Текст книги "Морской волк (сборник)"

Глава XIV

Мне пришло в голову, что я никогда должным образом не ценил женское общество. Должен сказать, что хотя я, вообще, и не влюбчив, но тем не менее до сих пор проводил много времени среди женщин. Я жил с матерью и сестрами и всегда мечтал о том, чтобы расстаться с ними. Они докучали мне своими заботами о моем здоровье и своими вторжениями в мою комнату, где переворачивали кверху дном тот хаос, которым я гордился, и учиняли, с моей точки зрения, еще больший беспорядок, хотя комната и приобретала более приветливый вид. После их ухода я никогда не мог найти нужных мне вещей. Но, увы, как рад был бы я теперь ощутить возле себя их присутствие и шелест их юбок, который я так искренно ненавидел! Я уверен, что, если мне удастся попасть домой, я никогда больше не буду ссориться с ними. Пусть они с утра до ночи пичкают меня чем хотят, пусть они весь день вытирают пыль в моем кабинете и подметают его, я буду спокойно смотреть на все это и благодарить судьбу за то, что у меня есть мать и столько сестер.

Все это заставило меня теперь задуматься. Где матери всех этих людей, плавающих на «Призраке»? Мне представляется неестественным, что эти люди совершенно оторваны от женщин и одни скитаются по свету. Грубость и дикость – неизбежные результаты этого. Окружающим меня людям следовало бы иметь жен, сестер, дочерей. Тогда они были бы мягче, человечнее и были бы способны на сочувствие. В действительности, никто из них не женат. Годами никто из них не испытывал на себе влияния хорошей женщины. В их жизни нет равновесия. Их мужественность, которая сама по себе есть нечто животное, чрезмерно развилась в них за счет духовной стороны природы, сократившейся и почти атрофированной.

Это компания холостяков, постоянно грубо сталкивающихся между собой и черствеющих от этих столкновений. Иногда мне даже начинает казаться, что у них и вовсе не было матерей. Может быть, они какой-нибудь полузвериной, получеловеческой породы, особый вид живых существ, не имеющих пола; может быть, они вывелись, как черепахи, из согретых солнцем яиц или получили жизнь каким-нибудь другим необычным способом. Свои дни они проводят в грубых драках и в конце концов умирают так же скверно, как жили.

Это новое направление мыслей побудило меня заговорить вчера вечером с Иогансеном. Это была первая частная беседа, которой он удостоил меня с начала путешествия. Он покинул Швецию, когда ему было восемнадцать лет, теперь же ему тридцать восемь, и за все это время он ни разу не был дома. Года два назад он встретил в Чили земляка и от него узнал, что его мать все еще жива.

– Теперь она, верно, уже порядком стара, – сказал он, задумчиво глядя на компас, и затем метнул колючий взор на Гаррисона, отклонившегося на один румб от курса.

– Когда вы в последний раз писали ей?

Он принялся высчитывать вслух:

– В восемьдесят первом… нет, в восемьдесят втором, кажется. Или в восемьдесят третьем? Да, в восемьдесят третьем. Десять лет тому назад. Писал из какого-то маленького порта на Мадагаскаре. Я служил тогда на торговом судне. Видите ли, – продолжал он, как будто обращаясь через океан к своей забытой матери, – каждый год я собирался домой. Так стоило ли писать? Год, это ведь только год. Но каждый год что-нибудь мешало мне поехать. Теперь же я стал штурманом, и дело изменилось. Когда я получу расчет в Фриско и соберу около пятисот долларов, я наймусь на какую-нибудь шхуну, идущую вокруг мыса Горна в Ливерпуль, и по дороге зашибу еще денег. Это окупит мне проезд оттуда домой. Тогда моей старушке не придется больше работать.

– Но неужели она еще работает? Сколько же ей лет?

– Под семьдесят, – ответил он. Затем с гордостью прибавил: – У нас на родине работают со дня рождения и до самой смерти, поэтому мы и живем так долго. Я дотяну до ста.

