Текст книги "Брачные игры каннибалов"

Глава 7

В которой Автор развивает тему Отсутствия, в частности Отсутствия некоторых продуктов питания, и повествует о Великом Пивном Кризисе, случившемся, когда корабль, поставляющий сей божественный напиток на остров, необъяснимым образом причалил к Киритимати, лишив Единственной Радости тех, кто в ней больше всего нуждался.

Не исключено, что где-то на планете Земля есть кухня еще более отвратительная, чем на Кирибати. Эту возможность нельзя отрицать, как нельзя отрицать существование иных видов разумной жизни во Вселенной. Однако я никогда не встречал ничего хуже. И не могу вообразить, что такое возможно. Я лишь признаю, что есть статистическая вероятность, что где-то все-таки может быть хуже. Статистическая вероятность – один к ста тысячам миллиардов.

Как такое возможно, спросите вы, если на Кирибати столько рыбы? Прекрасной рыбы. Вкусной рыбы. Достаточно закинуть в океан удочку с шестью крючками длиной примерно 150 ярдов, подождать минуты две, и шесть огромных сочных луцианов[24]24
  Морская рыба. – Примеч. ред.


[Закрыть] окажутся у вас на тарелке. Захотелось осьминога? Прогуляйтесь по рифу в отлив, заглядывая под камни. А как насчет раков-богомолов? Отыщите их норки в песке и поймайте членистоногое на наживку из угря. Суп из акульих плавников? Разрежьте пополам пару летучих рыб, потрясите в воде погремушкой, быстро уберите руку и ждите неизбежного появления голодной акулы. Насадите на крючок, привяжите леску к лодке и покатайтесь, пока акула не устанет. Тогда можно отрезать плавник. А черепашьего супа не хотите? Хотя нет, это уже слишком.

Люди из других стран готовы платить кучу денег за рыбу, пойманную на Кирибати. И они платят. Периодически в здешних водах появляется ветхое китайское суденышко, чтобы забрать сотни акульих плавников, отрезанных рыбаками с дальних островов. Китайцы закупают и живую рифовую рыбу – чем ярче чешуя, тем лучше. Все это затем отправляется в Гонконг, где на обед обязательно подают какой-нибудь редкий вид на грани исчезновения. А вот осьминоги и морские огурцы (толстые колбаски, выполняющие роль рифовых санитаров) – излюбленный деликатес в Японии. Жители этой страны хоть и повернуты на гигиене, но явно не подозревают о том, от чего именно очищает кораллы санитар рифа на Кирибати.

Однако главный промысел Кирибати – тунец, ведь его популяция в местных водах – сама большая в мире. Десятки промышленных рыболовных кораблей из Японии, Тайваня, Южной Кореи, Испании и США бороздят два миллиона квадратных миль океанского пространства – особую экономическую зону Кирибати. Эти же плавучие колонии траулеров и плавучих баз – своего рода «Звезда Смерти» в мире рыболовства – некогда опустошили север Атлантического океана и Южно-Китайское море, убив в них всякую жизнь. Кроме них, в районе орудует неустановленное число нелегалов из Китая, Тайваня, Кореи и России. Зная об этом, начинаешь понимать, что промышленное рыболовство очень сильно отличается от рыбалки, описанной в романах, с подозрительной регулярностью производимых на свет писателями американских мегаполисов. Жители развитых стран вообще любят говорить красивые слова, воспевать оды экологической сознательности, рассуждать об уважительном пользовании ресурсами и сочинять стихи о природе. Но кушать всем по-прежнему хочется.

