меня не удивило, что одним из героев Беккета был Бастер Китон, или что Китон действительно снялся в фильме по сценарию Беккета, фильме, который он сам не понимал и не одобрял, однако сыграл блестяще. Беккет говорил непосредственно о моем детстве, и любой из нас проходит по жизни, все еще оставаясь в мире своего детства. Оно навсегда определяет географию мира взрослого человека. Китон был старым, он умирал, выглядел так, что может откинуться в любой момент, попытка изобразить Ромео и Джульетту ставила его в унизительное, даже ужасающее положение, и однако, однако, это была моя жизнь. Это был истинный образ мира, созданного Господом. В одиночестве, в темном, возможно, пустом театре, и с невидимыми и возможно, воображаемыми зрителями, мы должны сыграть наши роли, мы не уверены, что знаем слова, но мы все равно должны играть, даже если нам придется сыграть все роли самим, все это в наших головах, но мы играем, без надежды, абсурдно, в ужасном неистовстве надежды и отчаяния, и мы разрушаемся по ходу нашей работы, как старый фильм. Энди Дивайн показывал старые тарзановские фильмы, и в одном из них люди набрели на кладбище слонов, место, куда все слоны приходят умирать. Там были горы костей. Слоновьих костей. Кладбище выглядело как долина высохших костей, как телевизор. На днях я включил телик и начал бесконечное путешествие по каналам, и там, между актрисой, с который я ходил в школу (теперь она продавала «бьюики»), и другой актрисой, которую знал (теперь она принимала душ), между каналами двенадцать и четырнадцать, оказался старый Панчо, по-прежнему черно-белый, все еще пытающийся взгромоздиться на старого коня, которому эта комедия давным-давно надоела. Искусство – это вечная жизнь, воскрешение из чистилища. В последнее время Бастер Китон живет в зеркале, которое висит в моей ванной. Он смотрит из зеркала на меня. Я слышу, как он смеется в темноте. Но в какой-то момент, знаете ли, в какой-то момент, старина Панчо каким-то образом заберется на лошадь и ускачет, исчезнет, превратившись в крохотную точку на просторах пустыни, в долине выбеленных солнцем костей, в бескрайней пустоши потерянного времени. Мне сорок, и я ничего не имею против. Действительно, ничего не имею. Правда.

(Свет медленно меркнет и гаснет полностью).