Текст книги "Терапевтические отношения. Перенос, контрперенос и обретение смысла"

Глава 1
Противоречивое отношение Юнга к переносу: наследие аналитических психологов

Чем пронзительнее переживание, тем менее ясно его выражают.

Гарольд Пинтер

В этой главе я исследую эволюцию концепции переноса в аналитической психологии от Юнга до наших дней. Я постараюсь показать, как сложные взаимоотношения Юнга с Фрейдом в конце концов привели их к разрыву, и в результате у Юнга сложилось весьма противоречивое мнение о значении переноса как поля терапевтического воздействия. Эта амбивалентность все еще глубоко ощутима в юнгианском сообществе сегодня, и мы, аналитики-практики, постоянно сталкиваемся с вопросом: как работать с переносом в аналитических взаимоотношениях и как его понимать?

Меня поражает отсутствие ясности в понимании переноса у многих авторов. Некоторые выражают свое отношение к переносу до такой степени нечетко, что трудно бывает понять, имеют ли все они в виду одно и то же явление. Пытаясь в этом разобраться, Виктория Гамильтон, используя термин Фрейда «предсознание аналитика», исследовала варианты предсознательных представлений и работы психоаналитиков. Она пришла к заключению, что «именно в пространстве между общепризнанной теоретической ориентацией «Я – фрейдист», «Я – юнгианец», с одной стороны, и терапевтическими действиями аналитика в клинической ситуации «здесь и сейчас» – с другой, – именно в этой области выявляется, насколько переплетены, запутанны представления, насколько дискомфортно их сосуществование» (Hamilton, 1996, c. 2–3).

Акцентированное внимание Гамильтон к внутренней умственной работе аналитика выдвигает на первый план необходимость исследовать и прояснять организующие принципы различных ветвей глубинной психологии. Это важно для лучшего понимания того значения, которое разные аналитики вкладывают в понятия (в данном случае, перенос и контрперенос), и того, как эти принципы проявляются в клинической практике. Моя книга является попыткой разрешить эту проблему.

Теория, плюрализм мнений и перенос

Анализу развития любой теории и ее влияния на современную практику должны предшествовать размышления о ее специфичности в рамках аналитической психологии и, в частности, касательно вопросов переноса и контрпереноса. В теории воплощена мудрость, накопленная нашей профессией. Поскольку аналитическая психология принимает в расчет и наблюдателя, и наблюдаемого, ее первоначальное отнесение к «чисто» естественным наукам, вероятно, устарело, и она уже перешла в область социальных наук, для которых такой подход более привычен (Wiener, 2004, c. 151).

Стивен Фрош подчеркивает, что, поскольку аналитическая психология и психоанализ интересуются главным образом бессознательным, то, стало быть, теория здесь не может быть полностью объективной. «Если бессознательная активность присутствует всегда, значит, никогда нельзя выйти из системы, чтобы понаблюдать, как она действует, сохраняя абсолютную объективность» (Frosh, 1997, c. 233). По мнению Джона Форрестера, мы должны не обсуждать, является ли анализ наукой, а задаться вопросом, что это за дисциплина. Он считает, что это стабильная дисциплина, приносящая знания, это «наука о людях, справляющаяся со сложностями и разнообразием жизни на основании наблюдений натуралиста» (Forrester, c. 235–236). Психоаналитик Майкл Парсонс также подчеркивает субъективный характер нашей теории: «Уникальность психоанализа в том, что он объединяет в себе научное и личное <…> Его научность коренится в его личностной природе. Он научен лишь постольку, поскольку он также и личностен» (Parsons, 2000, c. 67).

Создание теории – это естественная деятельность, которая может способствовать прогрессу знаний в нашей профессии. В противовес одностороннему взгляду на мир, плюрализм равно ценит различные мнения, охватывая и конфликт, и компромисс. Он по самой своей природе признает важную роль субъективности. Но вместе с тем плюрализм – и нечто сложное, комплексное. Сэмюэлс определяет его как «отношение к конфликту, которое пытается примирить противоречия, не навязывая им ложного разрешения и не упуская из виду уникальную ценность каждой позиции» (Samuels, 1989, c. 1).

