Текст книги "Послеполуденная Изабель"

Как же мне хотелось спасти ее от этих осуждающих и несправедливых людей. Я был готов отложить все свои дела на потом и быть рядом с ней в Париже. Или, если бы она тоже поняла теперь, что наша любовь способна все изменить, может, решилась бы рискнуть и приехать в Кембридж вместе с Эмили, и мы могли бы воспитывать девочку как нашу дочь; я бы закончил свое юридическое образование, а потом…

А потом…

В этом-то и была загвоздка.

А потом…

Счастливая жизнь для всех вместе и каждого в отдельности. Ежедневные клятвы в вечной любви. Блаженство семейного уюта, излучаемое нашим домом. Эмили, растущая билингвой. Изабель, редактирующая рукописи. Я, выпускник юридической школы, владеющий французским настолько свободно, что сразу становлюсь партнером в крупной англо-французской юридической фирме. А на рубеже 1980-х годов у нас рождается общий ребенок, и…

Обнаружив пачку сигарет на столе Изабель, я закурил. Отыскал свое нижнее белье, джинсы и футболку и оделся. Потом нашел кофеварку для эспрессо и пакетик потрясающе ароматного кофе и заварил себе напиток. Впервые за несколько недель мне удалось хорошенько выспаться. Я уселся с чашкой эспрессо и смаковал его, затягиваясь сигаретой. Я вернулся к своим фантазиям о настоящей жизни с Изабель – и снова мог лишь представить себе, как сейчас, в разгар ее кризиса, говорю, что она была бы намного счастливее, если бы рискнула и отправилась через Атлантику, чтобы поселиться с бедным студентом-юристом в крошечной мансарде в Кембридже, в штате Массачусетс. Я уже достаточно хорошо изучил свою возлюбленную, чтобы понять: она никогда не отступит от определенного уровня того, что когда-то называла «буржуазным комфортом». И в этом осознании проступил момент предрассветной ясности: не стоит и мечтать о том, что у нас когда-либо будет что-то, кроме этих послеполуденных часов вместе. Хотя Изабель с самого начала говорила мне об этом в своей спокойной, твердой, чувственной манере, теперь я отчетливо понимал: по большей части я не хотел видеть то, что лежало на поверхности. И все твердил себе: в конце концов она поймет, что к счастью ведет одна-единственная дорога, которую мы должны пройти вместе.

Что за чушь.

Нет, давайте не будем слишком строги к себе. Любовь может ввести в состояние воображаемого транса, ошеломляя богатым разнообразием возможностей. Любовь может оборвать такие мечты самым безжалостным образом, швыряя вас о лобовое стекло, за которым скрывается панорама надежды, известная как будущее.

Ага, будущее. Когда вы влюблены, невозможно думать только о том, что происходит здесь и сейчас. Всегда хочется заглянуть вперед, представить себе жизнь вдвоем. Быть парой – значит быть бесконечно одержимым будущим.

Но быть с Изабель означало быть заземленным в абсолютном настоящем. Осознавая, что будущее именно такое, какое оно есть сейчас. Даже в разгар потрясений, стресса и переворота в жизни одного из нас. Таков был момент прозрения после десяти часов беспробудного сна, за второй чашкой эспрессо и очередной сигаретой: признание того, что больше не стоит грезить о жизни с Изабель. Вот она, жизнь с Изабель, и она не выйдет за пределы уже сложившихся ограничений.

Это понимание сопровождалось грустью… но и странным освобождением. Без необходимости будущей моногамии, эмоциональной верности или убеждения в том, что она – «та самая». И все же в этом принятии свободы проступал какой-то подтекст. Осознание, что, если она скажет «да» моему сценарию – будущей совместной жизни, – я с удвоенной решимостью стану хранить верность. Нисколько не сомневаясь в том, что она воистину «та самая»… хотя Изабель поморщилась бы, услышав такое о себе.

– Больше никогда не говори мне, что я – любовь всей твоей жизни, – попросила она через несколько недель после начала нашего романа в прошлом году, когда я действительно сделал такое заявление. – Это рождает худшие ожидания. Обрекает отношения, потому что планка поднята слишком высоко.

