Текст книги "Средний пол"

Фригидный брак

Похороны Джимми Зизмо состоялись через тринадцать дней с разрешения чикагского архимандрита. Почти две недели никто из членов семьи не выходил из дома, оскверненного смертью, и лишь изредка они принимали случайных посетителей, заходивших выразить свои соболезнования. Зеркала занавешены черными полотнищами. На двери – черные ленты. Левти, уйдя от суетного света, перестал бриться, и ко дню похорон у него уже отросла приличная борода.

Проволочка произошла из-за неудачных попыток полиции найти тело. На следующий день после трагедии на место происшествия отправились два детектива. Там за ночь успела нарасти новая корка льда, на которую еще и снега насыпалось несколько дюймов. Детективы ходили взад-вперед, разыскивая следы колес, но через полчаса сдались. Их устроил рассказ Левти, будто Зизмо поехал на зимнюю рыбалку и, вероятно, выпил. Один из детективов заверил, что тела – в прекрасной сохранности – часто всплывают по весне.

Семья была охвачена горем. Отец Стилианопулос рассказал об этом случае архимандриту, и тот разрешил похороны по православному обряду, с обязательным условием: провести службу на могиле, если тело будет найдено. Подготовку к похоронам взял на себя Левти. Он выбрал гроб, нашел участок на кладбище, заказал надгробную плиту и заплатил за некролог в газетах. В это время греческие иммигранты уже начали пользоваться похоронными агентствами, но Сурмелина настояла на том, чтобы прощание было дома. Целую неделю люди могли приходить в затемненную залу с опущенными шторами, пропитанную пряным запахом цветов. Приходили коллеги Зизмо по его сомнительному бизнесу, его клиенты, а также кое-какие друзья Лины. Они выражали вдове свои соболезнования и подходили к открытому гробу, где на подушке лежало фото Джимми Зизмо в рамке. Джимми сфотографирован вполоборота, его взор обращен в сторону студийного небесного сияния. Сурмелина разрезала ленточку, соединявшую их свадебные венцы, и положила венец мужа в гроб.

Смерть Джимми причинила Сурмелине боль, намного превосходившую все чувства, которые она испытывала к нему при жизни. По десять часов в течение двух дней она голосила, стоя перед пустым гробом. В лучших деревенских традициях Сурмелина исторгала душераздирающие плачи, горюя о смерти своего мужа и коря его за столь ранний уход. Покончив с Зизмо, она набрасывалась на Господа, обвиняя Его в том, что Он так рано забрал его и оставил сиротой их новорожденную дочь.

– Ты во всем виноват! Ты! – кричала она. – Зачем ты умер? Зачем оставил меня вдовой? Теперь твоя дочь окажется на панели! – Время от времени она воздевала вверх младенца, чтобы Господь и Зизмо видели, что они наделали. При виде Лининых страданий иммигранты старшего поколения вспоминали свое детство в Греции и похороны своих родителей, и все сходились во мнении, что такое выражение горя несомненно обеспечит Джимми Зизмо вечный покой.

Его похороны, как предписывают церковные законы, состоялись в будний день. Отец Стилианопулос прибыл в дом в десять утра в высокой камилавке и с большим наперсным крестом. После молитвы Сурмелина поднесла ему горящую свечу, задула ее, и, когда дым рассеялся, отец Стилианопулос разломил ее надвое. Потом все вышли на улицу и направились к кладбищу. Левти для такого дела нанял лимузин, усадил в него свою жену и кузину и сел рядом с ними. Он помахал рукой человеку, который должен был остаться и не дать духу Зизмо вернуться в дом. Этим человеком был будущий хиропрактик Питер Татакис. По традиции, дядя Пит охранял вход в дом более двух часов, пока длилась служба в церкви.

