Текст книги "Третья весна"

Некогда нервозный и в чем-то даже мелочный, Светислав в больнице стал равнодушным и неряшливым. Ему не мешала многодневная щетина, а сестры с трудом заставляли его умываться. Ел он много, но как-то равнодушно, забрасывая в себя пищу как дрова в топку. Несмотря на болезнь, пристрастился к табаку и ракии, самой обыкновенной и дешевой, настоящему деревенскому самогону, который украдкой покупал у больничного забора. Вместо обязательных санаторных прогулок сидел в палате и барабанил пальцами по столешнице, в тихий час шастал по коридорам и чужим палатам, где слушал, а еще чаще – пересказывал пошлые анекдоты про туберкулезников.

Постепенно он привык к тому, что чахотка – единственная существующая в мире реальность, научился верить в то, что все должны ею перестрадать, и с наигранным равнодушием хвастался числом и названиями пройденных больниц и санаториев. В этих местах связи с женщинами носят временный и отчаянный характер, они легко возникают и продолжаются без зазрения совести, чтоб потом безболезненно или трагически оборваться. Светислав, стыдливый, заброшенный и ленивый, в подобные не вступал. Украдкой он все-таки с вожделением поглядывал поначалу на женщин, но, не желая ничего менять в своей жизни, а также из-за того, что раза два-три получил отлуп, все-таки выбрал одиночество, слегка окрашенное обидой, пренебрежением и презрением.

Он любил запугивать новичков, подробно описывая внешний вид своих гнойных выделений, топографию сохнущих каверн и первичные признаки распада легких. Светислав описывал смерти, свидетелем которых был сам или о которых слышал от других; и обо всем он говорил с известным радостным отвращением. Если в санатории оказывался кто-либо из известных людей, о которых много говорили, он напрягал все свои полицейские способности, чтобы разузнать хоть какую-то их тайну, действительную или мнимую, чтобы потом с наслаждением разнести ее по палатам.

В компании новичков он разыгрывал суровые представления, которым сам первым же рукоплескал.

– Говоришь, – спрашивал Светислав, потягивая окурок, спрятанный в рукаве пижамы, – слегка расплевался? Причем кровью?

Новичок никак не хотел смириться с болезнью.

– Да ты ведь вовсе не болен! – орал Светислав, строя гримасы. – Да что ты! Это ошибка! Скоро тебя выпустят!

И старался как можно дольше кашлять, чтобы потом издалека плюнуть мокротой в открытое окно.

Болезнь окончательно овладела Светиком Петрониевичем, и никак не хотела покидать его – ей было уютно в нем! – да и он не очень хотел расставаться с ней. Всюду, где он побывал, его терпели, пугаясь его прошлого, но всячески советовали переменить место лечения. А ему было все равно – оставаться ли на одном месте или опять куда-то кочевать.

Так прошло почти шесть лет. Его лечили лучшими лекарствами в изоляции от внешнего мира, про который он уже не знал практически ничего, и Светислав нянчил свою болезнь, совсем как ребенок баюкает больную куклу, с неприметной упорностью борясь за то, чтобы как можно дольше не выздоравливать.

Но в один прекрасный день нашелся-таки умный доктор, который просто-напросто навалился на него, и Светик Петрониевич с чемоданом шмоток, безнадежно вышедших из моды за минувшие шесть лет, вместо обеспеченного пристанища оказался на улице.

Беспомощный и лишенный будущего, он понятия не имел, куда деваться и чем заняться в незнакомом ему мире.

12

В полном недоумении он сначала заявился к сестре Радмиле в Белград, где она стала небольшим руководителем в крупном столичном учреждении: не выйдя замуж, она жила в маленькой квартирке на улице Матери Евросимы с неким старым вдовцом. Оскорбленный и убежденный в том, что его недооценили, он пробыл у нее несколько дней, после чего отправился в Врнячку Баню[11]11
  Баня по-сербски – курорт.


[Закрыть].

Он свято веровал в свою болезнь и решил никогда не расставаться с ней. Пенсионерствуя уже длительное время, Светислав накопил некоторую толику денег и поверил в то, что сможет сам себя и содержать, и лечить. Ему не нужны были более ни бездушные корыстолюбивые врачи, ни отвратительные государственные больницы.

