Текст книги "Книга утерянного из Евангелия"

Дон Нигро
Книга утерянного из Евангелия / The Book of the Lost Gospels / 2022

1
«Лазарь/Lazarus»

Ощущения Лазаря, вызванные перемещениями из мира в мир.

Один персонаж, ЛАЗАРЬ, который говорит с нами из круга света, окруженный темнотой.

(ЛАЗАРЬ говорит с нами из круга света, окруженный темнотой).

ЛАЗАРЬ. Попытка вспомнить, каково это – быть мертвым, все равно, что воссоздание прошлой жизни или откапывание воспоминания из глубокого детства. Нет уверенности, что ты действительно помнишь, а что выдумываешь.

Фома сказал, что не мог я умереть по-настоящему. Что я каким-то образом имитировал свою смерть или обманывал себя. Или находился в коме. Но мои сестры не сомневались, что я умер. От меня пахло смертью. Может, хорошо от меня никогда не пахло, не знаю, но я привлекал мух. И теперь я иногда слышу, как жужжат мухи, хотя их нет и в помине. Не знаю, мог ли я слышать их жужжание мертвым или помню его из того времени, когда был кем-то еще.

Я был живым. Затем стал мертвым. Потом перестал им быть. Но где я был, когда не был жив? Кем я был? Был ли я кем-то? Был ли я когда-нибудь кем-то? Был я кем-то до того, как жил?

Я смутно помню что-то большое и темное, пролетающее мимо, похожее на летучих мышей. Ветер завывает в пещере. Листья кружат маленькими вихрями. В моем сне я продираюсь сквозь густую растительность и вижу свет, горящий в маленьком домике, окутанном темнотой. Я не знаю, помню я это или нет. Я могу это выдумывать. Думаю, немалая часть памяти – ложь. Или я просто думаю, что я мог все это выдумать, потому что не хочу, чтобы это оказалось реальным? Это было, когда я умирал? Или когда умер? Сейчас это реально? Потому что реальным это не чувствуется. Все равно, что через несколько лет возвращаешься в какое-то место, где жил ребенком. Оно чужое и знакомое одновременно. По ощущениям сон, который ты видел, когда был кем-то еще.

Сначала ты никто. Потом – кто-то. Снова никто. Теперь я опять кто-то. Но такое впечатление, словно я – кто-то, который на самом деле никто. Кто-то еще. Я – кто-то еще, им я раньше был, до того, как умер. Или до того, как жил, да только это не я. Я вхожу в большое темное здание, то ли храм, то ли театр, то ли гробница. Я вроде бы на сцене. Всматриваюсь в темноту и почти вспоминаю, кто я. Не Лазарь. Кто-то еще. Смерть – дворец разбитых зеркал.

Мои сестры спрашивают меня, видел ли я Бога, когда умер. Не знаю. Узнал бы я его, если бы увидел? Я думаю, это были летучие мыши. Что я знаю о Боге? Я думаю, это были летучие мыши. Фома говорит, любой, кто скажет тебе, будто знает что-то о Боге, лжец. Никто ничего не знает о человеческой душе, не знают даже, есть ли она. Загляни внутрь нас, и ты ничего не найдешь. Мудрость появляется из ничего. Потом туда же и возвращается.

Ребенком ты почти что вспоминаешь. Потом начинаешь забывать. Набиваешь голову все новым и новым, но продолжаешь забывать. В какой-то момент осознаешь, что забываешь больше, чем запоминаешь. Потом ты снова мертвый. Иногда ветер дует в моей голове. Откуда он берется, куда летит, я понятия не имею. Из другого места. Места, где я был другим никто. Места, где я никогда не существовал. Как теперь. Как это место. Грачи. Я думаю, это грачи. Я даже не знаю, кто такие грачи.

Это забвение, это место, где забывают, ничего определенного о нем не известно. И если ты знал, если мог вспомнить, то хотел забыть. Словно просыпаешься утром от дурного сна и надеешься, что сейчас это уйдет. Но даже самая малая толика информация, которой мы располагаем, в итоге навечно проглатывается раззявленной пастью абсолютного ничто. Чтобы понять это место, ты должен забыть Бог – аннигиляция всех мыслей. Бог – бесконечность, включающая все прочие бесконечности. Бог – мистическое ничто. Бог – это ничего.