Церемония включала в себя полную погребальную литургию, за исключением той части, когда прихожанам предлагают попрощаться с усопшим. Вместо этого к гробу подошла лишь Сурмелина, поцеловавшая свадебный венец, а за ней Дездемона и Левти. Церковь Успения, которая располагалась в то время в одноэтажном здании на Харт-стрит, была заполнена лишь на четверть. Джимми и Лина посещали ее не слишком часто. Большинство присутствующих составляли старые вдовы, для которых похороны превратились в своего рода развлечение. И гроб наконец вынесли на улицу, чтобы сделать последний снимок. Вот он: на фоне простого здания церкви стоит группа сгрудившихся людей. У изголовья – отец Стилианопулос. Гроб приоткрыт, и внутри на фоне плиссированного атласа видна фотография Джим-ми Зизмо. С обеих сторон склоняются флаги: греческий – с одной стороны, американский – с другой. Лица у всех скорбные. Затем процессия направляется к кладбищу Форест-Лон, где гроб остается до наступления весны. Тогда еще сохранялась надежда, что с весенней оттепелью тело материализуется.

Хотя все предписанные обряды были выполнены, члены семьи не сомневались в том, что душа Джимми не обрела покоя. У православных после смерти души не сразу направляются на небеса. Им нравится задерживаться на земле и досаждать живущим. Так что в следующие сорок дней, когда моя бабка теряла свой сонник или четки, всякий раз она начинала винить в этом дух Зизмо. Он витал в доме, то задувая лампаду, то похищая мыло. Когда траур закончился, Дездемона и Сурмелина испекли поминальный торт. Похожий на свадебный, он состоял из трех белоснежных слоев. По краю верхнего слоя шла ограда, за которой «росли» елки из зеленого желатина. В центре был сделан пруд из голубого желе и серебристыми драже выложено имя Зизмо. На сороковой день отслужили панихиду, после которой всех пригласили в дом. Собравшиеся обступили торт, посыпанный сахарной пудрой вечной жизни и бессмертными зернами граната. Как только его начали есть, все ощутили, что наконец-то душа Джимми Зизмо покидает землю и поднимается на небеса, откуда она уже никого не потревожит. В разгар церемонии Сурмелина, выйдя из своей комнаты в ярко-оранжевом платье, чуть было не вызвала скандал.

– Что ты делаешь? – прошипела Дездемона. – Вдова должна ходить в черном до конца своей жизни.

– Сорока дней вполне достаточно, – ответила Лина и принялась за торт.

И только после этого можно было покрестить детей. В следующую субботу Дездемона, обуреваемая противоречивыми чувствами, наблюдала, как крестные отцы держали младенцев над купелями. Входя в церковь, она испытывала невероятную гордость. Всем хотелось взглянуть на ее новорожденного сына, которой обладал фантастической способностью даже старух превращать в юных матерей. Во время обряда отец Стилианопулос отрезал у Мильтона прядь волос и бросил в купель, после чего начертал крест на его лбу. И погрузил младенца в воду. Но в это самое время, когда Мильтона освобождали от первородного греха, Дездемона с новой силой осознала свою неправедность. Вновь повторила про себя клятву: никогда больше не иметь детей.

– Лина, – покраснев, обратилась она к кузине через несколько дней.

– Что?

– Да так. Ничего.

– Нет, ты что-то хотела спросить. Что?

– Просто интересно. Что надо делать… если не хочешь… Как надо предохраняться, чтобы не забеременеть? – наконец выпалила она.

Лина тихо рассмеялась.

– Ну я-то могу больше об этом не беспокоиться.

– Но ты знаешь как? Для этого есть какие-нибудь способы? Моя мать всегда утверждала, что, пока ты кормишь, забеременеть невозможно. Не знаю, верно ли это, но, по крайней мере, она говорила именно так.

– А потом? Что делать потом?

– Просто не спать с мужем.

В тот момент это было возможно. После рождения ребенка моя бабка охладела к занятиям любовью. Посреди ночи она вставала покормить его грудью. И постоянно была усталой. К тому же при родах у нее разорвалась промежность и очень медленно заживала. Левти деликатно воздерживался от каких бы то ни было притязаний, но прошло два месяца, и он снова перекатился на ее половину кровати. Дездемона сдерживала его, как могла.

– Слишком рано, – убеждала она. – Нам же не нужен еще один ребенок.

– Почему? Мильтону нужен братик.

– Ты делаешь мне больно.

– Я буду осторожно. Иди сюда.

– Нет, пожалуйста, только не сегодня.

– Ты что, превратилась в Сурмелину? Раз в год?

– Тихо. Разбудишь ребенка.

– А мне наплевать.

– Перестань кричать. Ну хорошо. Пожалуйста.

– В чем дело? – спрашивает Левти через пять минут.

