Текст книги "Травма и душа. Духовно-психологический подход к человеческому развитию и его прерыванию"

Комментарий

В этом кратком описании клинического случая образ ребенка сначала представлен в виде маленькой девочки, которую Делия держит за руку (так же, как я держу ее за руку в ее сновидении), затем в ее стихотворении – как ребенок, которого она топит ради его спасения. Образ ребенка также неявно присутствует и в сновидении про жеребят, которых кобылы убивают и поедают из сострадания. Видимо, Пони – один из этих жеребят, объект невыразимой любви пациентки и ее собеседник, сохраняющий ее связь с самой собой. Таким образом, в детские годы Делии ее душа была помещена в фигуру Пони, который стал своего рода ангелом-хранителем, во многом похожим на тех ангелов, о которых говорилось в главе 1 в связи с историями Дженнифер и других людей. В ходе анализа у Делии было множество сновидений, изображавших действительную утрату души/ребенка, помещенного в тайное место в ее внутреннем пространстве. Однако чаще всего ее ожившее воображение использовало образы маленького и уязвимого животного, обычно кролика, для передачи темы ребенка в ее сновидениях.

Драматическое сновидение Делии об убийстве жеребят кобылами из сострадания является замечательным примером того, как действует система самосохранения. Сновидение ясно показывает, что необходимость в активации этой системы возникала только в тех случаях, когда родители надолго оставляли Делию одну в загородном клубе, куда они приезжали, прихватив ее с собой, для того, чтобы провести время досуга в общении со своими знакомыми. «За пределами запада» эта система была не нужна и Пони были «свободны». Напротив, «загородный клуб» был местом, где поэтический и художественный внутренний процесс Делии не мог реализоваться, и убийство из сострадания в том сновидении – яркий пример того, как психе пытается справиться с такой невыносимой ситуацией. Результатом является потеря души и постоянная тоска Делии «по дому».

Эмоциональная жизнь Делии, которая была очень впечатлительным ребенком, не могла благополучно развиваться в холодном климате ее родительской семьи. Необыкновенный Пони стал ее мифопоэтическим спутником, помогающим выдержать невыносимую боль, которую она чувствовала. Пони был ее внутренней реальностью, и при этом он был вполне реальным. Перефразируя высказывание Винникотта, мы бы никогда не спросили Делию, обнаружила ли она Пони «там» или создала его «здесь», потому что Пони занимал то самое промежуточное пространство между мирами, в котором все мы чувствуем наибольшую полноту жизни. Пони помог ей выжить в мире, который оказался непригодным для жизни, а затем стал пригодным для жизни снова.

Тема потерянного и вновь найденного ребенка в мировой мифологии

Во введении я цитировал Джона Китса, который сказал, что наш мир был «юдолью сотворения души» и описал, как «искры божественного», которые он назвал «разумением», постепенно «воспитывались» реальностью и становились человеческими душами. Глубоко в себе все мы носим сакральное ядро нашей потенциальной целостности, жизненности или креативности, и этот сияющий центр стремится развернуться и реализоваться в частностях нашей уникальной индивидуальной жизни. Эта идея является содержанием первого акта той драмы, которую пытается проиллюстрировать эта книга. Такое стремление к развертыванию, нацеленное на полную реализацию личности, чаще представлено образом ребенка, иногда образом животного или другого живого существа. Часто этот ребенок несет в себе нечто сакральное или божественное, раскрывая свою чудесную натуру, обновляющую жизнь. То, что он родился «между мирами», означает, что он – отчасти божественное, отчасти человеческое дитя.

Затем начинается, так сказать, второй акт пьесы – идея о том, что травма прерывает процесс становления личности, закрывая доступ в переходное пространство, в единственную область, в которой возможно «горение» жизненной искры. Прерывание процесса развития может привести в действие психическую систему, которое может быть представлено в образах нападения на ребенка, готового появиться на свет, в попытках его «убийства». В других своих работах я показал, что такая попытка «убить» душу/ребенка, как правило, нацелена не на полное его уничтожение (убийство души и, может быть, буквальную смерть), а на устранение из сферы осознания того, что связано с образом ребенка, то есть на самом деле и в конечном итоге – на его спасение. В сновидениях мы видим не уничтожение, а изгнание ребенка – мы говорим: в бессознательное, – где он остается живым, но как бы находится в летаргии, пока не наступит подходящий для его возвращения момент.