Я никогда не прощу его за то, что он вернул меня в это место.

(Падающий на него свет меркнет и гаснет полностью).

2
«Саломея/Salome»

История, рассказанная Саломеей, отличается от канонической, но не противоречит ей. Скорее, дополняет.

Посвящается Татьяне Кот.

Один персонаж, САЛОМЕЯ, которая говорит с нами из круга света, окруженного темнотой.

(САЛОМЕЯ говорит с нами из круга света, окруженного темнотой).

САЛОМЕЯ. Меня выдали за моего дядю, потом за моего кузена. Это была их цель – точно знать, что мои дети будут идиотами. Но к счастью для меня, и для мира в целом, они оба уже мертвы. Моя мать также плод кровосмешения, а потому на грани безумия. Значения это не имеет. Когда я танцую, ничего значения не имеет. Все остальное просто не существует. Ирод сказал, что даст мне все, что я захочу, если я станцую для него, и я понятия не имела, что попросить, практически была ребенком, и при всей моей любви к танцам, ненавидела всех этих толстых и уродливых мужчин, рыгающих, пердящих и пускающих на меня слюни. Вот я и спросила у матери, что мне следует попросить. Может, права самой выбрать мужа? Выбрать собственную жизнь? И что ответила мне мать? Не дури. Попроси голову Иоанна Крестителя? Зачем моей матери потребовалась голова Иоанна Крестителя? Ваша догадка ни в чем не уступит моей. Рассудительность не входила в число сильных ее сторон. Возможно, причина состояла в том, что он осуждал склонность правящей семьи женить своих детей друг на дружке, потворствуя вырождению, которое вызывало кровосмешение. Я сказала ей, что не думаю, будто мне нужна голова какого-то старика. Что мне с ней делать? Посадить в саду и ждать, пока она вырастет с дерево и с ветвей будут свисать маленькие яблоки-головенки? «Не умничай, – осекла меня она. – Просто сделай то, что тебе говорят». Да, подумала я, а потом смотри, как все это обернется для тебя. Но то же самое я слышала от всех. Не умничай. Делай, что мы говорим. Ты очень красивая, и танцуешь, как ангел, и мы все хотим трахнуть тебя, это желание будет возникать у каждого, кто видит тебя, пока ты не станешь старой и уродливой, как мы, а потому заткнись и делай, что тебе говорят. Вот я и сделала. Не знала, а что мне сделать еще. Может, подумала, что на самом деле не отрубят они человеку голову только потому, что чья-то дочь-подросток этого захотела. Как же я ошибалась. На следующий день Ирод вызвал меня, и на столе стояла большая коробка, перевязанная лентой. «Открой ее», – приказал Ирод. Такой возбужденный. И слюни у него текли, как у идиота. Я посмотрела на коробку. Не хотела, действительно не хотела ее открывать. Надеялась, это шутка. Не могла в ней быть голова. Но была. Голова Иоанна Крестителя. В этой самой коробке. С днем рождения, маленькая девочка. «А теперь танцуй», – велел Ирод. Танцевать мне, конечно, не хотелось. Чего хотелось – так это облевать его с ног и до головы. Но от моих желаний в тот момент мало что зависело. Вот я и сделала то, что знала, как делать, единственное в мире, в чем была хороша. Я станцевала. «С головой, – потребовал Ирод. – Танцуй с головой». От мысли, что придется прикасаться к этой голове, меня замутило еще сильнее. Но я видела, как Ирод убивал людей, которые не выполняли его приказы. Пересилила себя, сунула руки в коробку, достала голову, начала танцевать с ней. Глаза смотрели на меня. Танцуя, я начала