– Ни в чем.

– Что значит – ни в чем? Ты ведешь себя как статуя.

– Левти! – вскрикивает Дездемона и разражается рыданиями.

Левти утешает ее и извиняется, но, отвернувшись, чувствует себя заточенным в одиночество отцовства. С рождением сына Элевтериос Стефанидис начинает отчетливо видеть себя в будущем: как он постепенно утрачивает собственное достоинство в глазах жены; и сейчас, зарывшись лицом в подушку, он понимает сетования отцов, живущих в своих домах словно постояльцы. У него рождается бешеная ненависть к новорожденному сыну: кроме его криков, Дездемона, похоже, ничего больше не слышит – младенец становится объектом ее непрерывных забот и ласки. Каким-то немыслимым образом его сын, словно божество, отнял у собственного отца любовь Дездемоны и превратился в поросенка, чтобы насосаться женского молока. И все следующие месяцы Левти наблюдает из своей ссылки, как расцветает эта любовь матери к младенцу. Он видит, как его жена прижимается к нему и агукает, поражается той нежности, с которой она – без всякой брезгливости – вытирает и припудривает ему попку, а однажды, к своему ужасу, даже замечает, как она раздвигает ему ягодицы, чтобы смазать маслом.

С этого момента отношения между дедом и бабкой начинают меняться. До рождения Мильтона Левти и Дездемона наслаждались своей редкой по тем временам близостью и равноправием. Однако, все больше ощущая себя брошенным, Левти в ответ решает возвратиться к традициям. Он перестал называть свою жену куколкой и начал называть ее «мадам». Он восстановил в доме половую сегрегацию, отвоевав залу для своих мужских компаний и изгнав Дездемону на кухню. Он начал отдавать распоряжения: «Мадам, обед» или «Мадам, выпивку». Так вели себя его современники, и никто не видел в этом ничего необычного, за исключением Сурмелины. Но и она не могла полностью избавиться от цепей прошлого, поэтому, когда Левти приводил в дом своих друзей и они начинали курить сигары и распевать песни, она попросту уходила в свою спальню.

Оказавшись запертым в одиночной камере своего отцовства, Левти Стефанидис сосредоточился на том, чтобы найти более безопасный способ заработать. Он написал письмо в издательскую компанию «Атлантис» в Нью-Йорке и предложил свои услуги в качестве переводчика, но в ответ получил лишь благодарность за проявленный интерес и каталог изданных книг. Каталог он отдал Дездемоне, которая тут же заказала себе новый сонник. Тогда Левти стал искать работу преподавателя греческого языка: надев свой синий протестантский костюм, он обошел местные университеты и колледжи. Но все места были заняты. У моего деда не было степени, он и университета даже не закончил. Хотя он научился бегло говорить по-английски, письменным языком владел весьма посредственно. А имея на руках жену и ребенка, которых надо было обеспечивать, он не мог снова сесть за парту. Невзирая на все эти обстоятельства, а может, благодаря им, Левти во время сорокадневного траура устроил себе в гостиной кабинет и вновь вернулся к своим ученым занятиям. Уединившись, он взялся настойчиво переводить на английский Гомера и Мимнермоса. Он записывал тексты в роскошные, очень дорогие миланские блокноты изумрудно-зеленой шариковой ручкой. По вечерам к нему приходили молодые иммигранты, и они пили контрабандное виски и играли в триктрак. Иногда сквозь неплотно закрытую дверь до Дездемоны долетал знакомый мускусно-сладкий аромат.

Бывало, в дневное время, испытывая острый приступ одиночества, Левти опускал на глаза поля шляпы и отправлялся на улицу подумать. Он шел к Водопроводному парку, поражаясь расточительности американцев, построивших дворец для того, чтобы поместить в нем водопроводные фильтры и водозаборные клапаны. Потом он спускался к реке и стоял возле сухих доков, а на него щерились немецкие овчарки, привязанные в покрытых изморозью дворах.

Он заглядывал в окна закрытых на зиму лавочек, торговавших наживкой. А однажды во время одной из таких прогулок Левти наткнулся на разрушенное жилое здание. Фасад обвалился, обнажив, как в кукольном доме, ряды комнат. Перед его взглядом предстали висящие в воздухе ванные и кухни, отделанные яркими изразцами, напомнившими ему гробницы султанов, и тогда у него родилась идея.