Каждый год в Тихоокеанском регионе только легально тунца добывается на сумму два миллиарда долларов. Это огромная куча денег, особенно для государств, где шлёпки считаются признаком богатства. Однако тихоокеанские нации получают от продажи рыболовных лицензий лишь около шестидесяти миллионов в год. А Кирибати, что неудивительно, и того меньше. Причина в том, что. как бы это повежливее выразиться. типичный министр рыболовного хозяйства тихоокеанской страны 1) идиот, 2) взяточник, 3) и то, и другое (как правило). Хуже всего то, что лицензия на рыболовство привязана к гуманитарной помощи. Японцы, к примеру, отказываются выплачивать более 4–5 процентов стоимости улова, объясняя это тем, что компенсируют недостачу гуманитарной помощью. Но что это за помощь? На Кирибати она состоит в организации Центра подготовки персонала рыболовных траулеров, где молодых людей с Кирибати учат работать на японских судах за зарплату, на которую никогда не согласится ни один японец. Также местное население принимает участие в постройке нового рыболовного порта, который предназначен – угадайте с трех раз – для японских рыболовных траулеров. Неплохо, да?

Конечно, на Кирибати ловят рыбу не только жадные иностранцы. Страна находится на грани выживания, и основным видом пищи здесь является рыба. Задумайтесь над такой цифрой: ежегодное потребление рыбы на Кирибати составляет более четырехсот фунтов на душу населения[25]25
  Около 181 кг.


[Закрыть]. Сядьте на минутку и поразмышляйте над этим шокирующим фактом. Среднестатистический мужчина, женщина, ребенок на Кирибати съедает более четырехсот фунтов рыбы каждый год. Рыба на завтрак, обед и ужин. Рыба на Кирибати подается в двух видах: сырая или вареная. Это открытие, как понимаете, меня крайне огорчило. Мне и раньше приходилось есть сырую рыбу, однако то была рыба, которая до этого лежала в холодильнике. Без холодильника же она становилась лучшим средством для похудения. А вареная рыба… ну что тут сказать? Думаю, в появлении этого деликатеса в меню можно винить англичан. Я жалею о том, что Кирибати колонизовали не французы, особенно после того, как поинтересовался у Бвенавы, какие приправы есть на острове.

– Приправы? – переспросил он.

– Ну да. Соль, перец, шафран. и прочее.

– А… соленая рыба?

– Что за соленая рыба?

Тут Бвенава обратил мое внимание на две жерди, подвешенные на расстоянии примерно четырех футов над землей. На них висела распотрошенная рыба. Она жарилась на солнце, и тушки едва просматривались под сплошным покрывалом из мух, облепивших их со всех сторон.

– Смотри, – сказал Бвенава. – Вода на солнце высыхает, и остается соль. Канг-канг! (Вкусно!) Мы зовем это «соленая рыба».

– Ага, – сообразил я. – А у нас это зовется «тухлая рыба».

Поскольку у меня было, по выражению Сильвии, «больше свободного времени», задача добыть рыбу к ужину обычно ложилась на мои плечи. После обеда, проведя напряженный день в размышлениях, я обычно шел кататься на велосипеде. Иногда я сворачивал налево и ехал в гору, иногда – направо и под гору, но, если честно, мне очень хотелось, чтобы было еще какое-нибудь направление помимо этих двух, ведь, если два года каждый день кататься туда-сюда по острову, островная лихорадка обеспечена. Однако задача по поиску съедобной пищи придавала моим прогулкам приятную осмысленность.

