Текст книги "Любовные похождения Джакомо Казановы"

Во втором тираже «терна» на сорок тысяч ливров заставила меня одалживать деньги. Сбор принес шестьдесят тысяч, но накануне тиража я обязан был сдавать кассу биржевому маклеру.

В шикарных домах, где я бывал, в фойе театров, едва завидев меня, все давали мне деньги и просили поставить за них как мне заблагорассудится и выдать им билеты, ибо ничего в этом не смыслили. Мне приходилось носить с собой билеты на большие и малые суммы, я предлагал их на выбор и возвращался домой с карманами, полными золота. У других сборщиков такой привилегии не было: это были не те люди, каких принимают в свете. Я один разъезжал в карете; это создавало мне имя и открывало кредит. Париж был тем городом, – и остается таковым, – где судят по одежке; и нет второй такой страны, где столь легко сим пользоваться.

Всю жизнь Казанова был любимцем трех интернациональных групп: танцовщиц, высшей аристократии и мошенников.

Герман Кестен. «Казанова»

Но теперь, когда читатель вполне осведомлен о лотерее, я стану упоминать о ней только при случае.

Спустя месяц после приезда моего в Париж мой брат Франческо, художник, тот самый, с коим покинул я сей город в 1752 году, прибыл из Дрездена: четыре года, что он там провел, он снимал копии с лучших батальных полотен знаменитой галереи[39]39
  Дрезденская галерея.


[Закрыть]. Свиделись мы с радостью, но когда я предложил ему использовать свои знакомства в высшем свете, дабы доставить ему место в Академии, он отвечал, что не нуждается в протекции. Он написал картину, изображающую битву, выставил ее в Лувре и был единогласно принят. Академия дала за его полотно двенадцать тысяч ливров.

Став академиком, брат мой прославился и за двадцать шесть лет заработал почти миллион, но любовь к роскоши и два неудачных брака разорили его. <…>

Театральные фойе – это чудесные подмостки, где всякий желающий может поупражняться в искусстве завязывать интрижки. Сия приятная школа немалому меня обучила; для начала свел я близкое знакомство с их записными донжуанами и немало преуспел, научившись не выказывать ни малейших притязаний, действуя не столь непоследовательно, сколь без последствий. Надобно было лишь всегда держать наготове кошелек, но речь шла о сущем пустяке: расход был всегда менее доставленного удовольствия. Я знал, что так или иначе получу все, что мне причитается.

Камилла, актриса и танцовщица Итальянской комедии, каковую полюбил я еще семь лет тому назад в Фонтебло, привлекала меня более прочих благодаря удовольствиям, что неизменно находил я в ее домике у Белой заставы, где жила она со своим любовником, графом д’Эгревиль, каковой был немало ко мне расположен. Он был хорош собой, обходителен и богат. Ничто не радовало его больше, чем когда у его возлюбленной собиралось множество гостей. Любила она лишь его одного, но, будучи женщиной умной и ловкой, не обходила вниманием никого, кто испытывал к ней вожделение; не скупясь на ласки и не расточая их понапрасну, она кружила головы всем знакомым мужчинам, не опасаясь ни нескромности, ни разрыва, как правило, оскорбительного.

Кроме возлюбленного более прочих выделяла она графа де Ла Тур д’Оверня. Сей знатный господин боготворил ее, но был не столь богат, чтобы располагать ею полностью, и принужден был довольствоваться тем малым, что ему оставалось. Про него говорили, что он на вторых ролях. Она почти задаром содержала для него некую девушку, которую, можно сказать, ему подарила, заметив его к ней расположение в ту пору, когда та была ее служанкой. Граф де Ла Тур снял для нее в Париже меблированную комнату на улице Таран и неизменно повторял, что любит ее как подарок милейшей Камиллы. Нередко брал он ее с собою ужинать на Белую заставу. Было ей пятнадцать лет: скромная, наивная простушка, она говорила любовнику, что никогда не простила бы ему измены, разве что только с Камиллой, которой надобно уступать, ибо ей обязана она своим счастьем. Я так влюбился в эту девочку, что частенько ужинал у Камиллы с единственной мыслью увидать ее и насладиться простодушными ее речами, забавлявшими всех собравшихся. Я, насколько мог, сдерживал себя, но был столь влюблен, что всякий раз, вставая из-за стола, впадал в тоску, не видя возможности излечиться от страсти обычным путем. Я бы сделался посмешищем, если б кто догадался, а Камилла принялась бы безжалостно высмеивать меня. Но однажды случай исцелил меня от этой страсти, и вот при каких обстоятельствах.