На следующее утро он спустился в подвал дома на Херлбат-стрит и принялся за работу. Он снял с труб отопления коптившиеся колбасы Дездемоны. Смел всю паутину и расстелил на грязном полу коврик. Затем принес сверху шкуру зебры, убитой Джимми Зизмо, и прибил ее к стене. Перед раковиной он соорудил из разных деревяшек небольшую стойку и украсил ее вычищенными до блеска изразцами, которые сложил в форме сине-белых арабесок, неаполитанских шахматных досок и красных геральдических драконов. В качестве столов он использовал перевернутые бобины от кабеля и накрыл их скатертями. А трубы наверху задрапировал простынями. Пользуясь своими старыми связями в контрабандном бизнесе, Левти приобрел музыкальный автомат и закупил недельный запас пива и виски. И холодным февральским вечером 1924 года он открыл собственное дело.

Салон «Зебра» не имел точно установленных часов работы. Перед тем как открыть заведение, Левти каждый раз ставил в окне гостиной, выходящем на улицу, икону святого Георгия. Посетители заходили через заднюю дверь и оповещали о своем приходе условным стуком – длинный, два коротких, два длинных, – после чего, распрощавшись с деспотизмом промышленной Америки, опускались в аркадский грот забвения. Виктролу дед поставил в углу. На стойке бара водрузил плетеную кунжутную кулурию[17]17
  Кулурия – традиционная греческая выпечка.


[Закрыть]. Он кокетничал с дамами и встречал посетителей с таким радушием, которого они и ожидали от приезжего. На полках, отделанных разноцветным стеклом, сверкала целая батарея бутылок: синел английский джин, красными оттенками темнели кларет и мадера, перемежаясь со светло-коричневыми тонами бурбона и скотча. Висевшая на цепи лампа, раскачиваясь, отбрасывала лучи света на шкуру зебры, отчего посетители чувствовали себя еще пьянее. Время от времени кто-нибудь вставал и под всеобщий хохот начинал прищелкивать пальцами в такт странной музыке.

Именно в этом подпольном заведении мой дед и овладел навыками бармена, проработав в этом качестве всю оставшуюся жизнь. Весь свой интеллект он направил на постижение науки о смешивании напитков. Он научился обслуживать одиноких посетителей в час пик, наливая виски правой рукой, наполняя стаканы пивом левой, локтем отгоняя попрошаек, а ногой переворачивая бочонок. Он работал в этой роскошно декорированной дыре по четырнадцать – шестнадцать часов в день, без остановки. Если он не наливал выпивку, то наполнял подносы, если не вкатывал новый бочонок с пивом, то раскладывал в корзине сваренные вкрутую яйца. Он работал не покладая рук, так что у него не было возможности задуматься о все возраставшей холодности жены или о том, как они наказаны за совершенный ими грех. Левти мечтал открыть казино, и салон «Зебра» стал первым шагом на пути к этому. Здесь не было азартных игр и пальм в кадках, зато здесь звучала ребетика и частенько курили гашиш. Лишь в 1958 году, выйдя из-за стойки уже другого салона «Зебра», мой дед смог вернуться к своим юношеским грезам о рулетке. Именно тогда он попытался наверстать упущенное, разорился и окончательно исчез из моей жизни.

Наверху Дездемона и Сурмелина занимались воспитанием детей. На самом деле это означало, что Дездемона вынимала их утром из кроваток, кормила, мыла, меняла им пеленки и несла к Сурмелине, которая к этому времени, благоухая огуречными ароматами – на ночь она прикладывала шкурки огурцов на веки, – начинала принимать визитеров. При виде Теодоры Сурмелина распахивала свои объятия, восклицала «Хризо фили!», выхватывала свою золотую девочку из рук Дездемоны и принималась покрывать ее поцелуями. Оставшуюся часть утра Лина пила кофе и развлекалась тем, что сурьмила ресницы маленькой Тесси, а когда начинала ощущать исходящий от нее неприятный запах, возвращала девочку обратно со словами: «С ней что-то случилось».

