Текст книги "Как я тебя потеряла"

Глава 17

Посылка размером с коробку для обуви обернута коричневой бумагой. Мое сердцебиение учащается, грудь сжимает, а к лицу приливает кровь.

Я разрываюсь. Мне одновременно хочется и побыстрее сорвать бумагу – так быстро, как только мои пальцы способны это сделать, и бросить ее в огонь и наблюдать, как она горит. Я не делаю ни то, ни другое. Вместо этого иду в кухню и ставлю чайник.

Однажды мама сказала мне – происходящее становится понятнее после того, как выпьешь чашку чая, и это относится ко всему. Если не ошибаюсь, тогда я страдала от разбитого сердца: один из парней, с которым я встречалась до знакомства с Марком, изменил мне с девушкой на год старше. Грудь у нее была больше моей, и она ее всячески демонстрировала. Я рада, что мамы сейчас нет рядом, и она не видит, что есть проблемы, которые чашкой чая не решишь, как и «остановкой для поцелуя».

Когда я была маленькой (помню, это началось с пяти или шести лет, но папа говорил, что гораздо раньше), мы с мамой любили вместе съезжать по лестнице на попах. И я то и дело говорила ей: «Остановимся для поцелуя». Мы замирали, целовались и ехали дальше. Если мы куда-то торопились, мама быстро несла меня на руках вниз, потом смотрела на меня, изображая ужас. «Мы забыли остановиться для поцелуя!» – восклицала она и покрывала мое лицо поцелуями, по одному за каждую ступеньку. Я смеялась, вертелась и пыталась (не очень сильно) сбежать.

Меня всегда поражало то, как сильно мои родители отличались от родителей моих друзей. Мои мама и папа обычно целовали друг друга, расставаясь утром, держались за руки, когда мы ходили в парк, а я висела на другой маминой руке, раскачивая ее взад и вперед. Папа приносил домой цветы, даже не совершив никакого проступка, а мама вставала, чтобы приготовить папе бутерброды, которые он брал на работу. Как мне казалось, посреди ночи!

Я сообщила маме о нашем с Марком решении завести ребенка в тот день, когда мы вместе с ней сидели в саду и просматривали воскресные газеты. Она улыбнулась и сказала: «Очень вовремя, дорогая». И только значительно позднее я выяснила, что она тогда уже знала про болезнь, которая лишит ее жизни.

Мы пытались два года перед тем, как признать, что у нас что-то не так, и отправиться к врачу. К тому времени мама прошла уже два курса лечения, и казалось, что все идет хорошо. Она по три раза в день выходила в сад к своим помидорам, ездила со мной по магазинам, чтобы купить пару новых платьев, которые собиралась взять с собой в путешествие. Папа повез ее в Италию в те выходные, когда я отправилась в больницу для забора яйцеклеток. Через три месяца я была беременна, а еще через месяц после этого мы оказались в том же кабинете, и врач сообщил, что состояние мамы ухудшилось.

Она боролась за жизнь сильнее, чем раньше, но в тот раз я знала: нашего ребенка мама уже не увидит. Единственное, что успокаивает меня сейчас, – мысль о том, что ей не пришлось пережить его смерть. С другой стороны, отец пережил утрату единственной жены, единственного внука и единственной дочери, и все это произошло в течение какой-то пары лет.

Папа сидел в зале суда на протяжении всего процесса. В первый день я допустила ошибку – попыталась найти его глазами. Как только я увидела отца между моим братом и его женой, он поднял глаза и заметил, что я на него неотрывно смотрю. Он сидел, сжав челюсти, и заставлял себя не плакать, не показывать, как сильно он расстроен. На мгновение я представила, как он сбегает по ступенькам с галереи [24]24
  В британском суде зрители обычно сидят на балконе, «галерее», нависающем над местами для непосредственных участников процесса.


[Закрыть], сгребает меня в объятия и отказывается уходить, пока меня не отпустят домой. Тогда он впервые в жизни не смог решить мою проблему, не смог сделать так, чтобы мне стало лучше. Я не могла смотреть на него на протяжении всего судебного процесса, длившегося четыре недели. До тех пор, пока присяжные не зачитали свое решение: виновна. Когда они вернулись после совещания в зал суда, все представители прессы смотрели на меня и моего мужа, а я смотрела на отца. Когда я видела его в последний раз, он рыдал как ребенок.

