Текст книги "Диверсанты"

Дональд Гамильтон
Диверсанты

Глава 1

Стальная дверь, выводившая в приемный зал тюрьмы, была не слишком высока: ровно столько, сколько требовалось, чтобы человек обычного роста прошел, не стукаясь головою о притолоку. Дверь открылась, пропуская освобожденную узницу, потом затворилась опять.

Довольно простолицая, весьма невзрачная женщина, которой не так давно минуло сорок... Я невольно подобрался. При последней – и первой – нашей встрече госпожа Эллершоу отнюдь не казалась невзрачной. Да и простолицей не выглядела. И лет миновало не слишком-то много... Не было ей ни малейшего резона представать мне в подобном душераздирающем виде.

Впрочем, резон имелся. Наличествовал... Не хочу сказать, что пребывание в местах не столь валенных действует на природу человеческую благотворно. Не утверждаю, будто одиночное заключение длиной в восемь лет способствует развитию телесному либо душевному. Но с виденной мною ранее госпожой Эллершоу приключилось нечто действительно неладное.

И целиком валить упомянутое неладное на тюремные власти не доводилось.

У освобожденной отмечались болезненно чистый, преотменно отмытый вид, и полное отсутствие косметики на физиономии. Волосы – по-прежнему густые и каштановые – были небрежно урезаны чуть пониже ушей. А также промыты шампунем до состояния сухости умопомрачительной.

Видимых повреждений и шрамов не отмечалось; не учитывая, конечно, левой кисти, которая торчала под углом, не присущим искони предплечью и лучезапястному суставу. Этой малости не наблюдалось двенадцать лет назад.

Минуло двенадцать лет. Ежели вдуматься, господа хорошие, добрые мои читатели, – седьмая часть человеческой жизни, прожитой при отменном здоровье, в относительной или абсолютной безопасности, в кругу родных и близких; без хлопот, забот и треволнений... Мне пятьдесят девять, милые. И думать о будущем – ближайшем и дальнейшем, – равно как и о золотом прошлом, без некоторой грусти я попросту не могу. Хотя бы в силу возраста. Но я уклонился в сторону...

Одежда миссис Эллершоу блистала такой непорочной новизной, что я поискал взглядом ярлычки, долженствующие указывать первоначальную цену. Весьма недорогой наряд. Коричневый, новенький, фланелевый, неброский. Приглядный? равно как и тоненький розовый джемпер, изумительна к нему подходивший.

Коричневый плащ. Коричневая кожаная сумочка. По крайней мере, материалу, из коего ее сработали, надлежало казаться настоящей кожей. Маленький дешевый чемоданчик. Тоже коричневый. Заметив меня, миссис Эллершоу замерла посреди приемного зала, точно вкопанная. С лица ее немедленно и напрочь слетело всякое выражение: уж этому в тюрьме обучаются быстро. Непроницаемая физиономия, такие бывают у профессиональных картежник ков. У меня самого сплошь и рядом отсутствует всякая мимика, ибо навыки покерного блефа, приобретенные в безмятежной и невозвратной юности, в бурной зрелости пришлись весьма кстати.

Женщина быстро облизнула губы.

– Сказано было: вас поджидают, – молвила миссис Эллершоу преувеличенно ровным голосом. – Только я не подозревала, что... Мы, несомненно, встречались. Да, помню.

– Чрезвычайно польщен, – учтиво ответил я. – И обрадован, ибо избавляюсь от нужды представляться вновь.

– Хелм, – сказала женщина. – Мэттью Хелм. Сотрудник загадочной федеральной службы, задачи которой остаются невыясненными. Двенадцать лет назад вы угостили меня ужином в...

– Ресторане "Кортес", – напомнил я.

– Конечно. Явились в контору Барона и Уолша, где я... состояла адвокатом. Хороший был ужин... И выбор вин вы предоставили моему вкусу и усмотрению... Очень любезно, мистер Хелм... Зачем вы пришли опять?

– Попросить помощи. В очень важном деле. Со своей стороны, миссис Эллершоу, моя загадочная и довольно влиятельная служба сделает все мыслимое, чтобы помочь вам. Чувство благодарности не чуждо и нашему начальству.