Как я вскоре выяснил, найти еду на Тараве, которая была бы вкусной и питательной, – задача не из простых. Я также выяснил, что найти какую-либо еду на Тараве – задача не из простых. Исколесив весь остров вдоль и поперек, я понял, что он делится на две непохожие друг на друга части. Та часть, что расположена вдоль южной оси атолла, с единственной приличной дорогой, зовется Южной Таравой. Там, где дорога переходит в узкую тропинку, связывающую деревню Буота и овеваемый ветрами и омываемый волнами северный край атолла, – Наа Северная Тарава. Пропасть между этими двумя частями огромна. Северная Тарава, которая считается на острове окраиной, просто очаровательна. Там нет никаких признаков современной цивилизации. Ни электричества, ни водопровода, ни поселков, ни даже дорог. Днем, когда океан плещется, а в ветвях казуаринов порхают белоснежные крачки, это место очень похоже на рай, не считая, разумеется, адской жары. Почти каждые выходные нас как магнитом притягивало туда. Зачарованные километрами золотистых пляжей, мы гуляли по ним как туристы, разглядывали кораллы, выброшенные на берег приливом, и вглядывались вдаль, высматривая черепах. Добраться до Северной Таравы можно было, переплыв канал, разделявший деревни Танаэа и Буота, – в прилив один из местных жителей переправлял нас на каноэ, отталкиваясь шестом. Дальше наш путь лежал по тропинке через рощу кокосовых пальм к Сломанному мосту (название, целиком соответствующее действительности) – цементной балке, переброшенной через кишащий рыбой ручей. На той стороне моста лежит островок Абатао, один из двадцати девяти островов, составляющих Северную Тараву, изрезанную каналами, которые дважды в день заполняются океанской водой. Чем дальше от моста, тем более дикими выглядят места. Море и ослепительное солнце на Тараве везде, но в северной ее части ветер особенно суров. Вскоре начинаешь понимать, почему три тысячи обитателей Северной Таравы редко заходят на Наа, самую северную оконечность атолла. Там водятся привидения. Когда стоишь на этом безлюдном мысе, где ветер превратил большинство деревьев в безжизненные пни, где океанские волны выше головы ударяются о риф с величественным безразличием, возникает стойкое ощущение присутствия рядом чего-то зловещего. Оно сохраняется, пока не повернешься и не пойдешь обратно как можно быстрее – мимо могил японских солдат, что умерли на Тараве (покончив с собой), в деревню Буарики с видом на приветливую лагуну и приветливые мангровые заросли. Там можно сесть в манеабе, с благодарностью прихлебывая сок из протянутого кокоса, и рассказать местным унимане, как на ай-кирибати «страшно».

Рыболовство на Тараве – образ жизни, а не способ заработать. Оно является неотъемлемым условием для жизни и, как любая древняя традиция, сопровождается магическими ритуалами и табу. На Северной Тараве, как и на других островах Кирибати, семьи сами добывают себе пропитание. Поэтому рыбацкая технология (место и способ) держится в строжайшем секрете, несмотря на то что костяные крючки давно заменили металлическими, а кокосовое волокно – промышленными лесками и сетями. Во время отлива рыбаки ставят ловушки, обыскивают обнажившиеся участки, приподнимают камни – вот тебе и ужин. Воду берут из мелких колодцев. В ямах выращивают ба-баи – клубни таро[26]26
  Таро, колоказия – тропическое многолетнее растение; имеет крупные клубни, которые употребляют в пищу вареными или жареными или перемалывают в муку.


[Закрыть]. Дома строят из дерева и тростника. Алкоголь употреблять запрещено. Все споры улаживаются в манеабе.

На Южной Тараве все совсем иначе. В бархатном свете раннего вечера, во время прилива, когда мужчины на деревьях собирают пальмовый сок и поют протяжные песни о женщинах или рыбах, которые ушли, легко поверить, что далекая Южная Тарава – земной рай земной. На закате здесь и вправду было прекрасно. Любуясь таким феерическим небом, таким сладостным окончанием каждого дня, легко было предаться иллюзиям и помутнениям рассудка. Однако в полуденном пекле, когда отлив обнажает безжизненную пустоту рифовой отмели и лагуна отступает, а на смену ей приходит пустыня, эстетический дисбаланс закатов и приливов корректируется и Южная Тарава становится тем, чем является на самом деле, – проклятым островом, похожим на заброшенный лагерь беженцев. От Бонрики до Бикенибеу, мимо большой манеабы на Эйте и на пути к Амбо, Байрики и Бетио идиллические виды вдоль единственной дороги на Тараве сменяются дикими, а потом и вовсе картинами адского запустения.