Так вот что у нас получалось: она не хотела быть «той самой, единственной», но хотела видеть меня в этом качестве, когда я бывал в ее городе и соглашался на встречи с пяти до семи вечера.

Мысленно сконструировав эту не более чем ловкую отговорку, я невольно улыбнулся. Между тем мой взгляд скользнул по сторонам, и я не мог не ужаснуться тому, что Изабель – блюстительница организованного беспорядка на своем столе и чистоты повсюду, – решила, что внутренний хаос можно распространить и на это пространство, куда она сбегала на несколько часов каждый день. Без сомнения, в семейных апартаментах няня и уборщица следили за тем, чтобы ее завихрения не отражались на состоянии помещений – если, конечно, она позволяла эмоциям выплескиваться дома. Но здесь она полностью отдалась во власть анархии. Снова обозревая этот бедлам в слабом предутреннем свете, я сразу понял, что нужно сделать какой-то добрый жест. Не стесненный во времени и движимый законным желанием навести порядок, я поспешил на кухню, заглянул в шкафчик под мойкой, где нашел несколько мешков для мусора и скромный ассортимент чистящих средств. Я открыл мини-холодильник. Там стояла стеклянная баночка с обычным йогуртом, пока еще годным к употреблению, судя по дате, напечатанной на крышке из серебристой фольги. Отыскав ложку, я его съел. В кухонном шкафу я обнаружил несколько квадратиков темного шоколада и проглотил их. Прошло больше пятнадцати часов с тех пор, как я в последний раз видел еду, и голод давал о себе знать. Я сварил последнюю порцию кофе, что поспособствовало моему окончательному пробуждению. Затем я принялся за работу, начав с груды посуды в раковине. В течение двадцати минут все было вымыто, высушено и убрано. Я опустошил пепельницы. Выгреб из холодильника все гниющие фрукты, а из кладовки – запасы овощей, смахивающих на культуры для выращивания пенициллина. Вооружившись универсальным чистящим спреем и не слишком грязной тряпкой, я прошелся по всем поверхностям. Вывалил в черный пластиковый мешок три корзины, доверху набитые бумагами. Собрал с пола рассыпанные страницы рукописей, сложил их по номерам. Систематизировал остальные документы на ее столе. Стер пыль с пишущей машинки «Ундервуд». Нашел швабру с ведром и вымыл кафельный пол на кухне и в ванной. Нашелся и старый пылесос, похожий на тот, каким в свое время пользовалась моя бабушка, но свою работу он выполнял. Как только весь мусор с ковров засосало в древний аппарат, я снял постельное белье и схватил полотенца из ванной, прежде используя их для очистки раковины и душевой кабины. Я отыскал бутылку отбеливателя, ершик и отдраил унитаз.

Когда я наконец взглянул на часы, было почти шесть утра. Я запихнул постельное белье и полотенца в пластиковый пакет. Углядел в углу между кроватью и столом корзину для белья, заваленную доверху грязным исподним, двумя парами джинсов, белой и черной рубашками; все это барахло тоже перекочевало в мешок. Я схватил с вешалки свой черный бушлат, бросил ключ в карман и вышел в спящий двор. Темнота все еще окутывала улицы. Моросил мелкий дождь. Я быстро шел с мешком белья по пустынному бульвару Сен-Жермен к станции метро Мабийон. Закурил сигарету, как только сел в вагон поезда, следующего на восток. Высадился в Жюссьё. В пяти минутах ходьбы от Le Select. Хозяин отметил, что это первое мое появление в столь ранний час. Обычный завтрак. Обычная вчерашняя газета. Еще больше сигарет. А позже, в семь утра, марш-бросок в прачечную по соседству. Пожилая женщина, управляющая – румынка, как мне думалось; она стирала мою одежду еженедельно в прошлом году, – заверила, что все постирает по цветам и сложит к трем часам пополудни, но, если я пожелаю ручную стирку и глажку рубашек, это будет стоить дополнительно 15 франков за каждую. Я освободился от своей поклажи и вернулся к себе в номер. Там я переоделся в спортивный костюм и кроссовки, которыми побаловал себя за несколько недель до поездки в Париж, и легкой трусцой направился в Ботанический сад, где совершил круговую пробежку по парку.

