Текст книги "Я подарю тебе солнце"

Она заходит сбоку, наклоняется, чтобы рассмотреть получше.

– Жаль, что ненастоящий. Он та-а-ак круто смотрится. Такой… Не знаю… Есть в нем что-то… – Это удивительно. Она последнее время больше так на мои работы не реагирует. Теперь у Джуд обычно такое лицо, будто у нее какашка во рту. Она складывает руки на груди, на которой выросли огромные сиськи, и это напоминает столкновение титанов. – Можно мне его взять?

Это меня вообще шокирует. Сестра впервые попросила у меня рисунок. А я не большой любитель их отдавать.

– За солнце, звезды, океаны и все деревья я готов подумать, – отвечаю я, будучи уверен, что она ни за что не согласится. Джуд знает, как сильно я хочу солнце с деревьями. Мы с ней делим мир с пяти лет. И я сейчас круто ее уделываю – я впервые близок к мировому господству.

– Ты шутишь? – говорит она, распрямляясь. Меня бесит, что она так растет. Словно ее вытягивают по ночам. – Ноа, у меня же тогда ничего, кроме цветов, не останется.

Ну и ладно, думаю я. Она никогда не согласится. Все решено, но нет.

Джуд протягивает руку, берет альбом и смотрит на портрет, словно ждет, что англичанин с ней заговорит.

– Ладно, – говорит она. – Деревья, звезды, океаны. Пусть.

– Джуд, и солнце.

– Ладно. – Она меня совершенно удивляет. – Я отдам тебе солнце.

– У меня же теперь почти все! – отвечаю я. – Ты спятила!

– Зато у меня есть он. – Она аккуратно вырывает лист из альбома, к счастью, не замечая, что под ним, уходит с ним к кровати и садится.

– А ты нового соседа видел? – интересуется Джуд. – Он совсем звезданутый.

Я опускаю взгляд в альбом, из которого этот звезданутый рвется в комнату буйством красок.

– Он носит зеленую шляпу с пером. Какой отстой, – говорит она и мерзко жужжаще смеется, недавно так начала, – ага, он даже страннее тебя. – На этом она смолкает. Я жду, когда она из этой осы опять превратится в мою сестру, в такую, какой была раньше. – Ну, ладно, наверное, не страннее тебя.

Я разворачиваюсь. У нее на лбу взад-вперед качаются антенны. Она сейчас зажалит меня до смерти.

– Страннее тебя не бывает.

Я видел в одной передаче, что малазийские муравьи, почуяв угрозу, самовозгораются. Они выжидают, когда враг (например, оса) подберется достаточно близко, и взрываются ядовитой бомбой.

– Ноа, ну я не знаю. Бззз. Бззз. Бззз.

Вот разошлась. Я начинаю обратный отсчет, чтобы взорваться. Десять, девять, восемь, семь…

– Тебе вот обязательно, бззз, бззз, бззз, быть таким — все время? Это… – Она не заканчивает.

– Что? – уточняю я, ломая пастель напополам, словно чью-то шею.

Сестра вскидывает руки:

– Мне за тебя неловко, ясно?

– Я хотя бы не изменил себе.

– И что это означает? – Она еще больше уходит в оборону. – Со мной все нормально. Ничего плохого нет в том, чтобы завести друзей. Помимо тебя.

– У меня тоже есть другие друзья, – отвечаю я, глядя в альбом.

– Да, и кто же? С кем ты дружишь? Воображаемые не в счет. И нарисованные.

Шесть, пять, четыре… чего я не знаю, так это умирают ли малазийские муравьи сами в процессе уничтожения врагов.

– Ну, например с новым соседом, – говорю я, засовываю руку в карман и сжимаю в пальцах его камень. – И он нормальный! – Хотя нет, конечно. У него полон чемодан камней.

– С ним? Ну конечно, – отвечает сестра. – И как его зовут, этого твоего друга?

С этим проблемка.

– Так я и думала, – бросает Джуд.

Я ее не выношу. У меня на нее аллергия. Я смотрю на висящую на стене передо мной репродукцию Шагала и пытаюсь занырнуть в этот завихряющийся сон. А реальная жизнь отстой. У меня аллергия и на нее тоже. Когда мы хохотали с новым соседом, на реальную жизнь это не было похоже. Нисколечко. Раньше общение с Джуд реальную жизнь тоже не напоминало. А теперь это все равно что тебя душат и заставляют пить из сортира. Секунду спустя она снова начинает резким напряженным голосом: – А чего ты ждал? Мне надо было новых друзей заводить. А ты зарылся в нору и рисуешь свою ерунду, и бредишь с мамой этой идиотской школой.