плакать. Похоже, они подумали, что это сексуально, девушка, танцующая с головой мужчины, которого убила, и плачущая по ходу танца. Это были действительно самые мерзкие, мерзкие люди, когда-либо оставлявшие след на этой земле. Богатые, толстые, глупые, жестокие, самодовольные свиньи. Как я их всех ненавидела. К кому я не испытывала абсолютно никакого презрения, так это к голове. И я поцеловала ее. Слезы катились по моим щекам. Я целовала голову Иоанна Крестителя и танцевала. И он оказался очень хорошим партнером, пусть я и не могу объяснить, почему так решила. Когда музыка смолкла, я села на пол, положила голову Иоанна Крестителя себе на колени и заплакала еще сильнее. Что произошло потом, я помню смутно. Думаю, долго болела. Подхватила какую-то лихорадку, возможно, от поцелуев отрубленной головы, а может, от танцев для свиней, не знаю. Мне снились жуткие сны. В одном я стояла на холме с тремя крестами. И тремя мужчинами, распятыми на этих крестах. Я смотрела на того, что был по центру. Он посмотрел на меня и улыбнулся, не потому, что полагал, будто все образуется, но потому что любил меня, несмотря ни на что. А потом он умер. Когда я очнулась, лихорадка ушла. Конечно, я чувствовала слабость, но какие-то силы ко мне вернулись. Я потянулась к столику у кровати, чтобы взять стакан воды, и там стояла коробка. Они оставили коробку в моей комнате. Я тряхнула коробку, в надежде, что она пустая. Но нет, конечно же, нет. Голову они оставили в коробке. «Это то, что она хотела, – сказал им Ирод, – вот пусть и получит желаемое». Приказал забальзамировать голову и положить обратно в коробку. «Выбросить подарок, о котором ты просила, это смертельное оскорбление Ирода, – сказала мне мать. – Голова должна оставаться у тебя до конца твоих дней». С головой я провела в комнате так много часов. Чувствовала слабость, мучилась одиночеством, и через какое-то время начала говорить сама с собой. А потом, все еще в отчаянии, не придя в себя от лихорадки, обнаружила, что говорю с головой. И начала представлять себе, что голова мне отвечает. Пришла мысль, что я, скорее всего, схожу с ума, но, поскольку в моей семье все были безумными, на самом деле этого никто бы не заметил. Но дело в том, что комментарии головы, точнее, полагаю, голос, который я слышала в своей голове, представляя себе, что голова Иоанна Крестителя мне отвечает, высказывал такие интересные идеи. Поучительные. Даже забавные. И по ходу этих вызванных лихорадкой разговоров голова Иоанна Крестителя начала рассказывать мне об одном из его учеников, который был больше, чем ученик. Больше, чем он сам. Больше, чем кто бы то ни было. Он сказал мне, что я должна найти этого ученика и послушать его. И со временем, окрепнув телом, я покинула дворец и нашла его. Это была очень странная группа чудиков и неудачников. Так, во всяком случае, поначалу мне показалось. Но голова сказала мне: «Просто жди, и наблюдай, и слушай. Что-то там есть». Так я и поступила. И что-то там действительно было. Одна женщина подружилась со мной. Звали ее Мария Магдалена. Главный ученик их предводителя, важничающий такой рыбак по имени Петр, предупредил, что мне следует держаться подальше от Магдалены. Сказал, что она была проституткой и может повлиять на меня самым отрицательным образом. Но мне она нравилась гораздо больше, чем он. Относилась ко мне по-доброму, и