Текст книги "Дурак умер, да здравствует дурак!"

Глава 19

Майнетта-лейн – это Г-образная улица длиной всего в один квартал, расположенная в самом сердце Гринвич-Виллидж. Улица очень красивая, над ней и поныне витает дух старого маленького Нью-Йорка, и, по сути дела, только здесь Гринвич-Виллидж еще похож на Гринвич-Виллидж. Остальные его кварталы куда больше смахивают на Кони-Айленд (за исключением Западной восьмой улицы, которая напоминает Фар-Рокэвей).

Я держал путь на Майнетта-лейн, потому что именно там проживал Гас Рикович.

Вы помните Гаса Риковича? Если верить «Дейли-ньюс», в тот вечер, когда убили дядюшку Мэтта, Герти ходила с Риковичем в кино. В газете не сообщалось, кто он такой, не говорилось, был ли он в квартире вместе с Герти, когда она обнаружила труп. Не упоминалось о нем и в последующих статьях. Но я хотел разузнать о Гасе Риковиче побольше, поэтому рано поутру заглянул в телефонный справочник (кого только там не найдешь) и выяснил, что этот человек проживает на Майнетта-лейн.

Он обретался в почерневшем от старости кирпичном доме, в квартире 5-В.

Я позвонил, подождал и, когда уже решил, что дома никого нет, послышался зуд. Я подскочил к двери и едва успел открыть ее.

Когда я поднялся на пятый этаж, дверь нужной мне квартиры уже была распахнута, и я увидел за ней квадратную гостиную, обставленную жалкой мебелью в стиле Армии спасения. Людей в поле зрения не было. Я робко остановился на пороге, выждал секунду-другую и постучал по открытой двери.

– Заходите! – крикнул чей-то голос.

Я вошел.

– Закройте ее, ладно? – продолжал голос.

Я закрыл.

– Садитесь! – гостеприимно предложил все тот же голос.

Я сел, и голос стих. Справа от меня, за сводчатой аркой, располагалось длинное помещение, погруженное в полумрак. Откуда-то оттуда донесся плеск воды и оживленное шуршание зубной щетки. Засим последовала бесконечная эпоха, ознаменованная звуками «гр-гл-гл-гр» весьма тошнотворного тембра, а потом – такая же долгая эра плеска и журчания, словно где-то рядом в море зарождалась жизнь. Наконец послышались какие-то повторяющиеся хлопки: то ли появились первые пернатые, то ли кто-то вытряхивал полотенце.

Но вот наступила тишина. Я прислушался. Похоже, в мире больше не происходило никаких событий.

У меня пересохло во рту. Зачем я сюда приперся? Разве я умел опрашивать людей, расследовать убийства или раскрывать коварные заговоры? Нет, не умел.

И это еще мягко сказано. Я даже не знал, как применить на деле то немногое, что почерпнул из книжек.

Я пришел, чтобы задать несколько вопросов человеку по имени Гас Рикович. Каких вопросов? И что проку мне в его ответах? Если я прямо спрошу Риковича, состоит ли он в шайке, которая убила дядю Мэтта, похитила Герти и стреляла в меня, он, естественно, ответит «нет». И что я докажу?

Силясь разрешить эту загадку, я поднял голову и увидел в темном коридоре какую-то приближающуюся ко мне фигуру. Сначала я подумал, что это маленький мальчик, и удивился, увидев у него в зубах сигару, но потом понял, что передо мной взрослый человек, только совсем коротышка.

На босоногом коротышке не было ничего, кроме белого махрового халата, но все равно мне сразу же пришло на ум слово «франт» и никакое другое.

Маленький франт с аккуратными узкими стопами, аккуратной узкой головой, аккуратной мокрой черной шевелюрой, аккуратными усиками и аккуратными движениями. Правую руку он держал в кармане халата, будто английский лорд на ипподроме, а левой вытащил изо рта длинную тонкую сигару, после чего молвил:

– Даже не верится, что у меня такая радость.

– Фред Фитч, – представился я, поднимаясь на ноги. – А вы – Гас Рикович?