Казанова выражает собою всего тогдашнего человека известного сословия, со всеми тогдашними мнениями, уклонениями, верованиями, идеалами, нравственными понятиями, со всем этим особенным взглядом на жизнь так резко от личающимся от взгляда нашего девятнадцатого столетия.

Ф. М. Достоевский. «Предисловие к публикации эпизода из Мемуаров»

Домик Камиллы располагался у Белой заставы, и однажды, когда гости стали расходиться, я послал за экипажем, дабы воротиться домой. Но поелику засиделись мы за столом до часу ночи, слуга мой объявил, что коляски в сей час не сыскать. Граф де Ла Тур сказал, что отвезет меня и стеснений при этом не будет, хотя карета его была двухместная.

– Моя малышка, – сказал он, – сядет к нам на колени.

Разумеется, я соглашаюсь, и вот мы в карете: граф слева от меня, а Бабет устроилась на наших коленях. Охваченный желанием, стремлюсь я воспользоваться случаем и, не теряя времени, ибо кучер гнал вовсю, беру ее руку, пожимаю, она пожимает мою; в знак благодарности я подношу ручку ее к губам, покрываю ее беззвучными поцелуями и, горя нетерпением убедить ее в моей страсти, действую так, как обычно диктует природа, и в самый чудный момент раздается голос де Ла Тура:

– Благодарю вас, дорогой друг, за любезное обхождение, столь свойственное вашей нации; я и не надеялся удостоиться его; надеюсь, это не было ошибкой.

Услышав эти ужасные слова, я убираю руку – и касаюсь рукава его сюртука; в такие минуты невозможно сохранить присутствие духа, тем более что при сих словах он расхохотался, а это бы смутило кого угодно. Я отпускаю руку, не в силах ни смеяться, ни оправдываться. Бабет спрашивала друга, отчего это он так развеселился, но едва тот пытался объяснить, как его вновь разбирал смех, я же молчал и чувствовал себя полным дураком. По счастью, карета остановилась, слуга мой открыл дверцу, я вышел и, пожелав им спокойной ночи, поднялся к себе. Де Ла Тур пожелал мне того же, хохоча до упаду. Сам я начал смеяться лишь через полчаса; история и впрямь была потешная, но все же для меня – скорее обидная и досадная, ведь мне предстояло выслушивать ото всех насмешки.

Три или четыре дня спустя решился я явиться на обед к любезному вельможе, ибо Камилла уже посылала справиться о моем здоровье. История эта не могла мне воспрепятствовать бывать у нее, но раньше я хотел разузнать, как к сему отнеслись.

Увидав меня, милейший де Ла Тур расхохотался и, насмеявшись вволю, расцеловал меня, изображая девицу. Я просил его, наполовину в шутку, наполовину всерьез, забыть эту глупость, ибо не знал, как оправдаться.

– К чему говорить об оправданиях? – отвечал он. – Все мы вас любим, а забавное сие происшествие добавило и добавляет веселости нашим вечерам.

– Ужели о нем все знают?

– А вы сомневались? Камилла смеялась до слез. Приходите вечером, я приведу Бабет; она вас посмешит: она уверяет, что вы не совершили никакой ошибки.

– Она права.

– Как так права? Расскажите кому-нибудь другому. Слишком много чести для меня, я вам не верю. Впрочем, вы избрали верную тактику.

Склонный легче впадать в гнев, нежели в веселость, он, тем не менее, легко заставляет смеяться других.

Шарль де Линь. «Рыцарь Фортуны»

Именно ее я и применил вечером за столом, притворно удивляясь нескромности де Ла Тура и уверяя, что излечился от страсти, которую к нему питал. Бабет называла меня мерзкой свиньей и отказывалась верить в мое исцеление. Происшествие это по непостижимой причине отвратило меня от нее и внушило дружеские чувства к де Ла Туру, который по праву пользовался всеобщей любовью. Но дружба наша едва не окончилась печально.

Однажды в понедельник в фойе Итальянской комедии этот милейший граф попросил меня одолжить ему сто луидоров, обещая вернуть их в субботу.

– У меня столько нет, но кошелек мой в вашем распоряжении, там есть луидоров двенадцать.

