Текст книги "Свадебный сюжет"

– Что ты хочешь сказать? – спросила Мадлен. – Что Леонард сходит с ума?

– Я этого не говорил.

– Тогда что это значит – «распадающийся разум»?

– Он мне сказал, такое возникает ощущение. У него самого.

Поняв, что его разум разваливается на куски, Леонард решил собрать его заново. Для этого он снимал пластмассовую трубку и говорил, пытаясь достучаться до других, взаимодействовать с ними, дать им точное описание своего отчаяния, физических симптомов, предположений, вызванных ипохондрией. Он звонил и расспрашивал людей про их родинки. У тебя никогда не было родинки подозрительного вида? Такой, которая кровоточит или меняет форму? А на члене не появлялась такая красная штука? Может, это герпес? Какой он вообще с виду, герпес? В чем разница между герпесным пузырьком и шанкром? По словам Ауэрбаха, Леонард переходил границы приличий мужской дружбы: он звонил своим друзьям мужского пола и осведомлялся о том, как у них обстоит дело с эрекцией. Бывало ли так, что у них не вставал? Если да, то при каких условиях? Свои эрекции Леонард начал называть «Гамби». Имелись в виду ситуации, когда все гнется, становится податливым, как фигурка из детского мультика. «Иногда у меня бывает прямо-таки настоящий Гамби», – говорил он. Он переживал, а вдруг велосипедный поход по Орегону, совершенный им однажды летом, сказался на его простате. Отправившись в библиотеку, он отыскал статью, где приводились результаты исследований эрекционных нарушений у спортсменов – участников велогонки «Тур де Франс». Леонард со своим замечательным умом и всегдашним умением рассмешить успел расположить к себе разных людей, у многих в душе сохранились добрые чувства и приятные воспоминания о нем. Теперь, когда он звонил всем без конца, этот запас с каждым звонком таял: люди ждали, пока он перестанет ныть, пытались разговорами вытащить его из депрессии, и момент, когда все запасы хорошего отношения к нему истощились, наступил не скоро.

Мрачность всегда была одной из привлекательных черт Леонарда. Слушая, как он перечисляет свои недостатки, свои сомнения относительно американской формулы успеха, многие испытывали облегчение. В университете было столько людей с накрученными амбициями, до краев накачанных самолюбием, умных, но безжалостных, усидчивых, но невосприимчивых, блестящих, но скучных, что все чувствовали необходимость оптимистично улыбаться, получать высокие баллы, преуспевать на всех фронтах, хотя в глубине души понимали, как много в этом притворства. Люди сомневались в себе и боялись будущего. Им было страшно, им не хватало уверенности, поэтому беседы с Леонардом, которому все это было присуще с лихвой, помогали другому человеку почувствовать себя более достойным, менее одиноким. Звонки Леонарда были чем-то вроде терапии по телефону. Притом ему было гораздо хуже, чем всем остальным! Он был доктор Фрейд и вестник конца света, отец-исповедник и смиренный кающийся, психоаналитик и психоневротик в одном лице. Он не напускал на себя фальшиво-бодрый вид, не изображал супермена. Он говорил честно, слушал сочувственно. В лучшем своем варианте разговор с Леонардом по телефону представлял собой некое искусство, а также своего рода миссионерский акт.

Тем не менее, по словам Ауэрбаха, примерно в это время пессимизм Леонарда переродился. Он стал более глубоким, беспримесным. Он сбросил старые комедийные одежды, утратил оттенок клоунады и превратился в неподдельное, смертельное, чистейшее отчаяние. Леонард всегда пребывал в депрессии, но то, чем он страдал раньше, было чем угодно, только не депрессией. Депрессией было его нынешнее состояние. Этот монотонный монолог давно не мывшегося человека, лежащего на спине посередине комнаты. Этот зачитываемый ровным голосом список неудач юности, неудач, которые в глазах Леонарда уже обрекли его на дальнейшую жизнь, подчиненную закону все убывающей и убывающей отдачи. «Куда подевался Леонард?» – то и дело спрашивал он по телефону. Куда подевался парень, способный одной левой написать сочинение на двадцать страниц о Спинозе, одновременно играя правой в шахматы? Куда подевался Леонард с его учеными привычками, тот, кто поставлял неизвестные данные по сравнительному анализу развития типографской печати во Фландрии и Валлонии, тот, кто подробно обсуждал литературные достоинства произведений шестнадцати писателей – уроженцев Ганы, Кении и Берега Слоновой Кости, напечатанных в серии под названием «Из Африки», изданной в 60-е, и найденных Леонардом в книжном «Стрэнд», – он купил их по пятьдесят центов за книжечку и прочел от корки до корки? «Куда подевался Леонард?» – спрашивал Леонард. Ответа Леонард не знал.

