Текст книги "По дороге к любви"

Вот что такое любовь.

Я очень люблю свих родителей, но никак не могу забыть один день, когда, еще задолго до их развода, мама сильно болела и лежала в постели, а отец лишь занес ей в комнату лекарство и тут же вышел, спросив, где пульт от телевизора.

Да ну их…

Думаю, родители все-таки что-то во мне развинтили, потому что, как бы хорошо они ко мне ни относились и как бы я ни любила их, я ужасно боюсь, что моя жизнь будет такой же. Ведь, в сущности, они не были счастливы друг с другом и лишь делали вид, что прожили эту удивительную жизнь по-настоящему, как все, с двумя детьми, собакой и белой оградой из штакетника вокруг дома. На самом деле, я это точно знаю, они спали, повернувшись спиной друг к другу. Я знаю, что мама часто думала о том, как сложилась бы ее жизнь, если бы она дала тому парню из школы, в которого втайне была влюблена, еще один шанс (я читала ее дневник и все про него знаю). Я знаю, что папа только и думал о Розанне Хартман, своей студенческой подружке (и первой любви), еще до того, как стал изменять с ней маме. Эта Розанна все еще живет поблизости, в Уилтшире.

Уж если кто и заблуждается в том, что такое любовь и какова она на самом деле, так это взрослые, во всяком случае большинство из них.

В ту ночь, когда я отдала свою девственность Иэну, мы занимались не сексом, а любовью. Я никогда не верила, что смогу произнести эти слова всерьез, и всегда морщилась, когда слышали их от других. «Заниматься любовью». Мне казалось, что эти два слова совершенно не монтируются друг с другом и вообще так могут выражаться одни только старики, настолько пафосно это звучит. Когда по утрам в папиной машине тот парень на волне классического рока тянул свое «Feel Like Makin’ Love…»[2]2
  «Помню, как мы занимались любовью» (англ.) – название песни известной хард-рок-группы «Бэд компани».


[Закрыть], меня аж передергивало.

Но теперь я могу так сказать, потому что именно это и случилось той ночью.

Это была волшебная, удивительная, потрясающая ночь, с которой ничто и никогда не сможет сравниться. Ничто и никогда.

* * *

В субботу я все-таки пошла с мамой в тюрьму повидать Коула. Но, как и обычно, почти с ним не разговаривала, да и Коул не особо обращал на меня внимание. И вовсе не для того, чтобы досадить мне. По-моему, он просто боится говорить со мной. Догадывается, что я злюсь на него и что мне больно сознавать, что он натворил. Это ведь не какой-нибудь несчастный случай, который можно пережить и забыть как «трагический эпизод». Когда Коулу еще не исполнилось восемнадцати, он уже был законченным алкоголиком. Он позор нашей семьи, паршивая овца в стаде. С самого детства он уже имел дело с полицией, неделями не показывался дома, и родители с ума сходили, не зная, что с ним. Один Бог ведает, чем он занимался. И всегда думал только о себе.

В понедельник я первый раз вышла на работу. Конечно, я очень радовалась, что теперь смогу зарабатывать сама, потому что не хотела жить на папины деньги, но когда явилась туда в изящном черном брючном костюме с белой, застегнутой на все пуговицы рубашке, то сразу почувствовала себя не в своей тарелке. И вовсе не из-за дурацкой одежды, просто… просто мне казалось, что все это не мое. Сама не знаю, в чем тут дело, но в тот понедельник и всю остальную неделю, когда я просыпалась, одевалась и шла в этот магазин, в голове словно звучал чей-то голос. Конечно, никаких слов я не слышала, понимала только их смысл: «Это твоя жизнь, Кэмрин Беннетт. Вот такой она и будет».

Я смотрела на проходящих мимо покупателей и видела в них только дурное: самовлюбленные, с надменно задранными носами, с кошельками, туго набитыми купюрами, которые они тратят на совершенно ненужные вещи.

Вот тогда я и поняла, что с этого момента, что бы я ни делала, жизнь моя придет к одному итогу.

Это твоя жизнь, Кэмрин Беннетт. Именно такой она и будет.

