Текст книги "Голубка"

Конечно же, у неё было много поклонников. Почти полгода на нашу улицу с обязательным букетом цветов приходил курсант из военного училища. А потом появился бородатый геолог, который бренчал на гитаре, пел песни собственного сочинения, читал стихи, мог часами рассказывать романтические истории. И Юля, бросив всё, уехала с ним…

…Она стояла передо мной, и блики от гирлянд из раскрашенных лампочек играли на её лице. Почти не изменилась. Только похудела немного. Губы ярко накрашены помадой, брови выщипаны дугой. А в глазах, всё таких же огромных и блестящих, словно поселилась грусть. Но она улыбалась.

– Я тебя сразу узнала. Ты, кажется… – и она назвала не моё имя. Но я не стал её поправлять. Какое дело уличной красавице до соседского пацана, который младше аж на целых три года!

Она вышла из-за кустов.

– Дай откусить! – полушутливо попросила она.

«Дай откусить» было своеобразным паролем того времени. Если кто-то, выйдя во двор с куском хлеба с маслом, да ещё присыпанным сахаром, не давал откусить, то его навсегда записывали в позорный стан жмотов и жадин-говядин.

– Конечно! – излишне торопливо произнёс я и протянул ей Витькин кусок мяса. Она присела рядом, и я почувствовал прикосновение её тела. Год назад венцом мечтаний и мальчишеских грёз было просто постоять с ней рядом.

Юля старалась есть неторопливо, но у неё это не получалось – была очень голодна. Чтобы не смущать её, я отвернулся.

– Какая вкуснятина! – говорила она, словно оправдываясь.

Я вспомнил о бутылке вина, принесённой нам Тасисом.

– Вот вино… Хочешь? – спросил я, наливая сухое вино в стакан.

– Ух ты! Да у тебя здесь настоящий ресторан! – засмеялась Юля, с удовольствием выпила и снова принялась за мясо. Мой надкушенный кусок оставался лежать на бумаге в траве. Доев, она, уже не спрашивая, налила себе вина. Выпила, а остатки вылила в стакан и протянула мне. Сделав глоток, я поставил стакан.

– Вот, если не брезгуешь, съешь и мой кусок… И вино тут ещё… – неожиданно для себя предложил я, испытывая пленительное ощущение от того, что можешь одарить чем-то любимого человека. Даже если он и не подозревает о том, что любим…

Юля съела всё до последней крошки и выпила оставшееся вино. Мы сидели рядом и смотрели, как в раковине эстрады поёт пожилая певица.

– Даже не знаю, как тебя отблагодарить… – негромко произнесла Юля и стала подниматься.

Греческая песня была под стать моему настроению – хотелось плакать. Юля посмотрела на меня, неожиданно присела и, обняв, поцеловала. Крепко и благодарно. На мгновение мне показалось, что я теряю сознание.

Юля встала, поправила платье.

– Спасибо тебе за всё! – тепло улыбнулась она и уже было пошла, но в следующее мгновение оглянулась и строго приказала:

– Ты меня не видел, понял?

Оглушённый, растерянный и счастливый, я шёл на ватных ногах по аллее парка в сторону ворот. Праздник продолжался.

…Когда в ресторане официант раскрывает передо мной меню, я с улыбкой нахожу среди названий мясных блюд «мясо по-французски», «мясо по-гречески». Знаю, что это обычные поварские уловки. Просто в одно блюдо добавляют шампиньоны, а в другое – побольше тёртого сыра, а на самом деле это один и тот же кусок мяса.

До сих пор не знаю, похожи ли современные греки на своих героических предков из древних мифов… Но точно знаю, какой вкус у мяса, которое ел Одиссей. Этот вкус до сих пор у меня на губах. Мясо по-гречески…

Июль 2007 г.