Постепенно до его друзей начало доходить, что ему все равно, кому звонить. Он забывал, кто на том конце провода, а стоило одному человеку найти предлог и повесить трубку, как Леонард дозванивался кому-нибудь другому и начинал с того самого места, где остановился. А у людей были и свои дела. У них хватало других занятий. Поэтому друзья мало-помалу начали придумывать отговорки. Услышав голос Леонарда, они сообщали, что им надо на занятия или на встречу с преподавателем. Они сократили время разговоров до минимума, а вскоре вообще перестали подходить к телефону. Ауэрбах и сам так делал. Теперь он чувствовал свою вину, потому и позвонил Мадлен.

– Мы знали, что Леонард в плохом состоянии, – сказал он, – но не знали, что настолько.

Дело дошло до того, что в один прекрасный день телефон Ауэрбаха зазвонил около пяти вечера. Подозревая, что это Леонард, он не поднял трубку. Однако телефон все звонил и звонил – в конце концов Ауэрбах, не выдержав, ответил.

– Кен? – сказал Леонард дрожащим голосом. – Кен, мне не ставят зачет. Я не получу диплом.

– Кто это так говорит?

– Только что звонил профессор Налбандян. Он говорит, я уже не успею нагнать все, что пропустил. Так что зачет он мне не поставит.

Ауэрбаха это не удивило. Но голос Леонарда звучал так потерянно, словно плач заблудившегося в лесу ребенка, и Ауэрбах решил сказать что-нибудь успокаивающее.

– Ничего страшного. Он же тебе не запрещает прийти на пересдачу.

– Кен, дело же не в этом. – В голосе Леонарда послышалась обида. – Дело в том, что я хотел попросить его написать мне рекомендацию. Все пропало, Кен, все насмарку. Теперь я не получу диплом вовремя, вместе со всеми. Раз не получу диплом, меня не возьмут на практику в Пилгрим-Лейк. Денег у меня нет. Родители мне помогать не станут. Не знаю, как быть. Двадцать два года – и вся жизнь насмарку!

Ауэрбах пытался увещевать Леонарда, успокоить, но тот на все доводы продолжал твердить одно: ситуация безвыходная. И все жаловался: денег у него нет, ему, в отличие от большинства студентов, не помогают родители, всю жизнь он был лишен каких-либо преимуществ – это и довело его до душевного кризиса. Они топтались на месте больше часа, повторяя одно и то же, Леонард тяжело дышал в трубку, отчаяние в его голосе росло, Ауэрбах не знал, что еще сказать, начал давать советы, которые ему самому казались глупыми, например поменьше думать о себе, выйти на улицу и посмотреть на магнолии, цветущие в парке – видел, какие там магнолии? – или попытаться сравнить свое положение с по-настоящему отчаянным, как у рабочих золотых рудников в Южной Америке, квадроплегиков, больных рассеянным склерозом, да и вообще вспомнить, что жизнь не так уж плоха, как ему представляется. И тут Леонард сделал то, чего никогда прежде не делал. Он повесил трубку, не дослушав Ауэрбаха. Это был единственный случай за время его телефонного безумия, когда он первым повесил трубку, и Ауэрбах испугался. Он перезвонил – ответа не было. Наконец, переговорив с несколькими людьми, знавшими Леонарда, Ауэрбах отправился на Планет-стрит, где нашел друга в обезумевшем состоянии. После долгих упрашиваний он наконец уговорил Леонарда разрешить ему отвести себя в поликлинику, и врач оставил его там на ночь. На следующий день его перевели в городскую больницу, теперь он лежит в психиатрическом отделении, его лечат.

