Текст книги "Как я тебя потеряла"

Глава 14

Джек: 18 октября 1987 года

– У него все прекрасно получилось, – сказал он сам себе без ложной скромности. Билли наконец вышел из ванной, и пахло от него, как от прилавка в отделе лосьонов после бритья в «Бутс» [20]20
  «Бутс» – британская сеть розничных магазинов, предлагающих товары для красоты и здоровья, и аптек, как маленьких, так и очень крупных.


[Закрыть]. Он выбрал одежду, на которую ушел бы недельный заработок его родителей.

– Уже давно пора. Хочешь глотнуть?

Джек налил стопку водки и протянул Билли. Тот только сморщил нос.

– Нет, со мной и так все в порядке.

– Ты серьезно? – рассмеялся Джек. – Ты спер эту водку в магазине и не собираешься ее пить? Давай, не выпендривайся.

Он снова вытянул руку поближе к приятелю, и часть водки выплеснулась ему на пальцы. Билли взял стопку и понюхал.

– Быстро проглоти. Чем больше будешь пить, тем лучше тебе покажется вкус, – пообещал Джек.

Билли запрокинул голову, влил в себя водку, и она покатилась вниз по горлу. Он прикрыл рот рукой, закашлявшись; у него появились позывы к рвоте. Джек засмеялся.

– Вот так и надо, – сказал он. В эту минуту кто-то постучал в дверь спальни. – Заходи.

В дверном проеме появилось лицо Люси. Билли показал из ванной неприличный жест, при виде которого Джеку стало смешно. Бедный парень не знает, что нужно делать с девушкой типа Люси. Ему пятнадцать, а он даже ни разу не целовался с девчонкой! Ну, может, сегодня вечером удастся это исправить.

– Твои друзья ждут внизу, – сообщила Люси, подозрительно глядя на Джека. – Ты пил?

– Да. Хочешь?

Она зашла в комнату и только тут заметила Билли.

– О, привет. – Она увидела, что он держит в руке стопку, и улыбнулась. – Вот это да! Даже Джек водку не пьет.

Билли посмотрел на Джека округлившимися глазами. Тому нисколько не было стыдно. Он просто пожал плечами.

– Вкус дерьмовый. Пошли, Шекспир, пора.

Джек уже собрался выйти из комнаты, но Люси преградила ему путь. Она находилась достаточно близко, чтобы он мог вдохнуть тонкий аромат ее цветочных духов. Даже несмотря на то что он был на три года младшее нее, Джек возвышался над ней дюйма на два.

– Ты не собираешься пригласить меня на вечеринку?

– Спасибо, но дуэнья мне не требуется. – Он положил руки ей на талию, подтянул к себе, а потом отодвинул в сторону. – Пошли, Билли.

Глава 15

Мне очень не хочется видеть собственный дом, но я не могу долго жить в «Трэвелодже». Мы заезжаем в полицию за моими ключами, и там подтверждают, что я могу вернуться домой. Когда мы подъезжаем, то видим одинокую фигуру, сидящую на крыльце. Ник стонет.

– Что, на хрен, происходит? – ударяет мне по барабанным перепонкам резкий голос Кэсси с манчестерским акцентом, как только мы выходим из машины. – Что он здесь делает? Почему твое крыльцо вымазано краской?

Я рассказываю ей о случившемся прошлой ночью, и с каждым словом ее лицо мрачнеет.

– Брось это, – предупреждает она меня, поднося палец к моему лицу. – Теперь все стало серьезно, Сьюз. За тобой следят? Шпионят? В твой дом вламываются. Брось. Это.

Я качаю головой.

– Я не могу, просто не могу. Даже если это какая-то кампания ненависти со стороны местных. Мне что, ждать, пока кто-то другой вломится ко мне в дом или набросится на улице?

Мы все еще на улице, и я пытаюсь говорить потише. Кэсси нет.

– Если это какой-то псих, который тебе мстит, то ты не должна оставаться в одиночестве! Ты можешь пожить у меня, или я поживу здесь. Давай просто забудем про ту фотографию и вернемся к нормальной жизни.