Проблема в том, что на Южной Тараве слишком много народу. Особенно это касается острова Бетио, мирового чемпиона по плотности населения – здесь она выше, чем в Гонконге. Однако, в отличие от Гонконга, города небоскребов, самый высокий дом на Бетио – двухэтажный. И восемнадцать тысяч человек – почти четверть населения страны – ютятся на несчастном пятачке в одну квадратную милю, который соединяется с остальной Таравой дорогой в милю длиной. Поначалу убогость их существования нас шокировала, но постепенно все чувства омертвели. Дома по большей части были построены из странной смеси материалов: дерево кокосовой пальмы, солома, рифленая жесть, фанера, мешки из-под риса. Лишь со временем мы научились отличать человеческое жилье от свиного. Пляжи на Бетио, как с океанской стороны, так и со стороны лагуны, представляли собой настоящее минное поле из фекалий. Во время отлива вонь от пекущихся на солнце экскрементов, человеческого и прочего происхождения, была поистине отвратной – словно восемнадцать тысяч бомб-вонючек взорвались одновременно. Найти чистую воду было нереально. Большинство людей пили воду из колодцев, для этого не нужно было рыть глубоко. Водный горизонт находился всего в пяти футах от поверхности земли. В принципе, пользоваться колодцами было бы удобно, если бы не пористая структура коралла, благодаря которой грунтовые воды моментально впитывали все, что пролилось или упало на землю, будь то моча или бензин. Поэтому воды становились рассадником самых разнообразных паразитов. Кипятить воду было необходимо для выживания, однако мало у кого из туземцев были плиты или возможность регулярно платить за газ в баллонах. На Бетио все еще сохранились пальмы, обеспечивающие местных жителей кокосами и тодди, однако уже не осталось кустарника для дров. Впрочем, дрова – не лучший источник тепла. Как следствие, глисты были у каждого. Все дети болели гепатитом А. Свирепствовал туберкулез. Встречалась и проказа. Холеры тоже было не избежать: однажды эпидемия уже вспыхнула, значит, она вполне могла и повториться. Местные по-прежнему вели себя так, будто живут в деревне, однако Бетио давно перестал быть деревней и превратился в трущобы. В остальной части Южной Таравы дело обстояло еще хуже.

В этих условиях раздобыть качественную еду было просто невозможно. На Южной Тараве все, что было поймано вблизи берега – рифовая рыба, осьминоги, раки, морские черви, – гарантированно приводило несчастного едока к настоящему желудочно-кишечному взрыву. Но куда больше меня беспокоили частые случаи сигуатерного отравления. Такое случается, когда загрязненные воды (технический эвфемизм слова «дерьмо») сливаются в водоемы и вызывают разрастание токсичных водорослей. Рыба ест водоросли, а человек – рыбу. За этим следует покалывание во рту, онемение нёба и языка – первые признаки надвигающегося паралича. Отнимаются руки и ноги. Сквозь кожу словно пропускают электрические токи. Кости скрипят. Если болезнь одолевает старика, ребенка или человека со слабым иммунитетом, смертельный исход практически неизбежен. Самый разумный совет по лечению этого заболевания дал нам учитель-волонтер с одного из дальних островов: он подхватил сигуатеру, полакомившись зараженным красным луцианом на своем первом дне рождения в Кирибати – праздновании, унесшем жизни троих детей и одного старика. Совет заключается вот в чем: при первых же признаках онемения нужно сунуть пальцы в глотку и блевать, блевать, блевать до тех пор, пока ничего не останется. Но даже тогда может быть слишком поздно.

Мы были бы рады вообще не есть рыбу, что водилась на рифе и в лагуне, но проблема в том, что у нас не было выбора. На Тараве почти ничего не растет. Сильный ветер в сочетании с неплодородной коралловой почвой – не лучшие условия для выращивания овощей и фруктов. Ай-кирибати, пожалуй, единственная нация на земле, у которой отсутствует традиция вести сельское хозяйство. В результате в Фонде народов устроили образцовый огород, чтобы научить людей выращивать что-то, кроме кокосов. Бвенава не мог нарадоваться на свои грядки, хоть огород со стороны и напоминал заросшую свалку. Из земли торчали жестяные банки, вкопанные в почву, чтобы повысить уровень содержания в ней железа. Грядки регулярно удобряли рыбьими потрохами и свиным навозом. А компост – чудесное производное биотуалетов Сильвии – выливали под банановые деревья, чтобы, по настоянию сотрудников фонда, это удобрение не касалось непосредственно съедобных плодов. Каждый день огород обрабатывали, однако вознаграждение за усилия все равно было ничтожным: помидоры с булавочную головку, баклажаны с детский мелок, кочанчики китайской капусты, которыми не накормишь и кролика. Бананы без дождя не завязывались.