Никогда не забуду я этого разговора. Это были последние слова, которые я от него слышал, и, может быть, последние, вообще произнесенные им.

Спустившись в каюту, чтобы улечься, я решил, что там душно спать. Ночь была тихая. Мы вышли из полосы пассатов, и «Призрак» еле полз вперед, со скоростью не больше одного узла. Захватив под мышку одеяло и подушку, я поднялся на палубу.

Проходя между Гаррисоном и компасом, вделанным в крышу каюты, я заметил, что на этот раз рулевой отклонился на целых три румба. Думая, что он заснул, и желая спасти его от наказания, я заговорил с ним. Но он не спал, глаза его были широко раскрыты. У него был настолько растерянный вид, что он не мог даже ответить мне.

– В чем дело? – спросил я. – Вы больны?

Он покачал головой и глубоко вздохнул, как будто очнувшись от глубокого сна.

– Так вы бы держали курс получше, – посоветовал я.

Он повернул штурвал, и стрелка компаса, медленно повернувшись, установилась после нескольких колебаний на NNW.

Я снова поднял свои вещи и приготовился уйти, как вдруг что-то необычное за кормой привлекло мой взгляд. Чья-то жилистая мокрая рука ухватилась за перила. Потом другая появилась из темноты рядом с ней. С изумлением смотрел я на это. Что это за гость из морской глубины? Кто бы он ни был, я знал, что он взбирается на борт по лаг-линю. Обрисовалась голова с мокрыми и взъерошенными волосами, и передо мною появилось лицо Вольфа Ларсена. Его правая щека была в крови, струившейся из раны на голове.

Энергичным усилием он втянул себя на борт и, очутившись на палубе, быстро огляделся, не видит ли его рулевой и не угрожает ли ему со стороны последнего опасность. Вода ручьями стекала с него, и я невольно прислушивался к ее журчанию. Когда он двинулся ко мне, я невольно отступил, так как прочел смерть в его глазах.

– Постойте, Горб, – тихо сказал он. – Где штурман?

Я покачал головой.

– Иогансен! – осторожно позвал он. – Иогансен!

– Где он? – осведомился он у Гаррисона.

Молодой матрос успел уже прийти в себя и довольно спокойно ответил:

– Не знаю, сэр. Недавно он прошел по палубе вперед.

– Я тоже шел вперед, но вы верно заметили, что вернулся я с обратной стороны. Вы можете объяснить это?

– Вы, верно, были за бортом, сэр.

– Поискать его на кубрике, сэр? – предложил я.

Вольф Ларсен покачал головой:

– Вы не найдете его, Горб. Но вы мне нужны. Пойдем. Оставьте ваши вещи здесь.

Я последовал за ним. На шканцах было все тихо.

– Проклятые охотники, – проворчал он. – Так разленились, что не могут выстоять четыре часа на вахте.

Но на носу мы нашли трех спавших матросов. Капитан перевернул их и заглянул им в лицо. Они составляли вахту на палубе и, по корабельным обычаям, в хорошую погоду имели право спать, за исключением начальника, рулевого и дозорного.

– Кто дозорный? – спросил капитан.

– Я, сэр, – с легкой дрожью в голосе ответил Холиок, один из моряков. – Я только на минуту задремал, сэр. Простите, сэр. Больше этого не будет.

– Вы ничего не заметили на палубе?

– Нет, сэр, я…

Но Вольф Ларсен уже отвернулся, сердито буркнув что-то и оставив матроса протирать глаза от изумления, что он так дешево отделался.

– Теперь тише, – шепотом предупредил меня Вольф Ларсен, протискиваясь через люк, чтобы спуститься на бак.

Я с бьющимся сердцем последовал за ним. Я не знал, что нас ожидает, как не знал и того, что уже произошло. Но я знал, что была пролита кровь и что не по своей воле Вольф Ларсен очутился за бортом. Знаменательно было и отсутствие Иогансена.