Дирижёр
(Из цикла «Парк Тельмана»)

На центральную аллею парка можно было попасть с трёх сторон: слева – через «Котлованчик», лучшую пивную, справа – по пологому спуску, мимо одиноко стоящей балерины, а также – по главной лестнице в центре. Каждый посетитель парка попадал на эту аллею своим путём, в соответствии со своими наклонностями и характером. Кто-то слева, выпив по дороге кружечку пивка со ста граммами в придачу; кто-то по спуску, мимо кинотеатрика под открытым небом, в котором бесплатно показывали документальные фильмы; но большинство отдыхающих спускалось по главной лестнице, широкой и торжественной, мимо львиных морд, из пастей которых лились струи воды. Шли обычно неторопливо и степенно, снимая шляпы, здороваясь со знакомыми и друзьями.

В центре аллеи, среди цветника, стоял бетонный Сталин, покрашенный серебрянкой. Оттого что вождя старательно и прилежно красили каждую весну, его несколько оплывшая фигура была покрыта чешуйками старых многочисленных слоёв. Он смотрел куда-то вдаль, мимо площадки из красного песка, по которому чинно прогуливались мужчины в чесучовых белых костюмах и покрашенных зубным порошком парусиновых туфлях, женщины в крепдешиновых платьях и туфлях поверх белых носочков, их дети разных возрастов в ношеных, но аккуратно выстиранных одеждах с совсем незаметными заплатками. Воздух был пропитан ярким запахом духов «Красная Москва», холодного мужского одеколона «Шипр», кисловатым дымком папирос «Казбек», ароматом жарящегося шашлыка. Левее шелестел фонтан какой-то необычной формы. Из бетонных позеленевших вазонов стекала вода.

Дальше, в самом конце аллеи, заманчиво поблёскивала лампочками раковина эстрады. Одни шли в летний кинотеатр, другие проходили дальше, в пивную «Островок», а кто-то направлялся в шахматный клуб, где играли в домино, шашки и шахматы, но большинство всё же ожидало восьми часов вечера, когда на эстрадную площадку поднимался военный духовой оркестр. Это зрелище было совершенно бесплатным, и, наверное, поэтому все скамейки перед раковиной были заняты загодя. Музыканты в отглаженных парадных мундирах рассаживались на табуретках, расставляли никелированные пюпитры, с серьёзными лицами листали ноты и продували свои сверкающие золотом трубы. Разноголосица настраиваемых инструментов служила своеобразным вступлением к концерту. Традиция была, по-видимому, давняя, так как часть репертуара состояла из старинных маршей, вальсов и полонезов. А сбоку от эстрады, в тени чахлых кустов боярышника, стоял человек в тёмной мятой рубашке с длинными рукавами, в брюках непонятного цвета и потёртых дырчатых сандалиях на босу ногу. Трудно было определить его возраст, потому что был он худощав, даже костляв, на носу висели очки-велосипеды, а серые, зачёсанные назад волосы набриолиненно блестели. Постоянные зрители хорошо его знали: он приходил сюда каждый раз, когда выступал оркестр, заранее отламывал прямую ивовую веточку, очищал её от коры, и в ожидании начала концерта присаживался на корточки, словно стараясь слиться с зеленью, спрятаться от многочисленных зрителей, которые, лузгая семечки и покуривая папиросы «Север», всегда наблюдали за ним, посмеиваясь и тыча в его сторону пальцами.

На сцене зажигался полный свет, и выходил пожилой майор, дирижёр военного оркестра. Он сдержанно кланялся и громко и чётко (тогда не было привычных микрофонов) объявлял:

– Выступает духовой оркестр Туркестанского военного округа. «Амурские волны». Вальс…

Прищёлкнув каблуками начищенных сапог, он оборачивался, строго оглядывал свой оркестр, постукивал палочкой по краю пюпитра и поднимал руки. На мгновение в воздухе повисала пауза.

А через секунду всё пространство наполнялось звуками. Мягко вступали альты и трубы, брутально хрипел фагот, ухали тубы, погромыхивал барабан, позванивали металлические тарелки и треугольники. Грустная гармония старинного вальса, казалось, проникала в самое сердце. А потом мелодия переходила на высокие ноты, и солировали уже чёрные флейты и серебряные пикколо…

А в тени, слева, у облупленного кирпичного фундамента сцены, дирижировал человек в сандалиях. Он поднимался на ногах, покачивался в такт музыке всем своим худым телом, волосы его сбивались на лоб, а из-под очков по щекам текли слезы… И не от грусти или страдания, нет. Человек, забыв обо всём на свете, светился от счастья и непреодолимой радости.