Забрав белье в назначенный час, я заглянул в ближайший цветочный магазин и купил букет лилий. Через полчаса я вернулся в студию Изабель. Мне было интересно, не приехала ли она раньше меня; я на миг представил себе, как войду и застану ее там, ошарашенную зрелищем наведенного мною порядка. Но в квартире было пусто. Я распаковал белье, застелил кровать, развесил в ванной полотенца, теперь пушистые, благоухающие лавандовым ароматом средства для стирки. Я оставил на диване ее аккуратно сложенную одежду и две выглаженные рубашки. Потом нашел вазу, наполнил ее водой, ножницами укоротил стебли лилий, опустил цветы в эту простую стеклянную емкость и поставил ее на кофейный столик, за которым она обычно обедала. Наконец я составил список необходимых вещей, включив в него туалетную бумагу, кухонные полотенца, жидкость для мытья посуды, запас кофе, чистящие средства, и вышел из квартиры, заперев за собой дверь. В магазине неподалеку, на рю де Ренн, нашлось все, что я искал.

В пять пополудни, поднимаясь по лестнице С дома 9 по улице Бернара Палисси, я услышал, как на втором этаже женщина – судя по голосу, средних лет – выкрикивает одну и ту же фразу:

– Tu ne peux pas me faire ça… tu ne peux pas me faire ça6969
  Ты не можешь со мной так поступить (франц.).


[Закрыть].

Я на мгновение задержался возле ее двери, ожидая ответа противоположной стороны. Но ответа не последовало. Лишь тишина. Потом опять:

– Tu ne peux pas me faire ça… tu ne peux pas me faire ça.

И снова тишина.

Я двинулся дальше, ожидая услышать мелодичное приветствие Изабель, каскадом льющееся сверху.

– Привет, – крикнул я, взбираясь по узкой лестнице.

Тишина.

Подойдя к ее квартире, я обнаружил, что дверь открыта. Но Изабель не стояла, как это бывало, на пороге. Она сидела за письменным столом, с сигаретой в зубах, и рукопись, которую я аккуратно собрал, теперь была разбросана, а несколько страниц валялись слева от пишущей машинки. Когда я вошел, Изабель стучала по клавишам. Она даже не взглянула на меня.

– Добрый день, – сказала она, не отрываясь от машинки. – Пожалуйста, положи на стол ключ, который я тебе дала, а потом, пожалуйста, уходи.

– Что? – В голове промелькнуло: она не могла сказать такое, мне послышалось.

– Ключ на стол… и захлопни за собой дверь.

Я шагнул к столу.

– Я не говорила, что ты можешь зайти.

– Я уже зашел.

– Нет, ты не заходишь.

Я остался в дверях. Паренек со Среднего Запада не хотел преступать границы дозволенного.

– Не понимаю.

– В самом деле?

– Я сделал что-то не так?

Она перестала печатать и наконец посмотрела на меня.

– Я думала, ты мой любовник, а не прислуга.

– Так вот в чем дело?

– Как ты посмел решить, что меня следует привести в порядок?

– Привести тебя в порядок? Я просто подумал…

– Она сумасшедшая, совсем свихнулась… и превратилась в отвратительную неряху…

– Ты спала прошлой ночью?

– Теперь ты хочешь сказать, что я еще и уродина?

– Ты спала прошлой ночью?

– Прекрати попытки сменить тему.

– Я просто хотел помочь. Подумал, что ты могла бы…

– Что? Внести в свою расстроенную жизнь немного порядка от американского сраного чистюли?

Она кричала, а я так и стоял на пороге, нагруженный хозяйственными покупками, ослепленный яростью, мне совершенно не понятной. Одно было ясно: темные силы снова овладели ею.

– Насколько все плохо сегодня утром? – спросил я. – С Эмили все в порядке?

Она вскочила из-за стола.

– Ты смеешь намекать, что я снова подвергаю опасности свою дочь!

– Изабель, любовь моя…

– Я не твоя гребаная любовь!