В Бане он поселился в старой и не слишком дорогой гостинице и впервые в жизни провел в ней двадцать дней как истинный больной. Дважды в день, засунув градусник в рот, он измерял температуру и старательно записывал показания в блокнот, утром и вечером регулярно прогуливался по аллеям, заваленным дивным, ослепительно пушистым снегом. Отказался от ракии и табака. Пищу принимал регулярно, по часам, избегал прокуренных помещений, после обеда обязательно отдыхал, а спать ложился рано.

Глядя в окно на парк, в котором дети катались на санках, и на осыпанные сверкающим снегом ели, он со страхом ожидал того, что может с ним случиться: опять откроется кровохарканье, которое окончательно удушит его. Он так убедил себя, что, особенно поначалу, размышляя о смерти, Светик пугался предстоящего дня и считал, что он, совсем как герой народных баллад, должен к ней подготовиться.

Но ничего ровным счетом не происходило. Светислав хорошо спал, еще лучше ел, чувствовал себя превосходно. Он даже несколько растолстел.

Наконец он покинул Баню. Продолжая злиться на врачей, пришел к выводу, что вылечил себя сам.

Приехав в Белград, после некоторого колебания решил вернуться в Чуприю. И когда в один из грязных дней конца зимы он, ленивый и лупоглазый, толстый и бледный как утопленник, со своим перекошенным плечом появился в городе, никто его не узнал – о нем забыли.

Светислав так и не понял, радоваться надо этому или сокрушаться.

Ему хватило трех-четырех часов. Ровно столько, чтобы найти распоследнего беззубого, впавшего в детство адвоката, который нашел покупателя на отцовский дом, после чего, низко надвинув на глаза шляпу, бежал из города с первым вечерним поездом.

Он ненавидел Чуприю и ее жителей и не желал больше никогда их в жизни видеть. Он верил, что во всех его бедах были виноваты именно они. И решил никогда более с ними не встречаться и не писать никаких писем.

Поскольку Светиславу еще предстояло немало лет жизни, он решил потратить их в другом месте. Он был уверен, что следует поступить именно так.

13

После периодов жизни в Чуприи и в больницах колесо жизни прапорщика УДБА Светислава Петрониевича проворачивалось неоднократно, подталкивая его к шествию по заброшенным и весьма неожиданным тропинкам. Так бывший юноша отбарабанил еще четверть века.

Оправившись от болезни легких, Светислав окончательно поселился в Белграде. После переезда в столицу он, будучи холостяком, проживал некоторое время у немолодой женщины, знакомой его сестры, но вскоре получил от УДБА отличную двухкомнатную квартиру на бульваре Революции, напротив ресторана «Мадера». Первые семь-восемь лет он прожил именно здесь. Но как именно – позже и сам не мог припомнить.

Чем занимался он в те годы, где был? Он и сам точно не знал. Возился некоторое время со скучными административными делами в сфере жилищного права, покупал мебель и прочую ерунду для своего холостяцкого хозяйства, прослушал два семестра на юридическом факультете, несколько раз пытался, как он говорил, учиться (но положенные экзамены не сдавал) – и ничего более припомнить не мог. Светиславу казалось, что он усиленно и много трудился, что был загружен массой дел и обязательств, но содержание их припомнить не мог…

По сути своих занятий он был одним из вечно спешащих куда-то, толкущихся роями в большом городе пустобрехов – на самом деле заспанных и вялых людишек, не имеющих ни сил, ни желания добиться хоть каких-то результатов, но воображающих себя личностями, которым предстоят великие свершения; их годы безнадежно, словно вода меж пальцев, уходят, а они все никак не могут решиться всерьез приступить к претворению в жизнь великих дел. Ему казалось, что самое тяжкое в жизни – определиться, куда именно приложить свои таланты: если взяться за то, а не за это, то, пожалуй, можно многое потерять! Труднее всего, жаловался он, одолеть первое препятствие на своем пути, потому как оно тормозит его, а дальнейшее осуществление задуманного, он был убежден, не составит ни малейшего труда, и все осуществится как бы само собой.

Светислав чувствовал сильное желание заняться чем-нибудь, чем-то таким, что ценят люди, стать в этой области уважаемым и влиятельным, доказать всем, что путь к высотам был открыт ему давным-давно, да только несчастная хворь не позволила проявить все таланты раньше. Но в то же время ему очень нравилось жить вот так, без далекой цели, и верить, что времени у него впереди навалом, так что можно до полудня валяться в постели, переворачиваясь с боку на бок, как ящерица под солнцем, впадать в хандру и оставаться в сонной неподвижности. И все это – как с угрюмым оправданием, так и с оправданной угрюмостью.