– Какой нормальной жизни? Нормальным для нас явля…

Я не могу произнести это вслух. Нормально для нас – это трехразовое питание, когда невкусную еду подают на пластиковом подносе, все еще запачканном вчерашним ужином. Нормально – это жить в комнате размером с мою старую домашнюю прачечную вместе с женщиной, для которой говорить о естественных нуждах организма также легко, как мне сравнивать с моими старыми подругами свечи Yankee Candles [21]21
  Yankee Candles – один из самых известных и продаваемых брендов ароматизированных свечей в мире.


[Закрыть].

Теперь мне так просто не остановиться. Часть меня (та крошечная, которая помнит, как я добралась до автобусной остановки, пока мой ребенок неустанно плакал в доме), у которой всегда оставались вопросы, должна узнать правду. Я должна вернуться в прошлое, погрузиться по колено в дерьмо, чтобы увидеть, что скрывается под ним. Я это заслужила? Я сумасшедшая?

* * *

Когда я захожу в гостиную с напитками, Кэсси и Ник сидят молча. Я вручаю Нику чашку кофе, а сама занимаю место на диване рядом с Кэсси. У меня такое ощущение, будто они спорили.

– Что? – спрашиваю я, переводя взгляд с одного на другую. – Что?

– Журналист хочет засунуть нос туда, куда его не нужно засовывать. – Голос Кэсси не просто окрашен ядом, он им пропитан. Я смотрю на Ника.

– Я просто подумал, не поможет ли делу, если я… м-м-м… если я взгляну, если у тебя есть…

– Он хочет посмотреть фотографии Дилана.

Я чувствую желчь в горле. Фотографии? Конечно, они у меня есть. Они лежат в самом низу соснового комода, вставленные в альбом, обтянутый коричневой кожей. Я его не открывала три года. Альбом принес отец во время одного из посещений «Окдейла», но у меня ни разу не хватило смелости его раскрыть. После рождения ребенка я сделала почти триста фотографий: Дилан со своим первым плюшевым мишкой, первая боязливая улыбка Дилана, Дилан в среду. Судя по размеру альбома, в нем не все триста фотографий. Я никогда не хотела знать, какие фотографии мой отец решил в него включить.

– Зачем? Они тебе ничего не скажут. Мы знаем, что это не может быть он. К тому же все младенцы похожи.

Это ложь. Мой ребенок был не таким, как другие дети. Все другие младенцы – это сморщенные, трудноузнаваемые существа, которые ни на кого не похожи. Дилан был красивым, с идеальным гладким личиком и огромными глазами, цвет которых изменился с синего на темно-карий. Несколькими годами раньше я влюбилась за эти глаза в его отца. В первые недели появились темные волосики. Росли они так быстро, что мне каждое утро приходилось их осторожно расчесывать мягкой белой расческой, которую подарили мой брат с невесткой. У Дилана был такой очаровательный язычок, даже когда его ротик открывался, чтобы издать пронзительный боевой клич среди ночи.

– Ты права. Прости. Это в любом случае не поможет.

Но я знаю, что он думает иначе. Если Ник считает, что поможет, а я собираюсь пройти через это испытание, собираюсь пережить двенадцать коротких недель жизни Дилана за один день, то можно начать здесь и сейчас. Я встаю, Кэсси резко вдыхает воздух.

– Ты не должна этого делать, Сьюз, – предупреждает она. – Для тебя это будет сильным шоком, а их у тебя было столько, что хватит на всю оставшуюся жизнь.

– Но если ты все-таки хочешь, то лучше это сделать, пока мы здесь с тобой, – настаивает Ник.

– Все в порядке, Кэсси, я хочу.

Они оба молча наблюдают, как я открываю дверцу в нижней части комода и достаю нетронутый альбом. Я протягиваю его Нику. Когда он уже собирается его взять, я не могу разжать пальцы.

– Ты не должна. – Ник мягко эхом повторяет слова Кэсси.

Я медленно тяну альбом к себе, снова усаживаюсь рядом с Кэсси и кладу его на колени. Она опускает руку на мою, и мы вместе раскрываем альбом.