Будь у Мадлен побольше времени, она сумела бы осмыслить и классифицировать сумятицу чувств, которые ее охватили. На передний план выступала паника. За ней – стыд и гнев: почему она узнает об этом последней?! Тем не менее позади всего прочего пузырьками вскипало странное оживление.

– Я с Леонардом знаком еще с той поры, как ему впервые поставили диагноз, – сказал Ауэрбах. – С первого курса. Если он принимает лекарства, все нормально. Всегда все было нормально. Просто сейчас ему нужна поддержка. В общем, поэтому я и звоню.

– Спасибо, – сказала Мадлен. – Хорошо, что ты позвонил.

– До сегодняшнего дня мы, несколько человек, как-то помогали ему удержаться на плаву – в смысле ходили к нему. Но сегодня все разъезжаются. И потом… не знаю… он наверняка был бы рад тебя повидать.

– Он так говорил?

– Говорить не говорил. Но я его видел вчера вечером. Он наверняка будет рад.

На этом Ауэрбах, продиктовав адрес больницы и номер дежурного поста, распрощался.

Теперь Мадлен точно знала, что ей делать. Положив трубку твердой рукой, она вышла из спальни и вернулась в гостиную.

Оливия все еще сидела, положив ноги на журнальный столик, дожидаясь, пока высохнет лак. Эбби наливала из миксера в стакан розовый фруктовый коктейль.

– Вы, предательницы! – набросилась на них Мадлен.

– Что? – удивилась Эбби.

– Вы все знали! – кричала Мадлен. – С самого начала знали, что Леонард в больнице! Поэтому и говорили, что на вечеринке его не будет.

Эбби с Оливией переглянулись. Каждая хотела, чтобы высказалась другая.

– Знали, а мне не сказали!

– Мы для твоей же пользы. – Эбби сделала вид, будто очень переживает. – Не хотели, чтобы ты расстраивалась и лезла на стенку. Вспомни, ты ведь уже на занятия толком не ходила. Только начала забывать своего Леонарда, вот мы и решили…

– А если б Уитни попал в больницу, а я бы тебе не сказала, тебе понравилось бы?

– Это другое дело, – ответила Эбби. – Вы с Леонардом расстались. Вы даже не разговаривали друг с другом.

– Неважно.

– А мы с Уитни по-прежнему встречаемся.

– Как вы могли? Знали и мне не сказали!

– О’кей, – сказала Эбби. – Ну извини. Нам очень жаль, что так получилось.

– Вы меня обманывали.

Оливия покачала головой, не желая с этим соглашаться.

– Леонард сумасшедший, – сказала она. – Ты это понимаешь? Извини, Мадди, но это правда: Леонард – сумасшедший. Он из своей квартиры не выходил! Пришлось вызвать охрану, дверь сломать.

Эти подробности ей были неизвестны. Мадлен проглотила их, чтобы проанализировать позже.

– Леонард не сумасшедший, – ответила она. – Просто у него депрессия. Это болезнь.

Она не знала, болезнь ли это. Она ничего об этом не знала. Но то, как быстро ей удалось выхватить этот аргумент ниоткуда, придало ей уверенности в собственных словах.

Эбби по-прежнему стояла с сочувственным видом, изображая печаль, склонив голову набок. Верхняя губа у нее была перемазана коктейлем.

– Мад, мы же просто о тебе беспокоились, – начала она. – Беспокоились, вдруг ты этим воспользуешься, чтобы помириться с Леонардом.

– Ага, значит, вы ради меня старались?

– Ехидничать необязательно, – заметила Оливия.

– Просто не верится, что весь последний год я впустую потратила на вас.

– Ага, а с тобой жить было прямо одно удовольствие! – В голосе Оливии появились жестокие и радостные нотки. – С тобой и твоими «Фрагментами речи влюбленного». Надоело до смерти! Это как та строчка, которую ты все время цитируешь. Как там? Что люди влюбляются лишь потому, что читали о любви. Так вот, ты только и делаешь, что о ней читаешь.