Большинство зрителей, особенно в первых рядах, смотрели не на оркестр, не на майора на сцене, а на этого тщедушного человека в кустах, на его то плавные, то судорожные движения. Белая палочка мелькала в тени кустов, и этот странный дублёр военного дирижёра каким-то непонятным образом обострял восприятие вальса, делал его почти трагическим…

«Амурские волны» сменялись каким-нибудь «Маршем энтузиастов», а за ним плыл в воздухе полный невероятной грусти полонез Огинского. И снова звучали мелодии из советских фильмов, чардаши, падеграсы и фокстроты Цфасмана. А человек в кустах продолжал дирижировать, уже вовсе не замечая насмешливых взглядов и перешептываний.

Обычно выступление духового оркестра заканчивалось маршем «Прощание славянки». Зрители знали об этом и поднимались.

Человек делал свое последнее движение вместе с музыкантами и незаметно уходил, растворяясь в темноте кустов. Может быть, не хотел чувствовать на себе назойливое любопытство отдыхающих?..

…Прошло много лет. Я уходил служить в армию. На станции «Ташкент-товарная» было многолюдно и суетно. Пели под гармошку пьяные компании, какая-то девушка навзрыд плакала, матери совали своим детям пакеты с едой, вдоль обшарпанных вагонов со сломанными стёклами стучали каблуками офицеры-«покупатели», и сержанты грубыми голосами выкрикивали чьи-то фамилии… Провожавшие меня мама и жена тихо плакали. Мне было тоже грустно, но я держался, шутками стараясь успокоить близких мне женщин.

И вдруг совсем рядом зазвучал тот самый марш! «Прощание славянки»… Я почувствовал, как сжалось что-то в груди от этой мелодии, от этого звонкого, минорного звука флейты.

– Ну вот, и ты заплакал… – успокаивала меня мама, вытирая выступившие вдруг слёзы. Жена тоже ободряюще улыбнулась:

– Всё будет хорошо! Всего-то один год!..

Бог знает, отчего вдруг человек начинает плакать или, наоборот, смеяться. Есть, конечно, внешние причины. Но есть и что-то глубинное, личное, что живёт лишь в твоей памяти.

Я вдруг явственно вспомнил лицо человека с ивовой «дирижёрской» палочкой в руках. Он стоял перед Вовчиком, по кличке Волдырь, окружённый шпаной из трущоб «Шанхая», что была на берегу Салара, и растерянно-беспомощно говорил, что без музыки не умеет дирижировать. А низколобый Волдырь настаивал на своём, обдавая его перегаром водки и пива. Потом он сломал его палочку и толкнул. Как потом говорил на суде Волдырь (и, может быть, это было правдой), он вовсе не собирался убивать Дирижёра, просто хотел, чтобы он «подирижировал» для него… А тот упал и ударился виском об угол бетонного парапета…

Постоянные слушатели духового оркестра какое-то время машинально приглядывались к кустам, где обычно прятался тот человек. Но была уже осень, и выступления оркестра прекратились. А на следующий год его никто и не вспоминал. Он ушёл из их жизней, как уходят и растворяются в небе облака, как улетает неизвестно куда сухой кленовый лист в декабре…

– По вагонам! – гортанно крикнул сержант, перекрывая звуки духового оркестра, продолжавшего играть «Прощание славянки».

Март 2006 г.

Голубка
(Из цикла «Парк Тельмана»)

Первый раз я увидел её в декабре. После басни Сергея Михалкова «Крот-бюрократ» конферансье, он же замдиректора клуба, объявил, подглядывая в бумажку:

– А сейчас сотрудник планового отдела завода Ильича Мария Боголюбова споёт песню «Голубка». Слова Болотина и Сикорской, музыка Ирадье.