– Мне нужно сто и немедля, я проиграл их вчера вечером под честное слово у принцессы Ангальтской[40]40
  Это была мать российской императрицы Екатерины (заметка Казановы на полях). (Прим. авт.)


[Закрыть].

– Но у меня нет таких денег.

– У сборщика лотереи должно быть больше тысячи.

– Верно, но кассу трогать нельзя; через неделю я должен сдать ее маклеру.

– Ничто вам не помешает сделать это: в субботу я верну вам их. Возьмите из кассы сто луидоров и взамен положите мое честное слово. Ведь оно же стоит сотни луидоров?

При этих словах я поворачиваюсь, прошу его подождать, иду в свою контору на улице Сен-Дени, беру сто луидоров и приношу ему. Наступает суббота, он не является; в воскресенье утром я закладываю перстень, вношу в кассу нужную сумму и на другой день сдаю ее маклеру. Дня через три-четыре в амфитеатре Французской комедии встречаю графа де Ла Тура: он подходит ко мне с извинениями. В ответ я показываю свою руку без перстня и говорю, что заложил его, дабы спасти свое доброе имя. С печальным видом он отвечает, что его подвели, но в следующую субботу он непременно вернет деньги.

– Даю вам свое честное слово, – говорит он мне.

– Ваше честное слово лежит в моей кассе, оно более не может служить вам порукой; вернете сто луидоров, когда сможете.

При этих словах доблестный вельможа смертельно побледнел.

– Мое честное слово, – сказал он, – любезный Казанова, мне дороже жизни. Я верну вам сто луидоров завтра в девять утра в ста шагах от кафе, что в конце Елисейских полей. Мы будем одни, без свидетелей; надеюсь, вы соблаговолите прийти и прихватите с собой шпагу, а я прихвачу свою.

– Мне крайне жаль, господин граф, что вы хотите заставить меня столь дорого заплатить за шутку. Вы оказываете мне честь, но я бы предпочел попросить у вас прощения, если это может исправить положение.

– Нет, я виноват больше вашего, и вину эту можно смыть только кровью одного из нас. Так вы придете?

– Да.

<…> Я испытывал истинную симпатию к этому славному смельчаку, но и себя я любил никак не меньше. Я понимал, что не прав, шутка и вправду была рискованна, но не явиться на свидание не мог.

Я вошел в кафе вскоре после него; мы позавтракали, он расплатился, и мы направились к площади Звезды. Убедившись, что нас никто не видит, граф благородным жестом протянул мне сверток с сотней луидоров и объявил, что одного укола шпагой, нанесенного мною или им, будет достаточно. Затем, отступив на четыре шага, обнажил шпагу. Вместо ответа я обнажил свою, и, едва шпаги наши коснулись, я нанес ему удар. Уверенный, что ранил его в грудь, я отскочил назад и потребовал от него держать слово.

Кроткий аки агнец, он опустил шпагу и просунул руку под сюртук; он показал мне ее, обагренную кровью, и сказал, что удовлетворен. Пока он промокал рану платком, я произнес все приличествующие случаю учтивые слова. Взглянув на острие шпаги, я обрадовался: лишь самый кончик был в крови. Я предложил графу проводить его домой, но он не пожелал. Он просил меня молчать о происшедшем и впредь считать его своим другом.

Обняв его и обливаясь слезами, я воротился домой до крайности опечаленный: я получил хороший урок светского обхождения. Об этом деле никто никогда не узнает. Неделю спустя мы вместе ужинали у Камиллы.

…Этот ловкий красивый малый справляется со всеми придворными искусствами и физическими упражнениями – танцами фехтованием верховой ездой игрой в карты блистательно, не хуже любого знатного кавалера…

Стефан Цвейг. «Три певца своей жизни. Казанова»

В те дни получил я двенадцать тысяч франков от аббата де Лавиля, награду за поручение, исполненное мною в Дюнкерке. Камилла сказала, что де Ла Тура поразил ишиас и он не встает с постели и что, если я не против, мы можем завтра утром проведать его. Я согласился, мы пришли, и после завтрака я с самым серьезным видом объявил, что, если он доверится мне, я его вылечу, ибо причина его болей – не то, что называют ишиасом, но влажный дух, который я изгоню печатью Соломона и пятью словами. Он расхохотался, но сказал, что я могу делать все что мне заблагорассудится.