Что было чистой правдой. Мак умел бывать совершенно беспощадным, но и добра не забывал никогда. Странная и сложная натура, Мак.

– Я оставил машину подле ворот, – уведомил я. – Давайте, с вашего позволения, побеседуем по дороге.

Она буквально съежилась, когда я отобрал плащ и чемодан, дабы услужливо и вежливо помочь даме. Больно было глядеть: человек, выросший в надежном, воспитанном, устойчивом окружении принимал простейшие знаки внимания как нечто необычайное и напрочь забытое. Прелестная, самоуверенная, глубоко и основательно образованная девушка, считавшая подобные вещи естественными, отвыкла от подносимой зажигалки, предупредительно распахиваемой двери – от любых доброжелательных светских жестов...

Мы повстречались во время суда над записным убийцей второго разбора, Вилли Чавесом, полунемцем, полуиспанцем, как явствует из имени и фамилии. Я присутствовал при скандальном процессе, лелея надежду выйти на убийцу первого разбора, коему Чавес подчинялся, и который составлял в то время основную мою задачу. Свойство задачи вы, пожалуй, угадаете без дополнительных подсказок.

Совсем еще молодая, недавно окончившая юридический колледж, мисс Мадлен Рустин (госпожой Эллершоу она сделалась уже после нашей беседы) была своего рода юным чудом, получавшим вороха предложений от самых надежных и состоятельных адвокатских контор. Жаждущий работы, умный – неимоверно умный! – отлично знающий суть избранного дела ребенок, обещавший вырасти в неотразимого защитника.

Неотразимого и в буквальном, и в переносном смысле этого слова.

Именно поэтому, кстати, я и обратился к ней, а не к витавшему в недосягаемых высотах старшему совладельцу фирмы, господину Вальдемару Барону.

Перед свиданием довелось, как заведено, перелистать небольшое досье. Прочитанное укрепило меня в искреннем убеждении, что мисс Рустин – сущий алмаз меж молодых девиц, и трактовать ее надлежит со всем возможным почтением. Невзирая на ощутимую разницу в опыте и возрасте.

В то великолепное время никто и заподозрить не мог, что Мадлен Рустин постигнет нежданная и грозная, подобная сорвавшейся лавине, беда. Все свидетельствовало: рано или поздно девушка пробьет себе широкую тропу наверх и сделается если не главным партнером, то, по крайней мере, значительной персоной в заведении "Барон и Уолш". Весьма выдающемся заведении, между прочим.

Приняла меня Мадлен в маленьком кабинете, где я и поведал ей свои намерения. Пришлось, разумеется, назвать имя и номер вашингтонского телефона, по которому были получены требуемые подтверждения. Правительственный номер не спутаешь ни с каким иным, подтверждения были приняты надлежаще и учтены соответственно.

Простейших приличий ради, я попросил Мадлен отужинать со мною в "Кортесе", а уж там, за добрым столом, и поговорить обстоятельно. Девушка согласилась просто и без неприличных, присущих возрасту ужимок. Деловая, спокойная девица, прекрасно знающая, что можно, а чего нельзя изложить клиенту. Даже государственному служащему.

Сцепились мы (вполне дружелюбно и легко) по одному-единственному поводу. Проведав, какого рода занятиям я предаюсь, Мадлен полюбопытствовала:

– А не совестно вам убивать людей, точно дикое зверье?

На что я возразил:

– А вам не страшно выпускать дикое зверье на волю, делая вид, будто людей освобождаете?

Мы поспорили, каждый остался при собственном непоколебимом убеждении: так бывает неизменно. И все-таки простились добрыми приятелями. Благодарными друг другу за чудесный вечер. Тем и окончилось.

Года полтора спустя привелось узреть фото Мадлен во всех окрестных газетах. Приключилось невообразимое, и тюремные ворота захлопнулись за спиною Мадлен Эллершоу на восемь долгих лет. Было странно и жутко угадывать в этой опухшей от малоподвижности, отекшей, бледной физиономии былые черты, былую живость, ушедшее чувство собственной значительности.

