Текст книги "Средний пол"

Трамвай миновал Макдугал, Кампу и Черри и с легким содроганием пересек Гастингс-стрит. И тут же все пассажиры, среди которых не было ни одного негра, совершили ритуальный жест: мужчины начали ощупывать бумажники, а женщины застегивать сумочки. Вагоновожатый нажал на рычаг, закрывавший заднюю дверь, а Дездемона, заметив все это, оглянулась и увидела, что они въехали в район черного гетто.

В этом месте не было ни заборов, ни блокпостов. Трамвай всего лишь притормозил, пересекая невидимый барьер, однако мир за окном полностью изменился. Даже свет, пробивавшийся сквозь белье, развешанное на веревках, стал более тусклым. Темнота дверей и окон, не освещенных электричеством, просачивалась на улицы, и грозовое облако нищеты окутывало весь микрорайон, отчего внимание концентрировалось на никчемных и брошенных предметах: на красных кирпичах, обваливавшихся с крылец, горах мусора и объедков, рваных шинах, сломанных вертушках с прошлогодней ярмарки, чьих-то потерянных ботинках. Первозданная тишина длилась всего мгновение, после чего из всех дверей и переулков начали появляться обитатели гетто. «Только посмотри, сколько детей!» Одни бежали рядом с трамваем, крича и размахивая руками, другие забирались на подножку. Дездемона прижала руку к горлу. «Зачем им столько детей? Что с ними? Мавританки ведь дольше кормят младенцев. Хоть бы кто-нибудь сказал им об этом». В переулках у кранов мылись мужчины. Полураздетые женщины, подбоченясь, стояли на балконах. Дездемона с ужасом и трепетом взирала на лица, прильнувшие к окнам, и на фигуры, маячившие на улицах, – на эти полмиллиона человек, загнанных в двадцать пять кварталов. С тех пор, как после Первой мировой войны менеджер автостроительной компании «Паккард» Э.-И. Вайс купил для города, как он говорил, «первый груз черномазых», руководство решило, что лучше содержать их в этом гетто «Черное дно». И теперь здесь проживали люди самых разных профессий: литейщики и адвокаты, домработницы и плотники, врачи, да еще и бандиты, но в 1932 году больше всего было безработных. И тем не менее каждый год, каждый месяц, сюда, на Север, приезжали в поисках работы все новые и новые переселенцы. Они спали где придется – на каждой кушетке, в каждом доме. Во дворах они строили лачуги. Гнездились на крышах. (Но, конечно, долго так продолжаться не могло. Несмотря на все попытки белых с помощью неумолимых расистских законов удержать гетто в его границах, оно постепенно расширялось, захватывая улицу за улицей, квартал за кварталом, пока не превратилось в целый город. Так что к семидесятым годам черные жили уже всюду, где им вздумается.)

Однако возвратимся в 1932-й, когда произошло нечто невероятное, трамвай замедлил ход, остановился в самом центре «Черного дна» и – неслыханно! – открыл двери. Пассажиры нервно заерзали, а подошедший кондуктор похлопал Дездемону по плечу:

– Леди, ваша остановка. Гастингс.

– Гастингс-стрит? – Она не могла поверить собственным ушам и снова достала адрес. Но кондуктор лишь указал ей на выход.

– Здесь фабрика по выделке шелка? – спросила Дездемона.

– Ни малейшего представления. Я живу не здесь.