Но в душе он все еще уважал и лелеял придушенные и придавленные местечковые обычаи Чуприн и любил думать о них; там, в его городке, ему бы простили и нерешительность, и бессмысленность его трудов, но только не лень. В глубине души Светислав Петрониевич стыдился своего безделья.

Выйдя на улицу, он принимался прытко бежать, штанины и полы пальто мотались так, точно сзади его подталкивал какой-то мотор. Ежедневно с пяти до шести пополудни, в часы наибольшего уличного столпотворения, можно было видеть, как он несется по бульвару Революции, площади Теразие и Князь-Михайловой улице. Если на бегу его перехватывал кто-нибудь из знакомых – а он любил, когда его останавливали, – Светислав, отмахиваясь от знакомца ладонью, восклицал:

– Спешу! – и растворялся в толпе.

С правой рукой, заложенной за спину, скособоченный, сутулый и хмурый, он злобно уворачивался от прохожих – вечно они ему мешают! – несясь по Князь-Михайловой к «Восточной кондитерской» Меджеда. В ней он высокомерно – там он был постоянным посетителем, и персонал старался угодить ему – указывая пальцем, озабоченно выбирал сочную баклаву и медленно, сладострастно поедал ее, собирая с тарелки крошки; этот акт он называл послеполуденным туберкулезным перекусом. После этого он так же поспешно отправлялся на бульвар или на площадь Славин.

Земляк Холера ввел его в ресторан «Мадера», и он привык вечерами отдыхать там после напряженного дня; он являлся туда, еще ниже опустив покалеченное плечо, и распускал зловещие слухи о собственном здоровье и о появлении новых, еще более опасных симптомов. Как только перед ним возникала необходимость взяться наконец за учебу и сдать необходимые экзамены – он никак не мог решить, заняться ли ему писательством или какой-нибудь необязательной журналистикой, без разницы, чем именно, потому что всё ему было одинаково отвратительно, но он мог бы со всем этим моментально справиться, стоило лишь обозлиться как следует, – как им моментально овладевала ипохондрия. И он опять начинал вслушиваться в хрипы собственных легких и дни напролет с градусником под мышкой проводить у телевизора – он купил его одним из первых в стране, еще в начале шестидесятых. Вечерами в трактире, бледный и опухший от сна – он утверждал, что его мучают бессонница и потливость, – отвечая на вопрос о здоровье, он с горечью отмахивался:

– Известное дело!

И решение взяться за учебу вновь откладывалось на несколько месяцев.

И только один необычный вопрос, заданный ему в то время, врезался в Светину память. Случайный знакомый спросил его, когда они сидели в саду трактира:

– Слушай, – полагая, что это весьма остроумно, – ты еще работаешь на полицию?

Ничего себе вопросик!

– Ну… – ответил Светислав удивленно. – Ведь они мне пенсию платят!

Это удивление ничуть не поколебало веру завсегдатаев «Мадеры» в искренность его фантастических рассказов и курьезных историй о расстрелах, которые в свое время вершил полковник Йова Веселинович, или о чем-то подобном.

Иногда его охватывало яростное отчаяние, сменявшееся необыкновенным душевным подъемом. Пребывая в таком настроении, особенно когда в городе случались серьезные аресты, о чем он одним из первых (но все же не первым!) узнавал от Холеры, который все еще служил в УДБА, он с загадочной улыбкой объявлял собутыльникам:

– Нынешней ночью хороший улов в городе был!

Все свое время он проводил как бы в кресле-качалке, неуклюже раскачиваясь в пределах заданных ему точек. Иным вечером он с негодованием рассказывал об отвратительных делах, свидетелем которых был сам или о которых слышал от сослуживцев.

– Вы понятия не имеете, – кричал он, особенно если в компании были журналисты, – что там творилось!

При всей своей искренности Светислав иногда слегка преувеличивал, а на другой день, припоминая, о чем в тот вечер говорили другие собутыльники, особенно те, которыми уже интересовались товарищи, он, гордясь тем, что помогает коллегам, звонил Холере:

– А этот твой, – весело сообщал он, – опять ссал против ветра! – и назначал Холере свидание.

