Текст книги "Красивые вещи"

– Прости меня, Нина, – повторял он раз за разом. – Прости, прости меня.

– Ты не виноват.

Я обвила руками его талию, но он стоял на месте, покорный, с повисшими руками. Казалось, у него треснул позвоночник. Я хотела поцеловать его, но он отвернулся от меня. И тут я поняла: я восстала против его отца, а Бенни явно восставать не собирался. Как бы он ни притворялся, делая вид, что ненавидит свою семейку, если бы пришлось выбирать между мной и ими, то никакого выбора бы и не было. Я не была супергероиней, убивавшей драконов ради Бенни. Я была никем. Чувство было такое, будто зеркало, в которое я смотрела, треснуло, разбилось, остались только маленькие кусочки, и я понятия не имела, как их опять собрать воедино.

Он не взял меня за руку, когда мы пошли по тропинке к Стоунхейвену. Он не обнял меня, когда я была готова повернуть направо, к воротам. Он просто повернул налево, к заднему крыльцу. Он только крепко зажмурился, словно хотел разглядеть что-то спрятанное внутри своей головы. А потом он еще раз повторил те самые слова, еле слышно:

– Прости, Нина.

Вот так все закончилось.

А потом… Экзамены и начало июня, а это для нашей школы означало, что последний день учебного года все школьники проводили на озере – плавали на байдарках, катались на водных лыжах и жарили соевые сосиски на пристани около чьего-нибудь частного пляжа. За пару недель до конца учебы я всего несколько раз видела Бенни. Я издалека наблюдала за его неуклюжей долговязой фигурой в школьных коридорах, и у меня горло сжималось – рефлекторно, как у собаки Павлова. А потом я лежала ночью в постели и воображала, что мы все же поговорим с ним на школьной вечеринке. Или что он увидит меня на берегу, подойдет ко мне, расплачется и попросит прощения, и я его конечно же прощу, и мы обнимемся и будем вместе навсегда. Счастливый конец фильма.

Но Бенни не появился на пляжном празднике, и я в итоге весь день провалялась на песке рядом с Хилари и ее друзьями. Слушала, как они лопочут о том, как будут летом работать спасателями, и старалась не зареветь.

В какой-то момент Хилари повернулась ко мне лицом и оперлась на согнутую в локте руку:

– Слушай… А где же твой бойфренд сегодня? На семейной яхте уплыл, что ли?

– Бойфренд? – переспросила я, как бы не поняв вопрос.

Хилари многозначительно глянула на меня:

– Да ладно притворяться. Все знают. Не такая ты хитренькая. – Она улыбнулась. – Вот я точно знала, что вы сойдетесь. С самого начала знала.

Я улеглась на пляжное полотенце и зажмурилась так крепко, что у меня перед глазами вспыхнули искры.

– Он не мой бойфренд, – сказала я. – Мы расстались.

– О! Черт! Паршиво. – Хилари шлепнулась на живот и приспустила стринги бикини. – Ну так потуси с нами летом, я тебе кое-кого получше найду. Что отлично в работе спасателей – легко парня подцепить. – Но какие бы то ни было мысли насчет этого сомнительного плана – стать береговой бездельницей, сделать Хилари новой лучшей подружкой и тусоваться с загорелыми летними парнями, – все это испарилось как дым, когда я к вечеру пришла домой. В ту самую минуту, когда я повернула за угол, к нашему дому, вот что я увидела: материнский хетчбэк, по самые жабры упакованный коробками и огромными мешками для мусора, набитыми вещами. Я подошла к подъездной дорожке, остановилась около машины и уставилась через окошко на заднее сиденье, битком набитое чем попало. Я увидела мои «луноходы», заклеенные скотчем, они прижались к стеклу. И тут я не выдержала. Я расплакалась. Это были отчаянные рыдания. Я плакала о том, как все, что было так чудесно, могло стать так ужасно всего за пару недель.