На первой странице под блестящей прозрачной самоклеющейся бумагой одна фотография. Я сижу на больничной кровати, меня со всех сторон окружают подушки – без них я не смогла бы сидеть прямо, – выгляжу более изможденной, чем когда-либо в жизни. Косметика полностью отсутствует, а мои светлые волосы все взмокли и убраны назад. Сын (к тому времени, как была сделана эта фотография, я уже признала, что он мой сын) лежит у меня на руках. Я помню все это очень хорошо, как будто все происходило сегодня утром. Наша первая семейная фотография. Он так ерзал, будто скользкая маленькая рыбка, которая не привыкла к рукам, что мы с трудом смогли сделать снимок. Марк улыбался и все время повторял: «Это мой сын», снова и снова. При этих воспоминаниях у меня на глаза наворачиваются слезы; опять всплывают вопросы. Я уже была в депрессии, когда делалась эта фотография? Медсестры говорили мне, чтобы я не беспокоилась из-за подавленного состояния после родов. Но по ощущениям все было гораздо хуже. Разве они не должны были что-то сделать?

Кэсси сжимает мою руку. У меня нет сил сжать ее руку в ответ.

По ощущениям проходит час, и только тогда у меня получается перевернуть страницу. Отсутствие фотографии шокирует меня не меньше, чем фотография на первой странице. В место для снимка вставлен листок бумаги. На нем тонким неразборчивым почерком моего отца написано: «Надеюсь, это поможет тебе понять». Я читаю слова вслух, и в них оказывается не больше смысла, когда они плывут по воздуху, чем когда они звучали у меня в голове.

– Поможет мне понять? Что это значит? – Я обращаюсь в никуда. – Что это значит? – Я повышаю голос, получается что-то среднее между истерикой и звучанием на частоте, которую могут слышать только собаки. – Зачем он это написал?

Я вскакиваю на ноги, держа альбом подальше от себя, словно он может меня обжечь.

– Успокойся.

У меня не настолько сильная истерика, чтобы не заметить взгляд, который Кэсси бросает на Ника: «Посмотри, что ты наделал». Три года упорной работы в «Окдейле», и я снова превратилась в легковозбудимую, дрожащую развалину, у которой все перепутано в голове.

– Вероятно, он хотел, чтобы ты увидела, как любила Дилана, – высказывает предположение Ник.

Сердцебиение у меня постепенно замедляется. Да, мой отец мог сказать подобное. Дать мне понять, как я любила своего сына.

– Вы не думаете, что он хотел, чтобы я увидела, что наделала? Что я потеряла? – Мой голос напоминает скулеж.

Кэсси яростно мотает головой:

– Нет, ни в коем случае. Все так, как он сказал. Твой отец тебя поддерживал на протяжении всего судебного процесса. Он каждый день приходил к тебе в больницу, пока тебя не арестовали. Он тебя обожает. Зачем ему посылать тебе что-то плохое?

Я тупо киваю. Они правы. Кэсси опускает руку на страницу, чтобы перевернуть ее, и смотрит на меня, убеждаясь, готова ли я. Я не отвечаю, и она медленно переворачивает ее.

На следующей странице фотография Дилана в абсолютно белых ползунках. Он спокойно лежит у меня на руках. От меня на фотографии только локоть и предплечье. Вот так все и бывает, когда становишься матерью: ты всегда на заднем плане, две ноги или одна рука. Ты теперь больше никогда не в фокусе. Меня это беспокоило? Меня беспокоило то, что теперь я не нахожусь в центре внимания мужа и отца? У Марка не осталось близких родственников, мы всегда хотели быть только вдвоем, он и я, пока не приняли решение, что нас должно быть трое. Я хотела, чтобы Марк прекратил на него смотреть хотя бы иногда и занялся стиркой? Да. Я ревновала к своему ребенку? Я так никогда не думала.

– Ты все еще меня любишь?

От этих слов брови Марка медленно поднялись вверх. Он боялся сказать что-то не то и оказаться в ловушке.

– Конечно, малыш.

Марк произнес эти слова медленно, протянул руки и подтянул меня к себе. Я поморщилась, когда его руки прикоснулись к мягкой плоти, где раньше находился подтянутый живот.

– Больше Дилана?

Я почувствовала, как напряглось его тело. Он думал, что за мать может задать такой вопрос? Я только хотела знать, что меня еще хотят, что я еще нужна.