Рисую ерунду?

Ну, ладно. Три, два, один: я взрываюсь единственным имеющимся у меня вариантом.

– Джуд, ты просто завидуешь. Ты теперь просто постоянно завидуешь.

Я резким движением перелистываю страницу альбома, беру карандаш и начинаю (ПОРТРЕТ: Сестра-оса.), нет (ПОРТРЕТ: Сестра-паучиха.), да, так-то лучше, ядовитая и бегающая в темноте на восьми волосатых ножках.

Когда тишина почти сломала мне уши, я поворачиваюсь к ней. Ее огромные голубые глаза смотрят на меня, сверкая. Вся осиность из нее вылетела. И паука в ней нет.

Я кладу карандаш.

И она говорит настолько тихо, что я едва разбираю слова.

– Она моя мама тоже. Ты что, не можешь поделиться?

Вина, как удар с ноги в живот. Я снова поворачиваюсь к Шагалу и умоляю его засосать меня, ну пожалуйста, и тут в дверном проеме появляется папа. Полотенце на шее, голая загорелая грудь. Волосы у него тоже мокрые – наверное, они с Джуд плавали вместе. Они теперь всё вместе делают.

Он вопросительно склоняет голову, словно видит, что по комнате разбросаны конечности и кишки насекомых.

– Ребята, у вас тут все нормально?

Мы оба киваем. Папа упирается руками в проем, занимая его весь, заполняя все континентальные штаты Америки. Как так выходит, что я одновременно его ненавижу и хочу быть таким же?

Хотя я не всегда мечтал о том, чтобы на него рухнул дом. В детстве мы с Джуд сидели на пляже, как два утенка, как два его утенка, и ждали, и ждали, когда он наплавается и выйдет из белой пены, словно Посейдон. И папа наконец представал перед нами, колосс, затмевающий солнце, и встряхивал головой, и капли океана падали на нас соленым дождем. Сначала он протягивал руки ко мне, сажал на плечо, а потом вздымал на другое Джуд. И нес нас так вверх на гору, и все остальные детишки на пляже со своими крошечными папашами теряли рассудок от зависти.

Но это было до того, как он понял, какой я. Это случилось в тот день, когда он развернулся на 180 градусов и, вместо того чтобы отправиться наверх, усадил нас обоих на плечи и пошел обратно в океан. Он оказался злым, с барашками, волны били нас, налетая со всех сторон, а мы заходили все глубже и глубже. Папа надежно обхватывал меня рукой, и я за нее держался, ощущая себя в безопасности, поскольку он же большой и сильный, и именно этой рукой каждое утро поднимал солнце вверх, а по вечерам опускал вниз.

Он велел нам прыгать.

Я сначала подумал, что ослышался, но Джуд с радостным воплем взлетела с полки его плеча в воздух, всю дорогу улыбаясь, как полоумная, пока ее не поглотил океан, и она все так же улыбалась, когда вынырнула на поверхность, как счастливое яблочко, бултыхая ногами, помня все, чему нас учили на уроках плавания, а я, почувствовав, как папина рука меня отпустила, стал цепляться за его голову, волосы, ухо, хватался за его скользкую спину, но никак не мог удержаться.

– Ноа, этот мир таков, что ты в нем либо выплываешь, либо идешь ко дну, – очень серьезно сказал папа, после чего его рука, которая до того была мне ремнем безопасности, стала резинкой рогатки, швырнувшей меня в воду.

И я пошел ко дну.

Прямо.

До.

Самого.

Низа.

(АВТОПОРТРЕТ: Ноа и морские огурцы.)

Тем же вечером состоялся первый разговор про сломанный зонтик. Даже когда страшно, надо быть смелым, так полагается мужчине. За ним последовали и другие: надо держаться молодцом, сидеть с прямой спиной, твердо стоять на ногах, драться во всю мочь, играть в мяч, смотреть мне в глаза, думать, прежде чем говорить. Если бы вы с Джуд не были близнецами, я бы подумал, что ты появился в результате этого, как его там. Если бы не Джуд, тебя бы перемололи в фарш на футбольном поле. Если бы не Джуд. Если бы не Джуд. Тебе не стыдно, что тебя защищает девочка? Тебе не стыдно, что тебя никто не хочет брать в команду? Не стыдно, Ноа? Нет? Нет?