Быстро осматриваю коридор – посылка все еще там, на столе, где я ее оставила. Стою и тупо смотрю на нее, пытаясь добраться до содержимого с помощью силы мысли, расшифровать, что именно мне прислали. Но тут внезапно раздается стук в дверь, и я вскрикиваю.

– Сьюзан?

Это Ник. Даже после всего случившегося при звуке его голоса я чувствую невероятное облегчение, которое растекается по всему телу. Быстро иду к двери, опять не обращая внимания на посылку, и открываю ее.

– С тобой все в порядке? – спрашивает он. Я киваю на стол и вижу, как меняется выражение его лица – происходит понимание.

Я сразу же догадываюсь о ходе его мыслей.

– Я знаю, что ты думаешь, – заявляю я ему. – Время выбрано просто идеально, и я сама ее туда положила. Но я этого не делала.

Не знаю, почему мне так отчаянно хочется, чтобы он мне поверил. Может, если поверит он, то и я сама смогу поверить в происходящее.

– Ты не знаешь, о чем я думаю, – заявляет он.

У меня появляется ощущение, будто он сам не знает, что думает. Поэтому я продолжаю:

– Ты считаешь, я сама ее туда поставила после вчерашнего, чтобы ты снова воспринимал меня серьезно. Я этого не делала. Час назад ее сюда принесла Кэрол. Она пришла, мы поговорили. Можешь ей позвонить и проверить. Давай. – Я прокручиваю контакты в своем телефоне. Номер Кэрол я сохранила. – Позвони ей.

Ник не обращает внимания на мою несвязную болтовню. Он даже не спрашивает, кто такая Кэрол.

– Ты ее не открывала?

Глупый вопрос, он же видит, что она обернута бумагой. С трудом сдерживая сарказм, я просто качаю головой.

– Перчатки у тебя есть? – спрашивает Ник.

На мгновение я думаю, что он замерз, но затем понимаю – ему нужны перчатки, чтобы не оставить отпечатков пальцев на коробке. Слава богу, я не достала свои теплые шерстяные варежки.

– У меня есть пачка виниловых в ванной, – говорю и чувствую, что нужно объяснить, зачем они мне, и добавляю: – Унитаз чистить.

Ник похож на следователя, приехавшего на место преступления, когда натягивает перчатки и протягивает вторую пару мне. Он берет посылку, относит в кухню и ставит на стол. Затем берет нож и вводит лезвие под заворот коричневой бумаги. Проклятье, он на самом деле собирается ее открыть. Я задерживаю дыхание, словно то, что находится внутри, не сможет причинить мне вреда, если не дышать. Крышка открывается, и я выдыхаю.

– Это расческа, – тупо констатирую я и вынимаю из коробки маленькую голубую расческу. На ней много волос, но не волосиков младенца, какие были у моего сына, а волос более старшего ребенка. Я никогда в жизни не видела эту расческу.

– А это что? – Ник извлекает из коробки сложенный кусок ткани. – Он для тебя что-то значит?

Мне не нужно забирать его из рук Ника, чтобы понять, что это. Это детское одеяльце, сшитое вручную в период беременности будущей мамы и с любовью подаренное маленькому мальчику в день его рождения. Я сшила его из кусочков моего собственного детского одеяльца и квадратиков, голубого и светло-зеленого, клетчатой ткани. Есть там и кусочек, по которому маршируют игрушечные солдатики. Я его нашла в магазине, торгующем подержанными вещами и отдающем выручку на благотворительность в Девоне. Это были последние выходные перед рождением Дилана. Еще есть бежевый квадратик в белую точку, оставшийся от ткани, из которой были сшиты занавески в детскую. Есть шерстяной кусок с жирафом и слоном. По краям – голубой сатин, который было так трудно пришивать, что я чуть не отказалась от этой идеи. Мне хотелось выкинуть ленту в мусорку! Такое одеяльце существует в единственном экземпляре, и отрицать это невозможно. И только один в мире человек знал, где это одеяльце.

Мой мозг работает с удвоенной силой, эмоции зашкаливают. Это он прислал? Он знает про фотографию? Он и ее прислал? Я знаю, что мне нужно ему позвонить, потребовать ответа: в какие игры он играет, черт возьми? Почему он это прислал сюда? Но я не могу себя заставить. По крайней мере, теперь я знаю правду: Дилан мертв, и был мертв четыре года, как все и говорили мне, как слышали присяжные во время судебного процесса.