Сурмелина не сомневалась в том, что душа входит в ребенка только тогда, когда он начинает говорить. Поэтому она полностью предоставила Дездемоне заниматься поносами, лающим кашлем, отитами и носовыми кровотечениями. Однако, когда к ней по воскресеньям приходили гости, она встречала их с разодетым младенцем, который играл роль идеального украшения. Сурмелина не умела обращаться с детьми, но еще меньше ей давались отношения с подростками. Зато она всегда была тут как тут, когда надо было устроить прием или пережить любовную драму, выбрать платье на вечеринку или разобраться с какой-нибудь щепетильной ситуацией. Таким образом, Мильтона и Теодору в раннем детстве воспитывали в лучших традициях Стефанидисов. И как когда-то килим разделял брата и сестру, так теперь шерстяное одеяло отделяло кузена от кузины. И как когда-то по горным склонам скакали две неразлучные тени, так и теперь они мелькали на заднем крыльце дома на Херлбат-стрит.

Дети росли. В год их купали в одной и той же ванночке. В два они пользовались одними и теми же карандашами. В три Мильтон забирался в игрушечный аэроплан, а Теодора крутила пропеллер. Однако Ист-Сайд Детройта совершенно не походил на маленькую горную деревеньку. И здесь жила масса других детей. Таким образом, когда Мильтону исполнилось четыре, он пренебрег своей кузиной, предпочтя ей общество соседских мальчишек. Теодору, впрочем, это не сильно расстроило, так как к этому времени у нее появилась еще одна кузина.

Дездемона делала все, чтобы сдержать свой обет и больше не рожать детей. Она кормила Мильтона грудью, пока тому не исполнилось три года, всячески препятствуя поползновениям Левти. Но делать это каждую ночь было трудно. Временами чувство вины за то, что она вышла за него замуж, начинало соперничать с чувством вины за то, что она отказывала ему в удовольствии. Порой его страсть становилась такой отчаянной и полной страдания, что она не могла не уступить ему. А иногда она сама нуждалась в утешении и ласке. Впрочем, это происходило не чаще нескольких раз в год, обычно летом. А иногда Дездемона выпивала слишком много вина на чьих-нибудь именинах, и тогда это тоже происходило. Так было и жаркой июльской ночью 1927 года, в результате чего на свет появилась девочка Зоя Елена Стефанидис, моя тетка Зоя.

Как только моя бабка узнала о том, что забеременела, ее снова начали мучить страхи, что ребенок родится с какими-нибудь жуткими уродствами. Православная церковь запрещала браки даже между детьми крестных родителей, утверждая, что это влечет за собой духовный инцест. Но могло ли это сравниться с браком Дездемоны? Он не шел с этим ни в какое сравнение. Поэтому Дездемона мучилась и страдала бессонницей все время, пока в ней росло дитя. А обещание, данное Панагии, Пресвятой Деве, больше никогда не рожать еще больше утверждало ее в мысли, что теперь-то на ее голову непременно падет кара. И снова все ее тревоги оказались напрасными. Следующей весной 27 апреля 1928 года на свет появилась большая здоровая девочка с высоким, как у бабки, лбом – Зоя Стефанидис, громким криком возвестившая о своем рождении.

Мильтон не проявил никакого интереса к сестре. Он предпочитал стрелять из рогатки со своими друзьями. Теодора же, напротив, просто влюбилась в Зою. Она повсюду носила ее на руках, как новую куклу. И их крепкая дружба, продлившаяся всю жизнь и пережившая все преграды, началась с самого первого дня, когда Теодора стала делать вид, что Зоя – это ее дочь.

После появления нового младенца места в доме стало не хватать, и Сурмелина решила переехать. Она нашла работу в цветочном магазине и оставила Левти и Дездемону расплачиваться по закладной. В тот же год осенью Сурмелина с Теодорой перебралась в пансион О’Тул на бульваре Кадиллака, расположенном сразу за Херлбат-стрит. Дома стояли практически вплотную, так что кузины могли ходить в гости друг к другу чуть не каждый день.