Тюрьма раздавила бедолагу полностью.

Конечно, признаю: тюрьма – отнюдь не швейцарский курорт, не учреждение, где поправляют истрепанные нервы и дают полное отдохновение измучившемуся телу. Тюрьма на то и тюрьма, чтобы в ней жилось не особенно сладко. Но ведь, черт возьми, не до такой же степени!

В серых глазах не отмечалось ничего, кроме предельного безразличия ко всему на свете. При обычном течении событий, подумал я, Мадлен Эллершоу была бы сейчас подтянутой, выхоленной, уверенной в себе дамой, занимающей отличное общественное положение и спокойно глядящей в обозримое будущее. Да и выглядела бы не старше, а гораздо младше положенных природой тридцати четырех лет.

Немалую цену заплатила, подумал я отрешенно. И, главное: за дело заплатила, или по навету?

Заключена без права на амнистию, припомнилась давняя фраза из паскудной провинциальной газетенки.

Побрезговала, голубушка, сделать признания добровольные и сугубо ложные. Хотя, пожалуй, они сократили бы срок ее мытарств эдак на три-четыре года... Присяжные учитывают раскаяние...

– Верно, мистер Хелм...

Голос прозвучал отстраненно, и по-прежнему был лишен всякого человекообразного выражения.

– Немного сохранилось от былой Мадлен Рустин? Жадной к работе особы двадцати двух лет от роду? Несладко глядеть, а, любезный? Свежаком из тюряги, всю катушку отмотала, денек в денек! Не признаешь, даже если попробуешь... Славный видок, а, приятель?

Беспардонная манера выражаться и ровный, преувеличенно ровный голос, которым изрыгалась тюремная сия чушь, произвели впечатление чуть ли не более ужасное, чем внешность. Благовоспитанная и тщательно образованная светская дама никогда не заговорила бы на подобный лад.

Потом я рассмотрел проблеск злого лукавства в непроницаемых, казалось бы, глазах, и понял: миссис Эллершоу попросту издевается. Дает почувствовать, во что превратилась в продолжение восьми долгих лет. Самоистязанием развлекается, голубушка.

– Но вы... – неожиданно выпалила женщина: – Вы же не станете предъявлять новых обвинений? Господи помилуй, ведь не могли же за восемь лет изобрести чего-то нового? Если опять замкнете... я... я не стану...

Она осеклась и состроила храбрую гримасу:

– Впрочем, терять нечего! Не осталось вещи, о которой следовало бы сожалеть!

– Буду весьма опечален, если вас убьют при выходе, – я. И ждал надлежащего ответа. Хотя бы отдаленного намека на любопытство или страх. Ничего подобного не отметилось.

– Нет, миссис Эллершоу, – вздохнул я. – Бояться нет ни малейшей причины. Вы чисты перед Богом и людьми. Срок заключения отбыт полностью, обвинение отпало. Новых не предвидится, уверяю...

И мы проследовали наружу, туда, где стояла моя серебристая "мазда RX-7". В салон – вернее, кабину, ибо автомобиль числится спортивным, – госпожа Эллершоу забралась неуклюже: сказывалась отвычка. Низко сидящие, прижатые к дорожному полотну машины требуют известной сноровки. Она-то, родимая, и отсутствовала. Испарилась в течение восьми лет.

Ноги, однако же, подметил я, сохранили как изящество, так и четкость очертаний...

Глава 2

– Этого знать незачем, – сказал Мак, будучи спрошен мною, какого дьявола вообще заваривается вся вышеописанная каша. – Нам это ни к чему, и ни единого слова не растолковали.

Голос прозвучал сухо и деловито. Ограниченные распоряжения, подобные этому, раздаются сплошь и рядом; и почти всегда жизненно важная информация, способная уберечь вас от нечаянного хамства, или непредвиденного мордобоя, или чересчур поспешного выстрела, оказывается засекреченной. Уж не говорю о сведениях, которые сплошь и рядом спасают самого агента от чужого хамства, нежелательного мордобития или смертоносной пальбы.