Хватит уже. Заткнись! Стыдно.

Тебе обязательно все время быть таким, Ноа?

Они теперь команда, а не я с Джуд. Это ужасно. Почему я тогда должен мамой делиться?

– Сегодня после обеда обязательно, – говорит Джуд папе. Он улыбается ей так, словно видит радугу, а потом шагает в мою сторону, фи фай фо фам, и нежно треплет меня по голове, от чего у меня случается сотрясение мозга.

На улице орет Провидец.

– Черт, где Ральф? Черт, где Ральф?

Папа изображает, как придушил бы его голыми руками, а потом обращается ко мне:

– Что у тебя за стрижка? Ты как прерафаэлит с этими темными длинными локонами.

Мама настолько заразительна, что даже папа, хоть и гад, но довольно много знает об искусстве, по крайней мере достаточно, чтобы меня унижать.

– Я люблю прерафаэлитов, – бормочу я.

– Любить стиль – это одно, а становиться для него моделью – другое, не думаешь, шеф? – Он снова проводит рукой по моей голове, и у меня снова сотрясение.

Когда он уходит, вступается Джуд.

– А мне нравится, что у тебя волосы длинные. – И почему-то после этого по всем нашим разборкам и моим злым тараканьим мыслям как пылесосом прошли. А она робко, но радостно предлагает: – Хочешь поиграть?

Я поворачиваюсь, вспоминая, что нас с ней сделали вместе, клеточка к клеточке. Мы были вместе, даже когда у нас не выросло еще ни глаз, ни рук. Даже до того, как к нам пришла душа.

– Во что?

– Черт, где Ральф? Черт, где Ральф? – снова встревоженно и требовательно спрашивает попугай.

Джуд высовывается из окна, возле которого стоит кровать, и орет:

– Извини, Провидец, но никому это не ведомо! – А я и не знал, что сестра с ним тоже разговаривает. Я улыбаюсь. – Я нашла в бабушкиной комнате «говорящую доску», – продолжает она. – Мы с ней играли один раз. Ей можно задавать вопросы, а она передаст ответы.

– От кого? – интересуюсь я, хотя, кажется, я видел эту игру как-то в кино.

– Ну, от духов, – улыбается Джуд и преувеличенно делает бровями вверх-вниз, вверх-вниз. Мои губы искривляются в улыбке. Я до жути хочу снова попасть с Джуд в одну команду! Хочу, чтобы все у нас стало, как раньше.

– Ладно, – соглашаюсь я.

Ее лицо начинает светиться.

– Пойдем.

И как будто всех наших ужасных глупых неприятных разговоров и не было, словно мы и не ссорились. Как все так быстро меняется?

Джуд объясняет мне, что делать, как легонько придерживать стрелку, чтобы ее могла водить рука духа, указывая на буквы или на «да» и «нет».

– Я сейчас задам вопрос, – объявляет она, закрывая глаза, и разводит руки, словно ее сейчас распнут на кресте.

Я смеюсь:

– И я еще звезданутый, да?

Джуд открывает глаза:

– Но так надо, честно. Меня бабушка научила, – и опять закрывает. – Ладно, духи, вот вам мой вопрос: М меня любит?

– М – это кто? – спрашиваю я.

– Кое-кто.

– Майкл Стайн?

– Фу, нет, конечно!

– Но только не Макс Фракер!

– Боже, нет, конечно!

– Так кто же?

– Ноа, духи не придут, если будешь перебивать. Я не скажу, кто это.

– Ладно.

Она разводит руки и снова обращается к духам с вопросом, а потом кладет ладони на стрелку.

Я тоже. Стрелка прямой наводкой едет к «нет». И я нисколько не сомневаюсь, что это я ее туда толкнул.

– Ты жульничаешь! – вскрикивает сестра.

В следующий раз я не жульничаю, но все равно она ползет туда же.

Джуд страшно обескуражена.

– Давай еще раз попробуем.

На этот раз я уже не сомневаюсь, что это она ведет стрелку к «да».

– Теперь ты жульничаешь, – говорю я.

– Ладно, еще раз.

Показывает «нет».

– Последняя попытка, – не сдается сестра.

Показывает «нет».

Джуд вздыхает.

– Ладно, твой вопрос.