вроде бы без всякой на то причины. Вы должны понимать, что за всю мою жизнь, до того самого момента, по-доброму ко мне не относился никто. Были люди, которые хотели убедить меня, что добры ко мне, но только потому, что хотели чего-то от меня. А Мария Магдалена ничего от меня не хотела. Посмотрела в мои глаза, увидела, что я полной растерянности, а заботиться о таких, как я, и было ее призванием. Вот я наблюдала, и слушала, и не всегда понимала, что слышу, но все это разительно отличалось от того, с чем я сталкивалась раньше, в этом ужасном дворце, полном этих ужасных людей, так что очень скоро я не просто следовала за этой странной группой, но и вошла в нее. Моя подруга Мария Магдалена был очень близка с их предводителем. Думаю, она понимала его лучше, чем любой из нас, определенно лучше, чем Петр, который был и грубым, и завистливым, и таил обиды, пусть даже прикидывался, что не таил. Он всегда пытался помыкать нами, но никто не обращал на него внимания, отчего он злился еще больше. Все время потел и жаловался. Фома был скептиком и весельчаком. Он не хотел связывать себя обязательствами. Иоанн был добрым и задумчивым, но боялся всего. Иуда был действительно интересной личностью. Что-то происходило у него в голове, чего я не могла понять Мне хотелось узнать его получше. Но он постоянно уходил в себя, никак не хотел делиться своими мыслями. Все там было таким ярким. Волнительным. Происходили события, которые могли быть чудесами. Могли и не быть. И каждый день я училась чему-то новому. Я чувствовала, наверное, впервые в жизни, что наше существование имеет значение. И мое тоже. «Ты очень грустная, – как-то сказала я моей подруге Марии. – Почему ты такая грустная?» Она ответила: «Потому что они собираются его убить». Я не поняла. «Кто? Почему кто-то хочет его убить? Он излечивает больных и утешает бедных. Кто хочет его убить?» «Власть имущие, – ответила она. – Власть имущие собираются его убить. Они убивают всех, кто говорит правду. Это их работа». И, разумеется, она была права. Я знала, что она права. Голова Иоанна Крестителя сказала мне, что она права. Мы, богатые, облеченные привилегиями, те, кто каким-то образом приобрел или унаследовал могущество и власть, мы всегда убиваем тех, кто пытается сказать правду. Потому что правда приносит человеку свободу. А получая свободу, ты обретаешь способность думать самостоятельно, и обычно твои мысли им совершенно не нравятся. Ты даже можешь начать осознавать, что они с тобой делают. Такого они потерпеть не могут. Вот и должны тебя убить. Я там присутствовала, при распятии. Мария Магдалена, я, его мать и несколько других женщин. Петр и остальные мужчины куда-то подевались. Они испугались. Именно женщинам достало храбрости остаться, наблюдать и скорбеть. Когда все закончилось, я села под тутовым деревом и плакала, а Мария Магдалена обнимала меня. «Не плачь, маленькая, – сказала она. – Все, что мы любим, умирает. Мы любим ушедшее. Мы любим то, что здесь и сейчас. И мы делаем то, что можем». Вот я и встала в заброшенном саду, у надгробий, под тутовыми деревьями. И я танцевала. Я танцевала в заброшенном саду. И плакала, когда танцевала. Но горе смешивалось с глубокой, иррациональной радостью. Не потому, что у меня была надежда. Но потому, что я могла танцевать. Несмотря на потерю всего, я могла танцевать. Вот я и танцевала.