И так моя бабка оказалась на Гастингс-стрит. Трамвай тронулся дальше, а пассажиры прильнули к окнам, глядя на женщину, выброшенную за борт. Прижав к себе сумочку и стараясь не смотреть по сторонам, Дездемона двинулась по улице с таким видом, словно знала, куда идет. На тротуаре дети прыгали через веревку. В окне третьего этажа какой-то мужчина рвал бумагу и кричал: «Отныне можете пересылать мне почту в Париж!» Открытые террасы были завалены мебелью, старыми кушетками и креслами, сидя на которых люди играли в шашки, спорили, размахивали руками и смеялись. «Эти мавры всегда смеются. Словно им смешно все происходящее. Объясните мне, что в этом смешного. А это еще что – о господи! – писает прямо на улице. Нет, я не стану смотреть!» Она миновала двор художника-абстракциониста, который превращал утиль в Семь чудес света. Мимо проплыл старый алкоголик в красочном сомбреро, шамкавший беззубой челюстью и протягивавший руку за подаянием. «А что им остается делать? Водопровода у них нет, и канализации тоже. Ужасно. Ужасно. Но ведь турки тоже не проводили к нам воду». Она прошла мимо парикмахерской, где мужчинам распрямляли волосы, – они сидели в резиновых шапочках для душа, как женщины. А потом ее начали окликать с противоположной стороны улицы:

– Детка, ты прямо загляденье. Смотри, как бы не вызвать автокатастрофу.

– Ты настоящий пончик, у меня даже слюнки потекли.

Дездемона ускорила шаг, а за спиной у нее раздались взрывы хохота. Она шла все дальше и дальше, переходя неизвестные ей улицы. В воздухе витали запахи незнакомой пищи – пойманной в соседней реке рыбы, свиных ножек, мамалыги, жареных сосисок и гороха. Но в некоторых домах ничего не готовили и никто не смеялся – там в темных помещениях виднелись измученные лица и отощавшие собаки. Именно из такого дома к ней наконец обратилась женщина:

– Заблудились?

Дездемона взглянула на ее помятое лицо.

– Я ищу фабрику. По выделке шелка.

– Здесь нет никаких фабрик. А если и были, то все закрылись.

Дездемона протянула ей бумажку с адресом, и женщина указала ей на дом напротив.

– Вот этот дом.

И что же, обернувшись, увидела Дездемона? Коричневое кирпичное здание, известное до недавнего времени как Макферсон-холл, которое арендовали для политических собраний, свадеб и выступлений странствующих ясновидящих? Может, она увидела орнаментальные украшения, римские вазы с гранитными фруктами и разноцветный мрамор? Или, может, ее взор привлекли два молодых мавра, охранявших вход? Обратила ли она внимание на их безупречные костюмы – светло-голубой, символизирующий водную стихию, и бледно-лавандовый цвет французских пастелей? Но уж конечно, она должна была заметить их военную выправку, идеально вычищенную обувь и яркие галстуки. Она должна была ощутить контраст между их уверенностью и атмосферой общей подавленности. Но что бы она ни ощущала в этот момент, вся совокупность ее впечатлений передается мне как единое потрясение.

Фески. У них на головах были фески. Мягкие темно-бордовые плосковерхие головные уборы бывших мучителей моих деда и бабки. Головные уборы, названные в честь марокканского города, где была изобретена эта кроваво-красная краска, в которых солдаты преследовали моих деда и бабку, покрывая землю темно-бордовыми разводами. И вот она видела их снова в Детройте на головах двух юных негров. (Фески возникнут в моей истории еще раз, в день похорон, но это совпадение, которое возможно только в реальной жизни, слишком замечательное, чтобы рассказывать о нем сейчас.)

Дездемона робко перешла через улицу и сообщила привратникам, что она по объявлению.

– Надо обойти здание сзади, – кивнул один из них и учтиво повел ее по переулку к идеально выметенному заднему двору. А когда после осторожного звонка распахнулась задняя дверь, Дездемона снова испытала шок, ибо перед ней появились две женщины в чадрах. Если бы не цвет их одеяний – белый, а не черный, – они бы выглядели как мусульманки из Бурсы. Всё, от подбородка до щиколоток, у них скрывала чадра, а волосы были убраны под белый головной платок. Но лица они не закрывали; а когда вышли навстречу Дездемоне, то она увидела на ногах у них коричневые школьные полуботинки.

Фески, чадры и, наконец, мечеть. Бывший Макферсон-холл внутри был переделан в мавританском стиле. Прислужницы провели Дездемону по полу с геометрическим орнаментом, мимо плотных, не пропускавших свет драпировок с кистями. Вокруг царила полная тишина: лишь шелест женских одежд и доносившиеся издали голоса. Наконец они вошли в помещение, где какая-то женщина вешала на стену картину.