Через какое-то время из дома вышла мама, подошла ко мне и раскинула руки, чтобы обнять меня:

– Прости, детка, мне так жаль, так жаль.

Я отпрянула от нее и утерла нос тыльной стороной ладони:

– Ты обещала. Ты говорила, что мы останемся здесь, пока я не окончу школу.

У матери был такой вид, словно она тоже вот-вот расплачется.

– Да, да, я так говорила. Но все вышло не так, как я надеялась. – Она стала комкать в руках край рубашки, закатывая и раскатывая ткань. – Дело не в тебе, детка. Ты свою часть договора выполнила. Просто… – Она растерялась.

Ее взгляд заставил меня перестать рыдать.

– Дело в Бенни, да?

В уголках глаз матери набухли слезы, но она не стала ничего отрицать:

– Нина…

– Они тебе позвонили, да? Его родители, Либлинги? Позвонили и сказали, что у нас с Бенни… было? Они тебе сказали, чтобы я не подходила к нему, потому что я недостаточно хороша для их сына, да?

Я смотрела на мать, а она не встречалась со мной взглядом, она только мяла в пальцах край рубашки, а по ее щекам текли черные туши с ресниц ручейки. А я, стоя там и глядя на нее, видела свою жизнь, поместившуюся в несколько коробок, и вдруг поняла: они выгнали нас из города. Для Либлингов мы были всего лишь мусором, мизерной соринкой на их пути к мировому господству, и поэтому мы должны были исчезнуть. Они были богаты, и это у них получилось.

Я гадала, за какие ниточки они потянули, чтобы вынудить нас уехать. Как еще они могли заставить мою мать отказаться от работы, дома, прекрасного будущего для дочери? Они были вооружены до зубов, они угрожали. Это было в духе Либлингов. Мне ведь Бенни так и говорил: «Отец у меня суровый: если сразу не добивается того, чего хочет, будет угрожать тебе до тех пор, пока своего не добьется». Звонок с жалобой в школу – и меня лишили стипендии. Словечко кому следует на работе моей матери, угрозы соседям. Как легко и просто им удалось отнять то немногое, что мы имели. В конце концов, мы для них не имели никакого значения.

Рука матери обвила меня.

– Не плачь, моя милая. Не нужен он тебе. У тебя есть я, вот и все, что тебе нужно. Мы с тобой только друг другу можем доверять, – проговорила она срывающимся голосом. – И вообще, я лучше тебя никого на свете не знаю. Ты лучше их жуткого сыночка.

– Тогда почему мы позволяем им делать такое с нами? Мы не должны разрешать им такое с нами творить! – в отчаянии воскликнула я. – Нельзя позволять им получать все, чего они хотят! Нам нужно остаться!

Мать покачала головой:

– Прости, детка. Но уже слишком поздно.

– А как же Лига плюща? – выдохнула я. – Как же летняя школа в Стэнфорде?

– Для всего этого нам не нужна дорогая частная школа. – Мать выпрямилась, взяла меня за руку и повернулась к машине с таким видом, словно что-то было решено без меня. – Ты будешь отлично учиться, куда бы мы ни поехали, если только будешь стараться. Это была моя ошибка. Не стоило нам сюда приезжать вообще.

И мы вернулись в Лас-Вегас, где я начала новый учебный год в очередной бетонной громадине. И может быть, моя мать была права насчет того, что для успехов в учебе мне не была нужна дорогая частная школа, но за год, прожитый в Тахо, внутри меня что-то очень важное сломалось – способность верить в свои возможности. Теперь я понимала, кто я такая, на самом деле – никто, мусор. Человек, которого ничто не ждет впереди.