14

В конце этого периода жизни, пережив две-три связи умеренной страсти и продолжительности, о которых и вспомнить-то было нечего, Светислав Петрониевич познакомился с разведенной адвокатессой Милесой, старше его на восемь лет, головастой брюнеткой с ярко выраженными усиками над верхней губой, которая весьма заинтересовалась молодым пенсионером-ипохондриком.

Бывшая партизанка, мать взрослого сына, обладательница малопривлекательной фигуры, которой все вокруг твердили, что она выглядит как никогда великолепно, потому как никто не верил, что она когда-то была молодой, прилежной, ловкой и нежной, Милеса в первые месяцы знакомства приходила в холостяцкую квартиру Светика скорее как домработница, а не как любовница. Эта женщина обладала способностью все приводить в порядок. То, что ее избраннику казалось неопределенным, запутанным и случайным, в ее глазах выглядело простым и ясным. Так что полтора года спустя эта необязательная и на первый взгляд нескладная связь завершилась регистрацией брака в соответствующей службе муниципалитета Старого Города. И под ее расчетливым, искусным и ненавязчивым руководством этот брак продлился долгие годы.

Невеста вступила в союз с уверенностью в том, что пенсия для ее молодого и способного мужа вовсе не вершина карьеры. И эта убежденность в течение нескольких лет была причиной многочисленных ссор, которые супруге приходилось ловко гасить. Если Светика будили часов в девять-десять утра, он принимался жаловаться на здоровье, бубнил, что поднимать его в такую рань просто негуманно; если ему напоминали про учебу, он начинал орать, что ему плевать на дипломы, что не желает, чтобы его экзаменовали эти реакционеры (время от времени Светислав заявлял, что половину его преподавателей следовало бы арестовать); если его без предварительного согласования приглашали на экзамен, он злился, так как, по его словам, стыдно являться перед профессурой вместе с их сынками, и вообще он, человек умный и образованный, не нуждается в подтверждающих этот факт документах. Тем не менее в один прекрасный день, будучи сорока четырех лет от роду, он вышел из здания на углу бульвара Революции и улицы Кидрича с дипломом Юридического факультета в руках.

В то время, когда людям было исключительно трудно найти работу, он, благодаря собственным бывшим связям в полиции, а также настойчивости Милесы, довольно быстро нашел место. В течение двух лет вникал в деловую жизнь и суровую чиновничью действительность в юридическом отделе крупного строительного треста «Труд». Полученный там опыт вернул ему частично утраченную было уверенность в себе, хотя в памяти от этого периода осталось только утомительное, тоскливое копание в бумажках, редактирование, подготовка и вечная перекройка многочисленных инструкций и должностных обязанностей.

Отработав положенное, он сдал экзамен, который многие, как до войны, все еще называли «адвокатским», и его приняли в знаменитую семейную, прекрасно функционирующую и политически весьма значимую адвокатскую контору Миоковича величиной с небольшую фабрику, расположившуюся в самом центре, на Симиной улице. Нечего и сомневаться в том, что это местечко для него подготовила надежная, умелая и дальновидная рука его супружницы Милесы, которая была в конторе третьим партнером.

Получив диплом, Светислав начал меняться, а в адвокатуре, робея поначалу, он становился все бодрее, подвижнее и увереннее. К нему вроде как вернулась молодость, правда, странным образом сохранившая некоторые особенности минувшего переходного периода. (Именно поэтому Радован, глава и первый партнер конторы, унаследованной им от покойного отца Милосава, был о нем не очень высокого мнения; помимо всего прочего, он считал, что Светислав начал слишком поздно для того, чтобы достичь высокого мастерства, присущего их уважаемой конторе.) Так, поначалу его вдруг могло утомить дело, которым он занимался, – в такие мгновения дорогая Милеса бросалась ему на помощь и доводила дело до конца – он частенько опаздывал, а иногда и просто не являлся на заседания суда, пропускал сроки подачи заявлений и апелляций; однако такие проколы становились все более редкими. Словом, в адвокатуре он стал демонстрировать поспешную, голодную, юношескую работоспособность, такую, которая украшала юного прапорщика УДБА четверть века тому назад, но теперь раздробившуюся на встречи, комитеты, палаты, визиты в тюрьмы, прокуратуры и суды, а не сосредоточенную на изучении дел в присутствии (как Радован называл свою контору). Он довольно быстро вжился в эту атмосферу, но при всем при том, в первую очередь благодаря поспешности и излишней доверчивости, частенько допускал серьезные ошибки.