Ниже я хотел привожу дополнительные примеры этой двухчастной темы из коллективного «сновидения» человечества, а именно из мифологии. Отто Ранк проделал работу по подбору соответствующих мифов, изображающих тему чудесного ребенка и злых сил, направленных против него. Ранк был ассистентом Зигмунда Фрейда, а затем сам стал аналитиком. Позже он разорвал отношения со своим учителем и предложил собственную теорию символизма и искусства. Его знаменитая монография «Миф о рождении героя» (Rank, 2008) включает более 70 примеров такого мифа. На этой основе были выявлены его пять основных компонентов.

1. Ребенок рождается у благородных или божественных родителей либо происходит от союза божества и земной девы, иногда девственницы. В повествовании появлению ребенка предшествует описание некоторых неблагоприятных обстоятельств, например, длительное бесплодие родителей или упадок общины/племени.

2. «Необычные знамения и пророчества», сопровождающие беременность или рождение младенца, пугающие правителя страны или отца младенца, так что правитель или отец намеревается убить дитя или иным способом избавиться от него.

3. Младенец «оставлен» умирать или брошен в море в корзине, или его увозят в дальние края, или он избегает смерти благодаря вмешательству благих сил. Иногда это мать ребенка. Иногда угрозы удается избежать благодаря чудесному предупреждению, которые приходит в сновидениях.

4. Младенец спасен иногда животными, или скромной женщиной, или рыбаком и растет в другой стране.

5. Юный герой возвращается, чтобы свергнуть отца или вдохнуть новую жизнь в общину, возглавив ее.

Ранк интерпретирует эти темы исключительно в духе фрейдовской теории об эдиповом соперничестве, исполнении инфантильных желаний и детской сексуальности, и это выходит за рамки темы данной книги. Далее мы остановимся на трех мифах, приведенных здесь в кратком изложении для того, чтобы исключить детали, не имеющие отношения к теме. Два из них (история Иисуса и миф о Персее) входят в число 15 мифов, отобранных Ранком для своей книги. Третий миф (о Зевсе) пересказан Джейн Харрисон, взявшей за основу текст Гесиода. Повествование всех трех мифов содержит пять основных компонентов, описанных Ранком и приведенных выше. В них обыгрывается основной мотив, который нас сейчас интересует: «ребенок» с двойственной (человеческой и божественной) судьбой, рожденный между двумя мирами, чьей жизни угрожают «силы» царства мирской власти Эго. Во всех этих историях священное дитя нуждается в защите, эти защиты являют нам даймоническое качество, то есть они обретают свою спасительную силу неординарными способами – через божественное откровение или из сновидений.

Младенец Иисус и царь Ирод

В Евангелии от Луки (1: 26–35) описаны события Благовещения – история о возвещении чудесного рождения Иисуса (здесь приведена в сокращении). Ангел Гавриил послан Богом к деве, помолвленной с человеком по имени Иосиф. Ангел сообщает Марии, что она зачнет и родит сына, который станет великим и нареченным Сыном Всевышнего. Когда Мария спрашивает, как это может быть, если она не «познала мужа», ангел говорит о грядущем непорочном зачатии:

«Дух Святый найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя; посему и рождаемое Святое наречется Сыном Божиим».

(Лк. 1: 35)

Вскоре рождается младенец Иисус – человек и Бог одновременно. Рождение происходит в простых условиях, в хлеву, среди домашних животных, но «слава Господня» (Лк. 2: 9–20) нисходит на пастухов, которые держат ночную стражу у своего стада неподалеку, а яркая звезда указывает путь к месту его рождения волхвам с востока (Мф. 2: 1–12). Джозеф Кэмпбелл напоминает нам, что во все времена звезду и свет ассоциировали с рождением божественного ребенка (Campbell, 1981: 32–34). Даже дата рождения Христа (25 декабря) была первоначально датой рождения персидского спасителя Митры, воплощающего в себе вечный свет, который родился, как считалось, в поворотный момент (в полночь), когда Солнце возвращается после своего зимнего погружения во тьму.

Сообщения о чудесном рождении, а также пророчества о ребенке, которому суждено быть Царем иудейским, достигли слуха царя Ирода, воплощающего в себе авторитарный «старый порядок», и очень встревожили его, ведь его власть может быть узурпирована новым чудесным ребенком. Он встречает трех волхвов, идущих к Иисусу, и просит их на обратном пути прийти к нему и сказать, где находится этот младенец, чтобы и он смог пойти и поклониться ему (Мф. 2: 8). Однако волхвы получают во сне откровение о злом умысле Ирода (в этом мы видим сотрудничество даймонов) и возвращаются домой иным путем, минуя дворец Ирода. Иосиф также видит во сне ангела Господня, который говорит ему:

Вставай, возьми Младенца и Матерь Его и беги в Египет, и будь там, доколе не введет тебя слово, ибо Ирод хочет искать Младенца, чтобы погубить Его.