– Иначе я не жил бы здесь, – ответил он, сделав круговое движение своей сигарой, будто Роджер Бернс. – Коль скоро это – обитель Гаса Риковича, стало быть, Гас Рикович и есть ее обитатель. А что такое Фред Фитч?

– Я приятель Герти и племянник Мэтта Грирсона, – ответил я.

– А, маленький мальчик с большой мошной, – он ухмыльнулся, будто гробовая гадюка. – Гас Рикович всегда дружит с теми, кто дружен с деньгами.

Вы уже завтракали?

– Да.

– Тогда идите сюда и полюбуйтесь моим пиршеством.

Я последовал за ним в темный коридор, а затем – в еще более темную кухню. Рикович стукнул по выключателю, но свет не загорелся. Хозяин сказал:

– Присаживайтесь, приятель. Поговорим, пока я буду насыщаться.

Я не видел ни зги. Неужели он думает, что здесь светло? Стоя в дверях, я размышлял, что мне сказать и (или) сделать, и тут вокруг внезапно засияли бешеные вспышки; белоснежная кухня то появлялась, то исчезала снова.

Казалось, за окном бушует полуночная гроза и сверкают молнии.

Но оказалось, что это – всего-навсего встроенная в потолок лампа дневного света, только довольно ленивая. Она хлопала и зудела в вышине, и этот концерт сопровождался неистовым мерцанием. Наконец раздалось «пззоппп!», и свет засиял ровно.

Гас Рикович (полагаю, это и впрямь был он) уже рылся в шкафу, доставая оттуда коробку с какой-то дрянью, которая называлась «Завтрак в мгновение ока».

– Фантастическое изобретение, – заметил он и извлек из коробки бумажный мешочек.

Похоже, Рикович ожидал от меня какого-то ответа. Думая, что он говорит о своей люминесцентной лампе, я взял хромированный стульчик, подсел к пластмассовому столу и сказал:

– Да, конечно.

– Единственная пища, которую можно принимать с утра, приятель, заявил он, швыряя пакетик на тумбу рядом с мойкой. Стало быть, речь шла не о лампе. Рикович достал из холодильника картонку с молоком и спросил: Кстати, приятель, какая у вас во мне надобность?

– Вы были с Герти в тот вечер, когда убили моего дядьку, – ответил я.

– Скверно, приятель, – пробормотал он, доставая из шкафа стакан. Кругом кровь, мгла, сталь и легавые. – Рикович содрогнулся и поставил стакан на тумбу.

– Вы были в квартире?

– Шеренга синих человечков от стены до стены, – продолжал он. – Как на демонстрации борцов за гражданские права. – Рикович подошел к другому шкафу и достал бутылку коньяка «хеннесси».

– Вы познакомились с Герти через дядю Мэтта? – спросил я, потому что мне вдруг показалось важным узнать, в каких кругах обычно вращается этот странный маленький человечек. Я понятия не имел, почему это важно, но так мне казалось. Вот я и спросил.

Неся коньяк к тумбе, Рикович ответил:

– Нет, приятель, наоборот.

– Сначала вы познакомились с Герти?

Рикович вскрыл пакетик.

– Ее-то я знаю много лет, – он передернул плечами. – Через приятеля приятеля приятеля.

– Не согласились бы вы рассказать, как произошло знакомство?

Рикович высыпал в стакан желтый порошок из пакетика.

– Клуб в Бруклине. Мы оба там работали.

– Работали?

– Бонго, друг мой, – поставив пакет, он выбил на тумбе лихую дробь.

– Стриптизерка без бонго – что исполнитель народных песен без гитары.

– Значит, вы не имеете отношения к моему дядьке?

Рикович пожал плечами и влил в стакан молоко.

– Шапочное знакомство. Поигрывал с ним в картишки, пока Герти наводила марафет, – он засучил руками, будто сдавал карты. – Старый плутоватый шулер, этот ваш дядька.

– Он шельмовал?

– Не так, чтобы этого нельзя было заметить. Старик утратил ловкость рук, – Рикович поднес ладони к лицу и принялся изучать их, будто какое-то новое приобретение. – Когда-нибудь и эти руки забудут бонго. – Сказал он.