Это официальное лицо теории. Однако наш «перенос на концепцию переноса» обнаруживает под ним и более темную личину, которая легко становится поводом для ожесточенной критики и эмоциональных конфликтов в среде наших коллег. Например, те, кто много работает в переносе, по мнению некоторых аналитиков, утратили суть своей юнгианской идентичности, сблизившись с психоаналитиками. С другой стороны, тех аналитиков, которые недооценивают перенос, рассматривают его как искажение анализа, часто упрекают в том, что они слепо цепляются за идеи Юнга об архетипах, невзирая на новые научные данные, или не замечают каких-то требующих пристального внимания важных аспектов переноса.

Поэтому плюралистический идеал может быть очень хорош в теории, но ему гораздо труднее следовать на практике. Ведь, создавая какую-то теорию, мы всегда вкладываем в нее так много чувств! Более того, часто бывает трудно отделить наше доверие к той или иной теории от нашей приверженности тем, кто ее породил, будь то фигуры внешние или внутренние, уважаемые нами или те, к кому мы относимся пренебрежительно.

Некоторые авторы видят в плюрализме реальную опасность. Джин Нокс полагает, что, «если полностью отвергнуть научную парадигму, плюрализм может легко соскользнуть во множественность постмодернистского теоретического нарративизма, тексты которого никак не увязываются с растущим объемом полученных другими дисциплинами эмпирических данных о том, каким образом ум получает и организует информацию» (Knox, 2003, c. 202–203). Она убеждена, что мы должны опираться при создании теории на достижения других областей знаний, – в частности, на эмпирически подтвержденные данные о способности к познанию и развитию.

В то же время Джордж Хогенсон, цитируя Патрицию Китчер (Kitcher, 1995), предупреждает об опасности обращения ученого-аналитика к материалу других наук. «Как только творческий исследователь из одной области знаний обретает зависимость от открытий, совершаемых в другой, он (или она) становится уязвимым для всех превратностей этой науки и происходящих в ней изменений» (Hogenson, 2004, c. 33).

Энтони Стивенс, как и Нокс, довольно скептически относится к плюрализму: «Моя позиция такова: и плюрализм, и контекстуализация имеют право на существование, но юнгианская психология разрушит себя, если не признает определенные базовые принципы, которые являются не „верованиями“ или „измышлениями“, а гипотезами, прошедшими определенную эмпирическую проверку» (Stevens, 2002, c. 349). Гамильтон, более того, полагает, что плюрализм – это идеал, и мы редко следуем ему в жизни: «Психоанализ развился в конгломерат монистических систем, которые конкурируют друг с другом, претендуя на исчерпывающее объяснение человеческой патологии и развития» (Hamilton, 1996, c. 24). Людей, по-видимому, привлекает плюрализм, но он выглядит серым по сравнению с однозначными черно-белыми теориями. Мнение Гамильтон перекликается не только с некоторыми дебатами, ведущимися сегодня в среде юнгианских аналитиков, но также и с дискуссиями между британскими психоаналитиками – фрейдистами и кляйнианцами.

Определения переноса

Различные авторы дают как будто бы сходные, но на самом деле слегка отличающиеся друг от друга определения переноса. Все они, кажется, согласны, что перенос – бессознательная форма проекции пациента на аналитика и что это универсальный феномен. В «Тэвистокских лекциях» Юнг писал о переносе следующее: «Термин „перенос“ – перевод немецкого слова Übertragung. Буквально Übertragung означает „перетащить что-либо с места на место“ <…> Психологический процесс переноса – это частная форма более общего процесса проецирования <…> который переносит субъективные содержания любого характера на объект» (Jung, 1935, § 311–312; курсив мой. – Д. В.). Юнг здесь делает акцент на «субъективных содержаниях любого характера», имея в виду как личностный, так и архетипический аспекты.

Фрейд сперва считал, что перенос блокирует динамику процесса анализа, что это вид сопротивления пациента: «Перенос в аналитическом лечении вначале всегда предстает перед нами как сильнейшее оружие сопротивления, и мы вправе сделать вывод, что интенсивность и стойкость переноса представляют собой воздействие и выражение сопротивления» (Freud, 1912, c. 104). Он ввел понятие «невроза переноса», имея в виду навязчивое желание пациентов воспроизводить в настоящем вытесненный материал из прошлого вместо того, чтобы просто вспоминать его (Freud, 1914). Позиция Фрейда подразумевает, что проекции переноса будут неизбежно ощущаться в аналитических взаимоотношениях между пациентом и аналитиком: «Решающая часть работы заключается в том, что в отношении пациента к доктору – в „переносе“ – „переиздаются“ старые конфликты, в которых пациент хотел бы вести себя так же, как в прошлом, в то время как мы, призывая на помощь все имеющиеся в распоряжении пациента психические возможности, побуждаем его прийти к новому решению. Таким образом, перенос становится полем битвы, где сталкиваются все эти противостоящие друг другу силы» (Freud, 1916, c. 454).