– Я люблю вас обоих одинаково, дорогая.

Ник все еще продолжает рассматривать альбом, так внимательно изучая каждую фотографию, что я задумываюсь, не ищет ли он сходство между недавней фотографией и старыми, или просто пытается оценить мою реакцию на снимки сына. Я начинаю быстрее переворачивать страницы. Черно-белая фотография ручек малыша на фоне моих гигантских пальцев – мне потребовалось семь попыток, чтобы этот снимок получился таким, как нужно. На пятой странице отпечатки ножек, сделанные черными чернилами, не больше двух дюймов в длину. Фотография моего маленького мальчика в полный рост, размером семь на пять дюймов. Он в кресле-шезлонге для младенцев, сбоку сидит большой медведь, в два раза больше спящего малыша. Это одна из последних сделанных мною фотографий. Если мой отец выбрал эти фото для того, чтобы показать мне, как я любила сына, он добился своей цели.

Мы находим это, только когда приближаемся к концу альбома. После страницы с фотографиями, на которых мой папа и Марк с гордостью держат Дилана. Ник и Кэсси теперь по очереди переворачивают страницы, чтобы избавить меня от стресса. Сейчас очередь Ника – и на фотографиях внезапно оказывается другой объект. На самом деле несколько объектов. Пять разных темноволосых детей, недавно научившихся ходить, смотрят на меня со страницы альбома – со страницы, откуда изъяли одну фотографию. Ее место пустует. Это ее подкинули мне под дверь два дня назад? Между страниц лежит сложенная газетная статья, из которой аккуратно вырезали фотографию. Заголовок: «Мать получила шесть лет за убийство сына».

Я бледнею. У меня такое ощущение, будто из всего моего тела вытекает кровь, а по горлу вверх поднимается желчь. В голове сумбур, я пытаюсь понять смысл того, что вижу. Фотографии то и дело расплываются у меня перед глазами, я не могу сосредоточиться. Кэсси хмурится, она в тупике. Когда я поворачиваю голову к Нику, чтобы получить ответ или услышать подбадривающие, успокаивающие слова, он не встречается со мной взглядом.

– Мне нужен свежий воздух.

Каким-то образом я добираюсь до черного входа, колени у меня опасно дрожат, я боюсь упасть. Одной рукой держусь за дверной косяк, иначе не устоять на ногах. Холод и мелкий дождик – это как раз то, что нужно, чтобы снять жар. Теперь у меня горит лицо.

– Сьюзан? – произносит Кэсси тихим и спокойным голосом. «Никаких внезапных резких движений, никаких громких звуков. Не нужно пугать сумасшедшую».

– Я не знаю, как они там оказались, Кэсси. Я никогда в жизни их не видела.

На мое плечо опускается легкая рука.

– Я знаю. Иди в дом, а то промокнешь.

Слышен звук открывающейся и захлопывающейся входной двери. Мы обе замираем на месте, ждем звука заводящегося двигателя. Но его нет. Ник уезжает? Сбегает от психически неуравновешенной женщины в саду позади дома? Вместо этого до нас через забор доносится его голос. Я улавливаю четыре слова: «Тут есть что-то еще». Он разговаривает с кем-то по телефону, не понимая, как мы близко.

Я разворачиваюсь, чтобы вернуться в дом. С кем бы Ник ни говорил, мне неинтересно слушать, как он сообщает кому-то, что я чокнулась. Кэсси хватает меня за руку.

– Подожди.

Слова Ника то доносятся, то исчезают, наверное, он ходит взад и вперед. Я улавливаю «Обещаю», потом сказанное более тихо «Тебе того же». После этого входная дверь снова открывается, и наступает тишина.

– Видишь. – Я киваю в сторону гостиной. – Он знает, что это значит. Эти фотографии находятся в моем доме. Фотография, которую я нашла у себя на пороге, из альбома, доступ к которому был только у меня. Как я могла это сделать? Собирать фотографии маленьких мальчиков, а потом послать одну самой себе и не помнить об этом? Я даже не помню, как убивала собственного сына, Кэсси! Почему ты так уверена, что я не могла этого сделать?

– Потому что я знаю тебя, Сьюзан. Ты сейчас в гораздо лучшем состоянии, и ты не сумасшедшая.