На сцену, краснея от смущения, вышла девушка в вязаном свитере и с красными бусами на шее. Аккордеонист сел на табуретку, вопросительно посмотрел на певицу. Та кивнула. Пальцы застучали по пожелтевшим костяным клавишам трофейного аккордеона вступление. Женщина вначале немного замешкалась, но тут же догнала аккомпанемент:

 
Когда из твоей Гаваны уплыл я вдаль,
Лишь ты угадать сумела мою печаль.
Заря золотила ясных небес края,
И ты мне в слезах шепнула – любовь моя…
 

Голос у неё был не очень сильный, но красивый, чуть с хрипотцой. Она так старательно пропевала текст, что зал притих. До этого, узнав, что вместо кино будет концерт, мы хотели уйти. Но после первого куплета мне захотелось остаться в этом зальчике.

 
Где б ты ни плавал, всюду к тебе, мой милый,
Я прилечу голубкой сизокрылой,
Паруся твой найду над волной морскою,
Ты мои перья нежно погладь рукою… —
 

пела она, и я явственно представлял голубое море, парусник, солнце, себя на палубе, чаек и, конечно, голубку, которая садится на мою ладонь. От мелодии, которую я уже слышал по радио, хотелось плакать. Она проникала в самые глубины души. Быстро вытерев слёзы, я оглянулся: не видел ли кто-нибудь из друзей моей слабости?

Мы с пацанами и девчонками со двора в тот декабрь почти каждый день бегали в старинное здание САНИИРИ, что расшифровывалось как «Среднеазиатский научно-исследовательский институт ирригации». В этом здании, похожем на замок, до революции располагался «Охотничий домик» для офицеров. А в советские времена здесь обычно организовывали избирательные участки. Крыльцо украшалось кумачовыми лозунгами, плакатами, портретами кандидатов в депутаты Верховного Совета с подробными биографиями. Обычно в начале вечера сухонький старичок из общества «Знание» читал лекцию о международном положении, в которой он разоблачал американских империалистов, германских реваншистов в лице Конрада Аденауэра и ревизионистов типа предателя югославского народа Иосипа Броз Тито. Потом крутили кино.

Киномеханик передвижки заправлял переносной проектор, выключал верхний свет, и волшебный луч вырывался на экран-простыню. Затаив дыхание, мы самозабвенно смотрели фильмы преимущественно о Гражданской войне или о героях-разведчиках. Какие-то смотрели по несколько раз, и в том месте, где фашистский генерал поднимал бокал со словами «За победу!» – мы хором отвечали из тёмного зала:

– За нашу победу!

Но сегодня вместо кино был концерт художественной самодеятельности. На улице было холодно и неуютно, а здесь топилась огромная изразцовая печь, и было приятно чувствовать под собой мягкость старинных потёртых кресел, разглядывая лепнину на охотничью тему под сводами небольшого зала.

Меньше месяца оставалось до денежной реформы, четыре месяца до ликования по поводу полёта Юрия Гагарина в космос и три месяца до моего четырнадцатилетия. Уже кое-где висели транспаранты «С Новым, 1961 годом!», и я с волнением открывал для себя, что, если перевернуть это магическое число, оно снова станет – 1961!

Мария продолжала петь:

 
О голубка моя, будь со мною, молю,
В этом синем и пенном просторе,
В дальнем родном краю.
О голубка моя, как тебя я люблю,
Как ловлю я за рокотом моря
Дальнюю песнь твою.
 

Закончив петь, она как-то неловко поклонилась. Зал зааплодировал. Раскрасневшаяся, взволнованная, она спустилась со сцены и прошла мимо меня. Смешанный запах духов и жаркого тела на мгновение обдал меня необыкновенной волной.

Прошла зима, весна, и уже кончалось лето.

И расшифровка аббревиатуры «СССР – Стакан Семечек Стоит Рубль» уже не была актуальна. Стакан семечек стоил уже не рубль, а десять копеек.

Ночами мы вглядывались в тёмное небо и среди звёзд искали проплывающие огоньки спутников.