Глава 5

А вчера все вдруг переменилось. Свербеж в голове в конце концов пробудил меня от тяжелого сна. И я словно очнулась. Потом какая-то неведомая сила заставила меня влезть в кроссовки, сунуть в небольшую спортивную сумку самые необходимые вещи, прихватить сумочку с документами. Я двигалась почти автоматически, будто выполняла чьи-то приказы. Послушно и беспрекословно.

В действиях моих не было никакой логики или четко поставленной цели. Я понимала одно: я должна что-то делать, но совсем не то, чем занимаюсь сейчас, что-то другое, иначе застряну здесь навеки и никогда не вырвусь из этого порочного круга ежедневной рутины. И в точности повторю жизнь своих родителей.

Я всегда думала, что значение депрессии слишком переоценивают, все только и говорят о ней, отовсюду я только и слышу это словечко (как и дурацкое слово на букву «л», которого, пока жива, не скажу ни одному парню). Еще в школе девчонки постоянно трындели о своей «депрессии», о том, как мамочки водили их к психиатру, чтобы тот прописал лекарство, а потом собирались и обсуждали, чьи таблетки лучше. Для меня депрессия раскладывается на три слова: грусть, грусть и еще раз грусть. Как-то я видела одну глупую рекламу: мультяшные фигурки неприкаянно слоняются туда-сюда, а над головами у них черные тучки, из которых льется дождик… Я смотрела и думала про себя: как все-таки люди умеют раздувать из мухи слона. Неужели им ничуточки не стыдно? Тех, кто по-настоящему страдает, мне всегда жаль, но, признаюсь, когда слышу, как кто-то начинает болтать про свою депрессию, мне хочется закатить глаза и послать всех к черту.

О том, что депрессия – это болезнь, и довольно серьезная, я и не догадывалась.

И те девочки в школе тоже понятия не имели, что такое настоящая депрессия.

Это не просто грусть. По правде говоря, грусть к депрессии вообще не имеет никакого отношения. Депрессия – это боль в чистом виде, в этом состоянии я готова на все, лишь бы снова обрести способность ощущать себя нормальным человеком. Способность испытывать чувства, все равно какие. Страдание больно ранит душу, но здесь страдание так сильно, что ты больше вообще не способен ничего чувствовать и тебе начинает казаться, что сходишь с ума.

Мне страшно, когда я думаю, что в последний раз по-настоящему плакала в тот день в школе, когда узнала о гибели Иэна в автомобильной катастрофе. И плакала я, кстати, в объятиях Деймона. Не у кого-нибудь, а именно у него.

Да, тогда я в последний раз пролила слезы, это было чуть больше года назад.

Потом я просто не могла уже плакать. Ни после развода родителей, ни когда Коулу объявили приговор, ни когда Деймон открыл передо мной свое истинное лицо и даже когда Натали предательски вонзила мне нож в спину. Я все время думаю теперь, что каждую минуту могу не выдержать и пуститься в рев, уткнуться лицом в подушку и выплакать все глаза. Плакать до потери сознания, до рвоты.

Но ничего такого не происходит, я все еще ничего не чувствую.

Ну разве вот только теперь, когда меня охватило удивительное чувство свободы от всего, что было прежде. Этот зуд в голове, неопределенный и смутный, превратился в некий властный зов, и я не могу не подчиниться ему. Не знаю почему, не могу этого объяснить, но он будоражит меня, не дает покоя, я слышу его постоянно, не могу не слышать.

Большую часть ночи я провела на автобусной станции, сидела и ждала, когда внутренний голос подскажет, что делать.

А потом встала и подошла к кассе.

– Я вас слушаю, – равнодушно произнесла женщина за стойкой.

Еще секунду я размышляла.

– Мне надо съездить в Айдахо, повидаться с сестрой. Она недавно родила ребенка.

Кассирша с удивлением уставилась на меня. И правда, слова мои прозвучали как-то совсем по-дурацки. Во-первых, у меня нет никакой сестры, и я никогда не была в Айдахо, я все наврала, выпалила первое, что пришло в голову. Кассирша как раз в эту минуту ела печеную картофелину. Картофелина лежала под стойкой на замасленной тарелочке из фольги, рядом с лужицей сметаны. Поэтому естественно, что в голове у меня сразу возник образ штата Айдахо[3]3
  Имеется в виду рецепт приготовления картофеля.


[Закрыть]. Ехать мне было все равно куда, главное – поскорей.