И моя мать после Тахо тоже потеряла равновесие. В первые несколько месяцев после возвращения в Вегас она была весела, отправлялась за покупками всякого разного для нашей новой квартиры и говорила о том, что нам вот-вот обязательно повезет. Но к зиме она стала мрачной и молчаливой, принялась снова по ночам исчезать в казино, но на этот раз я знала, что она не работает там официанткой. Вскоре ее арестовали за подделку кредитной карточки и кражу удостоверения личности. Она отправилась за решетку, а меня определили в приемную семью на шесть месяцев, до освобождения матери. Когда ее выпустили, мы переехали в Феникс, оттуда – в Альбукерке и, наконец, в Лос-Анджелес.

Невзирая на все перипетии, я ухитрялась неплохо учиться во всех школах, куда меня забрасывала судьба, и в итоге я смогла поступить в посредственный художественный колледж на Восточном побережье. Колледжу этому было далеко до Лиги плюща, и стипендию там не платили. И все же я твердо решила как можно дальше отойти от жизни моей матери, и пусть для этого мне пришлось отказаться учебы в местном неполном колледже и взвалить на себя студенческий кредит. Я уехала, чтобы получить степень бакалавра искусствоведения. В то время я все еще чувствовала боль от удара, нанесенного мне Стоунхейвеном, так что не слишком сильно задумывалась о том, как сложится моя карьера после колледжа. И конечно же четыре года спустя стало еще хуже. Я вошла в жизнь с разбитым сердцем, будучи заблудившейся недоучкой. Блестящее сияющее Будущее – в толстовке из Принстона, как на обложке буклета летней школы Стэнфорда… все это в итоге оказалось не для меня.

Все это у меня украли Либлинги, и я так и не простила их за это.

* * *

Очень долго я надеялась на то, что ошиблась насчет Бенни. Мне так хотелось верить, что он все же не такой, как его семейка, что ему просто нужно напомнить, какой он на самом деле. Какое-то время, после того как мы переехали в Лас-Вегас, я писала ему письма с мыслями об одиночестве, рассказами об унылой новой школе, какими-то маленькими зарисовками. Между строк я добавляла безмолвную мольбу – мне хотелось, чтобы Бенни написал мне, дал знать, что я все еще ему небезразлична. Так миновало несколько месяцев, пока я не нашла в почтовом ящике открытку с фотоснимком эллинга и пирса «Чэмберс». На обратной стороне было всего три слова, написанных неровным, детским почерком: «ПОЖАЛУЙСТА, НЕ НАДО».

Значит, моя мама была права? Значит, мои отношения с Бенни были всего лишь сделкой, неудачной попыткой борьбы за власть между двумя глобально неравными людьми? Неужели я просто жаждала той жизни, которой жил Бенни, и мне хотелось откусить от нее кусочек? А он… неужели он хотел просто добиться власти над другим человеком и жить по примеру своих предков? Может быть, пережитое нами вовсе не было любовью, а это был только секс, одиночество и обладание?

Будь история другой, я бы сберегла мой портрет, нарисованный Бенни, тот, где я выглядела героиней манги. Сберегла бы и с нежностью доставала его в моменты сомнений в себе. Этот рисунок служил бы для меня доказательством, что я все-таки что-то собой представляю. Но в реальности вышло иначе: я нашла ту картинку в камине нашего дома в Тахо перед нашим отъездом из города. Я стояла и смотрела, как края рисунка обугливаются и сворачиваются, как языки пламени лижут мои уверенные в победе глаза и руку, сжимающую меч. И наконец от рисунка Бенни остался только пепел.

В другой истории, где мой прототип был бы добрее и мягче, я бы стала разыскивать Бенни сколько-то лет спустя, и мы бы встретились и стали ближе… и, может быть, воскресили бы нашу дружбу, приведшую к тому, что потом разлучило нас. Но это другая история. Да, я наблюдала за жизнью Либлингов издалека. Я знала, что Джудит Либлинг утонула при столкновении лодок на озере Тахо, вскоре после того как я получила от Бенни ту ужасную открытку. Я заметила, как Ванесса Либлинг стала звездой Инстаграма. Я узнала о смерти Уильяма Либлинга IV. Но я больше никогда не пыталась связаться с Бенни. С какой стати, если он ни разу не написал мне и не попытался объяснить, почему так легко отказался от меня? Я так долго злилась на него, что это стало важной частью моей жизни, болью, поселившейся у меня под ложечкой. Эта боль стала зародышем всей моей ненависти к миру.