В четверг 24 октября 1929 года из знаменитых небоскребов на Уолл-стрит в Нью-Йорке начали выпрыгивать люди в элегантно сшитых костюмах. Казалось, их повальное лемминговое отчаяние не имело никакого отношения к Херлбат-стрит, однако мало-помалу тучи стали сгущаться над всей страной, двигаясь навстречу ветру, пока не достигли Среднего Запада. Левти тоже начал осознавать приход Депрессии: все больше оставалось свободных мест в его баре. После шести лет процветания наступил период застоя, когда заведение заполнялось по вечерам всего на две трети, а то и наполовину. Но ничто не могло помешать стоическим алкоголикам. Невзирая на международный банковский заговор, разоблаченный отцом Коулином по радио, эти энтузиасты продолжали выполнять свой долг и появлялись сразу же, как только в оконном проеме возникал святой Георгий. Однако люди семейные заходить перестали. К марту 1930 года в потайную дверь стучалась лишь половина прежних посетителей. Летом бизнес начал немного оживать. «Не волнуйся, – успокаивал Левти Дездемону. – Президент Герберт Гувер обо всем позаботится. Худшее уже позади». Они продержались еще полтора года, но к 1932-му посетителей стало еще меньше. Левти начал предоставлять кредиты, снизил цены на выпивку, но ничего не помогало, и вскоре у него не было денег на закупку товара. А потом пришли люди и забрали музыкальный автомат.

«Это было ужасно! Ужасно!» – даже спустя пятьдесят лет рыдала Дездемона, рассказывая об этом времени. Я помню, как в мои детские годы малейшее упоминание о Депрессии вызывало у бабки приступ рыданий и заламывание рук. (Однажды это случилось, когда разговор зашел о маниакальной депрессии.) Она обмякла в своем кресле, закрыла лицо руками, как фигура в «Крике» Мунка, и принялась повторять: «Депрессия! Это так ужасно, что вы не можете себе представить! Все лишаются работы. Помню демонстрации голодающих, когда все шли по улицам, один за другим, один за другим – миллионы людей, чтобы попросить мистера Генри Форда открыть завод. А однажды в нашем переулке раздался страшный шум. Люди палками убивали крыс, чтобы съесть их. О господи! А Левти уже не работал на заводе. У него была только эта забегаловка, куда люди заходили, чтобы выпить. Но вместе с Депрессией наступили совсем плохие времена, экономика развалилась, и ни у кого уже не было денег на выпивку. Как можно было пить, когда есть было нечего? А вскоре у ваших дедушки и бабушки кончились деньги. И тогда, – Дездемона прижимает руку к сердцу, – меня заставили идти работать на этих мавров. Черных! О господи!»

А случилось вот что. Однажды вечером, когда дед отправился в постель к моей бабке, он вдруг обнаружил, что она не одна. Справа от Дездемоны лежал восьмилетний Мильтон, а слева четырехлетняя Зоя. Левти, уставший после работы, изумленно взирал на это лежбище. Он любил смотреть на спящих детей. Несмотря на все проблемы, связанные с его браком, он не винил в них своих сына и дочь. Правда, видел он их довольно редко. Нужно было зарабатывать деньги, а для этого приходилось держать заведение открытым по шестнадцать – восемнадцать часов и работать семь дней в неделю. Чтобы содержать семью, он жил словно изгнанник. По утрам, когда он был в доме, они обращались с ним как с дальним родственником, может быть дядей, но никак не отцом.

Кроме этого, существовали проблемы с посетительницами бара. Денно и нощно разливая выпивку в полумгле своего грота, Левти познакомился со многими дамами, которые заходили к нему с друзьями или даже одни. В 1932 году моему деду было тридцать лет. Он округлился, возмужал, всегда был любезен, обаятелен и хорошо одет. Его жена боялась секса, зато внизу женщины одаривали Левти откровенными страстными взглядами. И теперь, когда дед смотрел на эти три спящие фигуры, в его душе боролись все эти чувства: любовь к детям, любовь к жене, неудовлетворенность собственным браком и мальчишеское возбуждение, вызываемое посетительницами бара. Он наклонился к Зое. Ее волосы, еще влажные после ванны, благоухали. Он наслаждался отцовством, но в то же время ощущал себя сторонним наблюдателем. Левти понимал, что не в состоянии примирить в себе все эти чувства. Налюбовавшись детскими лицами, он поднял обоих с кровати и перенес в детскую, потом вернулся и лег рядом со спящей Дездемоной. Он начал нежно поглаживать ее, пробираясь под ночную сорочку. И вдруг она открыла глаза.

– Что ты делаешь?

– А ты как думаешь?

– Я сплю.

– А я тебя бужу.