И тут ни с того ни с сего она запустила в меня пепельницей, которую схватила со стола. Сигаретные окурки разлетелись по всей студии. Я отпрыгнул в сторону, когда пепельница ударилась о кухонные полки, сшибая стаканы, круша их вдребезги. Я смотрел на Изабель широко распахнутыми глазами; ее лицо искажали ярость, ненависть. Я бросил сумку. Побежал вниз по лестнице. Толкнул дверь во двор и помчался по его мощеной мостовой. Через узкий проход. На крошечную улочку. Быстрый поворот направо. Я уже собирался выскочить на рю де Ренн, когда передо мной резко затормозило такси, и водитель стал кричать; до меня вдруг дошло, что я чуть не врезался прямо в поток машин. Дорожный полицейский схватил меня за воротник и выдернул обратно на тротуар как раз в тот момент, когда таксист выскочил из своего автомобиля, окликая меня.

Шел непрерывный дождь. Помимо эмоционального сотрясения я еще и промок до нитки. Опустив голову, я поспешил в сторону бульвара Сен-Жермен. И сделал то, чего никогда не делал в Париже. Я прыгнул в такси. Оказавшись внутри, я забился в угол заднего сиденья, дрожа и плача; водитель поглядывал на меня в зеркало заднего вида, смущенный моей тихой истерикой, моими слезами.

Когда мы добрались до отеля, я прошмыгнул мимо Омара, и тот недоуменно посмотрел мне вслед.

– Месье Сэм? – окликнул он.

Я только помотал головой, бросаясь вверх по лестнице. У себя в комнате я скинул бушлат, снял с себя всю одежду, укутался в халат и рухнул на кровать, сжимая подушку вместо женщины, которую должен был обнимать сейчас в постели на другом конце города. Женщины, которая только что набросилась на меня самым внезапным, свирепым образом. Что я сделал, чтобы заслужить все это? Какую границу пересек, осмелившись прибраться в ее квартире? Может, я нарушил ее прайвеси? Неужели ни одно доброе дело в жизни не остается безнаказанным? Виновен ли я в наивности?

Вскоре в дверь постучали.

– Месье Сэм, пожалуйста, позвольте мне войти.

Омар.

Я заставил себя подняться. Открыл дверь. На пороге стоял Омар с подносом.

– Я вас разбудил?

– Если бы.

– Что с вами случилось?

– Ничего плохого. Просто душа болит.

– Это всегда плохо. Я принес вам отвар, чтобы расслабиться. И немного кальвадоса.

– Вы слишком добры ко мне.

– Вы заставили меня поволноваться.

– Со мной все будет в порядке, – солгал я.

Омар вошел и поставил поднос на крошечный столик, который служил мне и письменным.

– Пусть настоится еще пять минут, – сказал он. – Отвар поможет уснуть.

После того как я проснулся в четыре утра и совершил роковую ошибку, осмелившись навести порядок в студии Изабель – поступок, который по причинам, до сих пор мне неведомым, интерпретированный как часть манипуляционной игры, – волна усталости снова обрушилась на меня… так же, как прошлым вечером после мелодрамы с Изабель.

– Вы очень хороший человек, Омар.

– Вы тоже. Не позволяйте никому говорить вам обратное.

Но говорят же, говорят, хотел я возразить… но не сделал этого, потому что жалость к себе была чем-то, что мой отец всегда подавлял… и чего я старательно избегал, поскольку считал бессмысленным и саморазрушительным.

– Мне просто нужно поспать. – Я протянул ему десятифранковую банкноту. Омар вскинул руку.

– Это за счет заведения.

– Но это лично вам, – сказал я.

– Не надо… но спасибо. Позвоните, если вам еще что-нибудь понадобится.

Он оставил меня в покое. Я потягивал кальвадос, наслаждаясь обжигающим яблочным бренди, снимающим тревогу последних часов. Я еще больше успокоил себя сигаретой и мыслью: душевная мука, охватившая Изабель, заставила ее действовать совершенно неосознанно. Или, по крайней мере, мне хотелось в это верить. Точно так же, как другая часть моего мозга, внутренний голос прокурора, побуждала задуматься, не показала ли она мне патологическую сторону своей личности… ту, что пропитана яростью и жестокостью. Я не мог с этим смириться, снова убеждая себя в том, что она одержима послеродовым безумием, и не следует думать, будто теперь мне открылась темная сторона ее души.