Я впервые спускался на бак и не скоро забуду то зрелище, которое представилось мне, когда я остановился у подножья лестницы. Бак занимал треугольное помещение на самом носу шхуны, и вдоль трех его стен в два яруса тянулись койки. Их было всего двенадцать. Моя спальня дома была невелика, но все же она могла вместить двенадцать таких баков, а если принять во внимание высоту потолка, то и все двадцать. В этом помещении ютилось двенадцать человек, которые и спали, и ели здесь.

Тут пахло плесенью и чем-то кислым, и при свете качавшейся лампы я разглядел стены, сплошь увешанные морскими сапогами, дождевыми плащами и всевозможным тряпьем, грязным и чистым. Все эти предметы раскачивались взад и вперед с шуршащим звуком, напоминавшим шелест деревьев. Какой-то сапог глухо ударял через равные промежутки об стену. И хотя погода была тихая, балки и доски скрипели неумолчным хором, и какие-то странные звуки неслись из бездны под полом.

Спящих все это нисколько не смущало. Их было восемь человек – две свободные от вахты смены, – и спертый воздух был согрет их дыханием; слышались храп, вздохи, невнятное бормотанье – звуки, неизменно сопутствующие отдыху этих полулюдей, полузверей. Но действительно ли все они спали? И давно ли спали? Вот что, по-видимому, интересовало Вольфа Ларсена. Для решения этого вопроса он воспользовался приемом, напомнившим мне один из рассказов Боккачио.

Он вынул лампу из ее качающейся оправы и подал мне. Свой обход он начал с первой койки от носа по штирборту. Наверху лежал канак Уфти-Уфти, великолепный матрос. Он спал, лежа на спине, и дышал тихо, как женщина. Одну руку он заложил под голову, другая лежала поверх одеяла. Вольф Ларсен двумя пальцами взял его за пульс и начал считать. Это разбудило канака. Он проснулся также спокойно, как спал, и даже не пошевельнулся при этом. Он только широко открыл свои огромные черные глаза и, не мигая, уставился на нас. Вольф Ларсен приложил палец к губам, требуя молчания, и глаза снова закрылись.

На нижней койке лежал Луи, толстый и распаренный. Он спал непритворным и тяжелым сном. Когда Вольф Ларсен взял его за пульс, он беспокойно заерзал и на миг вывернулся так, что его тело опиралось только на плечи и пятки. Губы его зашевелились, и он изрек следующую загадочную фразу:

– Кварта стоит шиллинг. Но гляди в оба за своими трехпенсовиками, а то трактирщик мигом вклеит тебе лишних шесть.

Потом он повернулся на бок и с тяжелым вздохом произнес:

– Шесть пенсов – это «теннер», а шиллинг – «боб». Но что такое «пони», я не знаю[2]2
  «Теннер», «боб» и «пони» – простонародные названия монет в шесть пенсов, в шиллинг и кредитного билета в двадцать пять фунтов стерлингов. (Примеч. пер.)


[Закрыть].

Удостоверившись в непритворности сна Луи и канака, Вольф Ларсен перешел к следующим двум койкам штирборта, занятым Личем и Джонсоном.

Когда капитан нагнулся к нижней койке, чтобы взять Джонсона за пульс, я, стоя с лампой в руках, увидел, как над бортом верхней койки осторожно показалась голова Лича, который хотел посмотреть, что происходит. Должно быть, он разгадал хитрость Вольфа Ларсена и понял неизбежность своего разоблачения, так как лампа вдруг исчезла из моих рук и бак погрузился в темноту. В тот же миг он спрыгнул прямо на Вольфа Ларсена.

Первые секунды столкновения напоминали борьбу между быком и волком. Я слышал громкий взбешенный рев Вольфа Ларсена и неистовое, кровожадное рычание Лича. Джонсон немедленно вмешался в драку. Его униженное поведение за последние дни было только хорошо обдуманным обманом.