– Как тебе не стыдно, – оттолкнула его бабка.

Левти уступил и обиженно отвернулся, надолго замолчав.

– Я от тебя ничего не получаю. Целый день работаю и ничего не получаю.

– А я не работаю? Я забочусь о двух детях.

– Если бы ты была нормальной женой, тогда мне стоило бы столько работать.

– Если бы ты был нормальным мужем, ты бы помогал мне ухаживать за детьми.

– Как я могу тебе помочь? Ты даже не понимаешь, чего стоит зарабатывать здесь деньги. Ты что, считаешь, я там, внизу, развлекаюсь?

– Ты слушаешь музыку и пьешь. Я все слышу на кухне.

– Это моя работа. Именно поэтому ко мне и приходят люди. А если они перестанут приходить, мы не сможем оплачивать счета. Ведь все держится только на мне. А ты этого не понимаешь. Я работаю днем и ночью, а когда прихожу сюда, мне даже лечь некуда. Мое место занято.

– Мильтону приснился страшный сон.

– А я живу как в страшном сне.

Он включил свет, и Дездемона вдруг увидела, что лицо мужа искажено злобой, чего она никогда раньше не замечала. Это уже было не лицо Левти, не того, кто был ей братом, не того, кто стал ее мужем. Это был чужой, посторонний человек, с которым она жила.

И вдруг это новое, неизвестное лицо предъявило ультиматум.

– Завтра с утра отправишься устраиваться на работу, – рявкнул Левти.

На следующий день, когда к ланчу пришла Лина, Дездемона попросила прочитать ей газетные объявления.

– Как я могу работать? Я даже английского не знаю.

– Немного знаешь.

– Надо было оставаться в Греции. Там мужья не заставляют своих жен работать.

– Не волнуйся, – откликнулась Лина, беря газету. В 1932 году объявления в детройтской «Таймс» составляли чуть больше одной колонки. Сурмелина сощурилась и начала подыскивать что-нибудь подходящее.

– Официантка, – прочитала она.

– Нет.

– Почему нет?

– Со мной будут флиртовать мужчины.

– А тебе не нравится флиртовать?

– Читай дальше, – потребовала Дездемона.

– Оборудование и покраска.

Бабка нахмурилась:

– Что это значит?

– Не знаю.

– Покраска ткани?

– Может быть.

– Дальше, – распорядилась Дездемона.

– Рабочая по скручиванию сигар, – продолжила Лина.

– Я не люблю сигарный дым.

– Домработница.

– Лина, пожалуйста. Я не могу заниматься еще одним домом.

– Рабочая по шелку.

– Что?

– Рабочая по шелку. Больше здесь ничего не сказано. И адрес.

– Рабочая по шелку? Я все знаю про шелк.

– Тогда поздравляю – у тебя есть работа. Если она не исчезнет, пока ты собираешься.

Через час, одевшись как для поиска работы, моя бабка неохотно вышла из дома. Сурмелина попыталась убедить Дездемону взять ее платье с глубоким вырезом:

– Надень его, и никто не заметит, как ты говоришь по-английски.

Но Дездемона надела свое платье, серое в коричневый горошек, и решительно направилась к трамвайной остановке. Туфли, шляпка и сумочка тоже были коричневыми и почти гармонировали с платьем.

Хотя трамваи нравились Дездемоне больше, чем автомобили, но и они не вызывали у нее особого восторга. Ей было трудно различать маршруты. Судорожно передвигавшиеся вагоны постоянно неожиданно сворачивали и забрасывали Дездемону в совершенно неизвестные ей части города.

– В центр? – крикнула она кондуктору.

Тот кивнул, она залезла в трамвай, устроилась на сиденье, достала из сумочки адрес, который записала ей Лина, и показала его кондуктору, когда тот проходил мимо.

– Гастингс-стрит? Вам туда?

– Да.

– Доезжайте до Гратиот, а там пересядете на другой трамвай.