– Тогда я пойду куплю кисточку, – сказал я ему.

– Я пошлю слугу.

– Нет, я должен быть уверен, что купили, не торгуясь, а потом, мне надобны еще кое-какие снадобья.

Я принес селитры, серного цвета, ртути, кисточку и сказал графу, что требуется малая толика его мочи – совсем свежей. Они с Камиллой рассмеялись, но я с серьезным видом протянул ему сосуд; задернул шторы, и он исполнил мою просьбу. Сделав раствор, я сказал Камилле, что она должна растирать бедро графу, покуда я буду произносить заклинание, но если она рассмеется, все пропало. Добрых четверть часа они смеялись без умолку, но наконец, взяв пример с меня, успокоились. Де Ла Тур подставил бедро Камилле, и та, воображая, что играет роль в комедии, принялась усиленно растирать больного, я же тем временем вполголоса бормотал слова, кои они не могли понять по той причине, что я и сам не знал, что произношу. Я чуть было не испортил дело, заметив, какие гримасы корчит Камилла, чтобы не рассмеяться. Смешнее не придумать.

Наконец я сказал, что можно прекратить, окунул кисточку в раствор и одним движением начертал на бедре графа такую пятиконечную звезду, знак Соломона. Потом, обмотав ему бедро тремя полотенцами, я обещал, что он выздоровеет, если сутки пробудет в постели, не снимая повязки. Они больше не смеялись, на лицах их была озадаченность. Я был тем доволен.

Магом и каббалистом Казанова слыл всю свою жизнь.

П. П. Муратов. «Образы Италии»

После сего фарса, сочиненного и сыгранного мною без всякого умысла и преднамеренности, мы с Камиллой сели в фиакр, и по пути я рассказывал ей сотни небылиц, кои она слушала со всей серьезностью, и, когда мы расставались, на лице ее было немалое удивление.

Четыре или пять дней спустя, когда я уже позабыл, что делал тогда с графом де Ла Тур, услыхал я в восемь утра стук копыт под окном. Выглянув, увидал я, как де Ла Тур спешивается и входит ко мне в дом.

– Вы были так уверены в себе, – сказал он, обнимая меня, – что даже не зашли посмотреть, помогло ли мне тогда ваше чудодейственное лечение.

– Конечно, я был уверен, но будь у меня побольше времени, я бы вас навестил.

– Скажите же, могу ли я принять ванну?

– Никаких ванн, покуда не почувствуете себя совсем здоровым.

– Слушаюсь. Все кругом дивятся, ведь я не мог не рассказать о чуде всем своим знакомым. Самые недоверчивые подняли меня на смех, но пусть себе говорят, что им угодно.

– Вам надлежало быть осмотрительнее, вы же знаете Париж. Теперь я прослыву шарлатаном.

– Да никто так не думает. А я пришел просить вас об одолжении.

– Что вам угодно?

– Моя тетка – признанный знаток всевозможных абстрактных наук, великий химик, женщина умная, очень богатая, владеет большим состоянием; знакомство с нею ничего вам, кроме пользы, не принесет. Она умирает от желания видеть вас, уверяет, что вас знает и вы не тот, кем слывете в Париже. Она заклинала меня привести вас к ней на обед; надеюсь, вы найдете возможность. Тетка моя – маркиза д’Юрфе.

Я не был с нею знаком, но имя д’Юрфе произвело на меня впечатление, я знал историю знаменитого Анн д’Юрфе, прославившегося в конце XVI века. Дама сия была вдова его правнука, и я подумал, что, став членом этой семьи, она могла приобщиться к высоким таинствам той науки, что весьма меня занимала, хоть я и почитал ее химерной. Я отвечал де Ла Туру, что поеду к тетке его, когда ему будет угодно, но только не на обед, разве что при условии, что мы будем втроем.

– Каждый день она устраивает обед на двенадцать персон, – сказал он, – вы увидите самых примечательных людей Парижа.

– Именно этого я и не хочу, мне омерзительна слава чародея, каковую вы по доброте душевной, похоже, мне создали.