И все же… Несколько лет спустя я случайно встретилась на улице в Нью-Йорке с Хилари, и она обмолвилась о том, что Бенни поставили диагноз «шизофрения» и что его отправили домой из Принстона, где он набросился на девушку, жившую с ним в общежитии на одном этаже, а потом бегал по коридору голый и кричал. Услышав об этом, я удивилась тому, что испытала не мстительную радость, а жалость. «Бедный Бенни», – думала я, слушая, как Хилари лопочет о том, что его определили в какую-то дорогущую психушку неподалеку от Мендосино, и что кто-то из школьных друзей навещал его там, и что он, можно сказать, теперь натуральный овощ, до безумия напичканный лекарствами.

А потом мучительная мысль: «Бедные мы».

Значит, может быть, у меня еще оставались чувства к нему?

А что касается остальных Либлингов, к ним у меня нет ничего, кроме ненависти.

Глава восьмая
Нина

Ванесса, Ванесса, Ванесса. Ощущает ли она это, когда я иду к ней? Иду навстречу по мощеной подъездной дороге? Чувствует ли она, что воздух словно бы наэлектризован, что от крошечных разрядов пощипывает кожу? Не предупреждает ли ее чутье, что нечто в моей выверенной, точной походке учителя йоги и широкой улыбке что-то не так? Не борется ли она с безотчетным желанием закрыть окна ставнями, забрать дачную мебель с лужайки, накрепко запереть двери и спрятаться в подполе?

Сомневаюсь. Я – ураган мощностью в пять баллов, летящий в ее сторону, но она не догадывается об этом.

Глава девятая
Ванесса

Стоунхейвен. Никогда не думала, что в один прекрасный день стану жить в этой чудовищной глыбе. Когда я была маленькая, этот дом был альбатросом на шее[48]48
  То есть обузой, от которой трудно или невозможно избавиться. Выражение восходит своими корнями к поэме С. Т. Кольриджа «Сказание о старом мореходе», где рассказывается древняя матросская легенда. Птица альбатрос спасала моряков и показывала им дорогу в безопасное укрытие. Один из матросов случайно убил альбатроса, за что хозяин корабля повесил ему на шею убитую птицу, указывающую на его вину. Моряк вынужден был долго носить ее у себя на шее.


[Закрыть] семейства Либлингов: поместье так прочно прилипло к нашей фамилии, чтобы было невозможно представить, что оно когда-нибудь сможет от нас отцепиться. Казалось, Стоунхейвен стоял на западном берегу озера Тахо вечно – древний каменный монолит, отвергавший любые попытки как-то иначе приодеть его. Дом передавался по наследству первенцу мужского пола на протяжении жизни пяти поколений Либлингов, а это означало, что в один прекрасный день поместье достанется моего младшему брату Бенни, а не мне.

«Токсичный патриархат! – скажете вы. – Надо бороться с несправедливостью!» Но если честно, то я никогда не хотела иметь ничего общего с этим местом.

Я возненавидела Стоунхейвен с тех пор, как меня в шестилетнем возрасте впервые привезли сюда на Рождество. Мои дедушка и бабушка, Катрин и Уильям III, распорядились, чтобы вся семья Либлингов собралась на праздники в Стоунхейвене. Так и вышло, что в снежный декабрьский день, ближе к вечеру, колеса наших городских автомобилей прочертили грязные следы вдоль подъездной дороги. Бабушка Катрин (ни в коем случае не Кэт, не Китти, а только Катрин, и обязательно с ударением на долгом «а») пригласила декоратора для устройства семейного сбора, а вкус у этого декоратора явно подкачал. Стоило только переступить порог парадной двери, и праздник буквально набрасывался на тебя. Повсюду висели фестоны, гирлянды, вазы были наполнены пуансеттиями, ронявшими ядовитые лепестки. Елка до потолка, ее лапы, повисшие от тяжести серебристых украшений и золотистой мишуры. Фигуры Санта-Клаусов в викторианском стиле, в натуральную величину, стоявшие в темных углах, с застывшими улыбками, от которых у меня кровь стыла в жилах.

