Текст книги "Последняя сказительница"

Глава десятая

Ког постоянно транслирует одно и то же сообщение:

«Я Зетта-один, эксперт по ботанике и геологии. Я служу Коллективу».

Из ложбинки на шее извлекают ког En Cognito, будто удаляют горящий уголёк.

Мысли едва шевелятся, как бывает, если уснуть среди бела дня и проспать больше, чем нужно. Как долго? Что бы там ни твердили в загружаемой информации о том, кто я такая, это не работает.

Меня зовут Петра Пенья. Мы покинули Землю 28 июля 2061 года. «Коллектив» собирался стереть все программы En Cognito. Бен пытался спасти меня и мою память.

В комнате суетятся люди. Много людей. Спокойствия, как при Бене, совсем не ощущалось.

Что меня ждёт после пробуждения? Бена давно нет в живых. Но я до сих пор помню его последние минуты. Выброс. Новую историю.

«Заканчивается осушение капсулы номер двенадцать», – говорит приглушённый голос.

Если капсулы осушают, мы наверняка прибыли на место.

У ног бурлит жидкость.

О Господи! Погодите. Я не готова.

Разве я не этого хотела? Прилететь на Саган с семьёй?

– Впечатляюще. Разве нет?

– Положите её на стол.

Планировалось совсем не так. Со мной должны быть мама с папой. Неужели это следствие бунта на корабле, случившегося много лет назад? Или что-то ещё ужаснее? Сейчас мне страшнее, чем когда увидела у Литы в курятнике гремучую змею. Голова змеи появляется за одним из петухов. Голова в перьях падает над гнездом.

Чувствую, как меня поднимают. С чавкающим звуком кладут на пористую поверхность.

Шипение гремучей змеи звенит в ушах. Не могу шевельнуться. Даже не вижу, как вошла Лита с мотыгой.

– Положите её на бок. Мы готовы восстановить работы органов.

Я хочу закричать, чтобы они остановились.

«Дефибриллятор подключён. Разряд…»

Я представляю Франкенштейна. Не надо! Не подключайте!

В груди пронзительная боль. Сердце глухо стучит. Я кашляю и задыхаюсь.

«Жизненные функции восстановлены».

В лёгкие поступает воздух.

Всё происходит так стремительно. Горло горит, будто глотнула лимонного сока при ангине, и кислота раздражает слизистую. Хочу, чтобы рядом была мама. Я пытаюсь открыть глаза и найти Хавьера, но не получается.

Пронзительный вой воздуха, как в пылесосе, наполняет уши. Жар пробегает по лицу сверху вниз, словно уколы кактусовых колючек.

Кто-то ахает.

– Что это?

– Болезнь. Земная. Может, её изолировать?

Спокойный звенящий, словно перезвон китайских колокольчиков на ветру, голос говорит:

– Прошу не упоминать это слово в их присутствии.

– Простите, Канцлер.

Я размышляю о Коллективе из новостей. Стереть боль прошлого. Как далеко они зашли? Но учёные и врачи на нашем корабле, как мама и папа, не потерпят ассимиляции. Они будут помнить. Должны.

– Веснушки.

Палец трёт мне переносицу.

– Вредное влияние их солнца на кожу, – говорит Канцлер. – Без защитных фильтров случается такой вид физической аномалии.

По щекам течёт тёплая вода. Потом всасывание. В лицо бьёт прохладный воздух.

Пылесос добирается до моих ушей, и ватная глухота вдруг полностью исчезает. Слабые гудки взрываются рёвом сирен.

Голос робота у меня в голове повторяет слова, но слабее, как отдалённое эхо.

«Я Зетта-один, эксперт по ботанике и геологии. Я служу Коллективу».

Сколько лет эта запись крутится у меня в голове? Я повторяю правду. Меня зовут Петра Пенья. Мы покинули Землю 28 июля 2061 года.

Если это сообщение было записано на мой ког, и я всё равно помню, кто я… может, то, что делал Бен, сработало. Может, и истории, которые он записал, где-то остались.

– Дефибрилляция Зетты-два. Разряд, – говорит кто-то у капсулы рядом с моей.

– Положите Зетту-два на бок. – Голос Канцлера так близко. – Скажите, кто вы.

Кто-то кашляет.

– Я Зетта-два… – говорит Сума и снова кашляет.