– Я сестра Ванда, – не оборачиваясь, промолвила она. – Старшая настоятельница мечети номер один. – На ней тоже была чадра, но другого вида – с кантом и оплечьями. На картине была изображена испускающая лучи летающая тарелка, зависшая над Нью-Йорком.

– Вы ищете работу?

– Да. Я занималась шелкопрядением. У меня большой опыт. Я разводила шелкопрядов и ткала…

Сестра Ванда обернулась и принялась рассматривать Дездемону.

– А кто вы по национальности?

– Гречанка.

– Ах, гречанка. Но, кажется, у греков светлая кожа? Вы родились в Греции?

– Нет. В Турции. Мы приехали из Турции. Мы с мужем.

– Из Турции? Что ж вы сразу не сказали? Турция – мусульманская страна. Вы мусульманка?

– Нет, я гречанка. Православного вероисповедания.

– Но родились в Турции?

– Нэ.

– Что?

– Да.

– И ваша семья приехала из Турции?

– Да.

– Значит, все-таки вы полукровка. То есть не совсем белая.

Дездемона заколебалась.

– Видите ли, я пытаюсь понять, как мы можем все это устроить, – продолжила сестра Ванда. – Мулла Фард, приезжающий к нам из священного города Мекки, постоянно подчеркивает значение самостоятельности. На белых мужчин больше нельзя полагаться. Теперь мы всё должны делать сами, понимаете? – Она понизила голос. – Но дело в том, что на это объявление не откликнулся ни один стоящий человек. Люди приходят, говорят, что они знают, что такое шелк, но ничего не умеют делать. Просто в надежде, что их возьмут на работу хотя бы на день и они получат дневной заработок. – Она опустила глаза. – А чего вы хотите?

– Я не хочу, чтобы меня увольняли.

– Но кто вы? Гречанка? Турчанка? Или кто?

И Дездемона вновь заколебалась, вспомнив о своих детях и подумав о том, что будет, если она вернется домой без еды. И тогда, тяжело сглотнув, она произнесла:

– В моей родне все перемешано – и греки, и турки, всего понемногу.

– Именно это я и хотела от вас услышать, – широко улыбнулась сестра Ванда. – Мулла Фард тоже полукровка. А теперь давайте я вам покажу, что нам надо.

Она провела Дездемону по длинному, обшитому панелями коридору, они миновали кабинет телефонного оператора и вошли в следующий, еще более темный коридор, в конце которого тяжелые драпировки закрывали главный вестибюль, где по-прежнему стояли два юных стражника.

– Если вы хотите работать у нас, вам надо кое-что знать. Никогда не проходите между теми портьерами. Там главное святилище, где мулла Фард проводит свои богослужения. Всегда оставайтесь на женской половине. Было бы неплохо, если бы вы прикрыли свои волосы. Эта шляпка не закрывает ваши уши, которые могут послужить соблазном.

Дездемона инстинктивно дотронулась до своих ушей и оглянулась на стражников. Их лица оставались абсолютно бесстрастными. И она двинулась дальше за старшей настоятельницей.

– А теперь я вам покажу наше производство, – промолвила сестра Ванда. – У нас есть все необходимое. Единственное, чего нам не хватает, так это знаний. – Она двинулась вверх по лестнице, и Дездемона последовала за ней.

(Это была длинная лестница, в три пролета, а у сестры Ванды были больные колени, так что они не скоро доберутся до верха. Мы их пока оставим, а я тем временем объясню, во что вляпалась моя бабка.)

«Как-то летом 1930 года в черном гетто Детройта внезапно появился дружелюбный, но несколько таинственный незнакомец. (Цитирую „Чернокожих мусульман Америки“ Эрика Линкольна.) Он полагал, что он араб, однако его национальность так и не была подтверждена документально. Изголодавшиеся по культуре афроамериканцы с радостью принимали его в своих домах и покупали у него шелк и артефакты, которые, по его утверждению, носили их соплеменники за океаном… Его покупатели так хотели узнать о своем прошлом и о своей родине, что этот торговец вскоре начал устраивать в разных домах собрания.