– По-моему, мы тебе оказали любезность, когда позвали жить вместе, – не будешь же ты с этим спорить, – сказала Эбби, слизывая с губы коктейль. – Это же мы нашли квартиру, заплатили задаток и все прочее.

– Лучше бы вы меня не звали, – ответила Мадлен. – Тогда я, может, поселилась бы с людьми, которым можно доверять.

– Пошли, – сказала Эбби, отворачиваясь от Мадлен и давая понять, что разговор окончен. – А то пока доберемся.

– У меня еще ногти не высохли, – ответила Оливия.

– Пошли-пошли. Мы опаздываем.

Дожидаться продолжения Мадлен не стала. Она повернулась, пошла к себе в комнату и закрыла дверь. Услышав, что Оливия с Эбби ушли, она собрала свои выпускные причиндалы – шапочка, мантия, кисточка – и спустилась в холл. На часах было 9:32. У нее оставалось двенадцать минут, чтобы добраться до кампуса.

Кратчайший путь на вершину холма вел по Бауэн-стрит, что имело и еще одно преимущество – ей не грозила опасность обогнать соседок. Однако у Бауэн-стрит были свои недостатки. Там жил Митчелл, а сталкиваться с ним ей не хотелось. Она осторожно прошла за угол, быстро миновала его дом и начала взбираться по холму.

Дорога была скользкая от дождя, и когда Мадлен добралась до вершины, ее туфли были облеплены грязью. В голове опять застучало; продолжая быстро идти, она почувствовала запах собственного тела, поднимавшийся из ворота платья. Она в первый раз исследовала пятно. Происхождение его было невозможно установить. Как бы то ни было, она остановилась, натянула через голову мантию и пошла дальше.

Она представила себе, как Леонард забаррикадировался у себя в квартире, как охрана ломает дверь, и ее охватила нежность, смешанная со страхом.

И все же это оживление не проходило, внутри, несмотря на подступившую тревогу, словно надувался воздушный шарик, придававший равновесия…

Дойдя до Конгдон-стрит, она прибавила шагу. Еще несколько кварталов, и впереди показалась толпа. Полиция перекрыла движение, и люди в плащах начали заполнять Проспект-стрит и Колледж-стрит, собираясь перед зданием факультета искусств и библиотекой. Снова поднялся ветер, верхушки вязов колыхались на фоне темного неба.

Проходя мимо Керри-тауэр, Мадлен услышала, как настраивается духовой оркестр. Выпускники и студенты-медики вытягивались вдоль Уотермен-стрит, а сотрудники в парадной одежде выравнивали ряды. Она хотела было пройти через арку Фонс-хауса на лужайку, но участники церемонии преграждали ей путь. Она не стала ждать, направилась дальше вдоль Фонс-хауса, вниз по ступенькам почты, рассчитывая добраться до лужайки подземным переходом. По дороге туда в голову ей пришла одна мысль. Она снова взглянула на часы. 9:41. У нее еще четыре минуты.

Почтовый ящик Мадлен находился в нижнем ряду, со стороны входа. Чтобы набрать шифр, она опустилась на колено, отчего почувствовала надежду и одновременно незащищенность. Медная дверца открылась, показалась потемневшая от времени ячейка. Внутри лежал одинокий пакет. Мадлен спокойно (ведь победители никогда не выказывают ни беспокойства, ни спешки) вытащила его.

Это было письмо из Йеля, надорванное и вложенное в полиэтиленовый пакет с эмблемой почты и надписью: «Данный предмет был поврежден в процессе доставки. Приносим извинения за задержку».

Она вскрыла пакет и осторожно вытащила из него бумажный конверт, стараясь не порвать еще сильнее. Он, похоже, застрял в сортировочной машине. На штемпеле стояло «01 апреля 1982».