Я закрываю глаза и спрашиваю про себя: Примут ли меня в ШИК?

– Вслух, – недовольно командует она.

– Почему?

– Потому что духи мысли не читают.

– А ты откуда знаешь?

– Знаю. Давай. И про руки не забудь.

– Хорошо. – Я развожу руки, словно на кресте теперь я, и спрашиваю: – Примут ли меня в ШИК?

– Зря только время тратить на такой вопрос. Конечно, примут.

– Я хочу знать наверняка.

Я задаю свой вопрос десять раз. И каждый раз стрелка идет на «нет». В итоге Джуд переворачивает доску.

– Глупость какая, – говорит сестра, но я знаю, что она сама в это не верит. М ее не любит, а я не попаду в ШИК.

– Давай спросим, возьмут ли тебя, – предлагаю я.

– Это тупость. Точно нет. Вообще фиг знает, буду ли я пробовать? Я хочу в Рузвельт со всеми. У них там бассейн.

– Давай, – настаиваю я.

И доска говорит «да».

И еще раз.

И еще.

И еще.

Проснувшись, я не могу пролежать больше ни минуты и, наскоро одевшись, лезу на крышу посмотреть, там ли новый сосед. Его нет, что не особо-то удивительно, поскольку нет даже шести утра, едва рассвело, но пока я крутился в кровати, как рыба на берегу, я все время думал о том, что он тоже не спит, вышел на крышу и мечет пальцами электрические разряды, которые через потолок проникают в меня, и у меня из-за этого бессонница. Но я ошибаюсь. Тут только я и тускнеющая глупая луна да крикливые чайки, слетевшиеся в Лост-коув со всех краев, чтобы дать на рассвете концерт. Я впервые так рано вышел на улицу, раньше я и не знал, что они такие громкие. Тут так страшно, думаю я, осматривая собравшихся в кучу серых стариков, притворяющихся деревьями.

Я сажусь, открываю чистый лист в альбоме и начинаю рисовать, но не могу сосредоточиться, даже линию не удается нормально провести. Это все из-за этой игры с предсказаниями. А если Джуд правда возьмут в ШИК, а меня нет? И мне придется идти в Рузвельт с тремя тысячами клонами отстойного Франклина Фрая? Что, если я паршиво рисую? А мама с мистером Грейди просто меня жалеют? Потому что им за меня неловко, как говорит Джуд? И как считает папа. Я роняю голову на руки, ощущая на ладонях жар от щек, и заново переживаю случившееся прошлой зимой в лесу с Фраем и Зефиром.

(АВТОПОРТРЕТ, СЕРИЯ: Сломанный зонтик № 88.)

Я поднимаю голову и проверяю, не появился ли сосед на крыше. А что, если он догадается, какой я? Сквозь меня дует холодный ветер, как будто я пустая комната, и я вдруг точно знаю, что все будет ужасно и я обречен; и не только я, весь этот мрачный червивый серый мир – тоже.

Я ложусь на спину, вытягиваю руки как можно шире и шепчу: «Помогите».

Через какое-то время меня будит звук открывающегося гаража. Я поднимаюсь на локтях. Небо стало голубым – небесно-голубым, океан голубее – лазоревый, деревья – завихрения всевозможнейших земных зеленых оттенков, и все полито ярким и густым яично-желтым. Потрясающе. Судный день однозначно отменили.

(ПЕЙЗАЖ: Когда Господь выходит за контуры.)

Я сажусь и замечаю, какой открылся гараж – его.

Через несколько секунд, которые для меня растягиваются на несколько лет, он курсирует по подъездной дорожке. На груди у него висит черный типа рюкзачок. С метеоритами? У него рюкзак метеоритов. И он носит с собой куски галактики. Бог ты мой! Я хочу, чтобы лопнул поднимающий меня в воздух шарик, убеждая себя, что не надо так радоваться парню, с которым познакомился только вчера. Даже если у него при себе галактика!

(АВТОПОРТРЕТ: Последний взгляд на мальчика с шариком, которого уносит через Тихий океан на запад.)

Сосед переходит через дорогу и останавливается в том месте, где у нас вчера случился приступ смеха, и после короткой паузы разворачивается и смотрит прямо на меня, словно всю дорогу знал, что я тут, и знает, что я жду его с самого рассвета. Наши глаза встречаются, по моему позвоночнику вверх бежит ток. Я почти уверен, что он телепатирует мне идти за ним. Через минуту после такого мысленного слияния, какое у меня до этого бывало только с Джуд, он поворачивается к роще.