Основанный еще до Первой мировой, адвокатский дом Миоковичей на Симиной улице между двумя войнами ориентировался на левых, а после Второй мировой социалист Милосав и коммунист Радосав, вплоть до прихода в контору Брайко – сына Радована, который считался его наследником, – заявили, что их учреждение – боевое и партизанское, так что другим обращаться к ним за помощью не стоит. Так что их связи с партийными комитетами и с политикой вообще были издавна традиционными.

Стало доброй традицией командировать представителя конторы в органы законодательной власти – Белграда, Сербии, да и всей Югославии. Устоявшиеся связи были весьма полезны для конторы, занимавшейся многочисленными делами в государственной и полугосударственной сфере; они в профессиональной среде зачастую становились причиной зависти, ревности, а иногда и неприкрытой ненависти.

Глава Дома Радован Миокович, крепкий шестидесятилетний хитрован среднего роста, под твердыми полковничьими шагами которого прогибались половицы и подрагивали оконные стекла, уверенно вел свою контору по узким и пыльным дорогам жизни, совсем как шофер многотонного грузовика. Его крупная круглая, абсолютно лысая голова думала быстро, и он моментально почувствовал профессиональную свежесть и былой скоевский задор Светислава Петрониевича.

Через год или два после явления нового человека в доме на Симиной улице в Белграде вспыхнул один из регулярно повторяющихся и всегда потаенных конфликтов между политикой и адвокатурой. Партийный комитет, как обычно, потребовал, чтобы президент Палаты адвокатов и несколько членов ее правления подали в отставку, то есть чтобы адвокатура освободила нужные должности. Однако изнеженные представители богатой и свободной профессии в очередной раз продемонстрировали отвагу, непослушание и твердолобость. Атакующие, как всегда, располагали газетами и тем, что в шутку называлось социалистическим общественным мнением; обороняющиеся, тоже как всегда, были уверены в своей правоте и поначалу казались сплоченными и решительными.

Целый месяц солидная контора на Симиной улице не вмешивалась в спор. Но потом крепкая шоферская рука Радована нежно, но решительно втолкнула Светика в схватку.

На первой же встрече широкой адвокатской общественности с партийным комитетом Петрониевич выступил с горячей, довольно-таки общей и, вследствие волнения, несколько путаной речью, похожей на его выступление перед капитаном Маричем там, в Чуприн. Но, несмотря на волнение и изреченные банальности, он сумел достаточно ясно выразиться:

– Некоторые наши коллеги, в первую очередь те, что начали профессиональную карьеру еще до войны, не понимают, в какую эпоху мы теперь живем и каковы ее требования, и потому полагают, что могут вести свои дела так, как в прежние времена.

Он ясно дал понять, на чьей стороне их партизанская контора и что, по их мнению, следует предпринять.

Вскорости комитет провел еще несколько подобных собраний, на которых Петрониевичу также давали слово. (Каждый раз газеты упоминали его имя и кратко цитировали отдельные положения речи.) Вскоре Адвокатская палата потерпела поражение, а Светик стал членом нового правления. Радован же, как обычно, сумел извлечь из этого пользу для фирмы, а презрение и негодование коллег сумел переключить на личность его неопытного и не слишком молодого коллеги, заработав тем самым лишние очки.

Вечно голодный в детстве – отец, железнодорожный чиновник, умер в середине тридцатых, а мать во время оккупации, – во времена всеобщей нищеты молодости имевший некоторые преимущества, в среднем возрасте уже умеренно обеспеченный пенсионер, Светик после женитьбы на Милесе ощутил, а с приходом на Симину улицу отчетливо почувствовал огромную силу денег. Петрониевичи владели целым этажом на Добрачиной улице, а также двумя квартирами в Славии и Неимаре, записанными на сына Милесы Драголюба и еще кое-кого, большой летней квартирой в Ровинье и летним домом в Златиборе[12]12
  Славия и Неимар – престижные районы Белграда; Ровинье – курорт в Хорватии на берегу Адриатики; Златибор – горный курорт в Сербии.


[Закрыть]. За собой же он сохранил государственную квартиру напротив «Мадеры», которую они сдавали внаем.

А потом – деньги. Денег у них было достаточно, в том числе и на обычных банковских счетах. В конторе же Светислав активно занимался обменом динаров на доллары, которые вносил в Белграде на несколько валютных счетов. Вскоре он с удивлением узнал, что у Милесы и Драголюба есть свои тайные счета в Женеве. (Разумеется, он моментально открыл там и свой.