– Трудно представить, но так и будет.

– Что он говорил, когда вы ловили его на этом?

Рикович передернул плечами, опустил руки и влил в стакан коньяк.

– Несколько долларов, и старик был счастлив, – сказал он. – Да и Герти это шло на пользу.

– Вы хотите сказать, что делали вид, будто не замечаете?

Рикович достал из ящика ложку и принялся перемешивать содержимое стакана.

– Так хотела Герти, – он положил ложку и повернулся ко мне. – Вопрос в том, чего хотите вы.

– Сведений, – ответил я.

– Сведений, – он тускло ухмыльнулся, взял свой стакан и сказал: Следуйте за мной.

Мы вернулись в гостиную, где Рикович указал мне на кресло, в котором я не так давно сидел, а сам уселся на диван.

– Сведений, – повторил он, с наслаждением смакуя это слово. – Месть – дело святое, так, кажется, говорят.

– Я хочу узнать, кто убил дядьку, – сказал я. – У меня на то свои причины.

– Свои причины. Теперь вы толстосум.

– При чем тут это?

– Когда богатым мальчикам нужны сведения, – он улыбнулся мне и приветственно поднял бокал, – им только и надо, что помахать стопкой денег.

Ваше здоровье.

И проглотил содержимое единым духом.

– Вы хотите сказать, что, возможно, располагаете какими-то сведениями?

– осторожно спросил я.

– Я знаю цену доллару, – ответил он, поставил стакан на кофейный столик и вытер губы рукавом халата.

Неужели он серьезно? Или просто хочет сбагрить мне какую-нибудь выдумку?

– Разумеется, я выплачу вознаграждение за сведения, которые приведут…

– Да, да, да, – он махнул рукой. – Приведут к поимке и осуждению убийцы вашего дядьки. Я тоже читал эти плакаты.

– Ну, и?

– Скажу вам так, приятель. От поимки до осуждения путь неблизкий. Я не рассылаю пакеты наложенным платежом.

– Деньги – вперед?

– Так оно вернее.

– А у вас действительно есть товар на продажу? – спросил я.

Рикович улыбнулся.

– Гас Рикович не торгуется забавы ради, – сказал он.

– Имя убийцы?

– На этой неделе оно – гвоздь прогораммы, друг мой.

– И доказательства? – спросил я.

Рикович передернул плечами.

– Указания, – ответил он. – У меня есть указательный палец, а у вас – глаза.

– Я не хочу платить вам за сведения, которыми не смогу воспользоваться, – сказал я.

– Весьма рачительно, приятель. Может, вам лучше воздержаться от покупки?

Будь он неладен! Рикович прекрасно знал, что торгует дефицитом. Ему было плевать, стану я покупать или нет. Во всяком случае, он мог позволить себе вести себя именно так. Это я пришел к нему как проситель, значит, и решать мне.

– Сколько? – спросил я.

– Тысячу на бочку.

– Сейчас?

– Первый взнос. Еще тысячу, когда полиция возьмет за шиворот того парня, на которого я укажу. И, наконец, тысячу, когда он сядет на скамью подсудимых, независимо от исхода процесса.

– Зачем такие сложности?

– Гас Рикович – человек щепетильный. Если мои сведения не помогут, они обойдутся вам в тысячу. Если они сыграют главную роль, то в три тысячи, – он развел руками. – Все честно.

Я откинулся на спинку и погрузился в размышления, хотя уже знал, что пойду на сделку. Наконец я сказал:

– Ладно, я выпишу вам чек.

– Не выйдет, друг мой. Нарисуйте мне тысячу наличными.

Я вполне понимал его желание, но сказал:

– У меня не наберется тысячи долларов.

– А у кого наберется? Сходите в банк, а к шести часам возвращайтесь сюда.

– Почему к шести?

– Мне нужно время, чтобы перемолвиться с другой стороной.

– С какой еще другой стороной?

– С тем, кто уделал вашего дядьку. Это естественно.

Я не видел тут ничего естественного.

– Вы собираетесь вести с ним переговоры?

– Чтобы все было справедливо. Разумеется, я должен дать ему возможность поторговаться.