Я хотел бы пойти за ним. Очень, реально хотел бы, просто ужасно, но я не могу – ноги приклеились к крыше. Почему? Что тут такого? Он же вчера со мной до самого ШИКа дошел! Люди знакомятся. Все дружат. И я тоже могу. То есть мы же уже подружились – мы хохотали с ним, как гиены. Хорошо. Я пойду. Бросаю альбом в рюкзак, спускаюсь по лестнице и бегу в сторону тропинки.

Но его на ней не оказывается. Я прислушиваюсь к звуку шагов, но ничего не слышу, только сердце молотом стучит в ушах. Я иду дальше, и после первого поворота вижу, что он стоит на коленях, склонившись над землей. При этом держит что-то в руке и рассматривает через лупу. Как будто в сортир окунается. Я не знаю, что ему сказать. Не знаю, что делать с руками. Мне надо вернуться домой. Немедленно. Я начинаю потихоньку пятиться, и тут сосед поворачивается и смотрит на меня.

– А, привет, – говорит он небрежно, встает и бросает то, что держал, на землю. В большинстве случаев во время следующей встречи люди выглядят не так, какими ты их запомнил. Но не он. Он светится точно так же, как и в моем воображении. Он просто праздник света. И он идет ко мне.

– Я леса не знаю. Может… – Он не договаривает, легонько улыбается. Этот пацан просто не поганец. – Как, кстати, тебя зовут? – Он стоит так близко, что можно дотронуться, можно пересчитать веснушки. У меня проблема с руками. Как так выходит, что все остальные, кроме меня, знают, что с ними делать? Карманы, с облегчением вспоминаю я, карманы, обожаю карманы! Я прячу руки, избегая смотреть ему в глаза. Они у него такие! Если на что-то обязательно смотреть, пусть это будет рот.

А он не сводит с меня взгляда. Я это знаю даже при том, что все свое внимание сосредоточил на его губах. Он меня о чем-то спросил? Кажется, да. Мой ай-кью резко пошел вниз.

– Я, пожалуй, и сам угадаю, – говорит он. – Наверное, Ван, хотя нет, точно, Майлз, да, ты выглядишь совершенно как Майлз.

– Ноа, – выпаливаю я, как будто эта информация только что поступила мне в голову. – Я Ноа. Ноа Свитвайн. – О господи. Боже. Долдон.

– Точно?

– Ага, однозначно, – отвечаю я весело и звездануто. Руки мои теперь в настоящей западне. Карманы – это тюрьмы для рук. Я их высвобождаю и хлопаю ими, как цимбалами. Блин. – А тебя как? – обращаюсь я к его губам, вспоминая, что и у него наверняка тоже есть имя, хотя мои умственные способности уже приравниваются к овощным.

– Брайен, – говорит он просто, потому что он-то не сломанный.

Смотреть на его губы тоже оказалось плохой идеей, особенно когда он говорит. Его язык вновь и вновь возвращается в это пространство между передними зубами. Лучше переведу взгляд вон на то дерево.

– Сколько тебе лет? – спрашиваю я у дерева.

– Четырнадцать. А тебе?

– Тоже, – говорю я. Ой-ой.

Брайен кивает, он мне поверил, ну разумеется, с чего бы мне лгать? Да я понятия не имею!

– Я в пансионе учусь, – говорит он. – Следующий год у меня последний. – Наверное, он заметил, с каким недоумением я смотрю на дерево, так что добавил: – Я подготовительный класс пропустил.

– А я хожу в Школу искусств Калифорнии. – Эти слова просто рвутся изо рта без моего одобрения.

Я тайком бросаю взгляд на него. У Брайена бровь ползет вверх, и тут я вспоминаю – там, блин, почти на каждом углу написано: «Школа искусств Калифорнии». А он видел меня за окном здания, а не в нем самом. И наверняка слышал, как я признался англичанину, что не учусь там.