Почта в Фонс-хаусе повидала множество писем с положительным ответом. Они стекались сюда ежегодно: из медицинских школ, из школ права, из магистратур. Студенты стояли на коленях перед своими ящиками, совсем как она сейчас, и вынимали письма, мгновенно превращавшие их в роудсовских стипендиатов, референтов сенаторов, начинающих репортеров, учащихся Уортонского университета. Открывая конверт, Мадлен заметила, что он не очень тяжелый.

Уважаемая мисс Ханна!

Сообщаем вам, что приемная комиссия Йельского университета не может предоставить вам место для обучения в магистратуре по курсу английского языка и литературы в следующем, 1982–1983 учебном году. Мы ежегодно получаем большое количество заявлений от квалифицированных выпускников и, к сожалению, не имеем возможности…

Она не проронила ни звука. Ничем не выдала разочарования. Тихонько закрыла свой ящик, повернув механизм замка, выпрямилась во весь рост, прошла к выходу, держа осанку. У двери, завершая работу, начатую сортировочным отделом почтамта, она разорвала письмо надвое и бросила в корзину для макулатуры.

Студенты А, В, С и D подали заявления в йельскую магистратуру. Если А – редактор журнала The Harvard Crimson, В – роудсовский стипендиат, опубликовавший монографию о «Потерянном рае» в Milton Quarterly, С – девятнадцатилетний вундеркинд из Англии, знающий русский и французский и состоящий в родстве с премьер-министром Тэтчер, a D – выпускник по специальности английская литература, приложивший к заявлению посредственную статью о служебных словах в Pearl плюс набравший 520 баллов в логической части общеобразовательного вступительного экзамена, то у кого из студентов шансов на поступление не больше, чем у кубика льда в адском пекле?

Ей отказали еще в апреле, два месяца назад. Судьба ее была решена еще до того, как она рассталась с Леонардом, а значит, та единственная вещь, на которую она рассчитывала эти последние три недели как на что-то, что поможет ей воспрять духом, была иллюзией. Еще одно важное обстоятельство, о котором ей не сообщили.

На лужайке слышались крики. Жестом человека, отдающегося на волю судьбы, Мадлен надела на голову шапочку, словно шутовской колпак. Она вышла из здания почты и поднялась по ступенькам к лужайке.

Там, на открытом месте, в окружении зелени, стояли родственники выпускников, ожидая начала процессии. Три маленькие девочки вскарабкались на колени к бронзовой скульптуре работы Генри Мура, они улыбались и хихикали, а их отец встал на колени, чтобы их сфотографировать. Вокруг околачивались группы бывших выпускников, собравшихся на праздничную встречу, в соломенных шляпах и бейсболках с эмблемой Брауна и годом выпуска.

Перед Сэйлс-холлом начались радостные выкрики. Мадлен смотрела, как свита белокурых внуков или правнуков выпихнула на видное место какого-то выпускника эпохи палеолита, эдакое привидение, обернутое в полосатый пиджак. К ручкам его инвалидного кресла были привязаны шарики с гелием, стайкой рвущиеся в весеннее небо; на каждом было выведено коричневой краской «Выпуск 1909». В ответ на аплодисменты старик поднял руку. Он ухмылялся, показывая длинные, как у вурдалака, зубы, лицо его, увенчанное старинной шляпой, как у дворцового стражника, светилось удовлетворением.

Мадлен проводила счастливого старика взглядом. В этот момент оркестр заиграл торжественную мелодию, и церемония выпуска началась. Впереди процессии шел президент университета, похожий на директора крупной фирмы, в полосатом академическом облачении и прилегающей шапочке, какие носили в эпоху Возрождения, со средневековым копьем в руке. За ним следовали члены попечительского совета, с виду настоящие плутократы, и ныне здравствующие члены семейства Браунов, рыжеволосые, с неестественно большими головами, а также разнообразные проректоры и деканы. Выпускники, идущие колонной по двое, вливались в процессию, выходя из-под Уэйленд-арч и пересекая лужайку. Участники парада двинулись мимо Юниверсити-холла по направлению к воротам Ван Уикля, где в нетерпении сгрудились родители, включая Олтона и Филлиду.