– Какая у вас роль, Зетта-два?

– Я эксперт… Я… – Она пытается говорить. – Мне… мне холодно. – запинается Сума.

– Программа не сработала? – спрашивает мужчина.

Сквозь мои закрытые веки проникает свет. Я медленно делаю вдох. Мне нельзя привлекать внимание. Но я заставляю себя открыть глаза. Они горят, словно я случайно потёрла их пальцами, которыми чистила от семян перец хабанеро. Яркий свет режет глаза, и слёзы сами текут по щекам. Вижу всё, как в тумане: пять человек окружили Суму. Они стоят ко мне спиной с головы до ног в защитных костюмах. Я смотрю в сторону окна, надеясь увидеть небо или звёзды, но окно заварено листом металла. Комната, в которой было три ряда капсул, выстроенных, как картонная упаковка с яйцами, почти пуста. Я быстро ищу Хавьера. В комнате толкутся неясные фигуры по крайней мере восьми человек, маленьких среди них нет.

Люди в перчатках поднимают Суму. Её тело шлёпается на стол между нашими капсулами. Гель капает на пол. Сума лениво открывает глаза и вздрагивает.

– Мама? – говорит она дрожащим голосом. – Бен?

– Полное разочарование, – ледяным голосом говорит Канцлер и бросает ког Сумы в чашку. Ког звякает.

– От этой избавляемся, Канцлер?

Я не знаю, как помочь Суме. Людей слишком много. Их не побороть. Неожиданно желудок напоминает о себе. Что-то подкатывает к горлу. Только не тошнота. Только не это!

Канцлер держит новенький блестящий чёрный шарик.

– В этом нет нужды. Положите её назад, в капсулу. С новой усовершенствованной загрузкой…

Она наклоняется к экрану.

– …Сума Агарваль будет Зеттой-два всю оставшуюся жизнь.

Суму поднимают и возвращают в капсулу. Она вяло извивается у них в руках, словно умирающая рыба.

Канцлер наклоняется над ней, неподвижно зависая, как палочник.

– Жаль. Перепрограммирование отнимает драгоценное время. Можно было бы использовать её способности в первом задании.

Она кладёт усовершенствованный ког в инсталлятор и нажимает кнопку активации. Потом ведёт мерцающий ког до ямки на шее Сумы и поворачивается к остальным.

– На этот раз от прежней жизни не должно остаться ничего.

Наши родители их в порошок сотрут… надеюсь. Я едва вижу слабое свечение шарика, он словно тает у Сумы в позвоночнике. Она морщится, всхлипывает и затихает. Не говоря ни слова, капсулу заливают гелем. Сума погружается в него.

У меня так сильно колотится сердце, что его наверняка слышат все.

Один из них поворачивается, и я закрываю глаза. Я не дам им себя перезагрузить! Какие там были строки? Я Зетта-один…

Меня снова поливают водой: грудь, живот, ноги. Тело поднимают и кладут на более мягкую поверхность. Заворачивают в одеяло.

– Сканирование мозга.

В черепе появляется жужжание, тихие гудки перемещаются с одной стороны головы на другую.

Боюсь открыть глаза. Что же так сильно напугало Суму? Что может быть таким страшным? Они просто люди.

– Капсула двенадцать, детский сектор. Расскажите о своей роли, – говорит Канцлер так близко, что я чувствую её дыхание, сладкий запах гиацинта.

Я бы не ответила, даже если бы очень хотелось. Я дышать не могу, не то что разговаривать. Надо что-то делать, чтобы не подумали, что я «сплошное разочарование», как Сума. Канцлер кладёт руку мне на щёку.

– Зетта-один, откройте глаза.

Я открываю глаза и едва сдерживаюсь, чтобы не ахнуть.

Под прозрачной кожей Канцлера вьются кровеносные сосуды и сухожилия, похожие на взлётные полосы. Он гладит бледными болезненными руками мой лоб. Только не реагировать.

Я сглатываю. Существо передо мной мало похоже на человека. Больше на креветку-призрак, какую я однажды видела в аквариуме Альбукерке.

Как и креветка, она и прекрасна и ужасна одновременно, под бледной кожей мерцают красным и голубым вены. Тёмные скулы слишком высоко находятся на лице, бросая тень на линию челюсти, синюшные губы слишком полные. У неё такие светлые глаза, что за радужкой проступает паутина капилляров. Она улыбается.