– Напротив, все вас знают и почитают. Герцогиня де Лораге сказала мне, что четыре или пять лет назад вы постоянно ездили в Пале-Рояль и проводили целые дни с герцогиней Орлеанской; о вас мне говорили также г-жа де Буфлер, г-жа де Бло и сам Мельфор. Напрасно вы не возобновили прежние занятия. Вы так легко исцелили меня, что, уверяю вас, вы можете составить огромное состояние. Я знаю в Париже сотню человек из высшего света, мужчин и женщин, что отдадут половину состояния, если вы их вылечите.

Мыслил де Ла Тур правильно, но я-то знал, что исцеление его – сущая глупость, и вылечился он по случайности, и отнюдь не стремился к известности. Я сказал, что решительно не хочу выставляться напоказ и готов нанести визит госпоже маркизе в любой день и час, когда она пожелает, но только втайне и никак иначе: она вольна назначить мне день и час. Воротившись в полночь домой, нашел я записку от графа; он просил меня быть завтра в полдень в Тюильри на террасе Капуцинов, там он встретит меня и отвезет обедать к тетке; он уверял, что мы будем одни и лишь для нас будут открыты двери.

На свидание пришли мы вовремя и немедля отправились к почтенной даме. Она жила на набережной Театинцев[41]41
  С 1791 года – набережная Вольтера. Особняк Буйон располагался в нынешнем доме семнадцать по набережной Малакэ.


[Закрыть], рядом с особняком Буйона. Госпожа д’Юрфе, красивая, хотя и в возрасте, приняла меня благороднейшим образом, со всей изысканностью придворных времен Регентства. Полтора часа мы беседовали о посторонних предметах с намерением лучше узнать друг друга. Каждый хотел побольше выпытать у другого. Мне было нетрудно строить из себя невежду – я им и был. Госпожа д’Юрфе с трудом сдерживала любопытство, но я прекрасно видел, что ей не терпится блеснуть своими познаниями. В два часа нам троим подали обед, что обычно готовили на двенадцать персон. После обеда граф де Ла Тур покинул нас, дабы навестить принца Тюренна: у него с утра была высокая температура, и тут госпожа д’Юрфе завела речь о химии, алхимии, магии и прочих безумных материях. Когда добрались мы до великого деяния[42]42
  Синоним философского камня: превращение металлов в золото (opusalchemicum), главная цель алхимиков.


[Закрыть] и я простодушно осведомился, знакомо ли ей первичное вещество, она лишь из вежливости не рассмеялась; с очаровательной улыбкой отвечала она, что обладает тем, что зовется философским камнем, и все великие таинства ведомы ей. Она показала мне свою библиотеку, некогда принадлежавшую великому Юрфе и супруге его Рене Савойской. Библиотеку сию пополнила она рукописями, стоившими более ста тысяч франков.

Любимым автором ее был Парацельс[43]43
  Парацельс Теофраст (1493–1541) – швейцарский натурфилософ, естествоиспытатель, врач.


[Закрыть], каковой, уверяла она, не был ни мужчиной, ни женщиной, и к несчастью отравился чрезмерной дозой жизненного эликсира[44]44
  Жизненный эликсир – одно из алхимических названий философского камня.


[Закрыть]. Она показала мне небольшой список, где по-французски ясными словами изъяснялся способ изготовления философского камня. Она сказала, что не держит его под семью замками потому, что оно зашифровано, а ключ от шифра ведом ей одной.

И устно, и с пером в руках Казанова был великолепным рассказчиком. Он обладал завораживающим талантом всех настоящих эпиков: видеть все так, как будто он видит это первым, все переживать, как будто он переживает это впервые.

Герман Кестен. «Казанова»

– Так вы, сударыня, не верите в стеганографию?[45]45
  Тайнопись.


[Закрыть]

– Нет, сударь, и если желаете, вот копия, извольте принять ее в подарок.

Я принял подарок и положил его в карман.

Из библиотеки прошли мы в ее лабораторию, что меня приятно удивила; маркиза показала мне вещество, каковое держала на огне вот уже пятнадцать лет; оно должно было нагреваться еще года четыре или пять. То был порошок, что бросают на металл, чтобы обратить его в золото. Она показала мне трубку, по коей уголь под собственной тяжестью равномерно падал в огонь, поддерживая таким образом в печи постоянную температуру, так что маркизе случалось по три месяца не заходить в лабораторию, не опасаясь, что огонь погаснет. Внизу была небольшая трубка, по коей ссыпался пепел. Обжиг ртути был для нее детской забавой; она показала мне прокаленное вещество и сказала, что может показать мне сей процесс, как только захочу. Она показала мне «дерево Дианы»[46]46
  Так алхимики называли ветвистые кристаллы, образующиеся на поверхности ртути при ее взаимодействии с раствором соли серебра.