У меня два варианта: либо бежать домой и потом два месяца не выходить из дома, пока он не уедет в свой пансион, либо…

– На самом деле я там не учусь, – признаюсь я дереву, мне уже всерьез страшно смотреть на Брайена. – Пока, по крайней мере. Но я хочу поступить. Ужасно. Я только об этом и думаю, и мне еще тринадцать. Почти четырнадцать. Ну, через пять месяцев будет. Двадцать первого ноября. В этот день родился художник Магритт. Это он нарисовал картину, на которой мужик с яблоком перед лицом. Ты наверняка видел. А на другой у него птичья клетка вместо тела. Он нереально крутой и своеобразный. А… а на одной еще летит птица, и облака внутри нее, а не снаружи. Просто потрясно… – Я останавливаюсь – тпру-у!.. – а то я могу продолжать бесконечно. Внезапно я даже не могу вспомнить ни одной такой картины, которую мне не хотелось бы описать этому дубу в мельчайших подробностях.

Я потихонечку поворачиваюсь к Брайену, а он уставился на меня, сощурившись, и ничего не говорит. Почему он молчит? Может, все слова израсходовал? Может, он сильно взбесился, что я наврал, а потом отоврал назад, а потом начал эту психопатическую лекцию об истории искусств? И чего я на крыше не остался? Мне надо присесть. Дружить чудовищно непросто. Я сглатываю раз сто.

В итоге он просто пожимает плечами.

– Круто. – И его губы выгибаются в полуулыбке. – Ты, блин, сраное худо, чувак, – добавляет он с английским акцентом.

– Да не говори.

Потом мы встречаемся глазами и одновременно взрываемся, словно состоим из одного воздуха.

Потом и лес, который до этого держался в сторонке, к нам присоединяется. Я глубоко вдыхаю сосны и эвкалипты, слышу пересмешников и чаек и шум прибоя вдалеке. Всего в паре метров от Брайена, который сидит и роется в своей сумке с метеоритами, я вижу трех оленей, которые щиплют травку.

– Тут водятся горные львы, – сообщаю я. – Они спят на деревьях.

– Круто, – говорит он, – ты видел?

– Нет, но видел рысь. Два раза.

– А я медведя, – негромко бормочет он в рюкзак. Что он там ищет?

– Медведя! Ого. Я их люблю. Черного или бурого?

– Черного, – отвечает он. – Это была медведица с двумя медвежатами. В Йосемити.

Мне хочется знать об этом все, и я готов забросать его вопросами, мне интересно, любит ли он животных, как и я, но он как будто нашел, что искал. Брайен держит в руках обычный на вид камень. Выражение лица у него такое, словно он показывает мне плащеносную ящерицу или морского конька-тряпичника, а не обычный невзрачный кусок не пойми чего.

– Смотри, – говорит Брайен и кладет его мне в руку. Камень такой тяжелый, что у меня ладонь провисает в запястье. Приходится подставить вторую, чтобы не уронить. – Вот это точно он. Намагниченный никель – взорвавшаяся звезда. – Он показывает на мой рюкзак, из которого торчит альбом. – Можешь нарисовать.

Я смотрю на черную глыбу, лежащую на ладони, – это звезда? Мне кажется, что я и придумать не могу более скучного объекта для рисования, но все же говорю:

– Ага, конечно.

– Отлично. – Он снова отворачивается. А я стою со звездой в руке, не зная, что с ней делать, пока он не поворачивается ко мне обратно и не спрашивает: – Ты идешь или как? Я для тебя специально еще одну лупу взял.

У меня почва уходит из-под ног. Брайен знал, что я с ним пойду, даже до того, как вышел из дома. Знал. И я знал. Мы оба знали.

(АВТОПОРТРЕТ: Я стою на собственной голове!) Он достает из заднего кармана вторую лупу и протягивает мне.

– Супер, – говорю я, догоняю его и берусь за ручку.

– Ты в альбоме можешь и классификацию вести, – продолжает он. – Или рисовать, что найдем. Это будет прямо вселенски.

– А что мы ищем? – спрашиваю я.

– Космический мусор, – отвечает он так, будто это очевидно. – Небо постоянно на нас осыпается. Постоянно. Вот увидишь. А люди и не представляют.

Да, люди не представляют, потому что они не такие революционеры, как мы.

Тем не менее за несколько часов мы не нашли ни одного метеорита, ни единого куска космического мусора, но мне совершенно на это плевать. Вместо классификации, что бы под ней ни подразумевалось, я почти все утро проползал на брюхе, разглядывая через лупу слизняков и жуков, а Брайен тем временем забивал мою голову своей межгалактической тарабарщиной, крутясь рядом и прочищая весь лес своими магнитными граблями – да-да, магнитными граблями, которые он изготовил сам. Самый крутой чувак на свете.