– Потор… Но вы… Вы не…

– Извините, дружище, но не могу не сказать вам, что вы заикаетесь.

– Вы чертовски правы! Я заикаюсь! Что это за… Я приду в шесть часов, а вы скажете: нет-нет, цена поднялась, вторая сторона предлагает столько-то и столько-то, стало быть, вам придется заплатить столько-то и столько-то.

– Возможно, – рассудительно сказал он, признавая разумность моего довода. – Вот что мы сделаем: ограничим торг двумя ставками. Вы играете в пинокль?

– В пинокль? – переспросил я.

– Две ставки при торге. Это как в пинокле.

У меня ум зашел за разум.

– Да какое мне дело? – взорвался я. – Пинокль? При чем тут пинокль?

Сначала вы говорите, что имеете сведения на продажу, потом вам надо совещаться с другой стороной. Господи, то две ставки при торге, то какой-то пинокль! Может, вы вовсе ничего не знаете! Как вам такая мысль? Может, у вас пять тузов в колоде! Каково, а? Это как в очко: ни черта у вас нет, и вы просто блефуете, – я вскочил на ноги, подталкиваемый бессильной злостью. Не верю ни единому вашему слову. Вы не получите от меня и тысячи центов.

– Покер, – поправил он меня.

– Что?

– Это термин из покера. Он означает, что вы блефуете, делая вид, будто у вас пять карт одной масти, хотя на самом деле их всего четыре, – Рикович поднялся. – Мне блефовать не надо, у меня – флеш. Жду вас в шесть часов.

– Я знал, – сказал я, наставляя на Гаса Риковича палец. – Я знал, что это из покера. Вот как вы меня расстроили.

– Уж простите, приятель, – ответил он. – Когда вернетесь нынче вечером, постараюсь не добавлять вам огорчений.

Глава 20

Очко – это такая игра, в которой вам сдают две карты рубашками кверху, а остальные, если они вам нужны, – наоборот, воткрытую. Цель игры состоит в том, чтобы подобраться как можно ближе к двадцати одному очко («картинки» идут по десять), но ни в коем случае не набрать больше этого числа. Если в конце кона вы оказываетесь ближе к двадцати одному очко, чем банкомет, стало быть, выигрыш ваш.

Покер – это такая игра, в которой вам сдают пять карт. Если среди них попадаются две парные – это хорошо. Четыре – еще лучше, а три карты одной масти – и подавно. А еще есть стриты, флеши, стрит-флеши, аншлаги и четыре в масть.

Я просто хочу сказать, что все это мне известно. Я не знаю, почему говорил, что «блефовать» – это термин из очко. В очко только один термин «очко».

Как бы там ни было, когда я на нетвердых ногах выбрался из квартиры Гаса Риковича, то немедленно взял такси и поехал на север, в банк, чтобы во второй раз на дню снять деньги со счета.

Сидя в медленно пробиравшейся сквозь вечные нью-йоркские заторы машине, я размышлял, не надувают ли меня в миллионный раз. Действительно ли Гас Рикович знает, кто убил дядюшку Мэтта? И, если знает, скажет ли? А если знает и скажет, будет ли мне в этом какой-нибудь прок?

В книжках про частных сыщиков, которых я начитался вдосталь, все герои покупают сведения, и сведения эти непременно оказываются стопроцентно точными. Бог знает, почему никто никогда не сбагривает частным сыщикам туфту. Но я – не частный сыщик, и вполне возможно, что именно сейчас Гас Рикович готовит три большущих короба без крышек, чтобы нагрузить их враками.

И я куплю эти враки. Я знал это не хуже, чем Рикович. Я понятия не имел, каким еще способом смогу что-либо выяснить. И, если уж бросать деньги на ветер, то хотя бы попытавшись сначала установить, откуда он дует.

Однако, чтобы швырнуть деньги в воздушный поток, надо по меньшей мере взять их в руки, а это не всегда так просто, как кажется. И уж совсем непросто, если вы доверили ваши денежки банку.

– Крупная сумма, – с сомнением проговорил кассир, разглядывая мой расходный ордер.