[Закрыть] славного Таллиамеда, ее учителя. Таллиамед, как всем известно, – это ученый Майе, который, как утверждала госпожа д’Юрфе, вовсе не умер в Марселе, как рассказывал аббат Ле Мезерье, но жив и, добавила она с милой улыбкой, частенько шлет ей письма. Если бы регент Франции[47]47
  Герцог Орлеанский был убежденным адептом алхимии.


[Закрыть] послушался его, он был бы жив и поныне.

Она сказала, что регент был первый ее друг, он прозвал ее Эгерией и самолично выдал замуж за маркиза д’Юрфе. Были у нее комментарии Рамона Люлля, что толковал сочинения Арно де Вильнева, писавшего о Роджере Бэконе и Гебере, которые, по мнению ее, вовсе не умерли. Сей бесценный манускрипт держала она в шкатулке из слоновой кости, ключ от которой хранила у себя; лаборатория также была ото всех заперта.

Она показала мне бочонок, наполненный платиной дель Пинто, – ее могла она превратить в чистое золото, когда ей заблагорассудится. Ее собственноручно преподнес ей г-н Вуд в 1743 году. Она показала мне ту же платину в четырех различных сосудах: в трех первых серная, азотная и соляная кислоты не смогли разъесть ее, но в четвертом была налита царская водка[48]48
  Смесь серной и азотной кислот.


[Закрыть], и платина не устояла. Маркиза плавила ее огненным зеркалом – иначе металл этот не плавится, что, по ее мнению, доказывало превосходство его над золотом. Она показала, что под действием нашатыря платина выпадает в осадок, чего с золотом не бывает.

Под ее атанором[49]49
  Алхимическая печь, в которой постоянно горит огонь.


[Закрыть] огонь горел уже пятнадцать лет. Его башня была наполнена черным углем, из чего я заключил, что маркиза была здесь пару дней назад. Оборотившись к «дереву Дианы», я с почтением осведомился, согласна ли она с тем, что это детская забава. Она с достоинством отвечала, что создала его для собственного удовольствия посредством серебра, ртути и азотного спирта, кристаллизовав их вместе, и что почитает свое дерево, взращенное на металлах, отражением того великого, что может создать природа; но, присовокупила она, в ее власти создать «дерево Дианы», что было бы истинным солнечным деревом, каковое могло бы приносить золотые плоды, их можно было бы собирать; и так бы продолжалось, пока не закончится один ингредиент, что смешивается с шестью прокаженными металлами[50]50
  В алхимии – шесть металлов меньшего значения (серебро, ртуть, свинец, медь, железо и олово), которые с помощью порошка превращаются в золото («вылечиваются»).


[Закрыть] в зависимости от их количества. Я скромно отвечал, что не считаю сие возможным без посредства философского камня. Госпожа д’Юрфе лишь милостиво улыбнулась в ответ. Она показала мне фарфоровую чашку с селитрой, ртутью и серой и тарелку с неразлагаемой солью.

– Полагаю, – сказала маркиза, – ингредиенты сии вам знакомы.

– Разумеется, – ответил я, – если сия неразлагаемая соль – уриновая.

– Вы угадали.

– Восхищен вашей проницательностью, сударыня. Вы сделали анализ амальгамы, коей я начертал пентаграмму на бедре вашего племянника, но никакой винный камень не откроет вам слов, придающих ей силу.

– Для этого нет нужды в винном камне, достаточно открыть рукопись одного из адептов, что хранится у меня в комнате, я вам ее покажу, в ней приводятся эти слова.

Я промолчал, и мы покинули лабораторию.

Войдя в комнату, она достала из шкатулки черную книгу, положила ее на стол и принялась искать фосфор; покуда она искала, я за ее спиной открыл книгу, сплошь испещренную пентаграммами, и, по счастью, увидал ту, что начертал я на бедре ее племянника; вокруг были имена Духов планет, за исключением двух, Сатурна и Марса; я быстро захлопнул книгу. Это были те же Духи, что агрипповы, кои были мне известны. Как ни в чем не бывало подошел я к маркизе, которая вскоре нашла фосфор, чей вид меня изрядно удивил, но об этом я расскажу как-нибудь потом.