При упоминании Гратиот Дездемона почувствовала облегчение. Она с Левти уже ездила по этому маршруту в греческий квартал, и теперь до нее начало доходить. «Так, значит, в Детройте не занимаются изготовлением шелка? – торжествующе вопрошала она своего отсутствующего мужа. – Ну конечно, ты же все знаешь». Трамвай тем временем набирал скорость. Мимо проносились фасады магазинов на Мак-авеню, большая часть которых стояла с замазанными витринами и была закрыта. Дездемона прижалась лицом к оконному стеклу и разразилась новым внутренним монологом в адрес Левти: «Если бы эти полицейские на острове Эллис не отобрали у меня коконы, я могла бы разводить гусениц на заднем дворе. Тогда мне не нужно было бы устраиваться на работу. Тогда бы у нас было достаточно денег. А ведь я говорила». Пассажиры в то время одевались еще прилично, однако их одежда выглядела уже изрядно поношенной: шляпы не чистились месяцами, подолы и обшлага обтрепались, галстуки и лацканы в пятнах. На тротуаре стоял мужчина с написанным от руки плакатом: «Мне нужна работа, а не подаяние. Помогите найти работу. Семь лет в Детройте. Не осталось ни цента. Отделка квартир. Самые положительные рекомендации». «Нет, ты только посмотри на этого беднягу. Похож на беженца. Чем это отличается от Смирны?» Трамвай катил дальше, все больше удаляясь от известных Дездемоне мест – зеленой лавки, кинотеатра, пожарных гидрантов и газетных щитов. Дездемона, привыкшая у себя в деревне с первого взгляда определять разницу между деревом и кустарником, вглядывалась в надписи, состоявшие из бессмысленных латинских букв, перетекавших друг в друга, и оборванные плакаты с американскими лицами, с которых слезла кожа, а у других отсутствовали глаза и рот. Заметив уходящий в другую сторону Гратиот, Дездемона встала и выкрикнула звонким голосом: «Сукисын». Она не имела ни малейшего представления, что означает это английское слово, зато слышала, как его произносит Сурмелина, проехав нужную остановку. И оно сработало. Вагоновожатый нажал на тормоз, и пассажиры расступились, пропуская ее к выходу. Когда она, проходя мимо, улыбалась и благодарила их, на лицах у них отражалось изумление.

Пересев в следующий трамвай, она сообщила кондуктору, что ей надо на Гастингс-стрит.

– Гастингс? Вы уверены? – поинтересовался кондуктор.

Она показала ему бумажку с адресом и повторила: «Гастингс-стрит».

– Хорошо. Я вас предупрежу, – ответил кондуктор.

И трамвай двинулся к греческому кварталу. Дездемона посмотрела на свое отражение в оконном стекле и поправила шляпку. После родов она немного растолстела и набрала вес, но ее кожа и волосы все еще были прекрасны, и она оставалась привлекательной. Налюбовавшись собой, она вновь вернулась к мелькавшим за окном видам. Что еще могла увидеть моя бабка на улицах Детройта в 1932 году? Торговцев яблоками в шляпах с обвисшими полями. Рабочих, занятых скручиванием сигар, с коричневыми от табачной пыли лицами, – они выходили на улицу, чтобы глотнуть свежего воздуха. Профсоюзных деятелей с лозунгами и следящих за ними пинкертонов. А в переулках – наемных громил и штрейкбрехеров, расправлявшихся с теми же деятелями. Пеших и конных полицейских, шестьдесят процентов которых являлись тайными членами белого протестантского Ордена черного легиона со своими методами борьбы против негров, коммунистов и католиков. «Но неужели ты не можешь рассказать ничего хорошего?» – слышу я голос своей матери. Ладно, расскажу. В 1932 году Детройт называли «лесным городом». На одну квадратную милю здесь приходилось больше деревьев, чем в любом другом месте страны. Здесь были универмаги «Керн» и «Гудзон». На Вудворд-авеню автомобильные магнаты выстроили прекрасный Детройтский институт искусств – там в это самое время, когда Дездемона ехала в трамвае устраиваться на работу, мексиканский художник Диего Ривера выполнял новый заказ, создавая мифологию автомобильной индустрии. Он восседал на лесах, на складном стульчике, и делал первые наброски великого произведения: четыре андрогинных представителя разных рас взирали сверху на сборочный конвейер на Руж-Ривер, где трудились прекрасно сложенные рабочие. На мелких панелях был изображен младенец в бутоне, чудеса и ужасы медицины, плоды Мичигана и, наконец, сам Генри Форд с серым лицом и тощей задницей, который сидел, склонившись над книгами.