Я смеюсь, но в моем смехе нет веселья, только горечь.

– Ты никогда меня не знала. Ты не видела, как я рыдала в три часа ночи, пока у меня не оставалось слез, потому что я не могла сцедить достаточно молока для следующего кормления сына. Я даже кормить его не могла! Знаешь, что при этом испытываешь? Знаешь, какой одинокой можно себя чувствовать в темноте, включая без звука повтор «Закона и порядка: Специальный корпус» [22]22
  «Закон и порядок: Специальный корпус» – популярный американский телесериал, спин-офф сериала «Закон и порядок».


[Закрыть], чтобы не разбудить никого в доме? Мне удавалось его укачать, он спал, а мне приходилось сидеть с голой замерзшей грудью, засунутой в молокоотсос, чтобы сцедить достаточно молока для его кормления, когда он снова проснется через два часа. Иногда требовалось сорок пять минут, чтобы набрать всего одну унцию [23]23
  1 унция = 29,57 мл.


[Закрыть], и я оставалась спать на диване, не в своей удобной кровати, где мне было так комфортно. Я не шла в постель, потому что знала, что сдохну, если мне придется через час снова из нее вылезать. Снова вытягивать себя из-под одеяла! Пришло время принять то, что я сделала, и смириться. Я больна. Не моя вина, что это со мной случилось, но мне все равно придется жить с последствиями. Я убила собственного сына, а теперь пытаюсь убедить себя, будто невиновна, а Дилан все еще жив. Я была так убедительна, сама поверила, что это правда! Я просто хотела, мне было нужно…

Мне нужно было поверить, что я не в состоянии принести вред младенцу, моему ребенку. Хотя глубоко внутри я с ужасом понимала, что именно на это я как раз способна. Это осознание было самым жутким. Сознание иногда действует очень своеобразно, чтобы ты принял то, что тебе трудно признать.

Я вздыхаю. Я испугана и сломлена.

– Это не самое вероятное объяснение, Кэсси, а единственное. Чем быстрее я смирюсь с тем, что сделала, тем более вероятно, что мне станет лучше.

Но я не верю сама себе. Не верю, что мне когда-нибудь станет лучше.

Глава 16

Сегодня среда, в этот день я должна отмечаться у инспектора по надзору за условно-досрочно освобожденными. Я должна поддерживать постоянный контакт с моим инспектором Тамарой Грин: лично появляться у нее в кабинете раз в две недели, а в остальные недели звонить ей по телефону. На этой неделе положен телефонный звонок, я очень рада этому, учитывая, что последний час я убирала дом после вчерашнего. Не думаю, что смогла бы сегодня встретиться с ней лично. Я сижу в том же положении на своем обшарпанном коричневом диване, на том же месте, где просидела всю ночь, глядя на фотографии в альбоме. Я умоляла себя вспомнить, как собирала снимки на последней странице. Думаю, я все-таки заснула, по крайней мере, ненадолго, потому что не помню, как на часах 2:24 изменилось на 3:52, но все остальное время я просто тупо сидела.

Я подумывала позвонить Тамаре после того, как получила фотографию. Она милая женщина, и я не сомневалась, что она смогла бы помочь. Теперь я испытываю облегчение, что не сделала этого. Может, она и милая женщина, но не уверена, что инспектор смогла бы махнуть рукой на то, что я собрала жуткий альбом из сегодняшних Диланов, потом извлекла один снимок, положила в конверт и написала на нем свой адрес и фамилию. Добрые доктора в «Окдейле» сразу начнут готовить мою старую камеру (или палату) к приему, я даже трубку повесить не успею. Единственное, что я сейчас могу, это вести себя тише воды ниже травы, отвечать на вопросы и постараться не заорать.

– Эмма, как вы? – Тамара говорит теплым и дружелюбным голосом. Как она может так обыденно разговаривать, когда мой мир рассыпается на части?

– Все хорошо, спасибо, – заставляю произнести себя, но меня выдает голос. Тамара не обращает на это внимания и продолжает задавать вопросы по списку, как положено.

– Как идут поиски работы?