Вначале „пророк“, как его стали называть, ограничивался рассказами о своих похождениях в разных странах, наложением запретов на определенные продукты и советами по улучшению здоровья. Он был добрым, дружелюбным, непритязательным и терпеливым.

Возбудив интерес своих хозяев (мы переходим к „Непосредственному человеку“ Клода Эндрю Клегга), он стал распространяться об истории и будущем афроамериканцев. Его тактика имела успех, и вскоре торговец начал собирать любопытных чернокожих в частных домах. Позднее для его выступлений стали арендовать публичные залы, и таким образом в самом центре нищего Детройта начала формироваться организационная структура его „Нации ислама“».

Этот торговец был известен под многими именами. Иногда он называл себя мистером Фарадом Магометом, а иногда мистером Мохаммедом Али. Кроме того, он прославился как Фред Додд, профессор Форд, Уоллес Форд, У.-Д. Форд, Уолли Фаррад, Уорделл Фард или У.-Д. Фард. И разной крови в нем было намешано не меньше. Некоторые утверждали, что он – чернокожий уроженец Ямайки, а его отец был сирийским мусульманином. По другим сведениям, он – палестинский араб, устроивший до своего приезда в Детройт расовые волнения в Индии, Южной Африке и Лондоне. Поговаривали, будто он родился в состоятельной семье и его родители происходили из того же племени, что и пророк Магомет, однако, согласно данным ФБР, Фард был родом или из Новой Зеландии, или из Портленда и его родители были выходцами не то с Гавайских, не то с Британских, не то с Полинезийских островов.

Ясно лишь одно: в 1932 году Фард основал в Детройте мечеть № 1. И именно по черной лестнице этой мечети сейчас и поднималась Дездемона.

– Мы продаем шелк прямо в мечети, – продолжила свои пояснения сестра Ванда. – Сами шьем здесь одежду по выкройкам муллы Фарда. Такую же, как носили наши предки в Африке. Раньше мы заказывали ткань и только шили из нее сами. Но с этой Депрессией доставать ее стало все труднее и труднее. И тогда на муллу Фарда снизошло откровение. Он пришел ко мне однажды утром и сказал: «Мы должны заниматься шелководством от начала до конца». Так он выразился. Правда, красноречиво? Своей проповедью он даже голодного пса может отвлечь от вырезки.

Пока Дездемона поднималась по лестнице, она начала кое-что понимать. Нарядные костюмы привратников. Реконструкция внутренних помещений.

Сестра Ванда к этому времени добралась до верхней площадки и распахнула дверь:

– Это наш учебный класс.

Дездемона вошла внутрь и вот что увидела.

В ярких чадрах и платках сидели двадцать три девочки-подростка и занимались шитьем. Они лишь на мгновение оторвались от своего занятия, чтобы взглянуть на вошедшую незнакомку, и тут же, склонив головы, снова вернулись к работе.

– Это наш женский класс мусульманского обучения и общей культуры. Видите, какие они хорошие и воспитанные? Говорят, только когда к ним обращаются. Ислам означает покорность. Вы это знали? Но вернемся к моему объявлению. Нам не хватает ткани. Как и многим другим.

Она повела Дездемону в глубь помещения, где стоял открытый деревянный ящик.

– Поэтому мы заказали гусениц шелкопрядов. Знаете, по почте. И в ближайшее время нам будут доставлены новые. Но, похоже, им не очень нравится здесь, в Детройте. И лично я их за это не виню. Они мрут и мрут. Какая вонь, о господи… – Она оборвала себя на полуслове. – Это просто фигура речи. Меня воспитывали в святой вере. Как вас зовут, вы сказали?

– Дездемона.

– Послушай, Дез, до того как стать старшей настоятельницей, я была парикмахершей и маникюршей. Я не какая-нибудь фермерская дочка. Помоги-ка мне их достать. Ну что за ребята эти гусеницы? Как их заставить это… ну, вырабатывать шелк?