Почти каждый августовский вечер ходили в парк Тельмана. Иногда с родителями, но чаще с друзьями. Маршрут наш не имел никакой логики и смысла. Мы бродили по парку, оказываясь то в одном месте, то в другом. Если не было денег, перелезали через забор летнего кинотеатра и смотрели фильмы или стояли у решётки платной танцплощадки, с интересом разглядывая в толпе кучку «стиляг». У них были узкие брюки, «коки» на головах и яркие рубашки. Пока среди танцующих мрачно ходили дружинники с красными повязками на рукавах, они, как и все, танцевали вальсы или в крайнем случае танго. Обычно трубач громко кричал, в который раз повторяя свою заезженную шутку:

– А теперь танго-орангутанго!

И все каждый раз смеялись. И начиналась «Кумпарсита». Но когда дружинники уходили, один из «стиляг» давал знак музыкантам, звонко щёлкнув пальцами: «Давай, Гарик!»

«От Москвы и до Калуги мы танцуем буги-вуги!» – задавала ритм ударная установка, ухал контрабас, звонко выводила труба. И толстые подошвы ребят, и каблучки девушек словно вырывались на свободу.

Танцевали и буги-вуги, и рок-н-ролл.

– Ван, ту, фри, фо, файф о клок! Рок! Рок!

Крики, заливистый свист, пыль столбом! Но прибегали грозные дружинники, теперь уже с милиционером в белой форме и сдвинутой на затылок фуражке. Он свистел в латунный свисток: «Прекратить!» И снова на танцплощадке звучали размеренные вальсы, допустимые фокстроты Цфасмана и «Ландыши»… Белого мая привет…

Становилось неинтересно, и мы уходили. В раковине эстрады играл марши военный духовой оркестр. А на освещённом пятачке площадки в центре главной аллеи парка, покрытом утоптанным красным песком, под баян танцевали пенсионеры и женщины не первой молодости. Кавалеров не хватало, и женщины «за тридцать» танцевали друг с другом, «шерочка с машерочкой». Та, что была крупнее и выше, изображала «мужчину». Отставив мизинчик правой руки на спине партнёрши, она «вела» подругу и, далеко отведя левую руку, задавала ритм танца. «Женщина» обычно склоняла голову на грудь, доверчиво и покорно. Слепой баянист выводил мелодии прошлых лет: «Сердце, тебе не хочется покоя…», «Брызги шампанского», и мы обычно с равнодушным хихиканьем пробегали мимо этой толпы, пахнущей дешёвым одеколоном и нафталином. Эта имитация жизни, ненастоящесть происходящего раздражали нашу юношескую самоуверенность. «Убогие», как нам тогда казалось, танцы под хриплые звуки прохудившихся мехов баяна вызывали если не презрение, то уж точно ощущение «полной лажи и туфты»…

Пройдёт время, прежде чем высокомерие юности растворится, и ты вдруг отчётливо вспомнишь этих странно танцующих друг с другом женщин. И поймёшь, что это живые жертвы той недавней войны. Несчастное поколение девчонок, не успевших познать чувства любви, не разделивших со своими парнями любовного ложа. С теми, кто остались где-то далеко растерзанными в воронках из-под многотонных бомб, расстрелянными в бессмысленных атаках, истекшими кровью в полевых госпиталях, окончившими жизнь в плену… С теми, кто просто исчез. Не вернулись. Остались только на фотокарточках.

 
Бьётся в тесной печурке огонь,
На поленьях смола как слеза…
 

На лацкане кургузого пиджачка тускло поблёскивала медаль «За взятие Будапешта». Мы уже почти пробежали мимо, как я вдруг услышал:

– Хасанчик, хватит тоску нагонять!

Я остановился на знакомый голос и оглянулся. Это была та самая девушка, что пела зимой на избирательном участке. «Голубка»…

Баянист согласно кивнул.

– Хорошо, Маша… – он отпил из кружки пива. – Какую пластинку хочешь?

– «Голубку»…

Хасанчик начал играть знакомую мелодию. Мария подхватила свою подружку, маленькую и невзрачную женщину, и, танцуя, стала тихонько подпевать:

 
О голубка моя, как тебя я люблю,
Как ловлю я за рокотом моря
Дальнюю песнь твою.
 