– Мне нужно сотенными купюрами, – сказал я.

– Минутку, – ответил он, снял трубку и проверил мой счет. Похоже, то, что услышал кассир, взволновало его. Он положил трубку и капризно уставился на ордер.

– На счету достаточно, – заметил я.

– Оно, конечно, так, – ответил кассир, изучая ордер, и добавил: Крупная сумма.

– Сотенными, – повторил я. – В конвертике, если у вас найдется.

– Минутку, – повторил он, и мне на миг показалось, что я угодил во временную петлю, и теперь все будет повторяться снова и снова несчетное число раз и так ни к чему и не приведет. Но вместо того, чтобы снова снять трубку и проверить мой счет, кассир куда-то ушел, прихватив ордер с собой.

Я привалился к конторке и стал ждать. Стоявшая за мной женщина с буклетом Рождественского клуба в руке сердито посмотрела на меня и перешла в другую очередь.

Кассир вернулся в сопровождении еще одного человека, который всячески стремился выглядеть не менее щеголевато, чем Гас Рикович, только у него ничего не получалось. Разумеется, вместо белого махрового халата на человеке был серый костюм. Может, в этом и заключалась причина тщеты его усилий.

Человек улыбнулся мне как механический Санта-Клаус в витрине и спросил:

– Чем могу служить?

– Можете выдать мне деньги по ордеру, – буркнул я. – Сотенными купюрами, если они у вас водятся.

Кассир уже передал ордер вновь прибывшему. Вновь прибывший с легкой тревогой взглянул на него и сказал:

– Крупная сумма.

– Не очень, – ответил я. – По сравнению с размерами государственного долга…

Он положил ордер на конторку и указал куда-то поверх моего плеча.

– Боюсь, вам придется заверить этот ордер. Вон сидит мистер Кекклмэн, он наверняка поможет вам.

– Это мои деньги, – напомнил я вновь прибывшему. – А вы только храните их, потому что я вам это разрешаю.

– Да, сэр, конечно. Мистер Кекклмэн обо всем позаботится.

Я отправился к огороженному перилами столу, за которым восседал мистер Кекклмэн. Он поднял голову и взглянул на меня с лучистой улыбкой человека, готового хоть сейчас дать вам заем под надежное обеспечение. Я сказал:

– Надо, чтобы вы заверили этот ордер.

Он взял ордер, осмотрел его и изменился в лице. Прежде чем мистер Кекклмэн успел открыть рот, я добавил:

– Крупная сумма.

– Да, – ответил он. – Не угодно ли присесть?

Я сел в кресло сбоку и, когда Кекклмэн взялся за телефонную трубку, сообщил ему:

– Тот человек вон там уже проверил счет.

Кекклмэн рассеянно и тупо улыбнулся мне, после чего проверил мой счет.

На сей раз проверка затянулась. Я непринужденно произнес:

– Подумываю забрать из вашего дурацкого банка все свои деньги.

Он улыбнулся мне все той же пластмассовой улыбкой, положил трубку и сказал:

– Да, сэр. Да, мистер Фитч. Не угодно ли оставить образец подписи?

Я расхохотался. Улыбка Кекклмэна сделалась болезненной и изумленной.

– Сэр?

– Ничего, просто я подумал о тех образцах, с которыми иногда прихожу к врачу, – ответил я. – Ну, вы знаете. Берете пузырек и идете в мужской туалет. А еще я, помнится, читал о пьяницах, которые таким образом выводили свои росчерки на снегу. Вот и получается образец подписи, понятно?

Кекклмэн не услышал в моей речи ничего забавного и улыбнулся, давая мне понять, что, мол, это не смешно. Затем протянул ручку и книжечку, в которую я и вписал свое имя традиционным способом. Он сравнил росчерк с подписью на ордере и, похоже, удовлетворился итогом. Уж и не знаю, что его так обрадовало: ведь я подписал ордер не далее как пять минут назад, в этой же комнате. Неужели росчерки жуликов меняются каждые пять минут?