Доберусь до Айдахо, думала я, и куплю билет еще куда-нибудь. Может, в Калифорнию. Или в Вашингтон. А может, вообще на юг махну, посмотрю на Техас, какой он из себя. Техас я всегда представляла себе так: безбрежные степи, всюду придорожные бары и люди в ковбойских шляпах. Техасцы. Такие крутые ребята. И может быть, я что-нибудь не так ляпну, а техасец услышит – и дух из меня вышибет своими ковбойскими сапогами.

А я этого даже не почувствую. Я ведь больше ничего не чувствую, или вы забыли?

Итак, вчера я решила взять и уехать куда подальше, освободиться от всего прошлого. Я всегда хотела этого – освободиться, только представить себе не могла, что это будет именно так. Мы с Иэном, еще до его гибели, собирались прожить нашу жизнь не как все остальные, не по общему шаблону. Мы хотели идти по жизни так, чтобы не было ничего известно заранее, чтобы жизнь наша была непредсказуемой и чудесной. Мы не хотели жить так, как все живут в этом обществе: каждое утро вставать в одно и то же время и знать, что сегодняшний день будет похож на вчерашний как две капли воды. Мы хотели путешествовать по всему свету, причем не как-нибудь, а пешком – как раз об этом я и завела разговор с Натали в тот день в кофейне. Может быть, в глубине души я надеялась, что она поймет меня, поймет, как прекрасна эта наша с Иэном мечта, и мы с ней вместе осуществим ее… Но, как и всегда, все вышло совсем не так, как я хотела.

Мимо окон проносятся неясные очертания штата Теннесси. Опускается ночь, и я в конце концов засыпаю. Мне ничего не снится. С тех пор как погиб Иэн, снов я не вижу, но, наверное, так оно и лучше. Если мне станет что-нибудь сниться, это спровоцирует эмоции, а с эмоциями у меня покончено. Я начинаю привыкать к чувству беззаботности и свободы. Я больше не боюсь ничего, не считая бродяг, обитающих возле автобусной станции. Думаю, когда на все наплевать, тебе сам черт не брат, блин.

Никогда в жизни не ругалась так много.

А за окном все те же пейзажи. Пока ехали от родного города до штата Миссури, изменились только номерные знаки. Все те же разбитые вдребезги машины на обочине. Те же юнцы, путешествующие автостопом; или какой-нибудь парень в майке с канистрой в руках тащится от своего грузовика к ближайшему съезду с трассы, где кучкуются автозаправки и придорожные забегаловки. И вечно на обочине валяется одинокий ботинок или туфля. Интересно, почему так бывает только с обувью и с носками?

Ехать на автобусе интересно, будто попал совсем в другой мир.

Все знают, что, стоит только сесть в автобус, выйдешь из него уже не сразу. А порой и очень не скоро. Автобусы часто бывают переполненными. Людей так много и они так близко, что чувствуешь все оттенки одеколонов, духов, дезодорантов и разных там моющих средств, которыми пользуется современный человек. А бывает, и не пользуется, и ты это, к сожалению, тоже чувствуешь, вдыхая его естественный запах, догадываясь, что и одежда у него тоже давненько не знала стирки, может не первую неделю.

На одной из станций, где у меня пересадка, рейс задерживается, время тянется бесконечно долго, два часа кажутся вечностью, и когда приезжает мой следующий автобус, небольшая группа граждан быстренько выстраивается в очередь и я оказываюсь почти в самом начале. Кресла в этом автобусе, слава богу, мягкие, я снова могу почувствовать хотя бы минимальный комфорт.

Водитель берет у меня билет, отрывает себе то, что ему положено, остальное возвращает. Сую бумажку подальше в сумочку, захожу, иду по проходу, отыскиваю место, которое несколько часов будет существовать в этом мире как мое место. Это кресло возле окна в задней части салона, и как только тело мое начинает ощущать все его удобные преимущества, на душе становится легче. Вздыхаю и прижимаю к животу сумку, скрестив на ней обе руки. Проходит минут десять, и водитель наконец решает, что все пассажиры расселись и больше никого не будет.