И он явно не отсюда, тут сомнений нет. Не из другой реальности, как мама, но, наверное, с какой-нибудь экзопланеты (я это слово только что выучил) с шестью солнцами. Это все объясняет: и телескоп, и неистовый поиск осколков родины, и эйнштейновы речи про красных гигантов и белых и желтых карликов (!!!) – их я сразу же принялся рисовать; я молчу про его гипнотический взгляд и как он заставляет меня смеяться, словно я из тех, кому кожа по размеру, у кого куча друзей и кто точно знает, куда вставлять слова типа «чувак» и «бро». Также: Сфера спокойствия реальная. Рядом с ним отдыхают колибри. Фрукты падают с деревьев прямо в его открытые ладони. Уж не говоря про то, как перед ним склоняются калифорнийские мамонтовые деревья, думаю я, задрав голову. И я тоже. Я раньше никогда в жизни не был так расслаблен. Я постоянно забываю о собственном теле, и приходится за ним возвращаться.

(ПОРТРЕТ, АВТОПОРТРЕТ: Мальчик, наблюдающий, как другой мальчик гипнотизирует мир.)

Мы садимся на наклонный камень возле ручья, вода плещется у ног, убаюкивая, словно мы сидим в каменной лодке, и я делюсь с ним этой теорией неземного происхождения.

– Тебя довольно хорошо подготовили к тому, чтобы прикидываться землянином, – говорю я.

Эта полуулыбка. Я впервые замечаю в верхней части его щеки ямочку.

– Это да, – соглашается Брайен. – Подготовили что надо. Я даже в бейсбол играть умею. – И бросает камешек в воду. Я смотрю, как он идет ко дну. Потом Брайен поднимает бровь: – А вот ты…

Я тоже беру камушек и бросаю его в то же самое место, где под воду ушел его.

– Ага, вообще никакой подготовки. Меня так просто вбросили. Поэтому я ничего тут и не понимаю. – Я пытался пошутить, а вышло серьезно. Вышла правда. Ведь оно так и есть. Я пропустил тот урок, на котором объясняли все самое необходимое. Брайен облизывает нижнюю губу, ничего не говоря.

Настроение переменилось, не знаю почему.

Я изучаю его, прикрываясь волосами. Рисуя портреты, я понял, что на человека надо очень долго смотреть, чтобы увидеть, что он скрывает, его внутреннее лицо, а когда увидишь и зафиксируешь, люди даже пугаются, насколько рисунок похож.

Внутреннее лицо Брайена встревожено.

– Тот рисунок… – нерешительно начинает он. Потом смолкает, потом снова облизывает нижнюю губу. Нервничает? Внезапно кажется, что да, хотя до сего момента мне казалось, что такое невозможно. От этой мысли я сам начинаю нервничать. Брайен снова проводит языком по нижней губе. Он так делает, когда разволнуется? Я сглатываю. И уже жду, когда он опять это повторит, мне хочется. Он тоже смотрит на мои губы? Я не могу удержаться. И провожу языком по нижней губе, как и он.

Брайен отворачивается, бросает несколько камушков пулеметным огнем, делая какое-то бионическое движение запястьем, так что они легко прыгают по поверхности воды. Я смотрю, как пульсирует вена у него на шее. Как он преобразует кислород в углекислый газ. Как он существует, существует и существует. Он закончит фразу? Хоть когда-нибудь? Еще несколько веков проходит в молчании, и воздух становится все более нервным и бодрым, словно все молекулы, которые Брайен до этого усыпил, попросыпались. И тут до меня доходит, что он про вчерашний рисунок голого англичанина. Это его интересует. Мысль эта подобна удару грома.

– Англичанина? – пропискиваю я. Я как комарик. Закончил бы у меня уже голос ломаться.

Брайен сглатывает и поворачивается ко мне:

– Нет, я хотел узнать, перерисовываешь ли ты рисунки из головы на бумагу?

– Иногда, – отвечаю я.

– А этот? – Его взгляд застает меня врасплох, целиком поймав меня в какую-то сеть. Мне хочется назвать его по имени.

– Какой? – торможу я. Сердце в груди пинается ногами. Я уже знаю, о каком он рисунке.

– На котором… – он облизывает нижнюю губу, – я.