Мадлен наблюдала за процессией, выжидая, пока образуется место, куда можно будет вклиниться. Она вглядывалась в лица, ища кого-нибудь из знакомых, свою подругу Келли Троб или, на худой конец, Лолли и Пуки Эймс. В то же время она боялась, как бы опять не столкнуться с Митчеллом или с Оливией и Эбби, и поэтому старалась не особенно выдаваться из толпы, держась за спиной какого-то толстопузого папаши, вооруженного видеокамерой.

С какой стороны положено висеть кисточке, слева или справа, она не помнила.

Выпускной курс насчитывал чуть меньше тысячи двухсот человек. Они все шли и шли, по двое, улыбаясь и смеясь, вскидывая кулаки и ладони. Но никого из промаршировавших мимо Мадлен не знала. Четыре года учебы – и ни одного знакомого.

Прошла какая-нибудь сотня выпускников, но остальных Мадлен решила не ждать. Лица, которое ей хотелось увидеть, там все равно не было. Она повернулась, пошла обратно, миновала арку Фонс-хауса, направилась по Уотермен-стрит в сторону Тэйер-стрит. Торопясь, едва ли не сбиваясь на бег, придерживая шапочку одной рукой, она добралась до угла, где движение не было перекрыто. Минуту спустя она уже остановила такси и попросила водителя отвезти ее в городскую больницу.

* * *

Они как раз докуривали косяк, когда ряды начали двигаться.

Митчелл и Ларри уже полчаса стояли на ветру, в затененном Ристонском дворике – сюда как раз пришлась середина длинной черной цепочки выпускников, которая протянулась от основной лужайки вдоль длинной дорожки к заросшей плющом арке у них за спиной и дальше, по Тэйер-стрит. Благодаря узким тротуарам ряды перед двориком и сразу за ним выровнялись сами собой, однако на открытом пространстве толпа раздулась, превратившись в уличное гулянье. Народ топтался вокруг, переходил с места на место.

Митчелл прикрыл Ларри от ветра, чтобы тот смог раскурить косяк. Все жаловались на холод и ходили взад-вперед, чтобы не замерзнуть.

У выпускников нашлось множество способов снизить торжественный дух этого события. Одни надели шапочки под залихватским углом. Другие украсили их наклейками или разрисовали краской. Девушки облачились в накидки из перьев, солнечные очки марки «Весенние каникулы», серьги с зеркальными гранями, похожие на дискотечные шары в миниатюре. Отметив, что подобные демонстрации неповиновения – явление такое же банальное, как и выпускные церемонии, а стало быть, ничем не отличаются от освященных временем традиций, которые они пытаются сломать, Митчелл взял у Ларри косяк и выступил против пафосности момента своим собственным, тоже банальным способом.

– Gaudeamus igitur[10]10
  «Веселитесь, юноши» (лат.) – начало студенческого гимна.


[Закрыть], – сказал он и затянулся.

Сигнал к началу процессии, словно проглоченное черной змеей яйцо, перемещался, подчиняясь едва заметной глазу перистальтике, по вьющейся цепи собравшихся. Однако никакого движения пока не было видно. Митчелл всматривался вперед, щуря глаза. Наконец сигнал достиг тех, кто стоял непосредственно перед Ларри и Митчеллом, и вся колонна разом двинулась вперед.

Они передавали косяк друг дружке, затягиваясь на ходу быстрее.

Шедший перед ними в колонне Марк Клемке повернулся и сказал, шевеля бровями:

– У меня под мантией ничего нет.

Многие захватили с собой фотоаппараты. Узнав из рекламных проспектов, что этот момент надо запечатлеть на пленке, они так и делали – запечатлевали.

Оказывается, это возможно – чувствовать себя выше других и одновременно изгоем.

В детском саду надо было строиться по алфавиту. Во время школьных экскурсий надо было держать напарника за руку, протискиваясь мимо овцебыка или паровой турбины. Вся учеба представлялась одним непрерывным построением; в конце ожидало это, финальное. Митчелл и Ларри медленно продвигались, оставляя позади тенистый, заросший зеленью Ристонский дворик. Земля еще не успела прогреться под солнцем. Какой-то шутник вскарабкался на статую Марка Аврелия, чтобы нацепить на голову стоика четырехугольную шапочку. На стальном боку его лошади было краской выведено «82». Поднявшись по ступенькам вдоль стены театра «Лидс», они пошли дальше, мимо Сэйлс-холла и Ричардсона, к лужайке. Небо напоминало какое-то полотно Эль Греко. Ветер подхватил и унес чью-то программку.