Это ночное сражение поразило меня таким ужасом, что я, весь дрожа, прислонился к лестнице и не мог подняться по ней. Меня снова охватила знакомая мне боль под ложечкой, всегда вызываемая во мне зрелищем физического насилия. В этот миг я ничего не видел, но до меня долетал звук ударов, глухой стук тела, ударяющегося о тело. Кругом шел треск, слышалось учащенное дыхание и возгласы внезапной боли.

Должно быть, в заговоре на убийство капитана и штурмана участвовало несколько человек, так как по звукам я догадался, что Лич и Джонсон быстро получили подкрепление со стороны своих товарищей.

– Дайте мне нож, кто-нибудь! – кричал Лич.

– Двинь его по башке! Вышиби из него мозги! – вопил Джонсон.

Но Вольф Ларсен, после своего первого рева, не издал больше ни звука. Он молча и свирепо боролся за свою жизнь. Ему приходилось круто. Сразу же сбитый с ног, он не мог подняться, и я понимал, что, несмотря на его чудовищную силу, положение было бы для него безнадежно. О ярости их борьбы я получил весьма наглядное представление, так как был сбит с ног их сцепившимися телами и при этом больно ушибся. Однако посреди суматохи мне удалось заползти в одну из нижних коек и таким образом убраться с дороги.

– Все сюда! Мы его держим! Попался! – слышал я выкрики Лича.

– Кто? – спрашивали проснувшиеся, не понимая, что происходит.

– Кровопийца штурман! – хитро ответил Лич, с трудом произнося слова.

Его сообщение было встречено возгласами радости, и с этой минуты Вольфу Ларсену пришлось отбиваться от семерых дюжих матросов, наседавших та него. Луи, я полагаю, не принимал участия в борьбе. Бак гудел, как улей, потревоженный вором.

– Эй вы, что там у вас внизу? – крикнул через люк Лэтимер, слишком осторожный, чтобы спуститься в этот ад кипевших во мраке страстей.

– Неужели ни у кого нет ножа? Дайте мне нож! – умолял Лич в минуту временного затишья.

Многочисленность нападавших повредила им. Они мешали друг другу, а Вольф Ларсен, имевший перед собою лишь одну цель, в конце концов достиг ее. Цель его была – пробраться по полу к лестнице. Несмотря на полный мрак, я по звукам следил за его передвижением. Только такой силач мог сделать то, что сделал он, когда добрался до лестницы. Шаг за шагом, перебирая по ступенькам руками, он поднял свое тело от пола и встал во весь рост, преодолевая усилия тащивших его вниз людей. Потом он с героическими усилиями начал взбираться по лестнице. Конец этой сцены я не только слышал, но и видел, так как Лэтимер принес наконец фонарь и опустил его над люком. Вольф Ларсен уже почти добрался доверху, хотя он был скрыт от меня облепившими его матросами. Эта кишевшая масса напоминала огромного, многоногого паука и раскачивалась взад и вперед в такт ровной качке шхуны. Мало-помалу, шаг за шагом, с большими остановками вся эта масса ползла кверху. Раз она дрогнула и чуть не упала назад, но равновесие восстановилось и движение кверху началось снова.

– Кто это? – крикнул Лэтимер.

При свете фонаря я увидел его склоненное над люком изумленное лицо.

– Я, Ларсен, – донесся из середины кучи заглушённый голос.

Лэтимер протянул вниз свободную руку. Снизу протянулась рука и ухватилась за нее. Лэтимер потянул, и следующие две ступеньки были пройдены быстро. Тогда показалась другая рука Ларсена и ухватилась за край люка. Качавшаяся внизу масса отделилась от лестницы, но матросы все еще цеплялись за своего ускользавшего врага. Постепенно они начали отваливаться, по мере того как Ларсен сметал их, ударяя об острый край трапа, и отбивал их ногами. Последним был Лич, свалившийся с самого верха лестницы на распростертых внизу матросов. Вольф Ларсен и фонарь исчезли, и мы остались в темноте.