Придя в отчаяние от отсутствия на острове всякого кулинарного разнообразия, я тоже решил завести огород. Как и многие писатели, я свято верил, что расчистка земли для огорода под экваториальным солнцем гораздо предпочтительнее написания книг. Поэтому, взяв мачете, я принялся рубить кусты. Это было скорее похоже на возвращение старого сада к жизни, поскольку раньше на этом месте явно располагался плодородный огород: почва в тени впитывала протечки из баков с водой, и к тому же несколько лет назад на Тараве, видимо, шли дожди. Я надеялся, что в один прекрасный день нам тоже посчастливится ужинать хрустящими салатами и перекусывать сочными фруктами. Я попросил Бвенаву рассказать мне о компосте, тени, поливе и прочих садовых премудростях, однако тот отмахнулся и сообщил, что главный секрет удачливого огородника на Тараве – хороший забор.

– Собаки, свиньи, куры и крабы, – объяснил он. – Их нельзя и близко подпускать.

К счастью, остатки прежнего забора сохранились, и я приступил к сооружению дополнительного забора в местном стиле. Он состоял из палок, связанных веревкой из волокна кокосовой пальмы. В результате огород стал похож на игрушечный колониальный «форт». Форт в кавычках, потому что свинье, в общем-то, было достаточно дунуть и плюнуть в сторону этого мощного укрепления, чтобы оно рухнуло. Однако, с виду забор выглядел довольно крепким, а его постройка наделила меня недолговечным чувством собственной нужности. Сильвию забор тоже впечатлил, хотя, когда она присмотрелась к калитке поближе, ее вера в мои строительные навыки и способность здраво мыслить пошатнулась.

– Ты где это нашел? – спросила она.

– Что?

– Вот это. – Она указала на тонкую пластиковую трубку, которую я использовал в качестве шпингалета.

– А… это. Валялась на рифе.

Сильвия смотрела на трубку, изменившись в лице. Она была в ужасе. Видимо, я что-то сделал не так.

– Это трубка от больничной капельницы. В ней кровь.

Так и было. Странно, что я сразу не заметил. Печь для сжигания мусора в больнице не работала годами, и биологические отходы, впрочем как и все остальные, производимые на Тараве, сбрасывали в океан, где приливные волны разносили их по всему периметру атолла. Я снял трубку и бросил ее в нашу бочку для сжигания мусора.

– Наверное, стоит вымыть руки, – предположил я. Моим попыткам обзавестись огородом довольно скоро пришел конец. Как-то утром я увидел, что забор куда-то делся. Я тут же понял, что произошло. Каждый вечер соседские детишки заходили к нам на двор в поисках дров и плодов под названием те нон – вонючих фруктов, которые давали свиньям и использовали в традиционной медицине. Сначала они были с нами вежливы. Смущенно спросили, можно ли им собрать пару фруктов, которые все равно валяются на земле, и какие-нибудь ненужные веточки. Однако вскоре целые армии мальцов начали осаждать то, что осталось от природного мира вокруг нашего дома. Они дюжинами взбирались на казуарины и рубили ветки гигантскими ножами. Срезали все фрукты, а вслед за ними и кусты. Когда я увидел, что они срубают единственное дерево во дворе, дававшее нам хоть какую-то тень, я решил, что пора установить некоторые границы.

– Эй, малышня, – проговорил я, вдруг почувствовав себя стариком. – Вот только дерево не рубите, пожалуйста.

– На следующее утро наш пикап измазали вонючим те ноном – островной эквивалент обматывания туалетной бумагой. Как и в любом другом уголке мира, на Кирибати не было более разрушительной силы, чем кучка одиннадцатилетних пацанов. Мой забор пустили на дрова. Сад и манговое дерево, которое я планировал вырастить, остались нереализованной мечтой.