Он закрывает двери автобуса, но потом вдруг дергает рычаг в обратную сторону, и двери снова со скрипом открываются. В салон поднимается какой-то парень с черной спортивной сумкой через плечо. Высокого роста, со стильной короткой прической, волосы каштановые; на нем облегающая темно-синяя футболка, на губах улыбка, вполне искренняя и добрая, улыбка человека, уверенного в себе.

– Спасибо, – добродушно говорит он водителю.

Свободных мест перед ним много, есть из чего выбирать, но я на всякий случай быстренько ставлю сумку на кресло рядом, мало ли, вдруг он подумает: «Ага, свободно, здесь я и сяду». Маловероятно, конечно, но я люблю совершать поступки «на всякий случай». Двери со скрипом снова закрываются, а парень продолжает двигаться по проходу прямо ко мне. Опускаю глаза в журнал, который прихватила с собой на станции, и начинаю читать статью про Брэда Питта и Анджелину Джоли, эту парочку кто-то остроумно прозвал Бранджелина. Он проходит мимо, и я с облегчением вздыхаю; садится сразу за мной, там тоже два свободных места.

Проходит час, я по-прежнему бездумно гляжу в окошко, потом начинаю дремать. Будит меня приглушенная музыка из наушников за спиной. Я открываю глаза: за окном уже темно.

Поначалу я просто сижу, надеясь, что он заметит мою макушку, догадается, что я проснулась, и сделает музыку потише.

Ничего подобного.

Тогда я откидываюсь на спинку, тру ладонью затекшие мышцы шеи – я все это время спала на руке, – потом оборачиваюсь, гляжу на него. Он что, тоже спит? Разве можно спать, когда тебе в уши орет такая музыка? В автобусе темно, хоть глаз выколи, только кое-где горят тусклые лампочки над сиденьями, направляя свет на книгу или журнал, да крохотные зелененькие и синенькие огоньки на приборной доске водителя. Парень за моей спиной укрыт мраком, как одеялом, но часть лица мне все-таки видно, она освещена луной за окном.

После секундного колебания встаю коленками на сиденье, перегибаюсь через спинку, стучу по его ноге.

Он не двигается. Стучу сильнее. Шевелится, медленно открывает глаза, смотрит на меня снизу вверх, начиная с живота над спинкой кресла.

Наконец вынимает из ушей крохотные наушники, и музыка начинает звучать еще громче.

– Вы не могли бы сделать немного потише?

– А что, неужели слышно?

– Вот именно – слышно, и довольно громко, – поднимаю я брови.

Он пожимает плечами, нащупывает на плеере кнопку громкости, и музыка стихает.

– Спасибо, – говорю я и сползаю обратно на сиденье.

На этот раз я не ложусь на оба кресла в позе внутриутробного плода, а прижимаюсь головой к стеклу. Складываю руки на груди и закрываю глаза.

– Эй, послушайте… – (Открываю глаза, но головой не двигаю.) – Вы еще не спите?

Отрываю голову от окна, поворачиваю и вижу лицо склонившегося надо мной парня.

– Буквально только что закрыла глаза, – отвечаю я. – Разве можно за это время уснуть?

– Ну, не знаю… – шепчет он. – Мой дедушка мог закрыть глаза и через две секунды уже спал.

– Ваш дедушка страдал нарколепсией?

Пауза.

– Не знаю, вообще-то… Кажется, нет.

«Странно», – думаю я.

– А вам что от меня-то надо? – спрашиваю, стараясь говорить так же тихо.

– Ничего, – улыбается сверху он. – Просто хотел узнать, спите вы или нет.

– Зачем?

– Чтобы снова включить погромче.

Секунду размышляю над его ответом, потом поворачиваюсь так, чтобы разглядеть его получше.

– Хотели дождаться, пока я усну, чтобы снова включить погромче и опять меня разбудить, да?

У меня это просто в голове не укладывается.

Он снова усмехается:

– Но ведь проспали же вы целых три часа, и ничего, музыка вас не разбудила. Значит, вас разбудила не музыка, а что-то другое. Я так думаю.

Я сдвигаю брови:

– Ммм, а вот я уверена, что проснулась именно от музыки.

– Ну ладно. – Он снова садится на свое сиденье и пропадает в темноте.

Жду еще несколько секунд, потом закрываю глаза, готовясь к тому, что он еще что-нибудь учудит, но, когда этого не происходит, снова погружаюсь в мир, где нет сновидений.