Увы и ах: нас высылают на задание, обеспечив шорами, ограничивающими поле зрения до предела; снабдив кляпом во рту и затычками в ушах. Ничего не попишешь, такова жизнь. C'est la vie, как выражаются французские союзники...

Глядя на Мака, никто никогда не заподозрил бы, что имеет редкую честь созерцать одного из опаснейших людей на свете. Аккуратная седая шевелюра; умопомрачительно черные брови; опрятный серый костюм... Начальник мой казался то ли процветающим дельцом, то ли отставным чиновником, но уж никак не руководителем беспощадной правительственной службы, засекреченной настолько, что лишь самые доверенные субъекты вообще подозревали о ее существовании... Насчет неприятеля не сужу. Неприятель знал все, от начала и до конца. Тем пуще опасался, между прочим... Ибо сам располагал своим подобным.

Мак вполне мог бы сойти за банкира, или маклера, интересующегося валовым национальным продуктом, а заодно и вложениями капитала... Впрочем, настоящие интересы Мака лежали в совершенно иной сфере. Вежливое название нашей деятельности определялось как "противодействие истреблению".

То есть: если какое угодно иное правительственное агентство ухитрялось противостать супостату слишком сильному или решительному, с коим невозможно было совладать мерами обычными и законными, вызывали нас. Дабы возникшее затруднение разрешилось наилегчайшим путем. Противозаконнейшим, кстати... Путем истребительным.

Вдобавок, всегда легче терять человека из родственной службы, чем из собственной...

– О, старая добрая песенка! – жизнерадостно возгласил я: – В один прекрасный день проснемся и обнаружим, что страною заправляют комиссары. А мы и не подозреваем об этом, ибо дело числилось абсолютно секретным...

– Чрезвычайно кстати было узнать, что вы задумываетесь над подобными задачами, – невозмутимо ответствовал Мак. – Ибо предстоит выудить из Форта Эймс некую особу, шпионившую для русских... По крайней мере, мужу своему помогавшую шпионить. Муж испарился, без малейшего следа. Заодно, между прочим, пропала женщина, подозревавшаяся в связях с коммунистами. Состоявшая другом злополучной семьи... Жене присудили восемь лет заключения. Через несколько дней срок заканчивается.

Я нахмурился:

– Форт Эймс? А что это, черт возьми, такое? Насколько разумею, тюрьмой для политических преступниц поныне служит Алдерсон, штат Западная Вирджиния?

– Официально, да, – уточнил Мак. – А неофициально, Форт Эймс, перестроенный сообразно требованиям двадцатого века, соответствует своей цели куда как больше. И куда больше устраивает знаменитые правительственные службы, вроде ЦРУ и Агентства Федеральной Безопасности, кои почитают сохранение отдельно взятых узниц вопросом жизненно важным для национального выживания. С Алдерсоном одна беда: чересчур мягкие требования, и режим, по сути, открытый. Почему-то считают, будто в качестве вероятных беглянок женщины безопаснее мужчин... И даже опаснейшим особям уделяют неизмеримо меньше внимания, чем их собратьям в мужских темницах... Алдерсон, да будет вам известно, прозывают "институтом благородных девиц"... Но признаю: некий резон имеется. Число побегов стремится к нулю. Не полностью забыли школьную математику?

Что я забыл, то забыл начисто. Но спорить с Маком было бы сейчас верхом опрометчивости.

– А чего ради именно эта отдельно взятая узница была помещена именно в Форт Эймс? Неужто провинилась больше, чем искупается Алдерсоном? И, сэр, ежели не слишком ошибаюсь, вы говорите о Мадлен Рустин?

Мак согласно кивнул:

– О ней самой. Не позабыли?

– Позабудешь... Но что бы дама сия ни сотворила – коль скоро вообще сотворила, – вряд ли стоило расходовать на нее место в побегонепроницаемом каземате. Мадлен вовсе не казалась женской разновидностью графа Монте-Кристо. Избалованная, изнеженная, привыкшая к удобствам особа. Не стала бы прокапываться наружу при помощи чайной ложечки, уверяю.