Значит, испытания для меня закончились? Теперь мне требуется только склеить расколовшиеся куски моей жизни и попытаться забыть – а уж в этом я профи.

Я не произнесла ни слова после того, как Ник достал одеяльце из коробки. Отдать ему должное, он на меня не давит, просто ждет, пока мой мозг переработает увиденное. Слова застревают в горле. Я не хочу произносить их вслух.

– Одеяльце Дилана, – удается прошептать мне. Я тяну время. Ник – умный парень, он уже сам об этом догадался. – Я сама сшила его. – Еще одна пауза. – Вещи Дилана были отданы в какую-то благотворительную организацию, только те, что он никогда не носил. Но именно его вещи были отправлены на хранение. Я не ждала, что Марк станет их хранить в нашем доме, поэтому обратилась к человеку, которому доверяла. Человеку, который, как я знала, меня не подведет.

– К кому?

Ник говорит мягко, но в его голосе слышится напряжение. Он понимает, что это откровение может приблизить нас к завершению дела, и он сможет вернуться к своей обычной жизни. Но я не хочу, чтобы все заканчивалось, и не просто из-за того, кем это устроено, и не из-за того, что отрицаю смерть моего сына, а потому, что для меня невыносимы мои мысли. Хотя я не могу притворяться, будто не знаю, кто это, и отвечаю сильным голосом – насколько это возможно.

– Мой отец, – говорю я Нику и делаю глубокие вдохи, чтобы не расплакаться. – Я отдала одеяльце папе.

Глава 18

Джек: 18 октября 1987 года

Мэтт и Адам встретились с ними на вечеринке у кузины Джека. Ее родители уехали на все выходные, и предполагалось, что она будет жить у бабушки. Это означало дождаться восьми вечера, когда бабушка уснет, украдкой выбраться из ее дома, вернуться в родительский дом и впустить их всех. Кузина была на год младше, следовательно, все ее одноклассники были не старше четырнадцати лет, но они хотели, чтобы на вечеринках им подавали не только желе и мороженое.

– Джек! – поприветствовала его кузина, обнимая руками за шею и целуя в щеку. Она уже явно пропустила пару стаканчиков. Вероятно, бабушка рано отправилась спать. – Заходи.

Она повела их через гостиную, где несколько девочек сидели отдельно от парней, хихикали и украдкой на них посматривали. Адам и Мэтт понесли выпивку на кухню, а Джек жестом показал Билли следовать за ним.

– Привет, Шекспир, рада снова тебя видеть. – Девушка улыбнулась. – Принести тебе водку?

Билли кивнул. «Нервничает, – с нежностью подумал Джек. – Дай тебе бог здоровья». Кузина исчезла в кухне и вернулась через две минуты с Мэттом и выпивкой для них всех.

– Давай, приятель. – Джек кивнул на рюмку водки, которую его кузина вручила Билли. – Начинай накачиваться алкоголем.

Мэтт искоса посмотрел на Билли.

– Вот, возьми. Можешь это пить, если хочешь, – прошипел Мэтт. Джек увидел, как он меняет водку Билли на свое пиво. – Оно легче пойдет, если ты не привык пить.

Джек нахмурился.

– Он не ребенок, Райли. Пусть пьет то, что хочет.

– Да что угодно, – пожал плечами Мэтт.

– Пока мне этого достаточно, – кивнул Билли. – Оставь крепкое на потом.

– Как хочешь, – сморщил нос Джек.

* * *

– Хм, мне кажется, ей нужно прилечь.

Джек повел одну из девушек туда, где Билли продолжал увлеченно что-то обсуждать с его кузиной. Девушка – Вики, Ники или как ее там? – держалась за него, но все равно опасно покачивалась. Еще пять минут назад с ней вроде бы все было в порядке. Джек предложил ей выйти на улицу, подышать. Она вдохнула свежего воздуха – и ее зашатало. Джек едва успел ее поймать до того, как она рухнула на землю.

– Я отведу ее наверх.

Билли дернулся.

– Ты же не собираешься… ну, сам знаешь… нет? Она же совсем пьяная.

Джек рассмеялся.