Гарольд Блум, современный психоаналитик-фрейдист, утверждает, что перенос – это фактически «возвращение вытесненного», такое возвращение, при котором воспоминания, вытесненные в скопление бессознательных фантазий, проникают в аналитическое настоящее (Blum and Fonagy, 2003, c. 497–499). Блум указывает, что перенос не есть буквальное повторное проигрывание прошлых объектных отношений пациента. Скорее это компромиссное образование, бессознательная фантазия, которая объединяет различные компоненты: реальный опыт, представления о себе и объекте, защиты и факторы Супер-Эго. Отсюда мы можем заключить, что именно представления и фантазии о внутренних объектах имеют тенденцию проецироваться на аналитика, и они-то и подвергаются анализу. Акцент, который Блум вслед за Фрейдом делает на вытесненном бессознательном, можно противопоставить большему интересу Юнга к проецируемому содержимому невытесненного бессознательного – тому, которое он называл «коллективным бессознательным». Я вернусь к этому ниже, в этой же главе.

Определение переноса, данное Фордхэмом, более специфично: это «неопределенное количество (бессознательных) восприятий аналитика пациентом, вызванных проекцией отщепленных или не-интегрированных частей психики пациента на или в аналитика» (Fordham, 1996, c. 7; курсив мой. – Д. В.). Фордхэм использует два предлога: «на» и «в», и хотя он не объясняет различие в их употреблении, но, похоже, подразумевает, что различны природа и сила проективных процессов. Предлог «на» указывает на нечто менее интенсивно проецируемое и в меньшей степени воспринимаемое аналитиком, который соблюдает традиционный нейтралитет и поэтому способен заниматься проекциями пациента. Предлог «в» предполагает более мощную проективную идентификацию, которая вторгается в аналитика и воздействует на него, нравится ему это или нет.

Фордхэм пишет также об «отщепленных или неинтегрированных» частях психики пациента, демонстрируя, что при разработке своей новаторской теории Самости и ее развития в младенчестве и детстве он пытается связать юнгианские и кляйнианские идеи. Эти два термина («отщепленный» и «неинтегрированный») довольно сильно различаются (Astor, 1995, c. 63; Mizen, 2003, c. 292). Термин «расщепление» был впервые использован Мелани Кляйн и ее последователями для описания механизма примитивной защиты, к которому люди прибегают, стремясь сохранить позитивные переживания и избавиться от негативных, невыносимых, чтобы они не контаминировали друг друга. Это – самый ранний процесс формирования внутренних объектов. Кляйн критиковали за то, что она создавала модель «нормального» функционирования на основе клинических данных – данных анализа больных и травмированных детей. Фордхэм, напротив, приберегает термин «расщепление» для обозначения дезинтегрированного патологического переживания, которое угрожает захватить ребенка или взрослого. При описании же динамического процесса, посредством которого первичная Самость тянется к объекту и интернализирует переживание (Fordham, 1985, c. 31–32), Фордхэм предпочитает опираться на идею де– или реинтеграции. Он не случайно употребляет выражение «неинтегрированные части психики пациента», этим подчеркивая, что говорит скорее о каком-то «еще не известном», нежели о патологическом или защитном процессе, расщепление же происходит только тогда, когда этому процессу что-то серьезно мешает.

Двойственное отношение Юнга к переносу

Стоит лишь просмотреть работы Юнга – и обнаружится непостоянство его взглядов на перенос. Юнг оставил в наследство своим сторонникам запутанный клубок мыслей и чувств, связанных с переносом, и обращение к ним может только подбавить жару в ведущиеся ныне горячие дебаты на эту тему. Тем авторам, которые хотели бы найти у Юнга подтверждение своих собственных воззрений на перенос, эта неопределенность предоставляет массу возможностей «сглаживать углы» (Spence, 1987, c. 133).