Глава 6

Наутро меня будят яркие солнечные лучи, бьющие прямо в окно автобуса. Приподнимаюсь, чтобы лучше видеть: любопытно, изменились ли пейзажи за окном. Нет, не изменились. И только теперь замечаю, что за спиной из наушников снова звучит музыка. Лезу на спинку кресла, ожидая увидеть, что он снова спит без задних ног, но вижу только довольную улыбку, которая ясно говорит мне: «Ну а что я вам говорил?»

Я закатываю глаза к небу и сползаю обратно, кладу сумку на колени и начинаю в ней рыться. Мне хочется найти в ней хоть что-нибудь, чтобы чем-то отвлечься. Книгу, например. Или, на худой конец, кроссворд. Что угодно. Тяжело вздыхаю и от нечего делать сплетаю пальцы, начинаю вертеть большими пальцами один вокруг другого. Буквально. Интересно, где мы сейчас едем. Неужели все еще в Канзасе? Скорей всего, да, потому что на всех обгоняющих нас машинах канзасские номера.

Не найдя никакого достойного занятия, начинаю прислушиваться к музыке за спиной.

«Неужели?.. Этого не может быть…»

Из наушников парня слышится песня «Feel Like Makin’ Love». Я узнаю ее сразу по выразительному гитарному соло, которое знает каждый, даже если к группе «Бэд компани» совершенно равнодушен. Лично я к классическому року отношусь терпимо, но предпочитаю что-нибудь поновее. Дайте мне послушать «Мьюз», Пинк или «Сивил Уорз»[4]4
  Американский дуэт авторов-исполнителей.


[Закрыть], и больше мне ничего не надо.

Чертовы наушники, да они совсем рядом, болтаются над спинкой кресла, почти касаются плеча, и это выводит меня из себя. Я дергаюсь, и рука непроизвольно отмахивается, как от назойливой мухи.

– Какого черта? – чуть не кричу я, глядя на парня, который снова свесился надо мной сверху.

– Вам, наверное, скучно, – говорит. – Хотите, дам послушать? Может, конечно, у вас другие вкусы, но вы только послушайте, вам обязательно понравится. Честное слово!

Гляжу на него, скроив изумленную гримасу. Он что, серьезно?

– Спасибо, не надо, – отвечаю и отворачиваюсь.

– Но почему?

– Ну, хотя бы потому, что эти штуки несколько часов торчали у вас в ушах. И мне это… не нравится.

– И что?..

– Что значит «и что»?

Мне кажется, от возмущения у меня даже лицо перекосилось.

– Вам этого мало?

Он снова улыбается своей обаятельной кривой улыбочкой, и в ярком свете дня я вижу, что на щеках его образуются две маленькие ямочки.

– Ну ладно, – говорит и снова сует наушники в уши. – Просто вы сказали «хотя бы потому», я и подумал, что есть еще какая-нибудь причина.

– Господи, гляжу я на вас и просто удивляюсь…

– Спасибо, – улыбается он, на этот раз нормально, широко, так что видны все его ровные белые зубы.

Я не собиралась говорить ему комплиментов и догадываюсь, что он это тоже прекрасно понимает.

Снова начинаю рыться в сумке, зная, что ничего там не найду, кроме одежды, но это все-таки лучше, чем общаться с таким странным типом.

И вдруг он шлепается рядом со мной на свободное кресло, успев раньше пассажира, который проходит мимо нас к туалету.

Я так и застываю на месте, сунув одну руку в сумку. Наверное, уставилась на него, как дура, но надо же сначала оправиться от шока, а потом уже быстренько прикинуть, какую дать ему отповедь.

А он спокойненько так запускает руку в свою сумку, достает пакетик с бактерицидными влажными салфетками, вытаскивает одну. Тщательно вытирает каждый наушник и протягивает мне.

– Как новенькие, – произносит он и ждет, когда я возьму.

И тут я вижу, что в нем ничего нет страшного, просто старается парень проявить отзывчивость, тогда я смягчаю свои защитные реакции.

– Честное слово, мне и так не скучно. Но все равно спасибо.

Говорю, а сама удивляюсь, как быстро я забыла про свою отповедь на тему «какого черта ты сюда вперся без спроса».