– Это непростое дело.

– Ну и что?

– Это требует денег.

– У нас их сколько угодно.

Дездемона достала чуть живую, сморщенную гусеницу и принялась разговаривать с ней на греческом.

– Послушайте, сестренки, – промолвила сестра Ванда, и девочки разом перестали шить, сложили на коленях руки и подняли головы. – Эта новая дама будет учить нас делать шелк. Она – мулатка, как и мулла Фард, и вернет нам утраченное искусство наших предков, чтобы мы сами могли себя обеспечивать.

Двадцать три пары глаз уставились на Дездемону. Она собралась с мужеством и начала переводить на английский все, что ей предстояло сказать.

– Для того чтобы изготавливать шелк, вы должны быть чисты и целомудренны, – начала она свой первый урок в классе женского мусульманского обучения и общей культуры.

– Мы стараемся, Дез. Слава Аллаху. Мы стараемся.

Обманология

Так моя бабка начала работать на «Нацию ислама». Подобно уборщице в Гросс-Пойнте, она приходила и уходила через черный вход. И, чтобы скрыть свои обольстительные ушки, носила вместо шляпки головной платок. Она никогда не повышала голоса и изъяснялась шепотом. Она никогда не задавала вопросов и никогда не жаловалась. Поскольку ее юность прошла под властью иноземцев, все это ей было знакомо. Фески, коврики для молитв и полумесяцы – все это напоминало ей родину.

Для обитателей «Черного дна» появление в этом доме казалось путешествием на другую планету. В отличие от большинства американских учреждений в мечеть впускали только чернокожих. Старые фрески, изображавшие истребление индейцев и пейзажи Земли обетованной, были стерты до основания, и на их месте появились картины африканской истории: прогуливающиеся по берегам прозрачной реки принцы и принцессы и беседующие в открытых портиках чернокожие мудрецы.

В мечеть № 1 люди сходились послушать проповеди Фарда. Здесь же, в бывшем вестибюле, они приобретали одежду, которую, по словам пророка, «носили чернокожие у себя на родине, на Востоке». Сестра Ванда раскатывала перед ними переливающиеся всеми цветами радуги ткани, и прихожане доставали деньги. Женщины меняли униформу прислуги на белую чадру свободного человека. Мужчины снимали рабские комбинезоны и с чувством собственного достоинства надевали шелковые костюмы. Касса мечети наполнялась деньгами. Мечеть процветала даже в самые тяжелые времена. Форд закрывал свои заводы, зато Фард на Гастингс-стрит преуспевал.

Находясь на своем третьем этаже, Дездемона мало что видела. Она проводила утренние занятия в классе, а днем переходила в Шелковую комнату, где хранилась неразрезанная ткань. Однажды она принесла свою шкатулку и, пустив по рукам, начала рассказывать историю ее приключений: как ее вырезал дед из оливкового дерева и как она уцелела во время пожара, при этом Дездемона старалась ничем не оскорбить религиозные чувства своих слушательниц. И действительно, девочки относились к ней с такой симпатией и дружелюбием, что приходили на память времена, когда греки и турки мирно уживались друг с другом.

И тем не менее бабка с трудом привыкала к чернокожим. Она посвящала своего мужа в новые и новые открытия: «Ладони у мавров такие же белые, как у нас», или «У мавров не бывает шрамов, только шишки», или «А ты знаешь, как мавры бреются? Они пользуются порошком! Я видела это через окно». Проходя по улицам гетто, Дездемона каждый раз возмущалась тем, как жили его обитатели. «Никто ничего не убирает. Мусор лежит прямо у дверей. Это ужасно». Но в мечети все было иначе. Мужчины усердно работали и отказывались от спиртных напитков. Девушки были скромными и целомудренными.

– Этот мистер Фард делает все правильно, – говорила Дездемона в воскресенье за обедом.

– Ради бога, мы оставили свои чадры в Турции, – возражала Сурмелина.

Но Дездемона только покачала головой.

– Этим американкам не мешает носить чадру.