Не следует забывать, что идеи Юнга о переносе возникли в специфическом контексте работы с пациентами, которых он вел в то время. В основном были люди, уже перешагнувшие во вторую половину жизни. Они приезжали в Швейцарию из-за границы на недолгое время, в течение которого, вероятно, посещали также лекции и семинары своего врача. Развитие идей Юнга о переносе за период более 35 лет, прослеженное Уоррен Штейнберг и Фордхэмом (Steinberg, 1988, c. 1–22; Fordham, 1996), убеждает нас в том, что он часто противоречил сам себе, причем иногда даже в одной и той же работе. Бывает, авторы меняют свою точку зрения по мере разработки идеи (будем надеяться, с достаточной скромностью). Противоречивость Юнга нужно воспринимать, учитывая контекст эпохи, споры того времени, принимая во внимание, кому те или иные его слова были адресованы. Великодушно относится к этому Сьюзен Роулэнд. В книге «Юнг как писатель» она утверждает, что на стиле письма Юнга всегда сказывалась его сердечная вера в творческие способности психики: «Для Юнга статья или книга имели какую-либо ценность, только если сохраняли следы спонтанности, которую он считал неотъемлемой частью функционирования психики» (Rowland, 2005, c. 2).

Однако это еще не объясняет, почему в трудах Юнга так много амбивалентности в отношении переноса. Штейнберг считает, что это единственная область, где у Юнга можно встретить такие серьезные противоречия. Их причину он видит в том, что Юнга задело и разозлило, что Фрейд не оценил его идеи по достоинству (Steinberg, 1988). Штейнберг также считает, что у Юнга были эмоциональные проблемы с переносом его пациентов, особенно с эротическими переносами и их воздействием на него, и «это, возможно, привело его к умалению роли личностного компонента в переносе и к попыткам найти другие средства лечения пациентов» (там же, с. 36).

Действительно, в трудах Юнга можно найти подтверждение мнения Штейнберга: «Лично я только рад, когда перенос осуществляется в мягкой форме, остается практически почти незаметным. В этом случае требуется гораздо меньшее личное участие и возможно ограничиться другими достаточно действенными терапевтическими факторами» (Jung, 1946b, § 359). Лечение Сабины Шпильрейн, первой аналитической пациентки Юнга, предоставляет убедительные свидетельства его сложных взаимоотношений с переносом. В недавно обнаруженном письме Юнга – его первом обращении к Фрейду после выписки Сабины Шпильрейн из больницы Бюргхольцли – он делится своими чувствами: «Во время лечения пациентка имела несчастье влюбиться в меня <…> В этой ситуации ее мать хочет, если это усугубится, поместить ее в другое место для лечения, с чем я, естественно, согласен!» (Minder, ed., 2001, c. 69; курсив мой. – Д. В.)

О том, что были задеты чувства Юнга и он был разгневан, свидетельствует одно из его личных писем к Шпильрейн: «Я устранил из своего сердца всю горечь по отношению к Вам, которая там все еще обитала. Несомненно, эта горечь оставалась не от Вашей работы <…> но от того, что было раньше, от тех внутренних страданий, которые я из-за Вас испытывал и которые Вы испытывали из-за меня» (Jung, 2001, c. 180).

Джозеф Хендерсон, один из тех, кто проходил анализ у Юнга, отмечает: в тех случаях, когда у пациентов появлялся слишком сильный перенос на Юнга, он отправлял их к Тони Вульф, чтобы та «напомнила» им, как выразился сам Юнг, «об их специфических проблемах и практических решениях, возникающих при гибком использовании редуктивного метода в анализе» (Henderson, 1975, c. 117).

Фордхэм более снисходителен по отношению к непоследовательности Юнга в вопросе о переносе. Он считает, что любой читатель, если только он наберется терпения, найдет в трудах самого Юнга резонные объяснения, почему в тот или иной критический момент он выражал то или иное мнение (Fordham, 1974). Используя в качестве примера «Тэвистокские лекции», Фордхэм предполагает, что Юнг, возможно, выразил в них негативную позицию по отношению к переносу из чувства досады на то, что вопросы слушателей о переносе отвлекали его от его любимой темы – исследования материала архетипического сна.