Так мы и попали в зависимость от корабля. Каждые шесть недель или около того на Тараву прибывал корабль и привозил еду, которую австралийцы посчитали несъедобной. Ржавые банки с овощной массой, жирную тушенку, червяков вперемешку с рисом и мукой, резину, которую почему-то называли мясом, «кусочки» курицы, которые размораживали и замораживали столько раз, что упаковка стала квадратной, продукты, чей срок годности истек много месяцев тому назад. Все эти деликатесы стоили так дорого, что были недоступны большинству жителей Таравы, за исключением тех отчаявшихся душ, которые готовы были заплатить любую цену, чтобы съесть хоть что-то, кроме рыбы. К счастью, австралийский корабль привозил с собой пиво. Это было хорошо, потому что на Южной Тараве пиво очень любили. Изредка попадались картошка, апельсины и сыр, но тут надо было действовать быстро, потому что некоторые жены иностранцев, служивших на Тараве по контракту, имели привычку бессовестно закупаться оптом (не буду называть их имена, они и так себя узнают). Мы называли их «домохозяйки из Бонрики» по имени деревни, где они проживали в своих домах класса А. Но несмотря ни на что, с прибытием корабля среди ай-матангов на Тараве поднимался радостный переполох. По острову разлетались слухи о том, какие съедобные товары появились в магазинах, полки которых были обычно пусты.

– В «Минутку» завезли брокколи! – сообщала Сильвия, позвонив с работы.

– Тихо. Не кричи, а то кто-нибудь еще услышит!

– Сейчас же туда, бегом!

Я садился на велосипед и яростно крутил педали, но всегда натыкался на очередную домохозяйку из Бонрики – одну из тех тучных, вечно хмурых женщин, которых нельзя было выпускать из окрестностей Аделаиды, выходящей из супермаркета с пакетами, в которых лежала вся партия брокколи, последние несколько килограммов картошки, апельсины и весь сыр, который еще не успел позеленеть. Мне же оставалось плеваться желчью – меня снова оставили с пустыми руками.

Корабль – для нас он стал Кораблем с большой буквы – был единственным, что поддерживало наше существование на Южной Тараве, и дело было даже не в том, что он привозил, а в самой надежде на то, что он привезет. Очень часто нам не хватало самого основного – риса, муки, горючего, – и мысль о том, что в скором будущем наши запасы пополнятся, скрашивала нам жизнь. Тем временем я охотился за дефицитными товарами в местном магазине «Ангирота», который, невзирая на скромный шлакобетонный фасад, воплощал в себе дух свободного предпринимательства на Кирибати. На Тараве жили пятеро ай-матангов, женившихся на женщинах ай-кирибати и открывших собственный бизнес. «Минутка», хозмаг в Бетио, магазин подержанных машин, салон «Ямаха» и конгломерат по изготовлению вывесок и ремонту электротоваров – все это были их предприятия. А вот «Ангирота» был единственным частным бизнесом, принадлежавшим местному жителю. Все остальные магазины на Тараве представляли собой государственные кооперативы, и на их полках с одинаковой вероятностью можно было обнаружить как дохлую крысу, так и что-нибудь съедобное. Хотя в супермаркете «Нанотаси» периодически находилось что-нибудь совершенно фантастическое. Например, однажды они заставили всю стену полками с кондиционером для белья. Это очень забавно, учитывая тот факт, что на Тараве нет ни одной стиральной машины. Ни одной. Я проверял.