Далее следуют бессмысленные вопросы, – карусель, на которой мы обе катаемся, только на этот раз я жду. Жду, когда Тамара объявит: она знает, что я сделала, она знает, на что я способна. Но она этого не говорит. Теперь вся моя жизнь станет такой? Я всегда буду ждать, когда кто-то внезапно заявит, что знает мою тайну? И постоянно буду гадать, что еще найду из содеянного мной?

Я не успеваю осознать, как ответила на все вопросы Тамары (очевидно, мои ответы ее удовлетворили), а она уже говорит, что мы увидимся на следующей неделе, и прощается.

Сегодня я не буду ничего делать. Кэсси не звонила, и Ник тоже.

Когда они уезжали вчера вечером, я едва ли что-то им сказала, просто кивнула. Ник объявил, что возвращается в «Трэвелодж», проведет там еще одну ночь, будет на связи, но я знаю – не будет. Статьи не вышло, и его интерес к моему затруднительному положению после того, как он узнал правду, иссяк. «Он тебя жалел, это единственная причина, почему Ник вообще согласился помочь. Он все это время знал, что ты виновна».

А если быть честной с самой собой, то и я тоже. Мои глаза жжет от усталости и слез, пролитых прошлой ночью, но на душе легче. Я больше не волнуюсь, не гадаю, не вру сама себе. В последние два дня я смогла «просмотреть» воспоминания о первых днях с Диланом. Я осознала, как же мне было трудно. Я не могла сделать это все три года в «Окдейле», а сейчас посмотрела фактам в лицо. Я все еще жива, даже если и ненавижу себя за содеянное.

Это я могу принять. Я жила с ненавистью к себе со дня смерти моего сына.

* * *

Когда в шесть вечера мне звонят в дверь, я ожидаю увидеть Кэсси. Отвожу в сторону занавеску на окне в гостиной и с удивлением вижу Кэрол из гастронома. Женщина нервно уставилась на мою дверь. Она что-то держит в руке, похоже, коричневый бумажный пакет. Принесла сыр? Сейчас я не в силах даже думать о еде. «Ой-ой, мне кажется, у нас возникла проблема, Лен».

Но я все равно не могу допустить, чтобы она стояла у меня на пороге, поэтому открываю дверь.

– Здравствуйте, Кэрол, как вы?

Я не хочу начинать разговор, в особенности сегодня, но также не хочу показаться грубой. Просто надеюсь, что, став свидетельницей той сцены, которую я на днях устроила на улице, она не решит, будто может ко мне заявляться, когда захочется. На самом деле я в некоторой степени чувствую себя так, словно попала в ловушку. Я даже не знала, что она живет совсем рядом. Почему Кэрол это ни разу не упомянула во время моих многочисленных посещений магазинчика? Я сама выхожу на крыльцо, а не приглашаю ее войти. Да, знаю: это невежливо.

– Эмма, простите, что я вот так заявилась к вам на порог. Я не хочу, чтобы вы считали меня назойливой или…

– Конечно, я не считаю. – Но именно так я и считаю.

– Просто вот это сегодня утром оставили у моего дома для вас. – Она приподнимает коричневую коробку. – Я очень торопилась в магазин и забыла занести ее перед работой. Надеюсь, это не очень важно?

Кэрол смотрит на меня, ожидая объяснений, но я не свожу глаз с коробки. Не произношу ни слова, и она с неловким видом вручает мне коробку.

– Вы видели, кто ее оставил? – резко говорю я, и Кэрол понимает – да, это важно. Это очень важно.

– Да, я была дома, когда приехал парень из службы доставки. Он сунул коробку под цветочный горшок, потому что она не проходила сквозь щель в двери, и прикрепил бумажку «Передано соседям».

Я переворачиваю коробку, и сердце замирает в груди.

– Должно быть, какая-то ошибка. Адресовано не мне.

Кэрол смотрит на коробку у меня в руках, на имя и фамилию «Сьюзан Вебстер», напечатанные черными буквами, затем снова на меня. У нее в глазах жалость, она протягивает руку и касается меня.

– Но она для вас, не правда ли?

– Я думаю, вам лучше войти в дом.