Приведу отрывки из переписки Юнга и Фрейда весной и летом 1909 года (McGuire, ed., 1974, c. 207–238). Эти письма представляют собой пленительные и трогательные свидетельства не только ранних попыток Юнга справляться с переносом, – в частности, эротическим в работе с Сабиной Шпильрейн. Они проливают свет и на отношения Фрейда к трудностям своего друга. В 1909 году Юнг был для Фрейда «золотым мальчиком», его любимым учеником, которого не в чем было упрекнуть. Из-за этого своеобразного переноса на Юнга Фрейд, кажется, видел сложные взаимоотношения между Юнгом и Шпильрейн в искаженном свете. Временами Фрейд поддерживал своего ученика почти безоговорочно, вместо того чтобы энергично и тщательно разбираться вместе с ним в возникших при анализе Шпильрейн трудностях переноса и контрпереноса, – здесь Юнгу явно требовалась помощь.

Вот отрывки, которые я выбрала.

7 марта 1909 г., Юнг – Фрейду

Комплекс играет со мной дьявольские шутки: одна женщина, которую много лет назад я с невероятными усилиями вытащил из затяжного невроза, ответила на мое доверие и дружеское отношение к ней самым оскорбительным образом, какой только можно себе представить. Она подняла отвратительный скандал только из-за того, что я отказал себе в удовольствии подарить ей ребенка. Я всегда вел себя как джентльмен по отношению к ней, но по меркам моей довольно чувствительной совести я, тем не менее, не чувствую себя полностью чистым. Это-то и причиняет наибольшую боль, потому что мои намерения были всегда благородны. Но Вы же знаете, как это бывает, – дьяволу даже самые лучшие вещи годятся для фабрикации мерзости. За это время я поистине приобрел мудрость в брачных делах, потому что до сих пор я имел абсолютно неадекватное представление о своих полигамных компонентах, несмотря на весь мой самоанализ. Теперь я знаю, где и как заковать этого дьявола в кандалы. Эти болезненные, но весьма благотворные уроки адски разбередили мне душу, но именно по этой причине, я надеюсь, они привили мне моральные качества, которые будут крайне полезны мне в дальнейшей жизни. Мои отношения с женой стали в результате значительно прочнее и глубже (там же, с. 133).

9 марта 1909 г., Фрейд – Юнгу

Я тоже слышал о Вашей пациентке, благодаря которой Вы познакомились с невротической благодарностью отвергнутой женщины. Когда Мутман пришел навестить меня, он говорил о некой даме, которая представилась ему как Ваша любовница, считая, что на него произведет должное впечатление тот факт, что Вы обладаете такой свободой. Мы оба решили, что ситуация на самом деле совсем иная и что единственным возможным объяснением является невроз этой женщины. Таковы издержки нашего ремесла – быть оклеветанным и опаленным самой любовью, с которой мы имеем дело в нашей работе. Тем не менее, мы, конечно, не собираемся бросать наше занятие из-за этого. Navigare necesse est, vivere non necesse[11]11
  Необходимо плыть, выжить не обязательно (лат.).


[Закрыть] (там же, с. 134).

11 марта 1909 г., Юнг – Фрейду

Ваши добрые слова успокоили меня и облегчили душу. Вы можете быть уверены, что не только сейчас, но и в будущем ничего подобного тому, что у Вас было с Флиссом, не случится со мной. Я пережил так много подобного; это научило меня поступать противоположным образом. За исключением моментов страстной увлеченности, моя привязанность длительна и надежна. Лишь в последние две недели дьявол истязает меня в форме невротической неблагодарности. Но я не изменю из-за этого психоанализу. Наоборот, это учит меня, как лучше поступать в будущем (там же, с. 135).

4 июня 1909 г., Юнг – Фрейду

Шпильрейн – это та женщина, о которой я Вам писал <…> Так как я знаю по опыту, что она немедленно впадет в рецидив, как только я лишу ее своей поддержки, я продлевал наши отношения в течение этих лет и, в конце концов, обнаружил, что я морально обязан ответить ей большой мерой своей дружбы. Так продолжалось до тех пор, пока я не заметил, что маховик закрутился сам по себе, чего я не ожидал. Тогда я, наконец, порвал с ней. Конечно, она систематически строила планы моего соблазнения, которое я считал неуместным. Теперь она жаждет мести. В последнее время она распространяет слух, что я скоро разведусь с моей женой и женюсь на некой девушке-студентке. Этот слух привел в возбуждение не одного моего коллегу. Мне неизвестно, что она планирует сейчас. Подозреваю, что ничего хорошего, если только Вам не навязали обязанность служить посредником между нами. Само собой разумеется, я совершенно порвал с ней.

<…> Сверх всего этого мой милый комплекс, естественно, пришел в действие и начал вставлять большие палки в колеса <…> Теперь, конечно, весь этот набор хитрых трюков сложился в совершенно ясную мне картину (там же, с. 144).