Ларри протянул Митчеллу косяк, но тот покачал головой.

– Уже хорош, – сказал он.

– Я тоже.

Продвигаясь мелкими шажками, словно скованные одной цепью каторжники, они приближались к сцене с навесом, установленной у входа в Юниверсити-холл, перед которой раскинулось море белых складных стульев.

В конце дорожки колонна остановилась. Почувствовав прилив усталости, Митчелл вспомнил, почему не любит обкуриваться с утра. Первоначальный всплеск энергии проходил, и день превращался в булыжник, который надо было толкать вверх по склону. Когда он отправится в путешествие, с травой надо будет завязать. Надо будет поработать над собой.

Колонна снова двинулась вперед. В отдалении, за деревьями, мелькнули очертания центра города, и вот уже прямо перед ними выросли ворота Ван Уикля, и Митчелла вместе с тысячей однокурсников внесло туда.

Народ издавал обязательные вопли, подкидывал в воздух шапочки. Толпа снаружи была плотной, изголодавшейся по детям. Из массы немолодых лиц с ошеломляющей ясностью выступили лица вполне конкретных, его собственных родителей. Дини, в синем пиджаке и плаще «Лондонский туман», лучился, завидев своего младшего сына, – он явно забыл, что всегда был против решения Митчелла пойти в университет на Восточном побережье, где ему ничего не стоило попасть под пагубное влияние либералов. Лилиан махала обеими руками, как обычно делают невысокие люди, желая привлечь внимание. Находясь где-то далеко под воздействием марихуаны, не говоря уж о четырехлетнем пребывании в университете, Митчелл расстроился при виде безвкусной джинсовой кепки с козырьком, которую надела его мать; его вообще угнетало отсутствие в родителях утонченности. И все-таки внутри у него что-то происходило. Эти ворота успели как-то подействовать на него, потому что он, подняв руку, чтобы помахать родителям в ответ, снова ощутил себя десятилетним: он разрывался на части, переполняемый чувствами к этим двум людям, которые, словно мифические персонажи, в течение всей его жизни обладали способностью отходить на задний план, превращаться в камень или дерево, оживая лишь в главные моменты вроде этого, чтобы лицезреть шествие героя – его самого. У Лилиан был с собой фотоаппарат. Она снимала. Поэтому Митчеллу можно было не утруждаться.

Они с Ларри, обогнув радостно кричащую толпу, пошли вниз по Колледж-стрит. Митчелл высматривал супругов Ханна, но их не было видно. Мадлен тоже не было видно.

У подножия холма процессия выдохлась, и выпускники 1982 года, разойдясь в стороны, оказались на тротуаре, сами превратившись в наблюдателей.

Митчелл снял шапочку и отер лоб. Особенного желания праздновать у него не было. Учеба в университете оказалась легкой. Сама мысль о том, что получение диплома – это некое достижение, представлялась ему смехотворной. Однако сам он провел здесь время весьма неплохо и в данный момент пребывал в благоговейном возбуждении, а потому стоял и хлопал своим однокурсникам, стараясь изо всех сил влиться в праздничную атмосферу.

Он и думать забыл про религиозные мысли, про молитву Иисусу, как вдруг увидел профессора Рихтера, шагающего в колонне вниз по холму, в его сторону. Теперь пришел черед сотрудников, профессоров и преподавателей, надевших все свои академические регалии; капюшоны их мантий были оторочены бархатом, цвет которого обозначал дисциплину, а по атласной подкладке можно было распознать их собственную альмаматер: багряный означал Гарвард, зеленый – Дартмут, голубой – Тафтс.