– А с музыкой все равно веселее, – заявляет он, засовывая в сумку плеер. – Правда, я не слушаю Джастина Бибера, да и эту чокнутую стерву в мясном прикиде, так что придется вам обойтись без них.

Ах вот как, пора снова становиться в стойку. Что ж, давай попробуем, кто кого.

– Начнем с того, что я не слушаю Джастина Бибера, – сердито огрызаюсь, скрестив руки на груди. – А во-вторых, Гага не такая уж плохая певица. Допускаю, ей пора перестать шокировать публику, но некоторые ее песни мне нравятся.

– Да дерьмо у нее все песни, и вы это сами знаете, – живо отзывается он.

Я только моргаю, вот уж точно дура, растерялась, не знаю, что и сказать.

Он ставит сумку на пол и откидывается в кресле, а ботинком упирается в спинку впереди; ноги у него такие длинные, что кажется, сидеть ему в такой позе жутко неудобно. Зато ботиночки классные. Похоже, «Доктор Мартенс». Проклятье! Такие всегда носил Иэн. Я отворачиваюсь, у меня нет настроения продолжать этот странный разговор с этим странным типом.

Не отрывая затылка от подголовника, он рассеянно смотрит на меня. Видимо, надолго расположился.

– То ли дело классический рок, – произносит парень как ни в чем не бывало, отведя взгляд и уставившись прямо перед собой. – «Зеппелин», «Стоунз», «Джорни», «Форинер». – Снова поворачивает ко мне голову. – Вы хоть слышали про них?

Я усмехаюсь и закатываю глаза к потолку.

– По-вашему, я похожа на дурочку? – говорю я, но тут же сбавляю тон; до меня вдруг доходит, что я действительно почти не знаю групп классического рока, но не хочу выглядеть дурой после того, как столь красноречиво заявила, что на дурочку не похожа. – Мне нравится… «Бэд компани», например.

Он слегка усмехается, приподняв уголок рта:

– Назовите хоть одну песню «Бэд компани», и я отстану.

Теперь я нервничаю уже не на шутку, пытаюсь припомнить хоть одну песенку «Бэд компани», кроме той, что он только что слушал. Надо только не смотреть на него и не произносить слов: «Помню, как мы занимались любовью…»

Он терпеливо ждет, усмешка не сходит с лица.

– «Ready For Love»[5]5
  Американский дуэт авторов-исполнителей.


[Закрыть], – говорю, потому что это единственная песня, которая приходит в голову, кроме той.

– Правда? – спрашивает он.

– Что – правда?

Улыбка на его лице становится шире.

– Да нет, ничего, – отвечает он и отворачивается.

Я краснею. Сама не знаю почему, да и плевать.

– Послушайте, что это вы тут расселись? Я, вообще-то, заняла оба сиденья.

Он снова улыбается, но глаза на этот раз серьезные.

– Да, конечно. Но если захотите послушать, что у меня на плеере, милости прошу.

Я кисло улыбаюсь, у меня словно гора с плеч свалилась: слава богу, согласился пересесть обратно на свое место без разговоров.

– Спасибо, – говорю я. Надо же поблагодарить.

Но, ретировавшись, он вдруг возникает над креслом, которое только что освободил.

– А кстати, куда вы едете?

– В Айдахо.

Рот его разъезжается до ушей, зеленые глаза вспыхивают.

– А я в Вайоминг. Похоже, нам долго придется ехать вместе. Несколько пересадок.

И улыбающееся лицо исчезает где-то сзади.

Нет, конечно, он очень даже симпатичный, ничего не скажешь. Короткая стрижка, волосы взъерошенные, загорелые руки, выразительные скулы, ямочки на щеках, да и эта его проклятая улыбочка, глаз не оторвать, даже если не хочешь смотреть. Только мне нет до всего этого никакого дела. Для меня он всего лишь случайный попутчик в автобусе, который везет меня неизвестно куда. И плевать мне на него с высокой колокольни. Какие там чувства? Но даже если бы он и не был случайным попутчиком, даже если бы я была с ним знакома хоть и полгода, ничего подобного не случилось бы. Никогда. Ни за какие коврижки.