7 июня 1909 г., Фрейд – Юнгу

Хотя такой опыт болезнен, он необходим, и его трудно избежать. Без него мы не можем познать реальную жизнь и то, с чем имеем дело. Я сам никогда так сильно не попадался, но подходил очень близко к подобной ситуации в ряде случаев и еле-еле уносил ноги. Я полагаю, что только суровая необходимость продолжать работу и тот факт, что я был на 10 лет старше, чем Вы сейчас, когда занялся психоанализом, спасли меня от переживаний, подобных Вашим. Но вред, нанесенный этим опытом, преходящий. Такие случаи помогают нам выработать толстокожесть, нужную, чтобы обрести власть над «контрпереносом», – ведь именно он, в конце концов, постоянная наша головная боль. Этот опыт учит нас смещать наши собственные аффекты с наибольшей пользой. Это – благословение под маской зла (там же, с. 145).

12 июня 1909 г., Юнг – Фрейду

Я должен был сказать себе, что если бы мой друг или коллега оказался в такой же трудной ситуации, я написал бы ему в том же ключе. Я должен был сказать себе это, потому что мой отцовский комплекс все время исподволь внушал мне, что Вы не примете эту историю так, как Вы ее приняли, а устроите мне хорошую головомойку, более или менее прикрытую завесой братской любви. Ведь, в самом деле, было бы слишком уж глупо, если бы из всех людей именно я, Ваш сын и наследник, стал растрачивать Ваше наследство так безрассудно, как будто я ничего не знал об опасностях этой работы (там же, с. 146).

18 июня 1909 г., Фрейд – Юнгу

Фройляйн Шпильрейн признала в своем втором письме ко мне, что ее дело имеет отношение к Вам; за исключением этого она своих намерений не раскрыла. Мой ответ был чрезвычайно мудр и проницателен. Я сделал вид, будто, подобно Шерлоку Холмсу, на основании самых смутных намеков угадал ситуацию (что, конечно, было не слишком трудно после Ваших сообщений), и предложил более подходящую процедуру, нечто эндопсихическое. Будет ли это эффективно, я не знаю. Но умоляю Вас: не реагируйте слишком сильно и не заходите слишком далеко в своем раскаянии. Помните великолепную фразу Лассаля о химике, у которого треснула пробирка: «Слегка нахмурившись по поводу сопротивления, оказанного ему материалом, он продолжил свою работу». Учитывая, с каким материалом мы работаем, нам никогда не удастся избежать маленьких лабораторных взрывов. Возможно, мы недостаточно наклонили пробирку, или нагрели ее слишком быстро. Так мы узнаем, в какой степени проблема заключается в материале, а в какой зависит от того, как мы с ним обращаемся (там же, с. 147).

21 июня 1909 г., Юнг – Фрейду

У меня хорошие новости по поводу моей истории со Шпильрейн. Я видел происходящее в чересчур черном свете <…> Позавчера она (Шпильрейн) появилась здесь, в моем доме, и у нас состоялся весьма достойный разговор, в ходе которого обнаружилось, что слухи и перешептывания обо мне вовсе не исходят от нее. Мои представления об их источнике, вполне объяснимые с учетом обстоятельств, приписывали эти слухи ей, но теперь я должен отказаться от этого мнения. Более того, она освободилась от этого переноса лучшим и приятнейшим способом, и у нее не было рецидива (кроме приступа рыданий после сепарации). Ее намерение прийти к Вам не преследовало никаких каверзных целей. Она только хотела подготовить почву для разговора со мной <…> Под влиянием своего заблуждения, будто я – жертва сексуальных домогательств своей пациентки, я написал ее матери, что я не удовлетворял сексуальные желания ее дочери, а был просто ее доктором и что мать должна освободить меня от нее. Учитывая тот факт, что незадолго до этого пациентка была моим другом и пользовалась моим совершенным доверием, мои действия были в определенной степени нечестны, в чем я очень неохотно признаюсь Вам как своему отцу <…> Прошу у Вас прощения много раз за то, что моя глупость вовлекла Вас в эту запутанную ситуацию (там же, с. 148).

30 июня 1909 г., Фрейд – Юнгу

Не вините себя в том, что втянули меня в это. Это не Вы сделали, а она. Да к тому же дело закончилось ко всеобщему удовлетворению (там же, с. 149).