Митчелла удивило, что профессор Рихтер согласился принять участие в таком идиотском массовом празднестве. Он мог бы сидеть дома и читать Хайдеггера, а вместо того пришел сюда терять время впустую, шагать в колонне вниз по холму по случаю очередной выпускной церемонии, причем шагать, как могло показаться с виду, в чрезвычайно приподнятом настроении.

Настоящий конец учебы в университете остался в памяти Митчелла удивительной картиной: герр доктор, профессор Рихтер, двигающийся вприпрыжку, с лицом, озаренным детской радостью, какой оно никогда не выражало в аудитории семинара по религии и отчуждению. Как будто Рихтер нашел средство против отчуждения. Как будто ему удалось вопреки всему победить целую эпоху.

* * *

– Поздравляю! – сказал таксист.

Мадлен подняла глаза, на секунду смешавшись, но тут же вспомнила, как она одета.

– Спасибо, – ответила она.

Поскольку большинство улиц вокруг университета были перекрыты, водитель пустился в объезд, через Хоуп-стрит к Уикенден-стрит.

– Вы медицинский закончили?

– Что вы!

Водитель оторвал руки от руля.

– Мы же в больницу едем. Вот я и решил, может, вы врачом стать собираетесь.

– Нет-нет, – почти неслышно ответила Мадлен, глядя в окно.

Водитель понял намек и всю оставшуюся дорогу молчал.

Когда такси переезжало реку, Мадлен сняла шапочку и мантию. В салоне машины пахло освежителем воздуха, чем-то ненавязчивым, вроде ванили. Мадлен всегда нравились освежители воздуха. Она никогда не придавала этому значения, пока Леонард не сказал ей, что это свидетельствует о ее желании избегать неприятных сторон жизни.

– Дело не в том, что в комнате отсутствует плохой запах, – сказал он, – а в том, что ты его не чувствуешь.

Решив, что поймала его на логическом противоречии, она воскликнула:

– Что значит плохой запах – ведь в комнате пахнет хорошо!

А Леонард ответил:

– Да нет, запах-то все равно плохой. Ты путаешь признаки с сущностью.

Вот такие беседы они вели с Леонардом. Отчасти поэтому он ей так сильно нравился. Куда бы они ни шли, чем бы ни занимались, освежитель воздуха всегда мог послужить поводом для небольшого симпозиума.

Правда, теперь она задумалась: а что, если эти мысли с множеством ответвлений как раз и привели его туда, где он сейчас находился?

Такси остановилось перед больницей, при виде которой в голову приходила гостиница «Холидэй-Инн», давно не ремонтированная. Восьмиэтажное здание, белое, со стеклянным фасадом, выглядело таким перепачканным, словно впитало в себя всю грязь с прилежащих улиц. В бетонных урнах, стоявших по бокам от входа, цветов не было – одни окурки. Тощая фигура, наводящая на мысли о тяжких последствиях физического труда и профессиональных заболеваниях, с помощью ходунков пыталась протолкнуться в автоматические входные двери – они работали как положено.

В вестибюле Мадлен дважды повернула не туда, пока наконец не отыскала пост дежурной. Та, лишь взглянув на нее, спросила:

– Вы к Бэнкхеду?

Мадлен опешила. Потом осмотрелась и увидела, что была единственным белокожим посетителем в комнате ожидания.

– Да.

– Пока что не могу вас пропустить. Там уже слишком много народу. Как спустится кто, тогда пущу.

Это был еще один сюрприз. Нервный срыв, произошедший с Леонардом, да и вся его манера вести себя на людях не так, как подобает взрослому, не сочетались с избытком посетителей в больничной палате. Мадлен почувствовала ревность, представив его в обществе незнакомцев.

Расписавшись в журнале, она села напротив лифтов. На ковре имелся призванный поднимать настроение узор из синих квадратов, каждый из которых обрамлял детский рисунок фломастером: радуга, единорог, счастливое семейство. Посетители принесли с собой еду из кафе, чтобы перекусить, пока ждут: пенопластовые коробочки с курицей в остром соусе и с жареной грудинкой. Напротив нее на стуле дремал ребенок. Мадлен бессмысленно уставилась на ковер.