А вот в магазине «Ангирота» продавались семь разных аудиокассет, на каждой из которых неизменно была песня «Макарена». Я бы мог привести этот факт в качестве аргумента против капитализма, если бы меня так не восхищала позиция «дадим людям то, что они просят». На Кирибати она воплощалась в жизнь незаметно. Однако даже магазинчик «Ангирота» был неспособен качественно улучшить ситуацию с едой на Тараве. Здесь был прилавок, и за ним на полках выставлены товары: консервированный тунец, тунец в томатном соусе, тушенка, консервы «Карри с цыпленком ма-линг», сухие крекеры, спортивный напиток «Майло» в порошке, сухое молоко, арахисовое масло марки «Саниториум». В целом ассортимент не отличался от сухого пайка матросов какого-нибудь британского судна образца 1850 года. Кроме того, в магазине имелся холодильник со стеклянной дверцей, в котором хранились банки с австралийским пивом, долгоиграющее молоко, яблочно-клюквенный сок и время от времени – невыразительные кочанчики капусты. В деревянном шкафу с москитной сеткой лежали буханки сладкого белого хлеба. Помимо «Макарены», аудиоколлекция блистала такими сборниками, как «Техно-Рождество», «Романтические песни Меланезии», «Праздничные марши» и полным собранием сочинений Уэйна Ньютона[27]27
  Американский певец, получивший прозвище «мистер Лас-Вегас», икона китча.


[Закрыть].

Покупки в магазине всегда совершались по одному сценарию. За прилавком сидела продавщица в позе, напоминавшей мне школьные дни, когда, очумев от скуки, я постепенно ложился на парту и вдыхал ее аромат, погружаясь в сон, пока учительница не швыряла в меня мелом или тряпкой. Я входил в магазин, радушно приветствуя ее («маури» на языке кирибати). Сделав над собой колоссальное волевое усилие, продавщица отклеивалась от прилавка и слегка шевелила бровями. На Кирибати официальным языком был английский, поэтому я сразу переходил на него. «Есть ли сегодня какие-нибудь фрукты: яблоки, апельсины, клубника, что угодно?» Ее лоб хмурился – это означало «нет». «А как насчет хлеба – французский багет, батончик дрожжевого, ржаной с тмином, может быть?» Она кивала в сторону шкафчика, где пылились изрытые личинками буханки того, что на Тараве звалось хлебом. Он годился лишь для смертельно голодающих. Тогда я интересовался, есть ли арахисовое масло, и по шевелению бровей продавщицы догадывался, что есть. Яблочно-клюквенный сок? Пожалуйста. Вернувшись домой, я обнаруживал, что срок годности у сока истек три месяца назад, а в банке с арахисовым маслом обосновалась колония муравьев, заживо похороненная в липкой ореховой жиже. Мы пили сок, выковыривали муравьев, личинки из хлеба и делали сэндвичи с арахисовым маслом, и я был горд, что нашел нам что-нибудь на ужин, кроме рыбы.

Однако без рыбы все равно было трудно прожить хотя бы день. Почти всегда это был тунец, или полосатый, или желтоперый (последний нравился нам больше). Одна рыбина длиной около шестидесяти сантиметров стоила пятьдесят центов в пересчете на американские деньги, и ее покупка неизменно являлась кульминацией моих велосипедных прогулок. К моменту покупки рыбы, поскольку катался я много и на улице было действительно очень жарко, я обычно был ужасно потный. Я упоминаю об этом, потому что очень сложно ехать на велосипеде по дороге, посреди которой валяются свиньи, гуляют куры, люди, ездят маршрутки, и при этом держать в потной руке большую скользкую рыбину. Я производил на торговок рыбой большое впечатление. В деле покупки рыбы я был новичком и подолгу ходил от одного мини-холодильника к другому, тыкал рыбу пальцем, заглядывал ей в глаза, обнюхивал, пытаясь учуять душок. Торговцы, поскольку им приходилось иметь дело с рыбой с малых лет, потешались надо мной и буквально катались от хохота по земле. То, что я был весь в поту оттого, что по своей воле подвергал себя физическим нагрузкам (для ай-кирибати это было непостижимо), еще сильнее доказывало, что я идиот и надо мной надо смеяться. Когда я в ответ называл их токононо (шалунами), это вызывало еще больший взрыв хохота.