Во всяком случае, я так и не стал виновником переполоха в этом почтенном учреждении. Кекклмэн перевернул ордер, нацарапал на нем какие-то руны, и я занял очередь к кассе, став за женщиной с буклетом Рождественского клуба, после чего получил десять сотенных бумажек в маленьком буром конвертике, потратив на эту операцию лишь немногим больше времени, чем на повествование о ней.

Свободен, наконец-то свободен.

Глава 21

Кабинет доктора Осбертсона на Парк-авеню был именно таким, каким и должен быть кабинет врача, практикующего на Парк-авеню, а ледяная красота медсестры вполне соответствовала холодному великолепию убранства.

Я немного посидел в приемной в обществе трех матрон. Потом малость посидел в обществе двух. Потом недолго – с одной. На последнем этапе я какое-то время сидел наедине с собой. Наконец пришла медсестра, распахнула дверь, взглянула на меня и спросила:

– Мистер Нытик?

Услышав это имя, я испугался, что покраснею, если его будут повторять слишком часто.

– Да, да, иду, – промямлил я и положил номер «Форбс», который листал (надо сказать, в немалом изумлении), после чего зашагал вместе с медсестрой по лоснящемуся коридору в сверкающую смотровую, где белая эмаль соседствовала с нержавеющей сталью.

– Доктор будет через минуту, – сообщила медсестра и положила на стол папку, а затем вышла, прикрыв за собой дверь. В папке ничего не было, но на ярлычке красовалось старательно выведенное чернилами имя: Нытик, Ф.

У медсестры было весьма самобытное представление о том, что такое минута. Когда она оставила меня в смотровой, пробило половина третьего, а доктор Осбертсон появился – наконец-то! – без десяти три (это значит, в два пятьдесят, а то некоторые путаются). Доктор вошел быстрым шагом, потирая пухлые чистые руки, и прямо с порога спросил:

– Ну-с, на что сегодня жалуемся?

В настоящей жизни люди не так уж часто бывают похожи на книжные образы, призванные олицетворять их, но доктор Осбертсон являл собой исключение из этого правила. Ему перевалило за пятьдесят, он выглядел изысканно, был упитан, самодоволен и явно зажиточен. Доктор улыбался, как испорченный мальчишка, и я мог поклясться, что его глаза уже пробуравили мой бумажник, хотя не заметили бурого конвертика с сотенными бумажками.

Я сказал:

– Доктор, меня зовут Фитч, и я…

– Что такое? Сестра принесла не ту папку. – Осбертсон схватил папку и устремился к двери.

– Ту, ту, – поспешно сказал я. – Просто я назвался Нидиком. Не хотел, чтобы вы раньше времени узнали, кто я такой.

Он остановился, сжимая одной рукой дверную ручку, другой – пустую папку, и глядя на меня с озадаченной миной, как ребенок, который силится уразуметь, почему тикают часы. Наконец Осбертсон проговорил:

– По-моему, вам нужен врач другого профиля. Умственные расстройства не моя…

– Мэтью Грирсон был моим дядькой, – пояснил я.

Осбертсон немного похлопал глазами, потом сказал:

– Ага, понятно, – он выпустил дверную ручку, положил на стол папку и лживо улыбнулся мне. – Что ж, весьма рад. Хотя, откровенно говоря, не понимаю… – Доктор указал на папку.

– В мире то и дело творятся странные вещи, – сказал я. – Но это неважно. Важно другое: я хочу поговорить с вами о моем дядюшке.

– Ну, конечно. Он умер не от естественных причин, верно? Нет, право…

Честно говоря, я думаю, что вам следует обратиться в полицию, – он едва заметно дернулся к висевшему на стене у двери телефону. – Хотите, я туда позвоню?

– В полицию я обращался уже дважды и теперь хотел бы поговорить с вами.

– Да, конечно, – его улыбка сделалась нервной. Осбертсон весьма неохотно отвернулся от телефона. Не знаю, то ли ему было, что скрывать, то ли он просто думал, что имеет дело с человеком, по которому, возможно, плачет дурдом.

– Насколько я понимаю, у дядьки был рак, – сказал я.