Глава XV

Со стонами и ругательствами матросы стали подниматься на ноги.

– Зажгите спичку, я вывихнул себе большой палец, – сказал один из матросов, Парсонс, смуглый и мрачный человек, служивший рулевым в лодке Стэндиша, в которой Гаррисон был гребцом.

– Пощупай на бимсах, они там, – сказал Лич, присаживаясь на край койки, где я притаился.

Послышался шорох и чирканье спичек, потом тускло вспыхнула коптящая лампа, и при ее мрачном свете босоногие матросы принялись рассматривать свои ушибы и раны. Уфти-Уфти завладел пальцем Парсонса, сильно дернул его и вправил на место. В то же время я заметил, что у самого канака пальцы разодраны до кости. Он показывал их, скаля свои великолепные белые зубы и объясняя, что получил эти раны, когда ударил Вольфа Ларсена в зубы.

– Так это ты, черное пугало? – воинственно обратился к нему Келли, бывший грузчик, первый раз выходивший в море и состоявший гребцом при Керфуте.

При этих словах он выплюнул изо рта несколько зубов и приблизил к Уфти-Уфти свое разъяренное лицо. Канак отпрыгнул к своей койке и вернулся, размахивая длинным ножом.

– А, брось! Надоели вы мне! – вмешался Лич.

Очевидно, несмотря на свою молодость и неопытность, он был коноводом на баке.

– Ступай прочь, Келли, оставь Уфти в покое. Как мог он узнать тебя в темноте, черт возьми!

Келли нехотя повиновался, а канак благодарно сверкнул своими белыми зубами. Он был красив. Линии его фигуры были женственны, а в больших глазах таилась мечтательность, казалось бы, противоречащая его вполне заслуженной репутации драчуна и забияки.

– Как ему удалось уйти? – спросил Джонсон.

Он сидел на краю своей койки, и вся его фигура выражала крайнее разочарование и уныние. Он все еще тяжело дышал от сделанных усилий. Во время борьбы с него была сорвана рубашка; кровь из раны на щеке текла на обнаженную грудь и красной струйкой сбегала по ноге на пол.

– Удалось, потому что он дьявол. Говорил ведь я вам, – ответил Лич; он вскочил, и слезы отчаяния стояли у него в глазах. – И ни у кого из вас вовремя не оказалось ножа! – жаловался он.

Но в остальных проснулся страх ожидавших их последствий, и они не слушали его.

– Как он может узнать, кто с ним дрался? – спросил Келли и, свирепо оглянувшись кругом, добавил: – если никто из нас не донесет.

– Для этого ему стоит только взглянуть на нас, – ответил Парсонс. – Одного взгляда на тебя будет достаточно.

– Скажи ему, что палуба поднялась и дала тебе по зубам, – усмехнулся Луи.

Он был единственный не слезавший с койки и торжествовал, что на нем нет поранений, которые свидетельствовали бы о его участии в ночном побоище.

– Ужо будет вам завтра, когда он увидит ваши рожи, – захлебывался он.

– Мы скажем, что приняли его за штурмана, – сказал кто-то. А другой добавил: – Ну, а я скажу, что услышал шум, соскочил с койки и сразу же получил по морде за свое беспокойство. Но, понятно, я не остался в долгу, а кто и что – я не знаю, темно было.

– А попал-то ты в меня, конечно, – закончил за него Келли, просияв на миг.

Лич и Джонсон не принимали участия в этом разговоре, и было ясно, что товарищи смотрят на них, как на людей обреченных, для которых нет больше надежды. Лич некоторое время терпеливо слушал их, но потом его взорвало.