(Падающий на нее свет меркнет и гаснет полностью).

3
«Ощущения Пилата, моющего руки/ Observations of Pilate While Washing His Hands»

Вроде бы Понтий Пилат вынес еще один приговор. Ничем не отличающийся от других. В полном соответствии с законом. Но нет у него покоя, а главное, не может он отмыть руки дочиста. Вот и моет их, моет…

Один персонаж, ПИЛАТ, который говорит с нами из круга света, окруженного темнотой.

(ПИЛАТ в круге света, окруженного темнотой. Он моет руки).

ПИЛАТ. Я не понимаю этих людей. Я не понимаю тех, кто воспринимает религию серьезно. Мы, римляне, в глубине души знаем, что религия – это большая куча лошадиного навоза. Ни один здравомыслящий человек не поверит в эту ребяческую, неистовую, безумную муть, которой типичный напыщенный религиозный фанатик пытается прожужжать все уши. Юпитер, Юнона, Венера, бла-бла-бла. Изнасилования, кровосмешения, убийства. Жертвоприношения, чтение будущее по внутренностям забитых козлов. Я вас умоляю. Но люди действительно в это верят. Что поделаешь с животными, которые так глупы? Похоже, не могу перестать мыть руки. Пытаюсь остановиться, но желание неодолимое. Думаю, это место сводит меня с ума. Иногда я просыпаюсь, крича: «Перестань на меня смотреть! Перестань на меня смотреть!» В моем сне он смотрит на меня. Я поднимаюсь и смотрю в зеркало, но там никого нет. Потом я вновь начинаю мыть руки. «Что есть истина?» – сказал я ему. Истина – дохлый верблюд на улице. И воняет она, как дохлый верблюд. Какая разница для высшего порядка вещей, если станет одним дохлым верблюдом больше, одним мертвым безумцем, одним мертвым пророком, одним мертвым богом? Мы – всего лишь говорящие обезьяны. Мы лепечем, трахаемся, срем и ссым, умираем, воняем и разлагаемся. Кто будет скорбеть обо мне, когда я буду умирать? Вероятно, он будет. Назло мне. Я заглянул ему в глаза. И мне стало стыдно. Я даже не знаю, чего я стыдился. Бедный, никчемный безумец. Царь чего? Чей сын? Никого не волнует. Никого не волнует. Его забудут, как и меня. Все создано из ничего. Лучше убивать таких людей до того, как расползется эта зараза. Лучше ничего особо не чувствовать. Эмоции убивают. Если человек ни в чем не сомневается, он – законченный идиот. Если сомневается во всем – не может действовать. Некая толика веры, можно сказать, необходима, некая толика самообмана, достаточная для того, чтобы убедить себя в необходимости утром подниматься с постели. Но все это чушь. Кто кормится, рассказывая историю жизни какого-то человека? Дураки. Невежды. Те, кто презирает нас. Завистники. Вот почему все истории – ложь. Я не верю в эту галиматью. Я ни во что не верю. Я даже не верю, что я не верю. Проблема в следующем: даже если ты знаешь, что все это чушь, тем не менее, каким-то образом, ты из тех обезьян, которые хотят верить. И верить в чушь достаточно легко. Трудно верить в истину. Но что есть истина? Я мою и мою руки, но никак не могу стереть с них пятна крови. Не позволяй им говорить тебе, что это связано с верой. Не связано это с верой. Связано с чем-то еще. Я не знаю, с чем. Я никогда не знал, с чем. Я никогда не узнаю, с чем. Мы – обезьяны, рассказывающие истории. Вот что мы делаем. Мы придумываем истории, чтобы попытаться успокоить себя. Тщательно спланированные ритуалы, которые на самом деле пережитки людоедства. Мы рассказываем истории, и страдаем, и испытываем унижение, а потом умираем. И действительно, ну еще один дохлый верблюд. Еще один мертвый безумец. Царь чего? Царь кого? Прошлой ночью я проснулся от жуткого кошмара. Три креста на вершине холма. Я встал, посмотрел в зеркало и увидел его глаза, которые смотрели на меня из моих глаз. Этот сукин сын проник в мою голову. Я разбил зеркало кулаком, потекла кровь, и я начал мыть руки, снова и снова. Остаток ночи я мыл руки. Я уверен, в какой-то момент, меня в этом заверили, я смогу навсегда покинуть это забытое богом место. Я уверен, где-то в мире есть зеркала, в которых я не увижу его. Если только смогу отмыть руки дочиста.

(Он продолжает мыть руки. Падающий на него свет меркнет и гаснет полностью).

4
«Мария Магдалена в заброшенном саду/ Mary Magdalene In The Abandoned Garden»

Мария Магдалена рассказывает о встрече с Иисусом Христом, вернувшимся из мира мертвых, до вознесения на небо.

Один персонаж, МАРИЯ МАГДАЛЕНА, которая говорит с нами из круга света, окруженного темнотой.

(МАРИЯ МАГДАЛЕНА говорит с нами из круга света, окруженного темнотой).