Во всем доме пахло свежесрезанными сосновыми ветками. В этом запахе было что-то медицинское, и это заставляло меня думать об убитых деревьях.

Моя бабушка была заядлым коллекционером европейского декоративного искусства – чем больше позолоты и резьбы, тем лучше. А дедушка предпочитал «китайщину». Прежние Либлинги чем только не увлекались – американским искусством восемнадцатого века, эпохой короля Иакова, французским Возрождением, Викторианской эпохой… Поэтому Стоунхейвен был битком набит хрупкой мебелью на паучьих ножках и посудой из костяного фарфора. Этот дом был натуральной пощечиной самому понятию детства.

Моя бабушка собрала всех наших двоюродных сестер и братьев около себя в тот день, когда мы приехали в Стоунхейвен.

– Никакой беготни в Стоунхейвене, – строго предупредила она нас.

Нас с Бенни усадили рядышком на обитый шелком диван в гостиной. Мы пили горячий шоколад из чашечек, словно бы взятых из игрушечного сервиза. Серебряные волосы бабушки Катрин были покрыты таким толстым слоем лака для волос, что стали такими же жесткими и блестящими, как украшения на елке. На ней был розовый костюм от Шанель, устаревший лет на двадцать. Моя мать (она любила, чтобы мы звали ее «маман», на французский манер, но Бенни наотрез отказывался) ходила из стороны в сторону за спиной бабушки и то и дело трогала свои бриллиантовые сережки-«гвоздики». Она психовала из-за того, что здесь не имела права слова.

– Никаких мячиков, драк, никаких диких игр. Вы меня понимаете? В моем доме детей, которые не следуют правилам, шлепают.

Моя бабушка обозрела всех детей через бифокальные очки. Мы все съежились под ее взглядом и стали кивать.

А потом я забыла об этом (конечно забыла, ведь мне было всего шесть лет). В спальне на третьем этаже, где я должна была спать вместе с младшим братом, стоял шкафчик со стеклянной дверцей, а в нем было полным-полно миленьких фарфоровых птичек. Я просто глаз не могла оторвать от пары ярко-зеленых попугаев. Их черные глазки были похожи на крошечные бусинки. В нашем особняке в Сан-Франциско в моей спальне все было моим, и никто не сердился, если я мазала личико куклы Барби косметикой или кормила собак кусочками пазлов. И конечно же я решила, что эти птички – игрушки, которые здесь поставили для меня. В первый же вечер я взяла из шкафчика одного попугая и положила рядом с собой на кровать, чтобы утром первым делом увидеть хорошенькую птичку. Но так не получилось. Получилось вот как. Когда я спала, статуэтка соскользнула с кровати, и, когда я проснулась на рассвете, вместо птички я увидела кучку осколков на полу.

Я расплакалась, и мой плач разбудил Бенни. Он тоже разревелся. Пришла маман, кутаясь в розовый шелковый халат (в Стоунхейвене было холодно). Она часто моргала спросонья.

– О боже. Ты разбила мейсенскую статуэтку. – Она поддела большим пальцем ноги осколок фарфора, покрытого зеленой глазурью, и скорчила рожицу: – Безвкусная безделушка.

Я хлюпнула носом:

– Бабушка на меня рассердится.

Мама погладила меня по голове, бережно распутала кудряшки:

– Она не заметит. У нее кучи этих фигурок.

– Но птичек было две, – всхлипнула я и указала на шкафчик. Уцелевший попугайчик вопросительно смотрел из-за стекла, он словно бы искал погибшего друга. – Она увидит, что только один остался. И тогда она меня отшлепает.