– За кого ты меня принимаешь? Я просто отведу ее наверх и уложу в кровать, чтобы проспалась. Если повезет, я найду правильное положение, в котором восстановление пойдет быстрее.

Кузина улыбнулась и опустила ладонь на руку Билли.

– Не беспокойся. Вики всегда так напивается. Проспится, и все будет в порядке.

А, значит, ее зовут Вики. Лучше знать ее имя, если он собирается ее трахнуть. А его кузина-то запала на Шекспира! Как он этого раньше не заметил?

– В любом случае у него есть та стриптизерша, которая постоянно соблазняет его дома. – Маленькая сучка улыбнулась, глаза победно заблестели. Давно она знает про Люси?

– Что? – Билли повернулся к Джеку и прищурился. – Ты спишь с Люси?

– Не будь таким дураком, Билли. – Он жестом показал кузине, чтобы не открывала рот. Та стояла очень довольная собой. – Она тебя просто дразнит. Люси для меня слишком тощая. Я люблю девушек с формами. – Он ухмыльнулся и ущипнул за бок девчонку, которая висела у него на руке. – Билли, а тебе не пора найти себе какую-нибудь малышку?

Джек немного подтянул висевшую на нем девицу, и она захихикала, так и не открыв глаза. Он отчаянно хотел затащить ее в одну из спален (предпочтительно в спальню тети и дяди), но не собирался уходить, не испортив вечер кузине в качестве «ответной любезности». Джек повернулся к группе из трех девушек, которые пытались раскурить сигарету. Похоже, они никогда не делали этого раньше. Он жестом подозвал одну из них.

– Салли, – начал он.

– Саманта.

Он изобразил свою самую обаятельную улыбку.

– Да, конечно, Саманта. Прости. Это Билли. Он еще не видел пруд. Покажешь ему?

Саманта улыбнулась.

– Да, конечно, Джек. Пошли, Билли, пруд тут классный.

Билли не успел ничего возразить, как его потянули в направлении черного входа.

– Ублюдок, – прошипела кузина.

– Да, да, конечно. Я занят. А ты в будущем держи свой поганый рот на замке.

Он направился прочь, но успел услышать, как она добавила:

– Надеюсь, ты заразишься от нее лобковыми вшами.

Глава 19

Ник приходит в себя гораздо быстрее меня, и до того, как успеваю осознать, что делаю, я уже стою в своем саду позади дома, руки у меня трясутся, и одной из них я пытаюсь поднести зажигалку к сигарете, а второй держу чашку с кофе. Я много курила в «Окдейле» из-за скуки или для того, чтобы выйти на свежий воздух, но несмотря на то что я бросила курить после выхода на свободу, у меня всегда есть дома пачка сигарет на всякий случай. Чай для решения проблем, кофе и сигареты для кризисных ситуаций.

Проходит целых десять минут перед тем, как Ник обращается ко мне, и начинает он очень нерешительно, словно пытаясь не расстроить меня еще сильнее.

– Когда ты в последний раз видела отца?

Я почти забыла о том, что мы недавно познакомились, и он понятия не имеет о положении дел в моей семье.

Я собираюсь с силами.

– Папа несколько раз пытался навестить меня в «Окдейле». – Я испытываю чувство вины, только произнося эти слова. – Но я отказывалась с ним встречаться, отказывалась вообще выходить из камеры.

Ник в замешательстве, и я его не виню. Уже наступил вечер, вероятно, холодно – замечаю гусиную кожу у него на руках, но сама не чувствую холода, а он не жалуется. Может, мое тело просто закрывается от внешнего мира, отключая по одному органы чувств, пока в один из дней я просто не прекращу свое существование.

– Мне кажется, ты говорила, он тебя поддерживал? Не бросил тебя? Почему ты не захотела с ним встретиться?

– Да, он меня поддерживал. – Я снова вижу папино лицо, когда председатель коллегии присяжных произнес это слово. Виновна. – Больше, чем я того заслуживала. И он не бросил меня даже после того, как меня отправили в «Окдейл». Он день за днем сидел перед зданием. В конце концов через шесть недель он сдался и перестал приходить.

Я одновременно испытывала огромное облегчение и разочарование. Он продержался дольше мужа, но в конце все равно сделал то, что я предполагала. Что сделали все остальные люди из моей прошлой жизни. Он сдался и бросил меня, оставив альбом у надзирателей.