МАРИЯ МАГДАЛЕНА. Вам может показаться это странным, но поначалу я приняла его за садовника. Зрение у меня всегда было не очень, так что откуда я могла знать? Может, он и был садовником. Мир начался в саду, и его предали в саду, и когда я увидела его, выйдя из пустой могилы, то подумала, что он – садовник. И он вроде бы что-то сажал. Все каким-то образом складывалось. Не могу точно сказать, как. Только безумные уверены полностью, и многим из его последователей отчаянно хотелось быть уверенными. Когда ты любишь кого-то и теряешь его, ты продолжаешь подсознательно проецировать его образ на других людей, подстраивая их под роль человека, которого любишь. Ничего из этого не выходит. Только снова и снова обрекает тебя на ту же агонию. Когда ты в кого-то влюбляешься, начинается все с того, что ты путаешь их с кем-то еще, кто ушел, умер или просто недостижим. Мы неизменно возвращаемся к нашей прежней иллюзии и пытаемся вновь обратить ее в реальность. По прошествии времени все наши прежние возлюбленные начинают сливаться в наших головах. И это, в силу стремления к лучшему, Бог, или тот, кого принимают за Бога здесь, в этом месте. В этом заброшенном саду, заросшем сорняками. И полным змей. Петр любил его. И ужасно ревновал ко мне. Не мог смириться с мыслью, что меня любят больше. Но даже само такое подозрение говорит о том, что он совершенно не понимал человека, которого, как ему представлялось, любил. Потому что его любовь, по большей части, была сочетанием тщеславия и воображения. Может, и моя тоже. Я не уверена, что Петр был способен на настоящую любовь. Он проведет остаток жизни, слушая петухов, кукарекающих в его снах. Мужчины, разумеется, зачастую трусы. Кто стоял и смотрел на него, распятого на кресте? Не Петр. Даже не Иоанн. Никто из мужчин. Только я и несколько других женщин. Не мужчин. Мужчины боялись. Поэтому мужчины так превозносят храбрость. Потому что они в ужасе. Именно я обнаружила, что камень лежит в стороне, а могила пуста. Но когда побежала к Петру, чтобы рассказать о том, что нашла, он рассмеялся надо мной. «Глупые женщины, – сказал он. – Я не знаю, почему он всегда окружал себя женщинами, но теперь, когда он ушел, решать будут мужчины». Я ответила: «Передай от меня привет петухам, Петруша», – и вернулась в сад. В ночь его смерти я долго не могла заснуть, а когда, наконец, мне это удалось, то увидела во сне, как его жрут одичавшие собаки. Такое обычно случалось с распятыми. Их никто не хоронил. Значит, какой-то богач купил могилу. Я не знаю, кто. Может, это был Иуда. Деньги у него были всегда. Когда я вернулась в сад, он все еще был там. Но я не смогла заставить себя заговорить с ним. Да и что можно сказать человеку, которого ты отчаянно любила, после того, как его убили жестокие кретины, а теперь он, похоже, восстал из мертвых. Он что-то сажал. Он напоминал мне кого-то. Думаю, причина, по которой я сразу не узнала его, заключалась в том, что у меня действительно сильная близорукость, мир расплывается у меня перед глазами, вот почему мне так необходимо быть близко к людям. Они часто думают, что я просто пытаюсь их соблазнить, но дело не в этом. Мне нужно быть рядом с ними, чтобы я могла их увидеть. Но он был не совсем прежним. С одной стороны, был, с другой – не был. Не знаю, как объяснить. Я хочу сказать, он был мертв три дня, и только что вернулся из ада, поэтому я могла понять, что его внешность могла измениться. Чем больше я думала об этом, тем больше он напоминал мужчину с другой стороны Галилейского моря, безумца, из которого он изгнал демонов. Потом они вселились в свиней, а свиньи вбежали в море и утонули. Садовник выглядел, как тот мужчина после исцеления. Очень спокойный и грустный. Я не знала, что сказать. Поэтому села рядом и наблюдала. Наконец, поняла, что должна что-то сказать. Вот и спросила: «Что ты сажаешь»? Он ответил: «Смоковницу. – Он сажал смоковницу. Он сажал то самое дерево, которое проклял. – Это для свиней. Свиньи любят фиги». Он сажал смоковницу для свиней. И тут я решила: я собираюсь поверить, что это он. Потому что, в конце концов, человеку нужно кого-то любить, так? Я положила голову ему на плечо, мы посидели, слушая птиц в заброшенном саду со всеми этими могилами, и на мгновение я обрела покой.

(Падающий на нее свет меркнет и гаснет полностью).