Тёплая вода капает мне на лоб и в рот. Я смотрю в сторону, где должна стоять капсула Хавьера. Её нет, как и многих остальных.

Слова отца хлещут меня, словно он сейчас здесь.

«В их целях ничего страшного нет, а вот в том, как они собираются их достичь, – да».

Сума плавает у двери в мерцающем зелёном геле. Как до этого дошло?

Что бы ни представлял из себя Коллектив, придётся довольно долго убеждать их, что я соответствую их стандартам. «Зетта-один, эксперт по ботанике и геологии. Служу Коллективу».

Всё будет хорошо, только бы найти родителей и Хавьера. И кто бы ни были эти люди, они не заставят меня забыть.

Меня зовут Петра Пенья. Мы покинули Землю 28 июля 2061 года. Сейчас 2441-й, мы прибыли на Саган.

Я разыщу свою семью во что бы то ни стало.

Глава одиннадцатая

Мама распутывает последний узел моих волос.

– Ты назвала меня греческим словом, которое означает «камень», – говорю я.

Мама смеётся.

– Вообще-то, имя предложил папа. Но я подумала, что звучит красиво. – Вижу в зеркале, как она качает головой и улыбается.

– Он не говорил, что оно значит, пока я не согласилась.

– Камень, – повторяю я. – Моё имя означает «старый грязный камень».

– У тебя красивое имя, Петра. Как ты сама.

Из маминой косы до талии выбиваются пряди. Её зелёные глаза под лучами солнца приобретают синеватый оттенок с золотистыми искорками. На носу веснушки. Мне никогда не стать такой симпатичной, как она, но, судя по её взгляду, она думает иначе.

– И это имя тебе очень идёт. Ты сильная.

Я поднимаю голову и вижу, что её глаза полны слёз.

– Однажды ты начнёшь по-настоящему великое дело.

Я закатываю глаза.

«Ты не разрешаешь мне заниматься тем, что мне нравится». Я даже не пытаюсь озвучивать то, что всегда остаётся за кадром. Своё мнение.

Но как тут можно что-нибудь основать, если она не даёт даже попробовать. Или всегда подталкивает меня к ботанике, вместо того что я по-настоящему люблю? Я бы могла стать сказочницей.

Теперь всё портят нейросети. Я сразу вижу: человеком написана книга или бездушной программой. А я лишь хочу, чтобы истории были жизненными.

Я складываю руки на груди.

Мама заплетает мне косу и закрепляет резинкой.

– Тебе не обязательно любить меня всё время, Петра.

Она встаёт и целует меня в лоб.

– Я стараюсь тебя уберечь, устроить для тебя самую счастливую жизнь.

Глава двенадцатая

Слышится тихий женский голос:

– Расскажите о вашей роли.

Я отхаркиваю зелёную слизь. Понимаю, что сейчас себя выдам.

– Я… я Зетта-один, – говорю я скрипучим голосом. – Эксперт по ботанике и геологии. Служу и подчиняюсь Коллективу.

О Господи! Переврала строку. Не подчиняюсь. Просто служу.

Канцлер хмурит лоб, и под её прозрачной кожей дёргается бледная вена.

– Брик, поднимите её, – приказывает Канцлер.

Мужчина по имени Брик поднимает меня за подмышки и сажает. Берёт холодной рукой за подбородок и вертит голову из стороны в сторону.

– Восхитительно, – говорит он.

Как и у дамы, над левой бровью у него проходит ярко-голубая вена, словно он нанёс тени для глаз не там, где надо. И точно так же, как и у женщины, нижняя часть лица в тени из-за высоких скул. У него тоже полные губы, не от макияжа или накачивания, как делали дома, на Земле, модницы. Череп покрывают похожие косички. Я смотрю на женщину рядом с ним, у которой точно такие же черты лица.

Что же произошло с ними за последние триста восемьдесят лет?

Я вспоминаю уроки биологии и учительницу мисс Кантор, которая рассказывала нам о перечных бабочках в Англии, об их новом камуфляжном цвете под сажу, скрывающем их от птиц. Они так быстро эволюционировали. Но те бабочки были хотя бы красивы.

Здесь же ничего подобного. Я вспоминаю высказывание дамы о защитном фильтре для кожи. Уж не проделали ли они над собой опыты? Просто так, чтобы не отличаться друг от друга.