Госпожа д’Юрфе устроилась на канапе, жестом пригласила меня сесть рядом и спросила, знакомы ли мне талисманы графа де Трева.

– Я никогда о таковых не слыхал, но мне знакомы талисманы Полифила.

– Говорят, меж ними нет разницы.

– Я другого мнения.

– Мы это узнаем, если вам будет угодно написать слова, что вы произносили, начертав пентаграмму на бедре моего племянника. Книга будет та же, если я в своей обнаружу ваши слова против того же талисмана.

– Согласен, это будет убедительное доказательство. Сейчас напишу.

Я написал имена Духов, маркиза нашла нужную пентаграмму, прочла мне имена, и я, разыгрывая удивление, протянул ей листок бумаги, и она, к несказанному своему удовольствию, прочла те же самые имена.

– Вот видите, – сказала она, – у Полифила и графа де Трева учение одно.

– Я соглашусь, сударыня, если обнаружу в вашей книге способ произношения имен не выразимых[51]51
  Речь идет об именах злых духов: было опасно писать их и произносить. Нередко записывали их цифрами.


[Закрыть]. Известна ли вам теория планетарных часов?[52]52
  Каждый час имел свое каббалистическое название и управлялся ангелами «дня» и планетами, находящимися под их управлением.


[Закрыть]

– По-моему, да, но ведь она для этой операции не надобна.

– Прошу прощения. Я начертал на бедре господина де Ла Тура Соломонову пентаграмму в час Венеры, и если б я не начал с Анаэля, духа сей планеты, мое лечение ничего бы не дало.

– Этого я не ведала. А после Анаэля?

– Потом надо двигаться к Меркурию, от Меркурия к Луне, от Луны к Юпитеру, от Юпитера к Солнцу. Получается, как видите, магический цикл Зороастра; я пропустил Сатурн и Марс, которые наука из этой операции исключает.

– А если бы вы, к примеру, начали операцию в час Луны?

– Тогда бы я начал двигаться к Юпитеру, потом к Солнцу, затем к Анаэлю, то есть к Венере, и, наконец, к Меркурию.

– Я вижу, сударь, что вы в совершенстве владеете теорией планетарных часов.

– Без этого, сударыня, ничем невозможно заниматься в магии: нет времени все вычислять, но это совсем нетрудно. Любому достанет одного месяца обучения, чтобы обрести надлежащий опыт. Гораздо труднее само учение, оно слишком сложное, но и его можно постичь. По утрам я не выхожу из дома, не уточнив, сколько в сей день минут в часе, и не настроив часы, ибо одна минута может стать решающей.

– Осмелюсь ли я просить вас ознакомить меня с сей теорией?

– Вы найдете ее у Артефиуса, а в более ясном изложении – у Сандивония.

– У меня они есть, но по-латыни.

– Я переведу их для вас.

– Вы будете столь любезны?

– Вы столько мне показали, сударыня, что я просто вынужден сделать это, по причинам, о коих я, вероятно, смогу поведать вам завтра.

– Отчего не сегодня?

– Оттого, что сперва я должен узнать имя вашего Духа.

– Вы уверены, что у меня есть Дух?

– Должен быть, если вы и впрямь обладаете философским камнем.

– Да, у меня он есть.

– Поклянитесь клятвой ордена.

– Я не решаюсь, и вы знаете почему.

– Завтра я постараюсь развеять ваши сомнения.

То была клятва розенкрейцеров, каковую нельзя произносить, не уверившись в собеседнике; госпожа д’Юрфе опасалась совершить недозволенное, а мне, в свою очередь, надобно было делать вид, что и я испытываю сей страх. Я понимал, что надо тянуть время: клятва эта была мне знакома. Мужчины могут давать ее друг другу без стеснения, но такой даме, как госпожа д’Юрфе, затруднительно произнести ее перед мужчиной, которого видит в первый раз в жизни.

– В нашем святом Писании, – сказала она, – эта клятва сокрыта. «Он поклялся, – гласит священная книга, – возложив руку себе на бедро». Но это не бедро. И потому мужчина никогда так не клянется женщине, ибо у женщины нет надлежащего Слова.