Я отхлебнул еще немного «кальва», жадно затягиваясь сигаретой, пытаясь сдерживать злость, печаль и глубокое разочарование… с нулевым результатом по всем фронтам. Я вернулся к отвару, на вкус мятному и целебному, и поймал себя на мысли: «Я снова в Париже и вторую ночь подряд ложусь спать в то время, когда обычно укладывают семилетних детей. Мои внутренние часы не просто выключены… они перекошены». Я допил отвар. После чего решил растянуться на кровати и устроить сиесту, приказав себе завести маленький дорожный будильник на девять вечера, полагая, что смогу поужинать где-нибудь поблизости, а затем отправиться на рю де Ломбар и найти джазовое заведение, открытое допоздна. Я снова улегся и сомкнул глаза, мечтая стереть из памяти последние несколько часов. Сон пришел мгновенно, свалил меня нокаутирующим ударом. А потом сквозь забытье прорвался настырный стук в дверь.

– Месье Сэм, месье Сэм…

Голос не Омара. Скорее, Тарака – турка, ночного портье. В комнате царила кромешная тьма. На циферблате моих заводных часов слегка подсвечивались стрелки. 3:13 утра. Merde. Merde. Merde. Еще одна драгоценная парижская ночь, потраченная впустую на травматический сон. Я включил прикроватную лампу.

– Месье Сэм, месье Сэм…

– Иду, иду…

– К вам посетитель.

– Ко мне? – удивился я, чуть не брякнув: но я здесь никого не знаю.

Кроме…

– Женщина? – спросил я.

Он кивнул и добавил:

– Я сказал ей, что поздняя ночь и вы, вероятно, спите. Но она была настойчива. Просила передать, что ее ждет такси.

– Такси?

– Так она сказала.

– А она не может подняться?

– Ее ждет такси.

– Почему?

Тарак лишь пожал плечами, добавляя:

– На самом деле она сунула мне 100 франков, когда я сказал ей, что не могу вас будить. И тогда она передала мне это.

Один из ее элегантных конвертов цвета слоновой кости. На лицевой стороне каллиграфическая надпись черными чернилами перьевой ручки: Сэмюэлю. Внутри записка:

Mon Amour7070
  Любовь моя (франц.).


[Закрыть],

Если ты сможешь как-то простить мое безумие и это вторжение посреди ночи, я жду тебя внизу. Пожалуйста, дай мне шанс принести тебе самые страстные извинения.

Мне потребовалось около трех секунд на размышление:

– Скажи ей, что я сейчас спущусь.

Тарак одобрительно улыбнулся.

– Очень хорошо, месье.

Через две минуты я спустился по трем лестничным пролетам в лобби. Где стояла она – с рассыпанными по плечам рыжими волосами, осунувшимся лицом, покрасневшими глазами, в подвязанном поясом черном плаще, окутывающем усохшее тело, с зажженной сигаретой в пальцах. Услышав мои приближающиеся шаги, она повернулась и быстро подошла ко мне, взяла мое лицо в ладони, осторожно поцеловала в губы и прошептала:

– Я не заслуживаю твоего благородства.

– Почему такси?

– Мы едем на Бернар Палисси.

– Но мы могли бы подняться ко мне.

– Бернар Палисси… c’est nous7171
  Это мы (франц.).


[Закрыть].

– Ты в этом уверена?

– Теперь ты меня ненавидишь, да?

– Вряд ли. Я просто…

Я мог бы закончить фразу любым из этих слов: обеспокоен, напуган, ошарашен, сомневаюсь, растерян. Но Изабель прижалась лбом к моему лбу и спросила:

– Возможно ли прощение?

– Что ты сказала своему мужу?

– Он уехал… со своей женщиной. Я сказала ночной няне, присматривающей за Эмили, что не могу заснуть, еду в свой офис работать и вернусь поздним утром. Ее это вполне устраивает, поскольку дневная няня приходит в девять.

– Но, может быть, в квартире слишком чисто. Или, может, попытка проломить мне башку пепельницей…

Она еще сильнее прижалась ко мне лбом, и ее руки крепко сжали мои плечи.