Я не рассказываю Нику все. Не рассказываю о том, что надзиратель, которому мой отец передал альбом, отказывался отдавать его мне – я никогда не была «мила» с ним, чтобы заслужить привилегии. Мы в «Окдейле» были между молотом и наковальней: если я не жаловалась, он знал, что может относиться ко мне, как заблагорассудится, и без оказания сексуальных услуг я никогда не увижу то, что мне оставил папа. Если же я пожалуюсь старшему надзирателю, то на мне будет клеймо доносчицы, и уже остальные сотрудники сделают мою жизнь невыносимой. Я не собираюсь рассказывать Нику, как получила альбом: одним прекрасным утром в нашу палату зашла Кэсси и просто вручила мне его, не говоря ни слова. Кэсси ни разу не пожаловалась из-за того, что на протяжении целых трех лет я не смогла заставить себя его открыть. Это еще одна вещь, о которой я ее никогда не спрашивала, это еще один мой долг ей. Я стольким ей обязана и никогда не смогу с ней расплатиться.

Я хотела, чтобы папа забыл обо мне, притворился, будто у него никогда не было дочери и внука. Я не могла даже думать о его еженедельных посещениях, о том, что ему придется терпеть во время проводимого надзирателями обыска – доблестными тюремными стражами, большинство из которых обожали издеваться и запугивать. Я представляла, с чем ему придется столкнуться на работе, в пабе и гольф-клубе. Там ему ежедневно будут напоминать, что его дочь – убийца. Это и так будет трудно, без дополнительного позора, когда нужно сидеть напротив меня с другой стороны стола и говорить о погоде или о том, что наша соседка Джин сделала с бегониями.

В последние четыре года я думала о папе по крайней мере два раза в день. Я гадала, чем он занимается, справляется ли он, все ли у него в порядке. Я так старалась о нем позаботиться после смерти мамы, чтобы он не впал в депрессию и ему не было очень скучно. Кто-то делал это после того, как меня посадили? Или ему позволили погрузиться в его собственный маленький мирок, в котором я виновна во всем, что пошло не так в его жизни? Он возненавидел меня во время моего отсутствия? Я это заслужила.

Ник слушает мой рассказ не перебивая и берет меня за руку, когда я начинаю молча плакать.

– Если твой отец всегда тебя поддерживал, зачем ему сейчас так мучить тебя? – удивляется он, разговаривая скорее сам с собой, чем со мной.

– Не знаю. Но это одеяльце – одна из тех вещей, которые я просила его сохранить для меня перед началом судебного процесса. Я и подумать не могла, чтобы оно отправилось в какую-нибудь благотворительную организацию или, хуже того, его просто выбросили. Эта мысль была для меня невыносима! Никто другой не мог послать его мне, никто.

– Это должен знать твой отец, – разумно заключает Ник. – Он должен понимать: ты поймешь, что его прислал именно он. Я практически ничего не знаю про твою семью, но это не похоже на дело рук старика с разбитым сердцем. Откуда он мог узнать, где ты живешь? Судя по тому, что ты рассказала, он не относится к тем типам, которые стали бы тебя выслеживать, сидя в кустах у дома.

– Не знаю, – повторяю я, напоминая заезженную пластинку. Не представляю, что еще можно сказать.

– Твой отец мог кому-то отдать одеяльце? Это очень важно, Сьюзан. Подумай, пожалуйста.

Его голос звучит напряженно, в нем слышится необходимость все выяснить. Мне становится немного не по себе. Не слишком ли близко к сердцу он это принимает? Это не его горе. У меня на совести окажется еще одна испорченная жизнь? Еще одна сломанная карьера, еще один мужчина в плачевном состоянии?

Я молчу, а Ник продолжает:

– Я думаю, тебе нужно встретиться с отцом, Сьюзи.