Я сглатываю, морщась, слюна похожа на горячие угли. Брик подносит к моим губам небольшую чашку. Не зная, что делать, я отхлёбываю, но не глотаю, а держу жидкость за щекой. Проходят секунды, и боль исчезает. Я глотаю остатки и вздрагиваю: по телу волной прокатывается тепло. Немного напоминает какао Литы, только гораздо крепче.

Я понятия не имею, как должны себя вести люди со стёртой памятью: говорить, ходить, поэтому сижу тихонько, держа руки по швам.

Через две капсулы от меня кашляет маленькая девочка и отхаркивает густую слизь.

– Хорошо. Выплюнь всё до конца.

Мужчина легонько стучит ей по спине.

– Скажи, как тебя зовут.

Девочка отвечает тоненьким голоском:

– Я Зетта-четыре, эксперт по нанотехнологиям и хирургии. Я служу Коллективу.

Она даже не морщится, когда мужчина смотрит ей в глаза и близко подносит свой прозрачный нос к её лицу.

Зетта-четыре с Хавьером, наверное, одногодки. Она сидит неподвижно, а мужчина сгибает её кисти вверх и вниз.

– У неё такие маленькие пальчики, просто идеальные.

Брик поворачивается ко мне и берёт за ручку корпоскоп. Он подключает его, как всегда делал педиатр, и прибор сверкает розовым светом.

Брик наклоняется, начиная осмотр с ног, потом ведёт прибором по коже вверх, время от времени отстраняясь на длину вытянутой руки и глядя на экран. Когда он проводит им выше пупка, мне хочется стукнуть его по руке, но я понимаю, что надо закрыть рот на замок и играть свою роль.

Брик подносит конец прибора к губам, нажимает на кнопку и говорит в него так же, как в микрофон.

– Пульс в пределах нормы.

Он ведёт руку снизу вверх.

О Господи! Глаза…

Рука пока низко, и я не вижу прибора, но чувствую, как он ползёт по шее, подбородку, около губ…

Дойдя до переносицы, корпоскоп гудит и мигает ярко-розовым. Всё кончено. Брик наклоняется, вглядывается. Он так близко, и свет в комнате такой яркий, что даже я вижу крохотные кровеносные сосуды, паутиной покрывающие бледную радужную оболочку.

– Канцлер? Мне кажется, вам будет интересно, – сообщает он.

Я застываю на месте, не в силах шевельнуться. У меня перехватывает дыхание. Кажется, я понимаю, что такое шок.

Канцлер смотрит на экран.

– Гм, изъян.

Она нажимает на кнопку.

«Глазная болезнь. Диагноз: retinitis pigmentosa», – суровым тоном сообщает корпоскоп.

– Её глаза ничем не отличаются от остальных, – говорит Брик.

Канцлер вздыхает:

– Многие физические недостатки не видны невооружённым глазом.

Я стискиваю зубы. Родители, конечно, пытались меня защитить, но я же не инвалид.

Брик снова сканирует мои глаза и качает головой.

Просто не верится, что я преодолела столько трудностей и пережила много веков, чтобы вот так закончить путь. Но мы знали правила, и всё-таки принесли в новый мир болезнь. Родители поклялись, что я здорова, и подписали подложную медицинскую справку. Дежурные избавились от Бена за менее тяжкие грехи. Я размеренно дышу и сажусь на трясущиеся руки.

Но с головой у меня всё в порядке. Если от меня решат избавиться, перед уходом я выскажу им своё мнение. Я тут же разжимаю зубы и открываю рот, чтобы сказать всё, что думаю…

Канцлер поворачивается к Брику.

– Не имеет значения. Её глаза нас не интересуют. Нам нужен мозг.

Я поворачиваюсь к ней.

– И всё же в физическом плане они своеобразны, – с сарказмом говорит Брик.

Кто бы говорил!

– Коллектив приложил огромные усилия, чтобы исключить подобное. Так ведь, Брик?

Брик съёживается.

– Да, Канцлер.

– Поэтому у нас полное единодушие, – шепчет она ему на ухо.

Он едва заметно кивает.

– Мне кажется, мы проделали достаточно большую работу, чтобы примириться с небольшой физической вариацией. – Она поворачивается ко мне и смотрит в глаза. – Они слишком древние, не нужно обращать внимание на внешность. Благодаря нам и программированию, их мозг представляет ценность. Именно это нам интересно.