– Я пойму, если ты сейчас уйдешь от меня. Но это убьет меня, любовь моя. Убей меня, потому что я нездорова. Потому что сегодня вечером я была близка к тому, чтобы выброситься из окна студии. Потому что я не заслуживаю Эмили, не заслуживаю тебя. Потому что Шарль и его семья правы: я неудачница и как мать, и как женщина. И теперь я так подвела тебя.

Она не отстранялась от меня, пока шептала все это. Я чувствовал ее слезы на своем лице. Я ощущал ее изможденность и почти улавливал волны страдания, сотрясающие ее тело. Теперь настала моя очередь притянуть ее ближе. И сказать:

– Пойдем в такси.

Мы молчали все десять минут, что потребовались водителю, чтобы промчаться по пустынным темным улицам. Изабель положила голову мне на плечо, я обнял ее, и она крепко сжала мою ладонь. Когда мы подошли к парадной двери дома на улице Бернара Палисси, она набрала код, взяла меня за руку и повела через двор и вверх по винтовой лестнице. Она не отпускала мои пальцы до самой двери своей квартиры – словно подтверждая, что теперь осознает тот факт, что совершила нечто потенциально разрушительное, непоправимое… и что действительно хотела отпустить меня. Когда она открыла дверь студии, я сразу заметил, что с пола сметены осколки битых стаканов. Как и окурки, пепел и обломки пепельницы.

– Я убрала беспорядок, который устроила, – сказала она, притягивая меня к себе. – Это больше никогда не повторится.

– Все позади, – солгал я.

– Нет, это не так, – сказала она, поглаживая мое лицо. – Это случилось, и мне придется жить с последствиями того, что я натворила, когда высмеивала твою доброту и пыталась причинить тебе боль. Когда…

– Довольно. – Я окутал ее долгим глубоким поцелуем и поймал себя на мысли: впервые не она сказала «хватит», когда разговор зашел слишком далеко.

В следующее мгновение она уже стягивала с меня куртку, свитер, ее руки расстегивали мой ремень. В унисон с ней я расстегивал ее рубашку, мои губы скользили по ее шее, свободная рука поднимала ее юбку. Мы быстро избавились от одежды и упали навзничь на кровать. Она тотчас притянула меня к себе, обхватывая ногами. Шептала мне, чтобы я был как можно нежнее. Позволяя мне проникнуть в нее и задержаться, добравшись до самых глубин. Всякий раз, когда я собирался начать движение вперед и назад, она еще сильнее стискивала меня ногами. Повторяя:

– Не двигайся. Не двигайся. Я тебя не отпускаю.

Но сама она двигалась. Почти неощутимыми толчками вверх, при этом удерживая меня внутри. Эффект был почти галлюцинаторным. Движения самые тягучие, медленные, интенсивные, тогда как наши тела сливались в одно целое, и ее глаза впивались в меня, выражая тоску, влечение, страсть. Нарастающая судорога настигла ее первой, заставила зарыться лицом в мое обнаженное плечо и укусить меня. Я заглушил стон. Взорвался через несколько мгновений. Ошарашенный накалом происходящего, усиленным сумасшедшим напряжением дня и бурлящим во мне коктейлем из потребности, страдания и двойственности переживаний.

– Je t’aime7272
  Я тебя люблю (франц.).


[Закрыть], – сказала она, когда мы держали друг друга в крепких объятиях.

– Je t’aime, – откликнулся я, только на этот раз в моем признании угадывался невысказанный вопрос.

Почувствовала ли это Изабель? Не потому ли она села на кровати, потянулась за сигаретами и второй пепельницей, спросила, не хочу ли я выпить un mirabelle7373
  Un mirabelle (франц.) – фруктовый бренди, изготовленный из желтой сливы сорта Мирабель.


[Закрыть]. Или вина? В постели с шести часов, я, должно быть, проголодался? Она могла бы предложить сыр и багет, которые купила ближе к вечеру. Может, приготовить мне сырную тарелку?

– Было бы неплохо, – ответил я. – И да, пожалуй, с вином.