Эти отрывки читаются с большим интересом и, на мой взгляд, проливают свет на двойственное отношение Юнга к переносу, отразившееся в его произведениях. Начав свою первую аналитическую работу со Шпильрейн, Юнг недвусмысленно заявляет, что некий присущий ему комплекс – вероятно, его уязвимость в отношении эротических чувств к женщинам – «ставил большие палки в колеса» во время анализа и проявлялся очень ярко. Когда у Юнга возникли проблемы с пациенткой, его обращение за помощью к Фрейду было этически разумным решением. Хотя из писем видно, что Юнг проработал то, что мы сегодня назвали бы «отыгрыванием контрпереноса» и что он трансформировал его с помощью Фрейда из гнева на свою пациентку в более рефлексивное и товарищеское чувство раскаяния, понятно, что этот опыт, вероятно, заставил его в дальнейшем остерегаться слишком большой личной вовлеченности в переживания пациентов. Эти письменные свидетельства позволяют предположить также, что взаимная идеализация, существовавшая между Фрейдом и Юнгом в тот период, должно быть, ослепила их обоих на некоторое время, не позволив им размышлять, что так необходимо для понимания динамики переноса. Вскоре после инцидента эта идеализация, само собой, окончилась разочарованием и в привела к разрыву отношений, еще дальше оттолкнув Юнга от темы переноса, так как перенос был в высшей степени важен для Фрейда.

Я не могу закончить мой комментарий к переписке Юнга с Фрейдом, не упомянув об адресованных Юнгу поразительных замечаниях Фрейда по поводу того, как аналитик должен обращаться с контрпереносным аффектом (подробнее коснусь этой темы в главе 3). Фрейд, во-первых, говорит о необходимости «властвовать над контрпереносом», а для этого нужно выработать «толстокожесть», чтобы аналитика не могли захватить в плен чувства и желания. В этом же письме Фрейд дает удивительно современное описание контрпереноса. Используя аналогию Лассаля с химиком, пытающимся понять, почему его пробирка внезапно треснула, он предупреждает Юнга о неизбежных «маленьких взрывах» во время анализа и объясняет, что они могут быть средством узнать на собственном опыте, был ли взрыв вызван чем-то внутренне присущим отношениям между пациентом и аналитиком или же тем, что аналитик не вполне справился с ситуацией.

Взгляды Юнга на перенос

Несмотря на свою непоследовательность, Юнг внес значительный теоретический вклад в изучение переноса, подчеркивая его терапевтическую направленность, наличие определенной цели и значение «настоящей» личности аналитика.

В 5-й «Тэвистокской лекции» Юнг описал четыре стадии, которые, по его мнению, необходимы в работе с переносом (Jung, 1935, § 367–380). Изложу своими словами.

1. Помочь пациентам распознать и оценить их субъективные образы, персонифицированные фигуры, внутренние объекты и т. п., которые проецируются на аналитика.

2. Во время проработки этих образов помогать пациентам отличать их личные проекции от безличных, или архетипических.

3. Помочь пациентам дифференцировать личные отношения с аналитиком и безличные факторы и осознать, что эти отношения не только личные, но несут в себе внеличностное, архетипическое начало, которое способствует движению вперед.

4. Помочь пациентам осознать, что «сокровище» лежит внутри, а не снаружи, и что оно «не находится больше в объекте, от которого они зависят». Юнг называл это «объективацией безличных образов», которая составляет существенную часть процесса индивидуации.

Выделенные стадии работы с переносом содержат очень сложные идеи о его природе и роли в анализе. Однако сами по себе эти утверждения не помогают начинающим аналитическим психологам понять, как надо работать с материалом переноса. Возникают вопросы: как различать личные и архетипические проекции переноса? Всегда ли аналитическая работа четко следует названным стадиям? Как работать с защитами от процессов, которые Юнг описал в этих четырех стадиях?

Главная трудность состоит в том, что Юнг не объяснил нам, как именно следует действовать на этих стадиях, – возможно, потому, что, по его мнению, техника может обесценить индивидуальную природу анализа. Кроме того, Юнг не принимал во внимание важную роль периода младенчества и факт развития Самости от рождения. Он, можно сказать, подходил к переносу с точки зрения взрослого и умудренного опытом человека.

Каковы бы ни были ограничения клинического использования выделенных Юнгом четырех стадий, в них заключены основные его идеи о переносе.