В девять вечера граф де Ла Тур зашел к тетке и был немало удивлен, что я все еще у нее. Он сказал ей, что у его кузена, принца Тюренна, температура поднялась еще выше и появились признаки оспы. Он добавил, что не будет появляться у нее по крайней мере месяц, ибо намерен ухаживать за больным. Г-жа д’Юрфе похвалила его рвение и вручила ему небольшой кисет, взяв обещание вернуть его, когда принц выздоровеет. Она велела повесить его больному на шею крест-накрест и уверила в скором его выздоровлении. Он обещал, взял кисет и ушел.

Я сказал маркизе, что, конечно, не знаю, что в том кисете, но, коль скоро это магическое средство, я не верю в его магическую силу, ибо она не дала племяннику никаких наставлений относительно часов. Она отвечала, что то был электрум[53]53
  Сплав из трех частей золота и одной части серебра.


[Закрыть], и, услышав сие, я поспешил извиниться.

Маркиза объявила, что ценит мою скромность, но полагает, что я не буду против того, чтобы познакомиться с ее друзьями. Она сказала, что каждого будет приглашать на обед по одному и так я смогу познакомиться со всеми по очереди, и потом я смогу со всеми общаться с приятностию. Таким образом, на следующий день обедал я с г-ном Гереном и его племянницей, которые мне вовсе не понравились. В другой день – с одним ирландцем, Макартни, старомодным физиком, нагнавшим на меня тоску. В третий день велела она своему привратнику впустить монаха, а тот, заведя речь о литературе, стал грубо отзываться о Вольтере, которого я в ту пору любил; потом он набросился на «Дух законов», при этом отказывая знаменитому Монтескье в авторстве. Он приписывал сие творение какому-нибудь монаху-смутьяну.

В другой день обедал я с кавалером д’Арзиньи, девяностолетним господином, носившим титул старшины петиметров[54]54
  Petit ma tre: во Франции XVII века кличка участников «фронды», которые вели борьбу против кардинала Мазарини, носившего титул главного начальника – le grand ma tre – артиллерии.


[Закрыть]; он состоял когда-то при дворе Людовика XIV, сохранил все тогдашние манеры и помнил немало стародавних анекдотов. Меня этот господин изрядно позабавил; он румянился, носил помпоны на платье по моде минувшего века и уверял, что нежно привязан к любовнице; для нее снимает он маленький домик, где каждый вечер ужинает с ней и ее подружками, юными и прелестными, которые покидают любое общество ради него; и несмотря на это, он никогда ей не изменял и проводил с нею всякую ночь. Достойный сей человек, уже порядком дряхлый и трясущийся, был столь кроткого нрава и столь необычен, что я ни разу не усомнился в его словах. Опрятен он был необычайно. В верхней петлице его камзола неизменно был вдет пышный букет из нарциссов и тубероз; крепкий запах амбры, исходивший от помады, которой прилеплялись накладные волосы (брови были насурьмлены, зубы вставные), создавали сильнейший аромат, который г-же д’Юрфе был по нраву, а я его едва переносил. В противном случае я искал бы его общества как можно чаще. Г-н д’Арзиньи был убежденный эпикуреец; он уверял, что согласился бы получать девяносто палочных ударов всякое утро, если б это давало ему уверенности, что тем продлится его жизнь еще на сутки, и чем больше бы он старился, тем более жестокую порку он бы себе задавал.

В другой день обедал я с г-ном Шароном, советником Верхней палаты Парламента, что вел дело на процессе г-жи д’Юрфе против ее дочери[55]55
  Дочь г-жи д’Юрфе осуждала последнюю за незаконное присвоение крупных сумм, принадлежавших ей. (Прим. авт.)


[Закрыть], г-жи дю Шатле, каковую она ненавидела. Сей старый советник был ее счастливым любовником сорок лет назад, а потому считал своим долгом держать ее сторону. Судьи во Франции всегда держали чью-то сторону и чувствовали себя вправе держать сторону тех, кто пользовался их благосклонностью, поелику право судить купили они себе за деньги. Этот советник мне порядком надоел.

Но в другой день прониклись мы взаимной симпатией с господином де Виармом, племянником маркизы, молодым советником, пришедшим на обед со своею супругой. Милейшая чета, племянник, светлая голова: весь Париж читал его «Протестное послание Королю». Он уверял, что назначение советника Парламента – противиться королевским указам, даже благим. Доводы, кои приводил он в защиту этого принципа, были те же, что всегда выдвигает меньшинство во всяком собрании. Я не хочу докучать читателю пересказом их.