С женой они даже в квартире разговаривали об этом шепотом.) В первые годы брака эти суммы исчислялись десятками тысяч, а несколько позже более крупными цифрами.

– А Радован? – спросил он однажды шепотом.

– И он, конечно, – ответила Милеса. – У него в несколько раз больше.

Когда он впервые узнал, каким богатством обладают члены семьи, то впал в полное недоумение: не ошибка ли это, и не потеряют ли они в один прекрасный день всё? Но их состояние было надежно обеспечено всеми необходимыми юридическими документами, и Светик почувствовал, что он наконец стоит на твердой, непоколебимой почве. И понял, что ничто более не может сотрясти его существование. И он самоотверженно и самоуверенно, как будто так всегда и было, отдался жизни, которая теперь принадлежала ему.

15

Так на пятьдесят втором году жизни Светислав Петрониевич стал успешным и известным столичным адвокатом, фамилия которого два-три раза в год обязательно появляется в газетах, сотрудником еще более успешной и знаменитой адвокатской конторы. Он прослыл политическим активистом и в правящих кругах считался нашим человеком, на которого можно положиться. Светислав был членом городского партийного бюро, а среди номенклатуры ходил слушок о том, что вскоре он войдет в состав республиканского ЦК. Ему дважды предлагали перейти на работу в Верховный суд или в прокуратуру Сербии. Предложения льстили, однако, посоветовавшись с Милесой и Радованом, он с благодарностью отказался от них. Конечно, эти должности были куда как почетнее, однако деньги, с властью которых он только успел познакомиться, там были бы совсем не такие.

Он прекрасно знал себе цену, и, посещая ресторан писательского клуба на Французской улице, постоянным посетителем которого стал – променяв его на былые ежедневные посещения трактиров, – он вернулся к своим привычкам тридцатилетней давности.

Если входные двери были еще закрыты, он с нетерпением, долго стучал в стекло. (Когда-то в чуприйские двери, если их не распахивали услужливые милиционеры, он колотил ногой.) Едва дождавшись, когда ему откроют, Светислав входил в здание, широко распахнув створки дверей. После этого, небрежно кивнув головой толстому гардеробщику Пере (иной раз и это забывая сделать), он размашисто бросал на столик перед ним легкое пальто из верблюжьей шерсти. В подвальный зал ресторана он спускался, не удосужившись взять в гардеробе номерок, причесываясь и мальчишески припрыгивая на ходу.

Порог среднего из трех небольших залов он перешагивал быстро, не оборачиваясь. (Если кто захочет поздороваться с ним – пусть сам подходит.) Там его встречали позвякивание приборов, многоголосый гул и табачный дым. У стойки при входе он останавливался точно как детектив Спенсер Трейси в довоенном американском фильме: склонив набок голову, возможно, из-за своего опущенного плеча, заложив правую руку за спину, хмуро поводил глазами вправо-вперед-влево и влево-вперед-вправо. Потом, разглядев свою компанию, состоящую из журналистов, дипломатов, судей, кое-каких политиков и хозяйственников, добрая половина которых прошла прекрасную школу УДБА, Светислав широкими шагами, будто опаздывая на поезд, спешил к своему стулу. Едва приземлившись на него, начинал здороваться с приятелями.

С момента поступления в контору на Симиной улице он сильно изменился не только в манере одеваться – теперь он и выглядел, и вел себя так, будто стал моложе на десять лет. В юности губы его были пухлыми, кожа – молочно-белой, а волосы – соломенного цвета, почти белые, – потому и прозвали его в Чуприи Русским, но в столице он избавился от этой клички. Теперь он стал бледным блондином с редкой щетиной на лице, и, несмотря на более чем зрелый возраст, выражение лица имел детское, почти как у грудничка. (Он ненавидел это свое лицо.) Теперь он позволил своим все еще густым волосам упасть на шею и прикрыть уши. Потом отпустил усы – и тогда стало видно, что левый ус у него намного светлее правого, почти белый, что женщинам казалось очень интересным, – а также рыжеватую с проседью бородку, не забывая тщательно выбривать шею и щеки.