(Мф. 2: 13)

Бегство в Египет – это пример защиты, необходимой в ситуации, когда на жизнь ребенка покушается жестокий правитель. Эта тема, известная фольклористам как мотив гонимого ребенка, обнаруживается в письменных источниках во всех уголках земли. В рассказе объясняется, почему требуется именно такая защита:

Тогда Ирод, увидев себя осмеянным волхвами, весьма разгневался и послал избить всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его от двух лет и ниже, по времени, которое выведал от волхвов.

(Мф. 2: 16)

Несколько лет спустя, когда Ирод умер, ангел Господень снова является Иосифу и говорит ему, что теперь он может вернуться в страну Израиль. Затем Святые родители вместе с мальчиком прибыли обратно в Назарет, в Галилею, где он вырос как сын плотника. Его особые силы проявляются намного позже, к примеру, когда в Храме, в возрасте двенадцати лет, он поражает ученых мужей своим разумом и ответами на их вопросы (Лк. 2: 47).

Младенец Зевс и Крон, пожирающий детей

На рисунке 2.3 мы видим изображение, относящееся к греко-римской эпохе, на котором воины со щитами, куреты, танцуют вокруг младенца Зевса, которому угрожает его отец-людоед Крон, и тем самым защищают жизнь малыша. На полу рядом с младенцем Зевсом находится его крылатый Фриз – жезл, увитый плющом, виноградной лозой или лентами, символизирующий веселье и кружение в экстазе, олицетворяющий жизненную силу. Крылья Фриза указывают на трансцендентность, выражают божественность Зевса, рожденного от титанов Реи и Крона, позднее свергшего своего отца и остальных титанов и вознесшегося на гору Олимп в качестве Бога небес и земли.

Рис. 2.3. Куреты, танцующие вокруг младенца Зевса

По Гесиоду, Крон, отец Зевса, был предупрежден, что его сын свергнет его; значит, ребенок был в смертельной опасности. Крон имел обыкновение пожирать своих детей одного за другим сразу после их рождения (см. ужасный образ, созданный Гойей, на вклейке 3). История сообщает, что Крон уже проглотил пятерых старших братьев и сестер Зевса. Однако на этот раз, как только Рея родила младенца Зевса, она убежала в пещеру с ребенком, спрятала его там, а его отцу на съедение подала камень, завернутый в пеленки.

3. Франсиско Гойя. Сатурн (Крон), пожирающий своего сына

Делая все возможное, чтобы спасти ребенка, Рея обратилась за помощью к куретам. Согласно Страбону (см.: Harrison, 1974: гл. 1), они окружали ребенка, били копьями по щитам, кричали и дико танцевали, чтобы за этим шумом хищному Крону ни в коем случае не было слышно плача малыша Зевса. В конце концов ребенок был передан им на воспитание. Мы понимаем, что куреты – это не только люди, но и даймонические танцоры и защитники, обладающие экстраординарной благотворной и целительной силой. В древнем ритуальном гимне в честь рождения младенца Зевса говорится: «И тут наставники со щитами взяли тебя, бессмертное дитя, от Реи, и с шумом и топотом прятали тебя» (Harrison, 1974: 13).

В итоге Зевс мстит за гибель своих пятерых старших братьев и сестер, вызывая рвоту у Крона. Он исторгает их из себя. Тогда Зевс и его титанические братья и сестры убивают Крона, свергают титанов, освобождая мир от их разрушительности и устанавливают новый порядок олимпийских богов.

Персей и разгневанный король Акрисий[21]21
  История приводится по изложению Ранка (Rank, 2008: 25–26), основанному на Еврипиде с добавлением нескольких ярких деталей из Грейвза (Graves, 1960: 237–239).


[Закрыть]

Акрисий, царь Аргоса, достиг преклонного возраста, не имея наследника мужского пола. Он обратился за советом к дельфийскому оракулу, и ему было сказано, что его прекрасная дочь Даная родит сына, от руки которого он погибнет. Ужаснувшись пророчеству и желая изменить свою судьбу, он заточил Данаю в тщательно укрепленной медной башне, чтобы ни один смертный не мог проникнуть туда, ведь ее охраняли свирепые псы. Несмотря на эти предосторожности, Зевс тайно сошел к ней, проникнув сквозь крышу в виде золотого дождя. Таким образом, Даная стала матерью «божественного ребенка» Персея.