– Да, был. Именно. Как раз это у него и было. Рак, – многословие Осбертсона объяснялось волнением. Он озирался по сторонам с видом человека, потерявшего нужную вещь и не способного вспомнить, какую именно.

Но я твердо решил не дать ему увести меня в сторону. В надежде, что спокойная беседа и разумно поставленные вопросы окажут на Осбертсона благотворное воздействие, и рано или поздно он угомонится, я сказал:

– Полагаю, он болел несколько лет?

– Да, совершенно верно. Шесть лет, кажется. Шесть с хвостиком, доктор подошел к приставному столику и принялся рассеянно и суетливо перебирать лежавшие на нем вещи: пузырек, лопаточку для прижимания языка, коробку с резиновыми перчатками.

– Как я понимаю, поначалу никто не думал, что он протянет так долго, – сказал я.

– О, да, это верно, – твердым голосом ответил доктор и даже повернулся ко мне лицом. – Очень даже правильно, – серьезно добавил он. Первоначальный прогноз гласил, что он не проживет и года. И года не проживет. Конечно, диагноз ставили бразильцы, но я и сам вскоре полетел в Бразилию, чтобы осмотреть этого больного, и безоговорочно согласился с тамошними врачами. С тех пор мистера Грирсона смотрели несколько других врачей, и все они подтвердили диагноз. Разумеется, в таких случаях трудно сказать что-либо наверняка: литература полна примерами, когда больные жили значительно дольше или умирали гораздо раньше, чем предсказывали врачи.

Грирсон оказался одним из таких больных, вот и все. Он мог умереть в любую минуту, но скажу вам со всей твердостью: еще полгода ему было не протянуть.

Общая диагностика в таких случаях и не требует от врача точной оценки предполагаемой продолжительности жизни больного, поэтому нельзя винить врача, если клиническая картина отличается от той, которая принимается за норму.

Я улыбнулся.

– Едва ли дядя Мэтт стал бы пенять на вас за то, что вы поддерживали в нем жизнь.

– А? – Доктор так увлекся своей речью, что не сразу вспомнил, с кем и о ком он говорит. – О, да, конечно. Ваш дядя. Поразительный случай.

Поразительный.

Вместе с памятью к Осбертсону вернулась и рассеянность; он снова отвернулся от меня и принялся перебирать медицинские инструменты.

– Вы начали наблюдать дядю довольно давно, так? – спросил я. – Еще до его отъезда в Бразилию?

– Что? – Осбертсон коснулся шприца, потом термометра и, наконец, стетоскопа. – О, нет, нет, отнюдь. Я впервые осмотрел его в Бразилии. А прежде не знал. Нет, не знал.

– Не понимаю, почему он вызвал в Бразилию именно вас, если вы его даже не знали, – сказал я.

Похоже, Осбертсон испугался. Он натянул резиновую перчатку, снял ее и выбросил.

– Наверное, у нас был общий знакомый, – пробормотал он, глотая слова.

– Какой-нибудь другой больной.

– Кто именно?

– Не могу сказать. Не припомню. Надо будет посмотреть записи, – он взял шприц, нажал на поршень и снова положил шприц на место. – А может, и в записях ничего такого нет.

– Видите ли, – сказал я, – мне хотелось бы поговорить с людьми, которые знали дядю Мэтта. Если это не очень хлопотно, загляните, пожалуйста, в свои записи.

– Ну, разумеется, – промямлил Осбертсон. – Хотя это – истории болезней, они не подлежат разглашению, и я не должен… – Он взял пузырек с надписью «спирт» и поставил его на место. – Говорить о них с посторонними.

– Я не хочу читать истории болезней, – сказал я. – Если бы вы могли просто сообщить мне имя человека, который прислал к вам моего дядьку…

Осбертсон взял коробочку с ватными тампонами, вытащил один, поставил коробочку на место и положил тампон на крышку коробочки.

– Конечно, – невнятно произнес он, уткнувшись подбородком в грудь. Это наверняка в старых записях. Вероятно, их не так-то просто разыскать…

– Пожалуйста, попробуйте, – попросил я.

– Не знаю, смогу ли… – он умолк и повернулся ко мне спиной.