Белое шёлковое платье с рюшечками на плечах колыхалось от чувственных па танго, свисали те же красные бусы, когда она наклоняла партнёршу, подхватывая ее под талию. Туфельки с ремешком, белые носки… В какой-то момент она оступилась, и, потеряв равновесие, женщины повалились на песок. Все рассмеялись.

– Хватит! – отряхиваясь и раздражённо оглядываясь по сторонам, сказала её некрасивая подруга. – Ты совсем бухая!

Мария вдруг расхохоталась.

– Я? Бухая? Это ты, Лолка, танцевать не умеешь! Ну-ка, продолжим! – и, крепко схватив сопротивлявшуюся женщину, Мария продолжила танец.

 
Где б ты ни плавал, всюду к тебе, мой милый,
Я прилечу голубкой сизокрылой,
Паруся твой найду над волной морскою,
Ты мои перья нежно погладь рукою… —
 

громко пела она, вызывающе оглядываясь по сторонам.

Наверное, она заметила мой взгляд. Приостановилась и, взяв меня пальцами за подбородок, спросила со смехом:

– Что уставился, пацан? Нравлюсь?

И снова мягкой будоражащей волной окутал меня её запах. Манящий. Таинственный. Даже водка не перебила его.

Первый раз я видел её лицо так близко. И тонко выщипанные брови, и слегка размазанная помада не могли испортить необыкновенную красоту женщины. Голубые глаза блестели то ли от возбуждения, то ли от слёз.

– Ну, что молчишь?

Баянист перестал играть.

– Маша, шла бы ты лучше домой… – сказал он, глядя куда-то в сторону своими незрячими глазами. – Перебрала ты маленько…

– Точно! Идем, Маша… – подруга потянула её за руку. – Ты совсем пьяная…

– Я не пьяная! – захохотала вдруг она и снова взглянула на меня. – Ну признайся, я тебе нравлюсь?

В голове моей запрыгали какие-то слова. «Да! Да! Да! Конечно! Ещё там, зимой! Ты очень красивая! И поёшь здорово!» Но, поняв, что сейчас совру, покраснел, грубо откинул её руку и выпалил:

– Дура ты!

И побежал прочь. Вслед послышался её смех.

Домой идти не хотелось. Я побродил по парку, пострелял в тире, потом уселся за раковиной эстрады, где продолжался концерт военного оркестра, и увидел, как в сторону аттракционов бегут люди.

Меня окликнул один из знакомых ребят.

– Ты чё здесь торчишь? Бежим! Там такое творится!

В нашем парке, как, наверное, и во всех парках того времени, было несколько популярных аттракционов. Карусели, «комната смеха» с кривыми зеркалами, уродующими фигуры, которые почему-то вызывают смех, тир с покоцанными фигурками зверей и мельницей, лотерея со свёрнутыми бумажками и выигрышами в виде карандашей. Но самым главным и любимым аттракционом были «воздушные лодки». Что греха таить, мы часто залезали в кусты около этих лодок, снизу рассматривая развевающиеся юбки и платья, под которыми можно было различить женские трусики.

Я бежал по аллее мимо забора летнего кинотеатра, откуда слышалась музыка из «Большого вальса», смех актёров. Перекрывая вальс, со стороны аттракционов доносились крики, трели милицейского свистка и главное – страшный скрип.

У «воздушных лодок» собралась толпа со всего парка. Успели прибежать музыканты с танцплощадки, дружинники, «стиляги». Фильм, видимо, кончился, и толпа стала ещё больше. Для кого-то это было очередным развлечением, но большинство со страхом смотрело вверх.

Деревянная конструкция из длинных брёвен, скреплённая большими скобами, угрожающе раскачивалась. Пять лодок из шести стояли внизу пустые. Лишь одна взмывала вверх, потом обрушивалась вниз и снова взлетала, задевая конёк конструкции металлическими прутами, к которым была прикреплена лодка. Держась руками за поручни, энергично сгибая и разгибая сильные ноги, Мария, что-то крича, раскачивала лодку всё сильнее и сильнее.