Я слышу эти слова и понимаю, что так оно и есть, но единственное, о чем могу думать, так это о том, что он назвал меня Сьюзи. Марк – единственный человек, который так меня называл. Странно слышать, как это слово слетело с губ Ника. Как я вообще могу считать, будто изменяю мужу, разговаривая с другим мужчиной? Я не видела Марка четыре года. Я заставляла себя не писать ему и не звонить, мне потребовалась вся моя сила воли, чтобы сохранить остатки самоуважения, когда мне хотелось умолять его прийти на свидание и сказать, что я не одна. Потеря Марка была еще одной тяжелой утратой. Он находился в таком месте, где я не могла его увидеть, поговорить с ним, положить голову на сгиб его руки и разделить свое горе из-за утраты Дилана. Сейчас он вполне может быть с другой женщиной, снова жениться и завести еще одного ребенка. Только богу известно, сколько раз я об этом думала. Проблема с зачатием была моя, не его, и я сотни раз мучила себя, представляя своего бывшего мужа и его новую беременную жену. Так почему я не могу двигаться по жизни дальше и позволить себе быть счастливой? Почему желать, чтобы этот мужчина меня обнял, сделал так, чтобы я чувствовала себя лучше – это преступление?

– Сейчас? – Я понимаю, что Ник выжидающе смотрит на меня. – Ты хочешь, чтобы я сейчас ему позвонила?

– Ты же хочешь со всем этим разобраться? Хочешь выяснить, почему он это сделал?

Нет, на самом деле не хочу. Дело в том, что не может быть никакой хорошей причины. В этом нет ничего, что делалось бы мне во благо. Что отец написал в моем альбоме? Это поможет мне понять? Понять то, что я сотворила со своей жизнью? Понять, что я сотворила со своей семьей? Поздравляю тебя, папа. Теперь я вижу это яснее, чем когда-либо.

От объяснений меня спасает звук открывающейся двери. Я знаю, что это Кэсси (по крайней мере, надеюсь), потому что только у нее есть ключ.

– Это я-я-я… – Она резко замолкает, и улыбка сходит у нее с лица при виде Ника. – Что ты здесь делаешь? – Кэссси поворачивается ко мне. – Он здесь целый день?

– Я тоже рад тебя видеть, – говорит Ник с не менее мрачным лицом. – Я мог бы задать тебе тот же вопрос.

– Нет, не мог. У тебя нет права спрашивать, что я здесь делаю. Я была здесь бессчетное количество раз. У меня есть ключ. – Она эффектно достает его и демонстрирует. – Я имею полное право находиться здесь. А ты нет.

– Кэсси, достаточно, – предупреждаю я. Она напоминает собаку, защищающую хозяйку – прячет зубы, но готова в любой момент их оскалить.

– Я просто думала, что он к этому времени уже вернулся домой, вот и все.

Это работа моего воображения, или ее голос на самом деле звучит немного сердито?

– У нас есть кое-что новенькое.

Кэсси в замешательстве.

– Еще одна фотография? Но я думала…

Уверена, она запинается, чтобы не произнести: она думала, что первая фотография – моих рук дело. Она думала, вопрос решен. Она думала, Ник вернулся в Донкастер.

– Нет, не фотография. – Я беру коробку со стола. – Ее принесла Кэрол из магазинчика. Она адресована Сьюзан Вебстер, но курьер попросил ее расписаться, потому что меня не было.

– Проклятье! Она все растреплет? И что внутри?

Я киваю на диван.

– Наверное, тебе лучше присесть. Это займет какое-то время.

* * *

Кэсси старается ни в чем не соглашаться с Ником, но настаивает, чтобы я позвонила отцу. Лучше всего звонить, когда они оба здесь, рядом со мной, поэтому я принимаю из рук Кэсси трубку. Я чуть не отключаюсь после первого гудка, после второго и третьего, но каким-то образом мне удается удерживать телефон в руке и ждать, когда папа ответит. Он делает это после пятого гудка. При звуке его голоса, простого «Алло!», у меня чуть не сдают нервы в четвертый раз. И только когда он снова повторяет «Алло!», я вспоминаю, что настала моя очередь говорить.

– Здравствуй, папа.

На другом конце повисает молчание – отец обрабатывает информацию. Этот голос он не слышал четыре года. Я гадаю, надеялся ли он на этот звонок, ждал ли тех слов, которые никогда не прозвучали. Кэсси ободряюще улыбается, поглаживая мою свободную руку.

– Сьюзан, – наконец шепчет папа, и я не могу определить, рад ли он или готовится бросить трубку.

– Да, папа, это я. – Внезапно до меня доходит: я понятия не имею, что еще сказать, и в конце концов произношу глупую фразу: – Я на свободе.