– Надоели вы мне! Растяпы! Если бы вы поменьше мололи языком да больше работали руками, ему был бы уже конец. Почему ни один из вас не подал мне ножа, когда я кричал? Черт бы вас взял! И чего вы нюни разводите, как будто он вас может убить? Вы ведь сами отлично знаете, что он этого не сделает. Он не может себе это позволить. Здесь нет корабельных агентов, и ему некем заменить вас. Вы нужны ему для дела. Кто без вас стал бы грести и править на лодках и обслуживать шхуну? Вот меня и Джонсона ждет музыка. Ступайте по койкам и заткнитесь. Я хочу поспать.

– Что верно, то верно, – отозвался Парсонс. – Пожалуй, убить-то он нас не убьет, но, помяните мое слово, жарко нам придется. Ад покажется нам холодным местом после этой шхуны.

Все это время я с тревогой думал о том, что будет, когда они заметят меня. Я не сумел бы пробиться наверх, как Вольф Ларсен. В этот миг Лэтимер крикнул через люк:

– Горб, капитан зовет вас!

– Его здесь нет! – отозвался Парсонс.

– Нет, я здесь! – крикнул я, появляясь на свет и стараясь придать своему голосу твердость.

Матросы глядели на меня в замешательстве. На их лицах отражался страх и злоба, им порождаемая.

– Иду! – крикнул я Лэтимеру.

– Нет, врешь! – крикнул Келли, становясь между мной и лестницей и протягивая руку к моему горлу. – Ах, ты, подлая гадина! Я тебе заткну глотку!

– Пусти его, – приказал Лич.

– Ни за что на свете, – последовал сердитый ответ.

Лич, сидевший на краю койки, даже не пошевельнулся.

– Пусти его, говорю я, – повторил он, и на этот раз в его голосе зазвенел металл.

Ирландец колебался. Я шагнул к нему, и он отступил в сторону. Достигнув лестницы, я повернулся и обвел глазами круг зверских и озлобленных лиц, глядевших на меня из полумрака. Внезапное глубокое сочувствие проснулось во мне. Я вспомнил слова повара. Как Бог, должно быть, ненавидит их, если подвергает их таким мукам!

– Поверьте мне, я ничего не видел и не слышал, – спокойно произнес я.

– Говорю вам, что он не выдаст, – услышал я за собой слова Лича. – Он любит капитана не больше, чем мы с вами.

Я нашел Вольфа Ларсена в его каюте. Исцарапанный, весь в крови, он ждал меня и приветствовал своей иронической усмешкой:

– Ну, приступайте к работе, доктор! По-видимому, в этом плавании вам предстоит обильная практика. Не знаю, как «Призрак» обошелся бы без вас. И если бы я был способен на высокие чувства, то я бы сказал, что его хозяин глубоко признателен вам.

Я уже был хорошо знаком с устройством простой судовой аптечки «Призрака», и пока я кипятил на печке воду и приготовлял все нужное для перевязки, капитан, смеясь и болтая, расхаживал по каюте и хладнокровно рассматривал свои раны. Я никогда не видал его обнаженным и был поражен. Физическая красота никогда не приводила меня в экстаз, но настолько я был художником, чтобы оценить это чудо.

Должен признаться, что я был очарован совершенством линий фигуры Вольфа Ларсена и его жуткой красотой. Я видел людей на баке. У многих из них были могучие мускулы, но у всех был какой-нибудь недостаток. Слишком сильное или слабое развитие какой-нибудь части тела, нарушавшее симметрию, искривление, слишком длинные или слишком короткие ноги, излишняя жилистость или костлявость. Только Уфти-Уфти обладал хорошей фигурой, да и то слишком женственной.

Но Вольф Ларсен был идеальным типом мужчины, достигшим почти божественного совершенства. Когда он ходил или поднимал руки, огромные мускулы вздувались и двигались под его атласной кожей. Я забыл сказать, что его бронзовый загар спускался только до шеи. Его тело, благодаря скандинавскому происхождению, было бело, как у женщины. Я помню, как он поднял руку, чтобы ощупать рану на голове, и мышцы, как живые, заходили под своим белым покровом. Это были те же мышцы, которые недавно чуть не лишили меня жизни и которые на моих глазах наносили столько страшных ударов. Я не мог оторвать от него глаз, стоял и смотрел, а антисептический бинт выпал у меня из рук и, разматываясь, покатился по полу.