Выбрав рыбу, заплатив за нее и убедившись в том, что сам факт моего существования способен рассмешить половину жителей острова, я садился на велосипед, держа рыбину в одной руке и зажав ее хвостовые плавники между средним и указательным пальцами. Затем начинал набирать скорость и ехал более-менее прямо, мысленно готовясь к предстоящей схватке. Меня ожидало крайне будоражащее действо, ведь мой путь лежал мимо нескольких сотен голодных, истощавших и исчесанных злобных тварей. Мне предстояло проехать мимо, помахивая жирной рыбиной прямо у их морд. Секрет был в том, чтобы ехать очень медленно, буквально крадучись, особенно когда за тобой следила стая псов. При этом ни в коем случае не смотреть им в глаза. Не дать почувствовать твой страх. Разумеется, все это я понял отнюдь не по наитию. Эти адские твари отняли у меня три рыбины, прежде чем я понял, что стая голодных собак всегда движется быстрее, чем велосипедист, который одной рукой держится за руль, а другой размахивает рыбой, как бейсбольной битой. Подобная тактика не принесла плодов, зато очень позабавила прохожих, которые согнулись пополам и чуть не надорвали живота от хохота. Уверен, они до сих пор меня вспоминают.

Если удавалось вернуться домой, сохранив рыбу в целости, я начинал ее готовить. Вначале отрубал голову. Затем хвост. Ножом вскрывал ей брюхо, снимал кожу и отделял от костей темное кровавое мясо, выискивая в нем бороздки паразитов. Если таковых не находилось, а я был голоден, то лакомился сырым тунцом. Потом возникала проблема, что делать с этим богатством. Как приготовить его на ужин? Сильвия интересовалась, годен ли в пищу майонез для салата с тунцом, учитывая, что он просрочен на полгода. Она нюхала майонез, но не могла понять, почему он так воняет: потому что протух или потому что сделан в Австралии? Австралийский майонез она терпеть не могла, но, если он не был испорчен, мы все равно его съедали. Если удавалось добыть пару помидоров, я пек лепешки из муки, жарил рыбу на костре, и на ужин были рыбные тако. Когда мы наконец научились делать йогурт из йогуртовой культуры, которая передавалась от одного ай-матанга к другому, как священный Грааль, я стал обмазывать рыбу йогуртом и посыпать ее карри, найденным в недрах кухонных шкафов. Мы ели рагу из тунца, тушеного тунца, жаренного на сковородке тунца, жаренного на гриле тунца, вареного тунца и сырого тунца. Мы даже делали карпаччо из тунца. Вопрос «что сегодня на ужин?» у нас не возникал никогда. А потом однажды…

Тунца не стало. Я исколесил всю Южную Тараву в его поисках, но не нашел ничего. Только кошмарная соленая рыба и пара акул. Такое впечатление, что кто-то раскинул гигантскую сеть, и весь тунец вокруг Таравы угодил в нее. И самое главное, что это была правда. В лагуне Таравы собрался весь корейский рыболовный флот, чтобы перегрузить улов на гигантские флагманские корабли. Освободившись от рыбы, траулеры тут же двинулись опустошать воды вокруг Майаны и Абайанга, которые снабжали рыбой саму Тараву. Эти гиганты стояли прямо за окном нашего дома – огромные рыболовные машины с индустриальными силуэтами. В последний раз я видел такие в Нью-Джерси – и догадывался, что каноэ ай-кирибати не могут с ними тягаться. То, что правительство Кирибати допускало такое, казалось немыслимым. Экономическая зона Кирибати тянется на два миллиона миль – ловите рыбу сколько заблагорассудится. Но нет, траулерам разрешили промышлять именно на тех двадцати квадратных милях, что снабжали пропитанием половину населения страны. Очередное доказательство коррумпированности лидеров Кирибати. Для местных торговцев рыбой наступил черный день. Каждый день они появлялись с уловом из нескольких рифовых рыб: это было все, что удалось поймать их мужьям и братьям, поскольку вся глубоководная рыба – единственная, которую можно было употреблять в пищу без страха заработать проблемы с желудком, – была поймана в сети и в данный момент направлялась на корейские консервные заводы. Обычно нам как-то удавалось пережить эти периоды невезения и обострения правительственного идиотизма, но однажды исчезновение тунца совпало с другим событием катастрофического масштаба, заставившим нас засомневаться, хотим ли мы вообще жить на этом свете.