– Я знаю. Мне звонила Рейчел.

Ему звонила Рейчел? Моя адвокат Рейчел? Когда? Они поддерживали связь? Это она заставила его отправить одеяльце? В голове кружится путаница, но я знаю, что сейчас не время об этом спрашивать.

– Я могу приехать к тебе в гости? Пожалуйста.

Я не дышу, жду, что он скажет: нет, прости, сейчас не самое лучшее время, – и удивляюсь, когда он просто отвечает:

– Конечно, Сьюз. Я по тебе скучал.

У меня на глаза наворачиваются слезы, и я снова представляю, как он опускает плечи на галерее после того, как присяжные вынесли свой вердикт. Жизнь людей, которых я любила больше всего на свете, была разрушена в тот день.

– Спасибо, – шепчу я, не в силах сказать больше. – Я тоже скучала по тебе.

* * *

Встреча назначена на следующий день. Я отклонила предложение приехать к нему домой. Не хотела давать соседям повод для разговоров. Вместо этого мы договорились встретиться в пабе на выезде из Брэдфорда. Мы оба его знаем. Ехать мне два часа, но я не буду жалеть о времени, потраченном на эту поездку. Ник мною гордится и, когда Кэсси не видит, сжимает мне руку.

Нет смысла пытаться убедить Кэсси остаться в гостевой комнате. После выхода из «Окдейла» она отказывается спать где-либо, кроме собственной постели, даже если мы выпили. Несмотря на огромные деньги, которые ей приходится платить за поездку на такси до дома, она всегда отправляется к себе, несмотря на поздний час. К счастью, на меня «Окдейл» таким образом не повлиял, и я могу рухнуть на кровать в любом месте. Это просто факт, никаких намеков на нечто неприличное. Предлагаю Нику остаться у меня – я чувствую себя в большей безопасности, когда он рядом. Мне хочется, чтобы он принял мое предложение. Было так приятно сидеть вместе и болтать втроем. Даже Кэсси забыла на пару часов, что терпеть не может Ника, хотя она до сих пор отказывается называть его по имени и зовет только «журналист», даже в лицо. Ник вежливо отказывается и заказывает такси, на котором отправляется назад в гостиницу.

– Спокойной ночи, дорогая. – Кэсси целует меня в щеку и крепко обнимает. – Все будет хорошо. Пожалуйста, позвони мне сразу же после встречи с папой.

Я киваю и задумываюсь, почему у меня наворачиваются слезы на глаза. Кэсси постоянно от меня уезжает, но обычно я не плачу.

– Спасибо, – шепчу я, и мне хочется сказать, как на самом деле я ей благодарна. Она пытается мне помочь, чтобы я снова не впала в депрессию, от которой страдала, оказавшись в «Окдейле», но слова не материализуются.

Приезжает такси Ника. Внезапно у меня появляется убеждение, что ненависть у них напускная, и они сядут в разные машины, но отправятся в одно место. Я представляю, как Кэсси проводит руками по его волосам и шепчет, что хотя она и убийца, но не сумасшедшая. А теперь скажите мне, что я не параноик.

Дом пустеет. Теперь мне кажется, что в нем особенно тихо. Гостиная такая маленькая, что три человека создают ощущение деревенского собрания. Мысленно возвращаюсь к тому, от чего пыталась уйти весь вечер – я прекрасно знаю, что не громила свой собственный дом и не придумала преступника. И я уверена, что в дом вломился не мой шестидесятилетний отец. Так что тогда получается с моей теорией? Это совпадение? Мстительный сосед, который знает, кто я? Или за мной наблюдают? Я содрогаюсь при этой мысли, пересекаю комнату и усаживаюсь на диван, который стоит дальше всего от двери и окон, словно это небольшое расстояние спасет меня от того, кто может наблюдать снаружи. Громче включаю телевизор, чтобы не воображать, будто каждый доносящийся звук исходит от того, кто пришел за мной, чтобы заставить заплатить за содеянное. Понимаете: трех лет в «Окдейле» недостаточно. Я всегда это знала. Я слишком легко отделалась, мало получила за то, что совершила. А теперь кто-то хочет, чтобы я страдала, по-настоящему страдала. Мой отец? Не знаю. Но дело не закончено. Все не закончится, пока я не выясню, кто все это творит.