Однако сам пророк так и оставался неизвестным для Дездемоны. Фард был подобен Богу – он присутствовал везде и везде был невидим. Глаза паствы, расходящейся после его проповеди, излучали сияние. Он сам держался в установленных им правилах диетического питания: употребление свинины запрещалось и отдавалось предпочтение африканской пище – ямсу и маниоке. Время от времени Дездемона видела его машину – новенький «крайслер», припаркованный у входа в мечеть. Машина всегда была чистой и блестящей, с идеально надраенной хромированной решеткой бампера. Но самого Фарда за рулем Дездемона не видела никогда.

– Как же ты можешь увидеть его, если он Бог? – однажды вечером шутливо поинтересовался Левти, когда они собирались спать. Дездемона лежала, улыбаясь, гордая своим первым недельным заработком, спрятанным в матраце.

– Я бы хотела получить откровение, – ответила она.

Первым ее проектом в мечети № 1 было превращение флигеля в шелковичную ферму. Она обратилась к «Детям ислама», как называлась военизированная часть националистической организации, с тем чтобы молодые люди вынесли из ветхой лачуги деревянный комод, и сама проследила за этим. Они закрыли досками выгребную яму и сняли со стен старые календари, опуская глаза, чтобы не видеть их оскорбительные изображения. Они установили полки и сделали в потолке вентиляцию. Но, несмотря на все их усилия, во флигеле продолжала стоять вонь.

– Не волнуйтесь, – успокаивала их Дездемона. – По сравнению с шелкопрядами это ерунда.

А наверху, в женском классе мусульманского обучения и общей культуры, в это время плели кормушки. Дездемона сделала все возможное, чтобы спасти первую партию шелкопрядов. Она грела их под электрическими лампами и пела им греческие песни, но обмануть их не удалось. Не успев вылупиться из своих черных яиц, они тут же ощущали сухой, холодный воздух и искусственное тепло лампочек и начинали скукоживаться.

– Скоро прибудут новые, – утешала сестра Ванда, выбрасывая эту партию. – Только будь на месте.

Шло время, и Дездемона начала привыкать к светлым ладошкам афроамериканок. Она приучилась входить через черный ход и молчать, пока к ней не обратятся. А в свободное от занятий время – покорно ждать в Шелковой комнате.

Шелковая комната… (Чего только не произошло в этом тридцатиметровом помещении! В нем говорил бог, моя бабка отрекалась от своей национальности и познала смысл творения.) В одном конце этого небольшого помещения с низким потолком стоял кроильный станок. Вдоль стен, обитых плюшем от пола до потолка, как ювелирная шкатулка изнутри, были сложены рулоны шелка.

Порой казалось, ткань танцует. Шевелясь от каких-то мистических воздушных потоков, она начинала трепетать и колыхаться, и Дездемоне приходилось вскакивать и скручивать рулоны.

Однажды во время этого таинственного па-де-де полоса зеленого шелка повела за собой Дездемону, и она вдруг услышала голос.

«Я родился в священном городе Мекка семнадцатого февраля тысяча восемьсот семьдесят седьмого года».

Сначала ей показалось, что кто-то незаметно вошел в комнату, но, обернувшись, она никого не обнаружила.

«Мой отец Альфонсо был чернокожим и происходил из племени Шаба. Мою мать звали Беби Ги, и она была белой ведьмой».

– Кем? – не расслышала Дездемона, пытаясь определить, откуда идет голос. Казалось, он находится где-то под полом.

«Он познакомился с ней в предгорьях Восточной Азии и смог разглядеть ее мощный потенциал. Он вел ее праведными путями, пока она не стала благоверной мусульманкой».

Но Дездемону не волновали слова, она их не усваивала. Главным был сам голос, от которого дрожало в груди. Она отпустила полотнище трепещущего шелка и, прислушиваясь, склонила покрытую платком голову. А когда голос зазвучал снова, она стала ощупывать рулоны шелка, пытаясь отыскать его там.

«Зачем мой отец женился на белой дьяволице? Потому что он знал, что его сыну предназначено нести утраченное слово Шабы».