Однажды старый уже царь услышал голос маленького Персея, доносящийся из комнаты дочери. Он не смог убить собственную дочь, но за такое предательство привел Данаю и ее маленького сына к морю, закрыл их в бочку и пустил на волю волн. Бочку прибило морской волной на берег острова Сериф, где рыбак по имени Диктис вытащил ее сетью на берег. Внутри он нашел Данаю с сыном и отвел их к своему брату, царю Полидекту, который принял их в свою семью.

Однако Полидект влюбился в прекрасную Данаю. Персей, теперь уже молодой мужчина, пытался защитить свою мать. Полидект попытался избавиться от него, отправив исполнить невозможное поручение – принести голову Медузы Горгоны. Вопреки ожиданиям короля с помощью Афины и Гермеса Персей выполнил эту трудную задачу, а также совершил ряд других подвигов. Вернувшись с отрубленной головой Медузы, он бросил ее на стол перед царем, и вместе со своими придворными Полидект тут же превратился в камень. Затем Персей отдал голову Афине, которая прикрепила ее к своей эгиде. Персей стал царем Аргоса и основателем Микен.

Комментарий и размышления о роли агрессии в этих историях

Во всех этих примерах мы видим, что ребенок, «рожденный между мирами», то есть отчасти божественный, отчасти человеческий, воспринимается как угроза «старому порядку» – царю или патриарху в его наиболее авторитарной форме, – представляющему собой деструктивность того, что я назвал системой самосохранения и ее защитного, полного страха и зависти отвержения новой жизни.

За годы своей клинической практики я неоднократно наблюдал, как такая тираническая «система» подчиняет себе личность после того, как травма прерывает естественный ход развития, в котором внутренний ребенок может развиться в здоровое Эго. Система возводит архетипическую защиту от новой жизни и стремления к индивидуации, выраженных в образе ребенка. Другими словами, она является фактором антииндивидуации, функционирующим как аутоиммунное заболевание, когда происходит нападение на здоровые клетки, которые ошибочно воспринимаются как чужие, опасные и плохие. Мы вернемся к этой мрачной теме в следующей главе, когда рассмотрим разрушительное воздействие еще одного древнего царя – самого владыки подземного мира, изображенного в «Божественной комедии» Данте.

Юнг дает красноречивые и клинически подтвержденные описания мотива ребенка и его значения, но когда дело доходит до «убийственного патриарха», столь часто идущего рука об руку с мотивом ребенка в мифологических историях, он странным образом не уделяет внимания тому, что мне кажется самым важным. Он упускает из виду то, что жестокость, присутствующая в этих сюжетах, имеет отношение к агрессии защитного процесса, обращенной на я и неизбежно угрожающей новой жизни в травмированной психике. Короче говоря, от его внимания ускользает то, что в психе, перенесшей потрясение травмы, действует жестокая патологическая (препятствующая жизни) сила, которая становится сопротивлением исцелению.

Странным образом, обходя вниманием повсеместное присутствие примитивных защит в психологической жизни, Юнг интерпретирует темы убийства с точки зрения своей общей компенсаторной модели психики, согласно которой новая жизнь всегда находится под угрозой противостоящей ей бессознательной тяги к «смерти».

В этой ситуации появляется «ребенок»… ему угрожает, с одной стороны, отрицательное отношение сознания, с другой – horror vacui[22]22
  Боязнь пустоты (лат.).


[Закрыть] бессознательного, которое готово поглотить всех своих чад, так как оно их породило, лишь шутя, и разрушение – неминуемая часть игры.

(Jung, 1949: par. 286)

Здесь я хотел бы подчеркнуть, что тема агрессии, которая присутствует в мифологических сюжетах рождения необыкновенного ребенка может быть соотнесена с чем-то гораздо большим, чем просто с «игрой бессознательного». Относить повторяющееся в таком материале насилие и злонамеренность на счет «horror vacui бессознательного» значит минимизировать универсальную роль намеренной деструктивности психе, внутренне присущей защитной системе, и не понимать, как деструктивность служит системе самосохранения, когда на ребенка обрушивается травматическое переживание в ранние годы детства. Это также уводит от понимания того, что такая деструктивность пронизывает человеческие отношения в целом и что в конечном счете она может быть трансформирована. Считать, что разрушение – это лишь «неизбежная часть игры бессознательного», означает упускать взаимосвязь разрушения с реальным опытом Эго, в том числе с опытом эмоциональной травмы.