Бенни еще сильнее заревел, горько и безутешно. Мама подхватила его одной рукой и усадила к себе на колени, а потом встала и с Бенни на руках прошла по комнате к шкафчику. Проворно открыв дверцу, она схватила второго попугайчика. Пару секунд он сидел у нее на ладони, а потом мама чуточку наклонила руку, и птичка упала на пол и разбилась. Я взвизгнула от ужаса. Бенни испуганно вскрикнул.

– Ну вот, теперь мы с тобой разбили по одной птичке, а уж меня она наказать не посмеет, а значит, и тебя не накажет тоже. – Мама вернулась, села на кровать рядом со мной и утерла слезы с моего лица мягкой белой рукой. – Моя красавица. Никто тебя не отшлепает – никогда! Понимаешь? Никому не дам этого сделать.

Я молчала от изумления. Мама исчезла, а через несколько минут вернулась с веником и совком. Я помню, я подумала – как странно эти предметы выглядят в ее руках. Она собрала осколки в совок, из совка пересыпала в какой-то пакет и быстро его унесла. Бабушка так ни разу и не вошла в эту спальню за все рождественские дни (она вообще нас большую часть времени избегала). Мне кажется, что если бы мы вообще пропали, она бы этого не заметила. Мы с Бенни чаще всего гуляли под открытым небом с нашими кузенами, кузинами и няньками и строили иглу из снега, пока наши щеки не становились красными от холода, а зимние штаны не промокали насквозь. Но так, по крайней мере, мы были застрахованы от всех опасностей, которые поджидали нас внутри дома.

Да-да, я ненавидела Стоунхейвен. Ненавидела все, что он представлял собой для меня: честь, ожидания, всевозможные формальности, петлю истории, повисшую у меня на шее. Мне было ужасно противно, когда на во время рождественского ужина бабушка, пристально глядя на всех детей, сидевших за длинным столом, пробормотала:

– Настанет день, когда все это станет вашим, дети. Настанет день, когда вы будете хранителями имени Либлингов.

Это свалившееся на меня наследство не принесло мне величия. Нет, наоборот, я ощутила себя крошечной и никчемной, оказавшись в зловещей тени этого дома. Я была абсолютным ничтожеством в сравнении с его громадой, я словно бы никогда, никогда не смогла бы соответствовать Стоунхейвену.

Хотя я не должна была стать хранительницей Стоунхейвена, тем не менее я здесь. Ура! Жизнь насмешлива, правда?

(Вернее, может быть, мне следовало бы сказать, что жизнь горька и сладка одновременно или что она несправедлива, да что там – что жизнь попросту дерьмова.) Иногда, ходя по этим комнатам, я слышу эхо голосов моих предков внутри себя. Я словно бы еще одна в череде элегантных хозяек. Хожу и завожу все часы в доме в ожидании гостей.

Но гораздо чаще я кажусь себе Джеком Торрансом в отеле «Оверлук»[49]49
  Джек Торранс – главный герой фильма «Сияние» («The Shining»), снятого по одноименному роману ужасов Стивена Кинга.


[Закрыть].

Через несколько месяцев после того, как я поселилась в Стоунхейвене, я случайно наткнулась на сертификат оценщика. Та парочка попугайчиков стоила тридцать тысяч долларов. Глядя на этот документ, я вспомнила о том, как маман легко и непринужденно наклонила ладонь. Знала ли она, что вот-вот выбросит в мусорное ведро пятнадцать тысяч баксов? «Наверняка знала, – догадалась я. – Но ей было все равно». Потому что не было для нее ничего по-настоящему ценного в этом мире, кроме нас. Мы с Бенни были ее птичками, драгоценными статуэтками, которые она хотела бы хранить за стеклом. Она всю жизнь оберегала моего брата и меня от наказаний, пока не умерла. И порой мне кажется, что с тех самых пор жизнь колотит нас обоих до полусмерти.