* * *

Канзасские степи кажутся бесконечными: едем, едем, а они все не кончаются. Я и не думала, что у нас такие огромные территории. Смотришь на карту, а штаты там такие крохотные, с причудливо изогнутыми границами, про черченными тоненькими линиями. Даже Техас на карте кажется довольно маленьким, а путешествия на самолете только усиливают иллюзию, будто от одного штата до другого не больше часа пути. Еще полтора часа – и спина, и попа совсем одеревенели. Я то и дело ерзаю на сиденье, надеясь найти такую позу, чтобы не очень болело, но все без толку. Проходит несколько минут, и болят другие места.

Начинаю жалеть о своей затее, от автобуса меня уже тошнит.

В динамике двусторонней связи слышится писк, потом раздается голос водителя:

– Через пять минут остановка. Стоим пятнадцать минут, можно размяться, перекусить и прочее. Повторяю, стоим пятнадцать минут. Опоздавших ждать не буду.

Динамик смолкает.

Автобус оживает, все начинают шевелиться, хватаются за сумки – перспектива размять ноги после нескольких часов езды в скрюченном положении не оставляет никого равнодушным.

Въезжаем на стоянку, где уже стоит несколько фур, вклиниваемся между круглосуточным магазином, ресторанчиком фастфуда и автомойкой. Автобус еще не остановился, а пассажиры уже толпятся в проходе. И я в том числе. Дико болит спина.

По одному выходим. Ступив на бетонное покрытие, я с огромным удовольствием чувствую твердую почву под ногами, наслаждаюсь легким ветерком, ласкающим щеки. Мне уже плевать, что я оказалась в дыре, не обозначенной ни на одной карте, что бензоколонки, небось, здесь не меняли еще с допотопных времен, что здесь наверняка жуткие туалеты. Я счастлива быть где угодно, лишь бы не запертой в железной коробке автобуса. Плавно перемещаюсь (как неуклюжая раненая газель) через щебеночно-асфальтовое покрытие автостоянки прямиком к ресторану. В туалет ухитряюсь попасть первой, а когда выхожу, вижу перед собой уже выстроившуюся очередь. Потом тупо изучаю меню, пытаясь выбрать между жареной картошкой и ванильным коктейлем. Никогда не была поклонницей фаст-фуда. Наконец выхожу с ванильным коктейлем и вижу своего соседа с заднего сиденья. Он сидит на лужайке, разделяющей стоянку на две части. Коленки чуть не до ушей, уплетает бургер. Иду мимо, стараюсь не глядеть в его сторону, но на него это, кажется, не производит впечатления. Похоже, он решил меня достать.

– Еще целых восемь минут, – говорит он. – И снова залезем в нашу консервную банку. Неужели хотите проторчать там эти драгоценные минутки?

Останавливаюсь возле деревца, привязанного розовой ленточкой к колышку.

– Всего-то восемь минут. Не вижу большой разницы.

Он откусывает от бургера огромный кусок, жует и проглатывает.

– Представьте, что вас похоронили заживо, – продолжает развивать он тему, отхлебывая из бутылки содовой. – Скоро вы чувствуете нехватку воздуха и задыхаетесь. А если бы до вас добрались на восемь минут раньше… черт возьми, даже на минуту раньше… вы бы остались живой.

– Хорошо, приму к сведению.

– Я не заразный. – Он снова кусает свой бургер.

Наверно, я веду себя как последняя стерва. Конечно, он тоже не сахар и вполне заслужил от меня такого отношения, но, по правде говоря, не такой уж противный, так что нет особых причин все время стоять в боевой стойке. Зачем заводить врагов в таком долгом путешествии?

– Да мне плевать. – Я сажусь на траву перед ним, всего в паре футов.

– Так что вы забыли в этом Айдахо? – спрашивает он, а сам на меня и не смотрит, разглядывает бургер или вертит головой по сторонам.

– К сестре в гости еду, – вру я, не моргнув глазом. – Она недавно родила.

Кивает, продолжая уплетать за обе щеки.

– А вы что забыли в Вайоминге? – Я все еще надеюсь повернуть разговор на другую тему.

– А я к папе в гости. Он умирает. Опухоль мозга, оперировать бесполезно.

Снова кусает. Кажется, не очень-то переживает.

– О-о…

– Да не волнуйтесь вы. – На этот раз он бросает на меня быстрый взгляд. – Все там будем когда-нибудь. Мой старикан и сам не очень парится насчет этого, и всем нам приказал. – Улыбается и снова смотрит на меня. – Вообще-то, пригрозил лишить всех нас наследства, если устроим эту хреновину с поминками и постными лицами.