Я вижу в этом основной недостаток теоретических построений Юнга, он недооценил роль агрессии и защиты в психологической жизни и развитии. Сегодня эти идеи находятся в центре нашего внимания. В ходе наблюдений за младенцами и исследований привязанности накоплены данные о том, как выстраиваются ранние защиты. Центральное место в них занимают открытия, подтверждающие раннее расщепление между либидо и агрессией у травмированного ребенка. При таком травматическом расщеплении агрессия, в которой ребенок нуждается для защиты от внешних преследователей, обращается на внутренний мир и атакует саму потребность в отношениях зависимости, которая угрожает нарушить контроль «старого порядка». Как говорит об этом Фейрберн, ребенок, неспособный выразить ни свою потребность, ни свою ярость, «почти всю свою агрессию направляет на почти полное подавление либидинозных потребностей» (Fairbairn, 1981: 114–115).

Эти исследования четко увязывают ранние травматические переживания детей с архетипическими аффектами, используемыми для защиты, особенно с примитивным гневом и агрессией.

Одним из самых важных открытий современного психоанализа и психологии развития является обнаружение тесной взаимосвязи ранней травмы и насилия архетипического масштаба (в том числе защитной диссоциации), направленного на себя. Помимо прочего, данные этих исследований ведут нас к пониманию истоков человеческого зла и деструктивности в межличностном и ситуативном контексте, а также применительно к развитию. По крайней мере, мы должны признать эти травмирующие факторы среды и последующую патологию как часть «архетипической» истории зла. В противном случае мы останемся лишь на уровне анализа Юнгом феномена нацизма, интерпретировавшего его как прорыв архетипа Вотана (Jung, 1936), или рассуждений Хиллмана о природе злодейства Адольфа Гитлера, в которых он отводит главную роль произрастанию «плохого семени», игнорируя при этом факт ранней травмы (когда Гитлер был мальчиком, его неоднократно избивали до потери сознания) (Hillman, 1996: 215f).

Я считаю, что эти «архетипические объяснения» насилия и агрессии у конкретных личностей являются неудачным развитием юнгианской теории; может быть, даже опасным, так как оно заводит нас в тупик. Без сомнения, природа процесса формирования я состоит в развертывании архетипических потенциалов, божественного наследия, личного даймона, но также есть еще и воспитание. Если мы не учитываем этого фактора, наша теория утрачивает объяснительную силу. Хуже того, в случаях ранней травмы и последующей тяжелой психопатологии наша теория становится бесполезной для понимания клинических фактов.

Мы не можем предъявить Юнгу претензии, что он не знал о результатах исследований и наблюдений за младенцами, полученных в последние три десятилетия. И этот пробел в юнговском понимании защит и защитной агрессии не мешает нам признать огромный вклад, который он внес в наше понимание мотива ребенка в сновидениях и в мифологическом материале. Замечательное эссе Юнга «О психологии архетипа ребенка» остается, на мой взгляд, одним из самых прекрасных и трогательных текстов, когда-либо написанных о реальном или воображаемом ребенке. Резюмируя свои открытия, Юнг пишет:

Архетип ребенка имеет отношение к чуду начала всего и к чуду возобновления всего. Он ведет нас к представлению о бытии в мире как в первый день творения, к взгляду на мир как в первый раз. «Ребенок» выступает как рожденный из лона бессознательного, как порождение основ человеческой природы или, скорее, живой природы вообще. Он персонифицирует жизненную мощь по ту сторону ограниченного круга нашего сознания, те пути и возможности, о которых наше одностороннее сознание ничего не ведает; целостность, которая охватывает самые глубины природы. Он представляет собой сильнейший и неизбежный порыв существа, а именно стремление осуществить самого себя.

(Jung, 1949: par. 170)

Однако Юнг не говорит о том, что этот ребенок, которого нужно хранить как зеницу ока, так как он представляет собой человеческую душу и ее жизненность, может быть вечно гонимым со стороны защитных процессов и антижизненных сил, которые доминируют в психе после травмы в раннем детстве. Когда это происходит, душа уходит в подполье и ее «стремление осуществить себя» может почти угаснуть.

К счастью, мы начинаем лучше понимать, как работать с защитами и сопротивлениями, которые угрожают самой сердцевине нашего Я. Если это нам удается, то мы, как правило, проходим через возникающий бурный процесс и можем ожидать, что увидим «ребенка», который возвращается в «пространство между мирами».