– Конечно, – соглашается Брик и откладывает корпоскоп.

Я не отрываю глаз от Канцлера. Может, они не такие уж и плохие? В сущности, это не они выбросили Бена. А предыдущее поколение. Этот Коллектив не гонит меня прочь из-за больных глаз, как люди на Земле. В конце концов, прошло почти четыреста лет. Может, они изменились.

Всё же Сума плавает в капсуле рядом со мной, её мозг стёрт снова. Как сказал папа, важно, как далеко они зайдут.

Сейчас мне всё равно, почему они хотят, чтобы мы всё забыли. Нужно придерживаться роли, пока не найду родителей и брата.

Брик накрывает меня тяжёлым одеялом. Одеяло набухает, и из него льётся тёплая вода, смывая липкий гель. Гель смыли, и из одеяла на очищенную кожу дует тёплый воздух, приглушая шум в комнате.

Как учили, я не спеша, не упуская ни единой мелочи, осматриваю комнату. Здесь должно быть восемнадцать капсул. Осталось только четыре, включая мою, маленькой девочки Зетта-четыре, капсулу с Сумой и ещё одну. Сума, или Зетта-два, опять в стазисе в углу. Итак, последним поднимают Зетта-три и сажают на стол. Как только он выпрямляется, я вижу, что он слишком худой и высокий для Хавьера.

– Зетта-три, откройте глаза.

Я сравниваю свою конопатую коричневую кожу и его. Его кожа почти сияет под веснушками. Я отказываюсь принимать, что всех зовут «Зетта». И решаю придумать для нас свои собственные имена. Под шапочкой обнаруживается рыжеватый блондин. Рыжий. Вот и имя.

Канцлер толкает зонд по языку Рыжего и осматривает горло.

– Удаляйте.

– Зетта-три, откройте рот, – говорит Брик.

Рыжий выполняет приказ. Я судорожно дышу, а ассистент в перчатках и маске подходит к мальчику. За жужжанием вращающегося лазера следует запах палёного. Очень похоже на дым от жареных колбасок чоризо и яиц на пикнике в выходные, куда мы ездили семьей ещё до того, как узнали о комете.

Инструмент Брика смолкает. В стакан с жидкостью падают два опалённых розовых нароста.

У меня сжимается горло.

Брик поднимает их, как диковинку, потом опускает на поднос к нашим анализам крови. Слава богу, мои гланды давно удалили. А у Хавьера нет. Но я не дам этим людям его мучить, даже если они перепрограммируют меня, как Суму.

Тёплый ветерок, овевающий моё тело, прекращается. Брик помогает мне снова сесть. Он ногтями цепляет короткие волоски, снимая с меня резиновую шапочку, и волосы рассыпаются копной непослушных завитков.

Брик таращит глаза, словно волосы собираются на него напасть.

К счастью, долговязый Рыжий в этот момент решает рухнуть во время медицинского осмотра. Он, всё ещё липкий, падает обратно в капсулу.

– Помогите, пожалуйста, Зетте-три! – зовёт женщина.

– Нормальная реакция, – отвечает Брик. – Они в стазисе были почти пять единиц.

Я быстро вычисляю. Если мы прибыли на место, каждая «единица» длится более семидесяти лет.

– Что же мне делать? – в панике спрашивает женщина.

– Пусть поспят, – хладнокровно советует Канцлер.

Нет, вы только представьте!

– Отдохнут немного и приступят к делу.

Канцлер кладёт Рыжему в рот синюю капсулу. Она подносит к его губам чашку, наполненную зелёной жидкостью. Зелёная жидкость сияет на фоне его волос, словно рождественский венок.

– Пей.

Рыжий глотает таблетку, запивая зелёной водой, ложится и почти мгновенно тяжело сопит.

То же самое повторяется со светловолосой девочкой.

Брик подходит ко мне. Я, как и они, открываю рот, надеясь, что моя дрожь сойдёт за побочный эффект от выхода из стазиса.