Потягиваю коктейль через трубочку, лишь бы чем-то себя занять или чтобы рот был занят, чтобы не надо было отвечать на бредятину, которую он несет. Впрочем, вряд ли я смогла бы что-нибудь промямлить.

Он отпивает еще содовой.

– Как вас зовут? – спрашивает он, ставя бутылку на траву.

Интересно, стоит ли называть ему свое имя.

– Кэм, – отвечаю я, решив пока остановиться на укороченной версии.

– А полное как?

Этого я не ожидала.

Не знаю, что сказать, глаза бегают.

– Кэмрин, – признаюсь в конце концов.

И так наворотила вокруг себя столько вранья, а собираюсь нагородить еще больше, пусть хоть имя будет настоящее. Это не так уж важно, зато не надо будет напрягаться, постоянно держать в памяти фальшивое имя, чтобы не проговориться.

– А меня Эндрю. Эндрю Пэрриш.

Я киваю и нехотя улыбаюсь, хотя сама не собираюсь тут же выкладывать, что моя фамилия Беннетт. Хватит с него одного имени.

Пока он приканчивает остатки бургера и проглатывает последние ломтики жареной картошки, я исподтишка разглядываю его и вижу краешек татуировки, выступающей из-под коротких рукавов футболки. Вряд ли ему больше двадцати пяти, скорей всего, даже меньше.

– А лет тебе сколько? – спрашиваю.

Гм, вопрос довольно-таки личный, во всяком случае, так прозвучал. Надеюсь, он не станет усматривать в нем то, чего там нет. Но он, не моргнув глазом, сразу идет на сближение.

– Двадцать пять. А тебе?

– Двадцать.

Смотрит на меня, будто что-то прикидывает, молчит, потом слегка поджимает губы.

– Ну что ж, Кэмрин, сокращенно Кэм, двадцать лет, едет в Айдахо повидать сестру, которая только что родила… приятно познакомиться.

Улыбаюсь одними губами. Рановато еще по-настоящему, искренне улыбаться. Искренние улыбки часто неправильно понимают. Сохраню вежливую дистанцию, но не настолько, чтобы после нескольких искренних улыбочек оказаться в чьем-нибудь багажнике с перерезанным горлом.

– Так, значит, ты из Вайоминга? – спрашиваю я, потягивая коктейль.

– Ага, – кивает он. – Я там родился, но когда мне было шесть лет, родители развелись и мы переехали в Техас.

В Техас. Забавно. Возможно, мои страхи по поводу ковбойских сапог не так уж беспочвенны? Но он совсем не похож на техасца, во всяком случае, далек от стереотипа, какой сложился почти у каждого.

– Вот повидаюсь с папашей и отправлюсь туда. А ты?

Соврать или не соврать? Господи, да пошло оно все, блин… Он что, частный детектив, которого папочка отправил по моему следу? Я не назвала ни своей фамилии, ни адреса, ни номера телефона, что могло бы привести его к моему дому, чтобы, когда я вернусь, если вообще вернусь, оказаться в его багажнике с перерезанным горлом? Думаю, говорить правду гораздо легче, чем пытаться громоздить одну ложь на другую, отвечать на каждый вопрос враньем, поди потом запомни все это. Ехать в этом автобусе еще долго, тем более, как он сказал, нам вместе делать несколько пересадок.

– Из Северной Каролины, – отвечаю.

Он оглядывает меня с ног до головы:

– Из Северной Каролины? Гм, что-то не похоже. Там таких не бывает.

«Что? Что за чушь он несет?»

– А какие, по-твоему, девушки в Северной Каролине?

– Ты очень правильная.

– А ты нахал.

– Да нет, – с безобидным ворчанием в голосе отвечает он, – просто я такой человек, люблю резать правду-матку, а люди не понимают. Вот ты подходишь, например, к тому парню и спрашиваешь, какая у тебя попа в этих джинсах, большая на вид или нет, а он говорит: нет, не очень. Подходишь ко мне, задаешь тот же вопрос, а я говорю тебе правду. Ждешь одного, а получаешь другое, это и сбивает тебя с толку.