Осбертсон взял со стола пузырек, потом шприц, и проколол иголкой резиновую затычку. Затем пробормотал что-то невразумительное, хотя общее направление его бормотания было совершенно ясно.

Что он задумал? Ввести мне какое-то зелье?Отключить меня? Может быть, даже умертвить? Я попятился от Осбертсона, огляделся по сторонам и заметил на топчане резиновый молоточек, какими врачи постукивают пациентов по коленкам. Я принялся бочком подбираться к нему.

Доктор тем временем снова заговорил в полный голос.

– Все это, разумеется, довольно необычно, – сказал он. – Вы, конечно, понимаете, что врач должен быть очень осторожен. Как знать, с кем можно, а с кем нельзя делиться сведениями? Врач имеет определенные обязательства перед своими больными.

Говоря, он набрал в шприц жидкости из пузырька, выдернул иголку из затычки, положил наполненный шприц на стол и выбросил пузырек. Очевидно, он стремился проделать все это так, чтобы я ничего не заметил. Осбертсон стоял ко мне спиной и притворялся рассеянным.

Я был уже совсем рядом с молоточком. Если Осбертсон нападет на меня со своим шприцем, я доберусь до топчана одним прыжком, схвачу молоточек и, даст бог, выбью шприц из руки доктора и скручу его, прежде чем он осуществит задуманное. Меня записали на прием последним. При нужде я продержу Осбертсона в заточении всю ночь, вытяну из него необходимые сведения и добьюсь объяснений столь странного поведения.

Пока же я делал вид, будто не замечаю его приготовлений.

– Надеюсь, вы понимаете мое любопытство. В конце концов, гибель дядюшки сделала меня богатым, очень богатым, и я чувствую себя обязанным ближе узнать его, хотя бы и посмертно, – сказал я.

– Конечно, конечно, это вполне понятно, вполне.

Продолжая болтать в том же духе, доктор Осбертсон закатал свой левый рукав. Может, хотел развеять мои подозрения, усыпить бдительность? Заставить меня думать, будто он – диабетик и готовится впрыснуть себе очередную дозу инсулина?

Он и впрямь далеко зашел в своем притворстве. Открыл флакон со спиртом, смочил ватный тампон, протер кожу над левым локтем. И все это время доктор вещал:

– Это – самое естественное чувство на свете. Человеку свойственно ощущение родства. Близости к тем, кто, умирая, оставляет ему деньги.

Особенно, если денег много. Да, особенно, если много.

Осбертсон взял шприц. Я придвинулся еще ближе к резиновому молоточку.

Доктор вонзил иглу себе в руку и надавил на поршень.

Челюсть моя отвалилась, будто люк в днище самолета. Я смотрел, как Осбертсон кладет шприц, прижимает к месту укола тампон, сгибает руку в локте и, наконец-то, отворачивается от столика.

– Ваш приход ко мне вполне понятен, – сказал он, подходя к покрытой бумагой серой кожаной больничной каталке и ложась на нее. – Извините, что не смог оказать вам существенной помощи, – сонно добавил Осбертсон.

– Что вы делаете? – воскликнул я гораздо громче, чем следовало.

– Сто, – ответил он. – Девяносто девять. Девяносто восемь. Девяносто семь.

Я ринулся к доктору. Глаза его были закрыты, черты смягчились. Со сложенными на груди руками он выглядел на удивление умиротворенным.

– Проснитесь! – заорал я. – Вам придется ответить на мои вопросы!

Просыпайтесь!

– Девяносто шесть, – продолжал Осбертсон. – Девяносто пя…

Девяносто че… Девввв…хрррр.....

Я принялся трясти его и шлепать по щекам. Я орал ему в ухо. Я почти сел на него верхом, прижав ногой, чтобы покрепче ухватить за плечи и встряхнуть посильнее.

В этот миг открылась дверь, и вошла медсестра.

Для начала она вскрикнула. Потом истошно завизжала:

– Убииииииийство!

И, развернувшись, ринулась прочь по коридору с воплем:

– Он убил доктора!

Осбертсон мирно почивал, чуть улыбаясь во сне. Ну, а я бросился спасаться бегством.