От постоянной дневной спешки – для развлечений он оставлял вечер и ночь, правда, редко задерживаясь после полуночи – Светислав хорошо похудел, хотя от бывшей туберкулезной рыхлости у него осталось не так уж и мало жирка на талии. Но ему удавалось скрывать это, как и опустившееся плечо, с помощью хорошо скроенных пиджаков. У Светислава образовалась коллекция весьма элегантной одежды и обуви, в основном светлых тонов, которую он неустанно пополнял, а в течение нескольких лет он поменял и три белых, больших и тоже элегантных импортных автомобиля. И днем, и ночью он гонял их на большой скорости.

После десятилетнего молчания он возобновил связи с полицией. Между тем новые люди – Марич давно пропал куда-то, полковник Йова Веселинович застрелился, Холера, который здорово помогал ему, сбежал во внешторговскую контору, а в шестьдесят шестом вовсе ушел на пенсию и начал скучную спокойную жизнь – так вот, новые люди прибегали к его помощи редко, только в исключительно важных случаях.

Он питал слабость к пиару и журналистам, на которых он украдкой смотрел как на ниспосланных ему с неба счастливчиков. В то же время писателей, с которыми познакомился в литературном ресторане, он на дух не переносил. Светислав считал их противниками, заменив этим более современным выражением прежних врагов, и, хотя редко, но все же признавал, что с ними следует разговаривать по-другому. Не очень известных и нищих презирал, полагая, что иного они и не заслуживают, на знаменитых и обеспеченных клеветал, утверждая, что они добились своего мошенническим путем.

В ресторане клуба литераторов он чувствовал себя как дома, фамильярничая с хозяевами Иво и Будой. (Если он хотел сказать Милесе, что будет ужинать в клубе, то говорил ей: «Сегодня ужинаю у Иво».) Если вдруг какой-нибудь подвыпивший поэт начинал шуметь или даже читать стихи, Светислав хватал хозяина за рукав и сердито отчитывал его:

– До каких пор ты будешь позволять этим идиотам портить нам аппетит?

Он частенько сидел с журналистами, советуя им писать все как есть, по правде. Совсем как в прежние времена, когда он, будучи не в духе, разочарованно отмахивался ладонью:

– Откуда вам знать, как все оно было!

Его сильно задевало то, что он еще ни разу не появился на телевидении, и потому не упускал ни малейшей возможности отметиться на страницах газет. При этом он обязательно поминал адвокатскую контору Миоковичей, чем доставлял особое удовольствие Радовану. Свою чуприйскую скороговорку он с помощью Милесы успешно сменил на белградский выговор и принял беспрецедентные меры для того, чтобы не ошибаться в ударениях – очень часто ему приходилось выступать публично. Правда, время от времени он увлекался и слишком налегал на мораль и патриотизм.

Благодаря этому прославился один из Светиных ответов на вопрос о предстоящей реформе банковской системы. Он совсем не разбирался в этих делах, но краем уха слышал, что новации исходят из ЦК партии, однако некоторые специалисты все еще колеблются. И, не желая упускать случая, свое заявление он начал следующими словами: «На подобные вопросы я всегда отвечаю так: я всегда с Тито и с партией, ныне, присно и вовеки веков!» Он и сам не мог понять, с чего он вдруг заговорил церковными формулировками.

Когда он после этого заявления явился в контору, то сначала увидел мрачное лицо Милесы – она проснулась и ушла из дома раньше его, – а потом из соседнего кабинета донесся насмешливый голос Радована:

– Слушай, Петрониевич, а ты еще с кем-нибудь общаешься, кроме Тито и партии?

После этого он несколько вечеров обходил стороной железные ворота клуба на Французской улице.

16

В течение нескольких последних лет Светислав Петрониевич внезапно и с удивлением стал замечать, что им интересуются женщины.

Время от времени, понимая, что этого не было тогда, когда ему это было надо, он иронически задавался вопросом: «Может, для них наиболее привлекательна та часть моего тела, что зовется бумажником?» Тем не менее, хотя и с большим опозданием, он познакомился с молодыми представительницами женского пола. И это доставило ему неизмеримое удовольствие.

Сначала счастье улыбнулось ему в образе возбуждающе привлекательной тридцатилетней стенографистки, которая заменяла в конторе заболевшую пожилую даму. Она с удовольствием демонстрировала в кабинете свои красивые ноги, и Светислав небезосновательно подозревал, что пару лет тому назад ею попользовался Радован; но теперь у них романа точно не было. Он не упускал возможности дарить ей недешевые сувениры, в результате чего эта необязательная приятная связь растянулась на целых шесть месяцев.