– Да я и не сомневаюсь, – ответствовал Мак. – Имелись иные соображения. О коих не распространяются. Но имелись. Так я думаю... Ибо Агентство Федеральной Безопасности, присматривавшее за судебным процессом от начала и до конца, настаивало на высшей надежности заключения. Кому-то, сказали ребятки, может стукнуть в голову резонная мысль: отчего бы не укокошить ненужную свидетельницу? В Алдерсоне укокошить – раз плюнуть. Оттого и предпочли Форт Эймс.

– Понимаю, – горько вздохнул я. – Снова предлагаете служить приставным телохранителем?

– Отчасти верно. Мы весьма стремимся уберечь госпожу Эллершоу. Но также не отказались бы выяснить: а кто, собственно, хочет ее погибели? По каким соображениям? Также надобно выяснить, что ведомо женщине об исчезновении мужа. Помните? Доктор Эллершоу, восходившая и безвременно потухшая звезда на небосклоне высшей физики... Светлая голова, работал в Лос-Аламосе. В общеизвестном Центре Передовых Оборонных Исследований.

– Когда мы повстречались, – рассудительно заметил я, – мисс Рустин еще не была замужем. Следовательно, сужу о муже лишь по газетным вырезкам прошлых лет. Нашумел процесс, ничего не скажешь... А Лос-Аламос – очень своеобразное заведение. Безусловно, закрытое. На пушечный выстрел не подпустят без особого пропуска... Это захудалый, но довольно глубокий каньон. Conejo Canyon, – уточнил я. – Кроличье Ущелье, коль скоро позабыли испанский...

– Эти сведения, по-моему, весьма косвенно относятся к основному предмету разговора, – ядовито заметил Мак. – Понимаете? Вы разумеете, Эрик?

Он употребил кодовое имя, подчеркивая: беседа ведется весьма деловая, и никакие вольные лингвистические экскурсы не считаются уместными.

– Уведомляю: поэтому и выбрали вас, а не кого-то иного. Уж кому, как не вам знать окрестности Санта-Фе и. Лос-Аламоса? Вы же там обитали не меньше пятнадцати лет, верно? А вдобавок, хотя бы шапочно знакомы с объектом опеки...

– Сэр, дозвольте задать вопрос, – перебил я. – Насколько постигаю, со дня, когда исчез доктор Эллершоу, а жена его села на скамью подсудимых, миновало не менее девяти лет. Неужто научные данные не успели безнадежно устареть? Откуда столь запоздалое любопытство к старому, заведомо вышедшему из употребления шпионажу? Чего боятся заинтересованные лица?

Мак отмолчался.

Я нахмурился.

– Точно: девять лет. Ровно год предварительного следствия, потом восемь лет заключения... Верно. – Мак поиграл вечной ручкой.

– Сэр, а вы исключаете возможную невиновность объекта? Подложное обвинение, подделанные материалы, и так далее? За восемь лет, проведенных в одиночной камере, впору и мозгами раскинуть... Свести концы с концами, сделать умозаключения... Догадаться, кто насолил, зачем насолил, каким образом. Ведь отчего-то же боятся ее? Укокошить не прочь? Мак резко поднял голову:

– Кажется, вы испытываете определенные сомнения, Эрик?

– Целый год, сэр, – заметил я, – миновал меж арестом и приговором! Достойно удивления! Куда более важные случаи покоились в судейских ящиках по нескольку лет: пять, шесть, семь... Не сдается ли вам, что пустили в ход известное влияние? Позаботились нажать на удобные рычаги, определить подследственную за решетку скорейшим, так сказать, образом? – Мак пожал плечами.

– Всякое бывает... Не исключаю, что вина госпожи Эллершоу была очевидна. Защитник же явил беспомощность. Вот и все.

– Насколько разумею, объект воспользовался услугами лучших умов той фирмы, в которой имел честь или несчастье состоять. Неужто изощренный адвокат не сумел привести встречных доводов? Не было девочке ни малейшего резона рисковать имевшимся... Жадный к работе ребенок; отличный оклад; полное отсутствие идеализма... Черт, она же защищала несомненного убийцу, отлично зная: убил он, и никто иной! Не представляю, как сумели бы продать ей великую идею всемирной пролетарской революции и поголовной обломной нищеты... Ради больших денег? У нее и больше имелось, чем уплатить способны. Ради безумных убеждений? Не приняла бы она марксистского бреда. Бывают, конечно, извращенные случаи, вроде Кима Филби, да только Мадлен Эллершоу совсем не из того теста слеплена.