Брик кладёт таблетку мне на язык. Я закрываю рот и держу её за щекой. Потом делаю небольшой глоток зелёной жидкости и вдруг перестаю дрожать и успокаиваюсь. И это не игра воображения! Если они нашли способ управлять чувствами, то лучше затаиться и быть настороже, чем пить таблетки и жидкости. Я немного торопливо ложусь в капсулу и надеюсь, что соплю вполне естественно. Таблетка во рту набухает. Я быстро перекатываюсь на бок, чтобы спрятать раздутую, как у хомяка, щёку.

– Давайте закроем комнату, пусть отдыхают, – уходя, говорит Канцлер.

Большинство людей идут за ней, Брик и другая женщина плетутся сзади.

– Чудесный день, правда? – шепчет женщина. – Разве они не прелестны?

Во рту продолжает медленно расти комок, подбираясь к горлу. Брик цокает языком. Уверена, что понимаю его сомнения. Лита делала точно так же.

Он вздыхает.

– Может, хоть они оправдают ожидания.

Он подходит к двери.

– Настоящих экспертов не нашлось вплоть до извлечения Эпсилона, да и то было целую единицу назад. Будем надеяться, что эти порадуют нас непогрешимыми знаниями и покладистостью.

Он выключает свет, и из коридора на примыкающую стазисную комнату падает зелёный свет. Там капсулы!

Их разговор сбивает с толку, но я не могу зря тратить время, стараясь расшифровать странные слова. Нужно посмотреть, не перевели ли Хавьера в ту комнату. Услышав, как закрывается дверь, я наклоняюсь над всасывающей трубой капсулы и открываю рот. Густой комок падает в дыру вместе с остатками стазисного геля. Я сплёвываю, как в кабинете у зубного врача, и вытираю рот.

Я на цыпочках иду на мерцающее зелёное сияние в узком коридоре. Ноги заплетаются. Знаю, что сейчас я ничего не смогу сделать, пока они не поднимут Хавьера из стазиса. Мне просто нужно увидеть его лицо.

Желая убедиться, что никто не проснулся и не наблюдает за мной, оглядываюсь, потом продолжаю идти по коридору к комнате. Она оказывается пустой, кроме массы в чёрном углу, откуда исходит слабый зелёный свет. Как и в нашей комнате, окно, выходящее наружу, заколочено металлическим листом, закрывающим вид на звёзды или первый вид на Саган. В комнате слишком темно, и глазам трудно привыкнуть. Тихий гул и слабые контрольные гудки поддерживают определённый ритм. Я медленно, чтобы ни на что не наткнуться, направляюсь к зелёному свечению.

Без постоянного гула пополняемого стазисного геля тихо так, что можно услышать падение нанокристалла. Подойдя к углу, вместо капсул, наполненных сияющим гелем, вижу только какое-то оборудование и монитор, подающий свет от метеостанции корабля. Хавьера нет.

Больше не беспокоясь, что на что-нибудь налечу, обхожу пустую комнату, размышляя, куда они могли его переместить. Придётся подождать, пока они его не вытащат из капсулы, или найти родителей.

Я медленно пячусь к своей комнате и на что-то наталкиваюсь. Вскрикиваю и поворачиваюсь.

– Зетта-один, вам помочь?

Ко мне подходит Брик, в голубой подсветке из коридора похожий на блестящую рыбку.

Крохотный глоток снотворного внезапно перестаёт действовать. Я прячу за спиной трясущиеся руки, не в силах ответить.

– Вы должны спать, – говорит он.

– Туалет, – хриплю я между короткими вдохами.

– Пойдёмте, – улыбается он и ведёт меня по коридору к моей комнате. – Кажется, об этом мы не подумали. Конечно, откуда вам знать.

В коридоре между комнатами он нажимает кнопку на стене, и открывается дверь в небольшой открытый туалет с четырьмя унитазами в ряд, как партами в классе.

– Нет, – непроизвольно вырывается у меня.

Неужели они буквально стёрли из нашей памяти и стеснительность?

– Что вы сказали?

– Просто откашлялась, – отвечаю я, входя в туалет, и спешу закрыть за собой дверь, оставив Брика снаружи.

Брик ждёт, насвистывая не какую-то счастливую песенку, как делают родители, поощряя детей, не желающих ходить на горшок. Просто повторяет снова и снова три ноты.

Я закрываю глаза и стараюсь представить журчащий ручеёк. Спустя минуту пустого ожидания, нажимаю на смыв. Я встаю и ищу раковину.