Капитан заметил, что я смотрю на него.

– Бог дал вам красивое сложение, – сказал я.

– Вы находите? – отозвался он. – Я сам часто об этом думал и недоумевал, к чему это.

– Высшая цель… – начал я.

– Польза! – прервал он меня. – Все в этом теле приспособлено для пользы. Эти мускулы созданы для того, чтобы хватать и рвать, уничтожать то живое, что станет между мною и жизнью. Но подумали ли вы о других живых существах? У них тоже, как-никак, есть мускулы, также предназначенные для того, чтобы хватать, рвать и уничтожать. И когда они становятся между мною и жизнью, я хватаю их, рву на части, уничтожаю. Этого нельзя объяснить высшей целью, а пользой – можно.

– Это некрасиво, – протестовал я.

– Вы хотите сказать, что жизнь некрасива, – улыбнулся он. – Но вы говорите, что я сложен хорошо. Видите вы это?

Он широко расставил ноги, как будто прирос к полу каюты. Узлы, хребты и возвышения его мускулов задвигались под кожей.

– Пощупайте! – приказал он.

Они были тверды, как железо, и я заметил, что все его тело как-то подобралось и напряглось. Мускулы волнисто круглились на бедрах, вдоль спины и между плеч. Руки слегка приподнялись, их мышцы сократились, пальцы скривились, как когти. Даже глаза изменили свое выражение, в них появилась настороженность, расчет и боевой огонек.

– Устойчивость, равновесие, – сказал он, на миг принимая более спокойную позу. – Ноги для того, чтобы упираться в землю, а руки, зубы и ногти для того, чтобы бороться и убивать, стараясь не быть убитым. Цель?.. Польза – более верное слово.

Я не спорил. Передо мной был механизм первобытного зверя, и это произвело на меня такое же сильное впечатление, как если бы я видел машины огромного броненосца или огромного трансатлантического парохода.

Помня жестокую схватку на баке, я был поражен незначительностью повреждений, полученных Вольфом Ларсеном. Могу похвалиться, что неплохо перевязал их. Кроме немногих более серьезных ран, остальные оказались простыми царапинами. Удар, полученный им перед тем, как он упал за борт, разорвал ему на несколько дюймов кожные покровы головы. Эту рану я промыл по его указаниям и зашил, предварительно пробрив ее края. Кроме того, одна нога его была сильно разодрана, словно ее искусал бульдог. Он объяснил мне, что один из матросов вцепился в нее зубами в начале схватки и он так и втащил его до верхушки лестницы. Лишь там матрос выпустил ногу.

– Кстати, Горб, я заметил, что вы толковый малый, – заговорил Вольф Ларсен, когда я кончил свою работу. – Как вы знаете, я остался без штурмана. Отныне вы будете стоять на вахте, получать семьдесят пять долларов в месяц, и всем будет приказано называть вас «мистер ван-Вейден».

– Вы ведь знаете, я… я… и понятия не имею о навигации, – испугался я.

– Этого и не требуется.

– Право, я не стремлюсь к высоким постам, – протестовал я. – Жизнь и так нелегко дается мне в моем теперешнем скромном положении. У меня нет опыта. Как вы видите, посредственность тоже имеет свои преимущества.

Он улыбнулся так, как будто мы с ним отлично поладили.

– Я не хочу быть штурманом на этом дьявольском корабле! – с негодованием вскричал я.

Его лицо сразу стало жестоким, и в глазах появился безжалостный блеск. Он подошел к двери каюты и сказал:

– А теперь, мистер ван-Вейден, доброй ночи!

– Доброй ночи, мистер Ларсен, – чуть слышно ответил я.