Один рулон, третий, пятый – и вот наконец она обнаружила решетку, откуда голос звучал громче.

«Он чувствовал, что я, его сын, буду иметь такой цвет кожи, который на равных позволит мне общаться как с белыми, так и с черными. И вот перед вами я, мулат, подобный ангелу, принесшему заповеди иудеям».

Голос пророка поднимался из самых глубин здания. Он шел из зала, расположенного тремя этажами ниже, и просачивался через люк на сцене, на которой, по традициям старых табачных дельцов, когда-то плясала Рондига, прикрытая лишь табачными листьями. Голос отдавался эхом в коридорах, разбегался по вентиляционным трубам, окружавшим здание, разрастался и вырывался наружу из камина, у которого теперь на корточках сидела Дездемона.

«Полученное мною образование, как и королевская кровь, текущая в моих жилах, могли бы подвигнуть меня на борьбу за власть. Но я услышал, братья, как плачет мой дядя в Америке».

Теперь Дездемона уже могла различить легкий акцент. Она выждала еще некоторое время, но за этим ничего не последовало. Лишь запах пепла и гари поднимался к ее лицу. Она склонилась ниже, но услышала лишь голос сестры Ванды, которая звала ее с площадки:

– Алло! Дез! Мы ждем тебя.

Она отпрянула от камина.

Моя бабка была единственной белой женщиной, когда-либо слышавшей проповедь У.-Д. Фарда, да и то она поняла меньше половины его слов из-за дурной акустики, собственного плохого знания английского и страха, что кто-нибудь войдет. Дездемона знала, что ей запрещено слушать проповеди Фарда, и меньше всего на свете ей хотелось рисковать новым местом работы. Но ей некуда было деться.

Ежедневно ровно в час дня камин начинал свою трансляцию. Сначала доносился гул прихожан. Затем следовало пение. Дездемона перекатывала рулоны шелка к камину, чтобы приглушить звук. Она переставляла свое кресло в самый дальний угол. Но ничего не помогало.

«Может, вы помните, что в последней своей лекции я рассказывал о перемещении Луны?»

– Нет, не помню, – отвечала Дездемона.

«Шестьдесят триллионов лет тому назад Бог сделал в земле скважину, заполнил ее динамитом и разорвал Землю надвое. Меньшая из частей стала Луной. Помните?»

В недоумении моя бабка прижала руки к ушам, но не смогла удержать сорвавшийся с губ вопрос: «И кому потребовалось взрывать Землю?»

«Сегодня я расскажу вам о другом боге. О дьяволе. По имени Якуб».

И теперь пальцы Дездемоны разжимались все больше, пропуская голос.

«Якуб жил восемь с половиной тысяч лет тому назад в нынешнем двадцатипятитысячном цикле. Этот Якуб был одержимым и обладал немыслимо огромной головой. Он был очень умен. Даже гениален. Он был одним из самых выдающихся ученых мужей ислама. Когда ему было всего лишь шесть лет, он открыл тайны магнетизма. Играя с двумя кусочками стали, он сложил их вместе и вывел научную формулу магнетизма».

Этот голос притягивал Дездемону как магнит. Он заставлял ее опустить руки и наклониться вперед…

«Но магнетизма Якубу было мало. В его огромной голове роились другие помыслы. И в один прекрасный день он решил, что если ему удастся создать совершенно новую расу, генетически отличающуюся от первоначальной, чернокожей, то с помощью обманологии она сможет поработить чернокожих людей».

…И тогда Дездемона приблизилась к камину. Она пересекла комнату, отодвинула рулоны с шелком и встала на колени. А Фард в это время продолжал свои разъяснения:

«Любой чернокожий создан из двух зародышей – черного и коричневого. И вот Якуб убедил пятьдесят девять тысяч пятьсот девяносто девять мусульман переехать на остров Пелас в Эгейском море. Его и сегодня можно обнаружить на картах Европы, только под другим названием. На него-то Якуб и перевез эти пятьдесят девять тысяч пятьсот девяносто девять мусульман и приступил там к пересадке тканей».