– А за восемь лет Форт Эймс, вероятно, вылепил существо совсем новое. Так я думаю, – заметил Мак. – Если женщину обвинили облыжно, тем хуже. Но прошу запомнить: ее истинная вина, или невиновность, касаются нас в очень малой степени. Лишь постольку, поскольку влияют на возникшие в Новой Мексике недоразумения...

– Пожалуйста, – попросил Мак, – обуздайте любые рыцарственные порывы. Нам только-то и надобно выяснить: что творится в этом вашем Кроличьем Ущелье. Что творилось девять лет, покуда изъятый из обращения доктор Эллершоу числится в нетях? Во что позволил он втянуть себя? Или на что наткнулся по чистой случайности? Кто почел его ужасающей угрозой, с которой следовало обойтись беспощадно? Кто послал молодую жену Эллершоу в тюрьму? По навету, или за дело – какая разница? Кто намерен сейчас, когда госпожа Эллершоу получает свободу, разделаться с нежелательной свидетельницей полностью и навеки?

Мак помотал головой.

– Это лишь одна из возможных версий. Наличествуют, между прочим, иные. Думаю, ключ отыщете у Мадлен Эллершоу, в девичестве Рустин. А чтобы отыскать ключ, нужно сперва обезвредить вероятных убийц... Помогать вам будет Джексон. Вы недурно работали вместе. В Чикаго.

– Отлично, – сказал я. – Но Джексону подмога потребуется. Он один едва ли сумеет обеспечить надежное прикрытие.

– Любую необходимую помощь, – уверил Мак, – предоставим, и незамедлительно.

С минуту я разглядывал начальника. Не в пример блистательным и бравым ребяткам из Лэнгли, мы не располагаем неограниченным числом сотрудников. Однако же Мак явно соглашался отрядить со мною и Джексоном всех наличных людей, которых способен был выделить.

– Играем, получается, на огромную ставку, сэр?

– Не исключено, что на громадную. Но подробностей не знаю, не осведомлен. Сочли бы нужным – поставили бы в известность.

– Понимаю, – скривился я. – Лезьте из кожи вон, а вопросов лишних не задавайте... Надо полагать, от паршивой тюремной пичуги зависят судьбы всего народа?

За восемь лет. Форт Эймс, вероятно, вылепил существо совсем новое... Бессердечная реплика Мака всплыла в моей памяти, когда я выводил спортивный свой автомобиль со стоянки. Поникшая и бесцветная выпускница тюремных курсов молча сидела рядом, сжимая обеими руками псевдокожаный ридикюль.

– Отыскали того человека? – спросила она внезапно.

– Какого человека?!

– Того, за которым гонялись. Вы приходили просить о свидании с нашим клиентом Вилли Чавесом... – Поколебавшись, Мадлен прибавила: – А мы все-таки добились оправдательного приговора!

– Не знал, не знал... Впрочем, неудивительно: столь опытные, искушенные защитники...

– Я тоже была опытной, искушенной защитницей, мистер Хелм, – возразила Мадлен угрюмым голосом. – И сами видите, не слишком выиграла от этого. Не всякий раз удается разнести обвинение в пух и прах... Но вы не ответили.

– Отыскал. Увы, уже в покойницкой, ибо кто-то другой нашел парня еще раньше. И застрелил.

– А задание ваше сочли выполненным?

– Не совсем. Упомянутое лицо, некий Гораций Биксби – впрочем, у него было не одно имя, – успел нажать на гашетку, прежде, нежели сам получил пулю. Он был наемным убийцей. Не отвлеки кто-то господина Биксби за полмгновения до выстрела, задание оказалось бы провалено полностью. Но видный делец, выдающаяся фигура, все равно оказался ранен и провел в больнице не так уж мало драгоценного времени. Этому я должен был помешать, однако не сумел. О намечавшемся покушении знали, только понятия не имели, на кого именно Биксби намерен покуситься.