Вместо этого появляются два рукава из того же материала, что и банное одеяло, встроенные в тумбочку. Я просовываю под один руку и чувствую ладонью тёплую воду, а потом тёплый воздух.

Открыв дверь, вижу Брика, который ждёт меня, чтобы отвести в комнату.

– Хотите ещё снотворного или тоника?

– Нет! – слишком быстро отвечаю я.

Он следит, как я ложусь в капсулу. От храпящего Рыжего шума, как от переполненной вертолётной площадки.

Я думаю о том, что связывает меня, маму, папу и Хавьера.

В детстве я часто жила у Литы и, когда разражалась гроза или мне приснился кошмар, забиралась в её теплую постель, и она, чтобы успокоить, рассказывала мне историю.

Её ночная сорочка пахла цветами, а дыхание – кофе с корицей. А капсула холодная и пахнет дезинфицирующим средством.

Я закрываю глаза и притворяюсь, что подушка – это грудь Литы. Очутившись в её объятиях, я слышу, как тихий голос шепчет мне в ухо:

«En los tiempos viejos[23]23
  В давние времена (исп.).


[Закрыть] жили-были два враждующих короля. У одного была дочь Истаксиуатль, белокожая дама, носившая длинное белое платье и красный цветок тюльпанового дерева в чёрных волосах».

Лита вздыхает, словно Истаксиуатль была её дорогой подругой.

«Истаксиуатль, – говорит она, толкая меня локтем, – или Иста, как мне нравится её называть, была обещана в жёны заносчивому сыну жадного до власти высокопоставленного священника, но влюбилась в храброго вождя племени по имени Попокатепетль. И он тоже влюбился в Исту».

Мне эта легенда была знакома ещё до рассказа Литой её версии. Картина с Попокой и Истой на чёрном бархатном фоне висела на стене папиного любимого мексиканского ресторана. Это натолкнуло меня погуглить легенду.

«Когда отец Исты послал Попоку на войну, коварный шаман, желавший женить на Исте сына, солгал, рассказав ей, что Попока погиб в жестокой битве».

Лита качает головой.

«От ужасной новости Иста погрузилась в печальный сон».

Я закатываю глаза. Я уже знаю, что в легенде Иста умирает.

Я сажусь и взглядом прошу Литу сделать перерыв.

«В самом деле? Просто заснула?»

Лита шикает на меня.

«Когда Попока вернулся, он нашёл Исту под заклятием глубокой печали и сна».

«Нет, правда, разве она не умерла?»

Лита укоризненно на меня смотрит. Это её сказка, как хочет, так и рассказывает.

«Попока перенёс спящую Исту на вершину снежной горы. Он насыпал Исте и себе по кургану и зажёг факел. Попока взбил для Исты снежную подушку и осыпал её красными цветами тюльпанового дерева».

На следующий день, погуглив, я нашла, что Попокатепетль на самом деле вулкан с буквальным названием Науатль – дымящая гора.

Лита хмурится, словно кому-то грозит.

«Огнём и лавой он отпугивает тех, кто осмеливается подойти слишком близко к его любимой. Так он сердится, что поход на войну стоил ему вечной любви. Попока поклялся, что останется с Истой, лёг рядом с ней и тоже спит, защищая свою любимую, пока воинствующие соседи не уладят свои споры без войн и жертв».

Лита смотрит на звёздное небо.

«И до наших дней они лежат рядом друг с другом, ожидая, когда на Земле наступит мир, чтобы проснуться и пожениться. Esto es verdad, y no miento. Como me lo contaron, lo cuento»[24]24
  Это правда, я не вру. Как мне рассказали, так и тебе говорю (исп.).


[Закрыть].

Хотя я знаю, что история вымышленная, преданность Попоки своей любимой, который всю жизнь провёл на горе, охраняя Исту, греет мне душу.

Лита своего мнения не скрывала. Она считала, что главы государств должны забыть о своей гордыне и выяснить недоразумения. Но даже в самом конце, с приближающейся кометой, каждый из них думал только о себе. У них было мало времени, но они даже не пытались объединить ресурсы и построить убежище или лишний корабль. Все заботились только о своём. И Иста с Попокой так и не поженились.

Я вижу Попоку и Исту на вершине горы. Иста в белом платье, ветер развевает её длинные чёрные волосы, за ухом у неё тюльпан. Попока держит её за руку и улыбается. Но они всё ждут, ждут и…