– Маша! – кричала снизу её подруга. – Прошу, остановись!!!

Милиционер свистел в свой свисток:

– Гражданка, немедленно прекратите раскачивать лодку!

Испуганный, белый как полотно смотритель ломал руки и торопливо докладывал директору парка:

– Я ей говорил, говорил сто раз! Лодка сломана! Тормозов нет… Клянусь, я не виноват, начальник! Она сама! Залезла пьяная…

Тормоз в виде доски с прибитой автопокрышкой был и в самом деле сломан пополам и безжизненно висел.

Директор парка в сердцах ударил смотрителя по шее.

– Скотина! Если что случится – засажу…

– Да не виноват я! – кричал смотритель, размазывая по лицу слёзы.

– Скорую надо вызвать… – сказал директор парка кому-то.

– Уже… Едет…

– Маша! Прошу тебя, ради Христа, остановись!

А Мария, словно, не видя и не слыша никого, хохотала, всё сильнее и сильнее раскачивая лодку. Платье колыхалось от ветра, высоко обнажая ноги. Неожиданно нитка бус лопнула, и красные шарики разлетелись в разные стороны. Я успел схватить одну из бусин, упавшую в пыль, и сунул её в карман.

– Вы её подруга? – спросил директор парка Лолу.

– Да…

– Ну сделайте что-нибудь, уговорите её! Есть кто-нибудь у неё? Муж, дети, родители?

– Да нет у неё никого… Одна она… – заплакала девушка. – А сегодня ей извещение из Подольска пришло… Нашёлся её жених Вася… Шестнадцать лет он был «без вести пропавшим»… А теперь вот захоронение обнаружили… Лучше бы и не сообщали! – Она снова закричала: – Маша, Мария! Остановись… – и осеклась на полуслове…

Именно в этот момент Мария отпустила поручни и на самом пике высоты вылетела из лодки…

Толпа охнула.

– А-а-а!!! – закричал кто-то страшным голосом.

– Ма-ша-а-а!!!

Мария упала за забор аттракциона. На твёрдую, как цемент, землю. Глухой, страшный удар. Какой-то утробный вскрик…

Все бросились к ней. Милиционер и дружинники разгоняли толпу, сжимающуюся в плотное кольцо.

– Отойдите! Ей дышать нечем! – кричал кто-то.

– Не трогайте её! Можете хуже сделать! – кричал другой.

– Где скорая?!!

Почти ползком, раздвигая чьи-то ноги, я приблизился к ней. Мария ещё дышала. Но это дыхание больше было похоже на хриплый стон. Изо рта текла кровь.

– Дайте дорогу!!!

Через толпу торопливо несли носилки.

– Да разойдитесь же вы!

Кто-то с силой двинул меня в бок.

– Сказали тебе, иди отсюда!

Санитары осторожно переложили женщину на носилки. Кровь окрасила белое платье.

– Скорее… Скорее…

И вдруг… Тело Марии задёргалось, задвигалось мощными волнами с ног до головы, словно все мышцы взбунтовались, не желая умирать. Я не знаю, сколько это продолжалось. Внезапно тело Марии застыло.

– Всё… Кончилась… – перекрестился один из санитаров.

Они подняли носилки и, не торопясь, понесли к машине.

Пустая облупленная лодка со сломанным тормозом продолжала тихонько раскачиваться.

Толпа понемногу стала расходиться, обсуждая несчастный случай…

Я шёл домой на ватных ногах. Бессмысленно корил себя за то, что сказал Марии совсем не то, что хотел сказать.

Нащупал в кармане красную бусину. Она была деревянной, покрашенной эмалью.

Ночью я не мог заснуть. И, стараясь, чтобы не услышала мама, плакал, уткнувшись в подушку.

Красная деревянная бусина Марии долго хранилась в ящике старого буфета среди мелкого барахла. А потом затерялась куда-то.

 
О голубка моя, будь со мною, молю,
В этом синем и пенном просторе,
В дальнем родном краю…
 

Март 2012