Мой тон был, как всегда, спокойным, вежливым. Но я чувствовал и явную отстраненность с моей стороны; такое ощущение, будто я не знал, что делать с женщиной, теперь обнаженной, направляющейся в сторону кухни. Единственная боковая лампа у дивана (включенная Изабель, когда мы вошли) давала косое освещение, придавая этой сцене загадочность, иллюзорность. Во всяком случае, именно так я читал нити света, пересекающие узкие бедра моей возлюбленной, покачивающиеся при ходьбе, отчего мне снова хотелось ее… даже когда другая моя половина задавалась вопросом: можно ли все это повернуть вспять?

– Осторожней босиком, – сказал я за мгновение до того, как она ступила на кафельный пол кухни.

– И то верно. – Она попятилась назад, открывая дверь ванной, где сунула ноги в сандалии, а заодно и накинула халат. – Как ты предусмотрителен.

– Нам сейчас совсем ни к чему заниматься твоими пораненными ступнями.

– Тем более что ты думаешь о том, как бы поскорее исчезнуть.

– Я не говорил, что собираюсь это сделать.

– Но ты так думаешь.

– Я думаю… я очень рад, что ты наконец-то ожила.

Изабель закатила глаза и одарила меня улыбкой, сотканной из веселья и грусти.

– Я восхищаюсь твоей дипломатичностью, Сэмюэль, но всегда чую, когда в воздухе витают сомнения. И кто может винить тебя за то, что ты полон сомнений, после того как в тебя полетела здоровенная стеклянная пепельница?

– Она была брошена в гневе тем, кто не в себе из-за болезни. И мне даже не пришлось уклоняться от удара – так что, да, пепельницей запустили… но не в меня.

Я встал, натянул трусы и футболку. Изабель выглядела испуганной.

– Ты ведь не уходишь?

– Вряд ли. Я просто подумал, что лучше есть полуодетым, чем голым.

– О, хорошо. Несколько минут – и у меня все будет готово.

Я воспользовался моментом и нырнул в ванную, чтобы смыть с себя долгую сиесту и следы нашего страстного воссоединения в постели.

Стоя под душем и натирая себя мылом, я прокручивал в голове этот последний обмен репликами.

Ты ведь не уходишь?

Странно, как в одно мгновение может измениться соотношение сил в паре. Пусть этому сдвигу предшествовала вспышка сильного гнева, дело не столько в самом инциденте, сколько в том, как он меняет мироощущение. Еще до того, как в меня полетела пепельница, я отчаянно грезил о жизни с Изабель, одержимый мыслью о том, что нашел идеальную красавицу парижанку, интеллектуалку, женщину своей мечты… и она готова терпеть наивность американца двадцати с небольшим лет. Если бы только я мог убедить ее бросить богатого, респектабельного мужа и все, что представляет собой его жизнь grand bourgeois7474
  Благородный буржуа (франц.).


[Закрыть].

Но теперь я видел другое: она боялась потерять меня. Давало ли это мне ощущение превосходства, силы? Вряд ли. Я не хотел никакой власти над Изабель. Напротив, я просто хотел жить с Изабель. Весь прошедший год я с ужасом ждал ее письма, в котором она скажет, что, поразмыслив, решила закончить нашу маленькую историю… и тому есть немало логических причин: географическое расстояние, вновь обретенная искренняя любовь к мужу, рождение ребенка, необходимость полностью посвятить себя семье, моя незрелость и, наконец, тот факт, что подвернулся другой Сэмюэль… но с удобным постоянным проживанием в Париже. Если бы она пожелала выбросить меня из своей жизни, где и когда смог бы я найти другую Изабель де Монсамбер?

Но теперь… разбитое стекло/разбитые иллюзии? Поверхностная метафора. Я застал Изабель в отчаянном положении. Я ничего не знал об ее послеродовой депрессии. До меня вдруг дошло, что я вообще ничего не знал об Изабель за пределами этой комнаты. Но нынешним вечером она пришла и нашла меня. Отважилась явиться посреди ночи в мой полузвездочный отель. И вот только что сказала, что любит меня. Еще день назад такое признание прозвучало бы как голос свыше, наполнив мой мир сияющим оптимизмом.