Теперь до Дездемоны доносились и другие звуки – шаги Фарда по сцене и скрип стульев, который усиливался, когда слушатели, ловя каждое слово, наклонялись вперед.

«В своих лабораториях Якуб лишил всех чернокожих способности к воспроизводству. Если черная женщина производила на свет ребенка, его тут же убивали. Оставляли только коричневых младенцев. И только людям со смуглой кожей он позволял совокупляться».

– Ужасно! – воскликнула Дездемона на своем третьем этаже. – Этот Якуб просто чудовище!

«Слышали ли вы о дарвиновской теории естественного отбора? Так вот Якуб занимался противоестественным отбором. С помощью своих научных экспериментов Якуб вывел первых краснокожих и желтолицых. Но он на этом не остановился. Он продолжал заниматься спариванием светлокожих потомков этих людей. И по прошествии многих лет ему удалось генетически изменить черного человека, сделав его светлокожим и слабым, лишив его праведности и морали и наставив его на пути порока. И тогда, братья, Якуб завершил свой труд. Но что он создал? Как я уже говорил, подобное рождает подобное. Якуб создал белого человека! Сотканного из лжи. Рожденного из братоубийства. Он создал расу голубоглазых дьяволов».

А в женском классе мусульманского обучения и общей культуры в это время продолжали делать лотки для шелкопрядов. Все работали молча, мечтая о всякой всячине. Так, Руби Джонс думала о том, каким красивым был Джон Туке, и гадала, сможет ли она когда-нибудь выйти за него замуж. А Дарлин Вуд переживала из-за того, что все ее братья уже избавились от своих рабских имен, а она так и оставалась Дарлин, потому что у муллы Фарда все еще не доходили руки до девушек. Лили Хейл думала исключительно о своей завивке, спрятанной под платком, и о том, как вечером она высунет голову из окна, делая вид, что проверяет, какая на улице погода, чтобы ее увидел Лаббок Хесс, живущий по соседству. Бетти Смит повторяла: «Слава Аллаху, слава Аллаху, слава Аллаху». А Милли Литл мечтала о жвачке.

Наверху же Дездемона, у которой лицо горело от теплого воздуха, поднимавшегося из решетки, решительно противилась этому новому повороту сюжета. «Дьяволы? Все белые – дьяволы? – фыркнула она. И, отряхивая пыль с колен, поднялась. – Ну хватит. Я больше не буду слушать этого безумца. Мне платят за то, что я здесь работаю. И довольно».

Но на следующее утро она снова мысленно была в мечети. В час дня снова раздался голос, и моя бабка вся превратилась во внимание.

«А теперь давайте проведем сравнительный анализ физиологии представителей белой расы и коренного населения планеты. Выражаясь анатомически, белые кости являются более хрупкими, белая кровь более жидкой. То есть белые обладают всего лишь третью физических способностей чернокожих. И никто не может это отрицать, потому что наши собственные глаза убеждают нас в этом».

Но Дездемону его доводы ни в чем не убеждали. Все заявления Фарда вызывали у нее насмешку. Но изо дня в день она продолжала покорно расстилать шелк перед камином, становиться на колени и приникать к вентиляционной решетке. «Он настоящий шарлатан, – повторяла она. – Только выуживает деньги». И тем не менее ничто не могло заставить ее отойти в сторону, и она покорно внимала последним откровениям.

Что с ней творилось? Неужто она была столь податлива, что не могла не подчиниться глубокому, бесплотному голосу Фарда? Или по прошествии десяти лет, проведенных в Детройте, она и вправду начала все видеть в черно-белом свете?

Хотя возможен и иной вариант. Вполне вероятно, что ее чувство вины, это ощущение болезненного, липкого ужаса, которое регулярно ее охватывало, и было тем самым неизлечимым вирусом, который заставил ее откликнуться на воззвания Фарда. Возможно, это чувство собственной греховности и придавало обличениям Фарда в ее глазах какой-то смысл. Может, она и впрямь принимала на свой счет его расовые разоблачения.