Я как одержимый кидаюсь к альбому, перелистываю страницы и отыскиваю его, конечную версию. Вкладываю ему в руки и слежу за тем, как его взгляд мечется вверх-вниз, вверх-вниз. У меня уже жар начался от попыток понять, нравится ему или нет. Не могу сказать. Тогда я пытаюсь увидеть рисунок его глазами, и меня охватывает чувство ох-убейте-меня-сейчас-же. Я нарисовал, как Брайен на полной скорости сталкивается с волшебной стеной. Это совершенно не похоже на портреты ребят из школы. Я вдруг с ужасом понимаю, что друзей так не рисуют. У меня начинает идти кругом голова. Каждая линия и каждый угол кричат о том, как он мне нравится. Такое ощущение, что меня замотали пищевой пленкой, и я не могу пошевелиться. А он все так и молчит. Ни слова не сказал!

Жалко, что я не конь.

– Тебе это, в общем, и не должно нравиться, – наконец говорю я, пытаясь забрать альбом. У меня взрывается мозг. – Ничего такого тут нет. Я всех рисую, – никак не могу заткнуться я. – И всё. Даже жуков-навозников, и картошку, и плывущие бревна, и горки земли, и пни секвой и…

– Ты шутишь? – перебивает Брайен, не отдавая альбом. Теперь его черед краснеть. – Мне страшно нравится. – Он смолкает. Я смотрю, как он дышит. Учащенно. – Я тут, блин, как северное сияние. – Я не знаю, что это такое, но по его голосу ясно, что очень крутая штука.

У меня в груди включается какая-то электроцепь. О существовании которой я даже не подозревал.

– Я так рад, что я не конь!

И я понимаю, что сказал это вслух, и Брайен спрашивает:

– Что?

– Ничего, – говорю я, – ничего. – Я пытаюсь успокоиться, перестать улыбаться. У неба всегда был такой оттенок цвета фуксии?

А он искренне смеется, как вчера:

– Чувак, я никого страннее тебя в жизни не видел. Ты вправду сказал, что рад, что ты не конь?

– Нет, – я пытаюсь не ржать, но не могу, – я сказал…

Но, прежде чем я успеваю добавить что-то еще, в нашу идиллию врывается чужой голос.

– Какая романтика! – И я тут же замираю, сразу поняв, что это за гиппопотамоголовый гад-насмешник. Я точно уверен, что он установил на мне какой-то прибор для слежения – другого объяснения нет.

И с ним этот орангутанг. Йети. Но хотя бы Зефира нет.

– Пузырь, купаться пора! – объявляет Фрай.

По этому сигналу мне полагается удирать на противоположный край света.

НАДО БЕЖАТЬ, телепатирую я Брайену.

Но смотрю на него и вижу, что он сделал каменное лицо, и понимаю, что убегать – не его способ. А это реально отстойно. Я сглатываю.

А потом кричу:

– Пошли в жопу, социопаты сортирные! – только вместо этого полнейшая тишина. Поэтому я замахиваюсь на них горной грядой. Но они и не шевелятся.

Я всецело сосредотачиваюсь на одном желании: Пожалуйста, пусть только не унижают перед Брайеном.

Фрай переключается с меня на него. Ухмыляется.

– Отличная шляпа.

– Спасибо, – невозмутимо отвечает Брайен, словно он – хозяин всего Северного полушария. Он, ясное дело, не сломанный зонт. Видно, что он этих мусороголовых говноедов нисколько не боится.

Фрай вскидывает бровь, и его гигантский сальный лоб превращается в рельефную карту. Брайен вызвал интерес этого психопата. Отлично. Я рассматриваю Йети, этот кусок бетона в бейсболке с лого «Джайентс». Руки глубоко утоплены в карманах толстовки. Через ткань они похожи на гранаты. Я оцениваю толщину его правого запястья, заметив, что его кулак, наверное, больше всего моего лица. Меня до этого по-настоящему еще не били, только толкали. И я представляю, как это будет, как от удара у меня из черепа повылетают все картины.

(АВТОПОРТРЕТ: Бдыщ.)

– Чо, педики, на пикник устроились? – обращается Фрай к Брайену. У меня напрягаются все мышцы.

Брайен медленно поднимается.

– Даю тебе возможность извиниться, – говорит он Фраю спокойным, ледяным тоном, а глаза – полная ему противоположность. Стоя на каменной лодке, он кажется на несколько десятков сантиметров выше, и он смотрит на всех нас сверху вниз. Сбоку у него висит тяжелая сумка с метеоритами. Мне надо бы встать, но у меня нет ног.