Любовь, объявленная после отчаянного неверного шага… принять такую любовь труднее всего. И все же меньше всего мне хотелось, чтобы дни, оставшиеся до моего отлета в Бостон, были омрачены двойственностью, сомнениями. Или выяснением отношений, что подобно билету в один конец, в общую пропасть отчаяния. Разгар парижской мартовской ночи. Катастрофу предотвратила ее храбрость, когда она появилась и вытащила меня из моей комковатой постели. И только что мы занимались любовью так, что это красноречиво говорило о страстном созвучии наших душ. Не лучше ли сделать вид, будто вчерашняя мелодрама стала частью прошлого; и не занимать драгоценное время до моего отъезда в воскресенье разговорами о том, что когда-то случилось и ушло? У нас был момент настоящего. И еще несколько таких моментов впереди, прежде чем закончится неделя и мне придется вернуться к обязанностям, которыми я решил наполнить свою жизнь. Изабель находилась по ту сторону хлипкой двери ванной. Я хотел всего, что воплощала эта женщина, – по крайней мере, на следующие несколько дней.

***

Позже тем вечером, когда мы распивали бутылку «Сент-Эмильон», она сказала:

– Если бы я запустила пепельницей в Шарля, он бы снова посадил меня.

– Отправил бы в психушку?

Она кивнула.

– И он дал согласие на лечение электрошоком?

Глубоко затянувшись сигаретой, она опустила взгляд.

– Да, он подписал необходимые формы.

– Ты ненавидишь его за это?

– Я была не в себе. Не могла принять рационального решения – или, по крайней мере, так мне сказали. Я не хотела столь экстремального лечения. Меня лишили памяти, равновесия более чем на две недели. Но вернули некоторую степень здравомыслия. Так же, как лекарства, которые мне впоследствии прописали, снимали приступы безумия. Но потом я перестала принимать таблетки.

– Почему?

– Потому что, хотя и подавляя вспышки, они лишали меня радости жизни. Я могла работать, писать, чувствовать. Все мое тело ощущало покой, мозг был окутан ватой. У меня не возникало вообще никаких физических желаний – и не то чтобы Шарль намекал на то, что хочет страстной близости со мной. Для этого у него была немка. А мой любовник пересекал Атлантику. Я хотела вспомнить, каково это – хотеть и быть желанной. Ощущать тебя глубоко внутри. Вонзать ногти тебе в спину и чувствовать, как ты взрываешься. Это то, чего мне не хватало месяцами. То, чего мне, даже на транквилизаторах, отчаянно хотелось пережить снова. Поэтому за несколько дней до твоего приезда я отказалась от лекарств.

– Это разумно?

– Ясно, что нет! Но спасибо, что так деликатно выразился. На самом деле это было безумие, как я обнаружила несколько часов назад. После того инцидента я позвонила своему врачу. Он сказал, что теперь вместо двух таблеток три раза в день, как прописано, мне следует попробовать принимать по одной, но так же три раза в день. Я спросила, можно ли обойтись только половиной таблетки. Он сказал, что это рискованно, и мне совсем не хочется возвращаться к тем пыткам электрошоком. Но я полна решимости, пока ты здесь на этой неделе, придерживаться назначенной пониженной дозы. Мне нужно чувствовать тебя. Мне нужно чувствовать.

– Не унесется ли все это прочь в конце концов, как сильная буря?

– Так мне говорят. Но я хочу оставить эту тему, не тащить ее в наши отношения. Сегодня утро среды. Нам осталось быть вместе только до вечера пятницы. А потом ты исчезнешь.

– Не навсегда.

– Но надолго.

– Я мог бы все это изменить.

– Нет, не мог бы. Как и я. Знаешь, мама однажды рассказала мне, что в начале их романа мой отец сделал громкое заявление: «Наша любовь вечна». Реальность – во всяком случае, в том виде, в каком я ее помню, – оказалась очень долгим погружением в неудовлетворенность. В атрофию, которая омрачила жизнь каждого из них и полностью окрасила мое детство и мою юность.

– Расскажи мне еще что-нибудь, – попросил я, наливая вино.

– Я уже говорила об этом раньше.

– Только в общих чертах. Расскажи больше.

– Но у нас не так много времени.

– Ты должна уехать сегодня утром, когда?

– Около десяти, самое позднее – в десять тридцать.

Я посмотрел на часы.

– Тогда у нас есть еще шесть часов.

– Но это печальная история. Потому что большинство браков имеет печальный конец.