Я повернул голову:

– Положение складывалось прямо противоположное нынешнему, госпожа Эллершоу.

Женщина свела брови у переносицы.

– Не понимаю. О чем...

– Ведь я сказал: буду опечален, если вас убьют при выходе. Помните? В нынешнем случае известно, кого наметили жертвой, а вот кого послали стать убийцей, неведомо.

Серые, ничего не выражавшие глаза устремились на меня.

– Не трави тюльку, дружок! И не щелкай греблом, не испугаешь. Не такое слыхала.

Мадлен осеклась, поймав себя на том, что непроизвольно стала изъясняться бесовским жаргоном, завязшим в мозгу за восемь долгих лет. Вздрогнула, поежилась.

– Простите, мистер Хелм, но чего ради меня решили бы... уничтожить с-сейчас, когда миновало... м-мно-го лет?

– Видите ли, миссис Э., – ответил я, – в нашем деле всякое приключается, и с любыми субъектами сталкиваешься. Преимущественно со скверными. Но случается, даже худшим особям не чуждо чувство благодарности, или что у них там понимается под благодарностью... Соблюдение закона: ты – мне, я – тебе... Некий сотрудник отпустил с миром противника, отпускать которого не было особой нужды. Однако задание завершилось, и парню дозволили уйти невозбранно, чтобы избежать ненужных осложнений. Эта личность не забыла добра и с неделю назад позвонила по телефону. Сообщила важную новость.

– Обо мне?

– Пожалуй.

Не отрывая глаз от магистрального шоссе, ложившегося под колеса бесконечной темной лентой, я процитировал по памяти:

– "Человек, чье имя и местопребывание вас интересует, подыскивает надежного наемника, чтобы убрать Эллершоу сразу после освобождения. Намотайте на ус и дальнейших сведений не ждите. Я с вами рассчитался теперь полностью и окончательно".

Мадлен Эллершоу непроизвольно вздрогнула.

– Что за человек? О ком речь?

– Вам знакома фамилия Толливер? Обронив этот вопрос, елико возможно бегло и небрежно, я напрягся. Олухи, свихнувшиеся на почве секретности, все же вынуждены были упомянуть загадочного Толливера, дабы люди Мака, услыхав это имя, немедля донесли кому следует. Чересчур важной персоной, должно быть, числился господин Толливер, и беспокоил наших милых коллег чрезмерно. Донести надлежало с полной подробностью: где, когда, при каких обстоятельствах и кто упомянул. Подробностей, впрочем, не выложили. Ни к чему нам подробности...

– Толливер? – голос Мадлен прозвенел недоумением. – Н-нет... Похоже, измененная итальянская фамилия Тальяферро...

– Понятия не имею. Возможно.

– Звучит знакомо, только... Не припоминаю. Это очень важно?

Пожав плечами, я ответил:

– Опять же, понятия не имею.

– Скажите правду, мистер Хелм, чему я на самом деле обязана вашим присутствием?

Изысканная, безукоризненно построенная грамматически фраза произвела на меня выгодное впечатление. В тюрьме Форт Эймс та же самая мысль облеклась бы совершенно иными словами. Женщина явно возвращалась к словарю и синтаксису, восемь лет остававшимся без употребления среди злобных, безграмотных, завистливых скотов, не выносящих чужого превосходства.

– Но ведь уже говорил...

– Да, конечно. Вам велено беречь и охранять меня. – Мадлен покосилась: – Но почему вам? С какой стати именно вы должны опекать и лелеять бывшую женщину-адвоката, предполагаемую государственную преступницу, не успевшую толком вывалиться из камеры? Лишь потому, что мы встречались давным-давно, и вы любезно угостили меня ужином?

– Отчасти, да. Кроме того, я обитал в Санта-Фе, откуда вы родом.

– Да, – холодно проронила женщина. – Жила себе счастливая чета: Рой и Мадлен Эллершоу. Два очень славных молодых человека, получавших очень хорошие деньги. А еще и в долги забравшихся, чтоб и вовсе ни в чем себе не отказывать... Если бы дела шли своим чередом, вернули бы мы в скором времени все долги да зажили на славу: ни хлопот, ни забот... Но вышло иначе. Рой исчез бесследно, а меня взяли под стражу, и – пуф! Лопнула прежняя жизнь, точно пузырь мыльный. Сначала я хотела сохранить хотя бы дом, следовало блюсти приличия...

Мадлен перевела дух и продолжила:

– Но требовались деньги для освобождения под залог. И на судебные расходы, хотя... мистер Барон, фактический владелец фирмы, предложил защищать меня бесплатно... Потом все попросту рухнуло, и кредиторы получили свое, а остаток средств поглотил суд. Привелось брать взаймы у собственных родителей...

Надолго умолкнув, женщина устремила взор вперед. Я не торопил ее, правил спокойно, "мазда" пожирала километры точно макароны. Мадлен опять глубоко вздохнула:

– Оба уже мертвы. Я была единственным ребенком, и мной ужасно гордились. Университетские отличия, прекрасная служба, удачный брак... И вдруг – катастрофа. Это их прикончило.

– Вам есть куда возвратиться?

– Папин адвокат, старый мистер Бирнбаум – я звала его просто дядюшкой Джо, – прислал письмо и попросил о встрече сразу после того, как... отбуду срок заключения. Кажется, речь идет о наследстве и родительском доме. Несколько тысяч мне оставили, десять или пятнадцать, но при эдакой инфляции надолго не хватит... Я знаю об инфляции, смотрела у себя в камере передачи по маленькому телевизору, который привезли родители...

– Вас часто навещали?

– Поначалу – да. И снабжали всем, чем только могли. А вот когда здоровье сдало... Но пятнадцать тысяч лучше, нежели ничего. На время хватит. А после... Подыщу работу. В качестве освобожденной преступницы.

– По отзывам судя, – вставил я, – ваш м-м-м... послужной список почти безупречен. Однако ни малейшего любопытства к профессиональному обучению и образовательным курсам не обнаружено.

– Образовательным?! В голосе Мадлен зазвучало неподдельное бешенство.

– После всевозможных академических отличий, полученных в университете, настоящих отличий? После настоящего диплома? Настоящих познаний, приобретенных на родительские деньги? Дозволить полуграмотному, безмозглому, косноязычному сброду, бездарной банде тамошних преподавателей учить меня? Чему?! А касаемо профессиональной подготовки... Блестящий – простите за похвальбу! – адвокат, знаток своего дела будет учиться делать клиенткам шестимесячную завивку? Или на машинке пишущей десятью пальцами выстукивать, как примерная маленькая секретарша? Нет уж, простите! Это значило бы согласиться: будущее закрыто, осталось рассчитывать лишь на жалкое, смиренное существование в маленькой серой должностишке: что заработал, то и съел... Увольте. Впрочем, разве не так? Разве остался выбор?

Мадлен являла собою странную смесь аристократической надменности и чисто плебейского, причитающего отчаяния. И все же надменность наличествовала, и я с облегчением убедился в ее наличии. Боялся, что всю гордость и заносчивость выдавили по капле. Не то вышибли...

– У вашего мужа, – полюбопытствовал я, поспешно меняя течение беседы, – имелись несомненные приметы? Родимые пятна, шрамы? Странные привычки?

– – То есть?

– Рой Эллершоу пропал без вести. Не исключаю, что может быть поныне жив. Если обнаружить его...

– Не надейтесь. Рой погиб.

Минуты две или три я вел машину по залитому солнцем, предвесеннему краю, не говоря ни слова. Потом скосил глаза:

– Вы утверждали это еще на суде. Но доказательства не представили. Вообще никакого.

Коротко и сухо засмеявшись, Мадлен ответила:

– И правильно сделала. Иначе меня, чего доброго, провозгласили бы убийцей Роя. Видели бы вы свору обвинителей! Точно помешались от ярости и желания упечь... Требовали, вымогали: признавайся, признавайся, признавайся! В чем? Думается, тело Роя и не искали. Вместо этого разнюхивали, где скрывается мнимо уцелевший преступник, чьей соучастницей была подсудимая Эллершоу.