* * *

Кэрол сидит на моем уродливом коричневом диване и теребит край яркого пледа, которым я его прикрываю, чтобы спрятать пятна сомнительного происхождения, оставшиеся от предыдущих жильцов. Я стою, пребывая в слишком большом возбуждении, чтобы присесть. Ни одна из нас за несколько минут не произнесла ни слова.

– Откуда вы знаете, кто я?

Она поднимает взгляд, услышав мои слова, произнесенные напряженным голосом.

– Увидев фамилию на посылке, я поискала в «Гугле» и в конце концов нашла ваши фотографии, когда вы были еще Сьюзан Вебстер.

Вот как все просто. Я знала, люди смогут выяснить, кто я, но мне никогда не приходило в голову, что соседи станут искать в Интернете мои зернистые изображения. Я была так наивна, так глупа, что думала, будто люди слишком заняты собственной жизнью, чтобы их волновала моя.

– Я никому не скажу. Вас это волнует или что-то другое?

– Не знаю.

Понимание того, что меня рассекретили, заставляет забыть про посылку, которую принесла Кэрол.

– Простите, я не должна лезть не в свое дело. Я просто хочу, чтобы вы знали: ваша тайна останется тайной. Я не собираюсь давать объявление в газете или делать нечто подобное.

Она собирается встать с дивана.

– Останьтесь. – Я не хочу открывать коробку и не хочу оставаться одна. – Давайте я вам заварю чашку чая.

Кэрол не согласится. Теперь, узнав, кто я, она побежит отсюда как можно дальше и как можно быстрее.

– Это очень мило. Спасибо.

Кэрол остается почти на час, и мы разговариваем. Я говорю, что до сих пор ничего не помню про день смерти Дилана. Но не рассказываю, как прихожу в ужас от мысли, что не помню этого, потому что мое сознание пытается меня защитить. Я признаюсь в своем страхе: что могу никогда не узнать правду про случившееся с моим сыном. Но я не сообщаю ей про фотографию и про все остальное, произошедшее со мной с прошлой субботы. В ответ она рассказывает мне собственную историю.

– У меня тоже была послеродовая депрессия. – Я поднимаю глаза, но она не смотрит на меня. Кэрол говорит не со мной, а со светильником, свет которого уходит вверх, с вазой на угловой полке, с чем угодно, только не со мной. – После рождения дочери. Я смотрела на нее и ожидала прилива любви, о котором читаешь в книгах. Она спала и не казалась мне красивой. Она была вся сморщенная, с вытянутой головой – ей щипцами помогали родиться. Мне не хотелось брать ее на руки и прижимать к себе, как должна нормальная мать. Я думала, она выглядит ужасно.

Наконец Кэрол смотрит на меня. В глазах стоят слезы.

– Я никогда никому это не рассказывала. Хотя я обращалась за профессиональной помощью, мне стало лучше, и я очень люблю свою маленькую девочку, я все равно никогда не признавалась ни одной живой душе, что считала ее самым уродливым ребенком, которого мне доводилось видеть.

– Кто-нибудь это заметил? – спрашиваю шепотом.

– Мой муж. – Она яростно теребит выбившуюся нитку из пледа. – Но не сразу. Для всех остальных она была идеальной. Все говорили: какой замечательный ребенок! Но только не для меня… Каждый раз, когда я брала ее на руки, она плакала и плакала. Потом я узнала, что она чувствовала молоко: ей хотелось есть, как только она оказывалась рядом со мной, поэтому и плакала. Но тогда я думала, что она меня ненавидит. Она смотрела на меня своими огромными голубыми глазищами, а я чувствовала себя такой виноватой из-за того, что не могу любить ее, как все остальные.

– И что было дальше?

Кэрол снова отворачивается, делает небольшой глоток чая.

– Мой муж уехал на один день, оставив нас вдвоем, и с той минуты, как он вышел из дома, она кричала. Я ничего не могла сделать, чтобы дочь замолчала. Я так устала – фактически не спала ночью, потому что кормила ее каждые два часа и просто не могла это выдержать. Я положила ее в детской и просто слушала, как она плачет, сидя кучей на полу у входной двери. Когда муж вернулся, он не смог попасть в дом: я, свернувшись, лежала у двери. Ему пришлось выбить дверь черного входа, потому что я оставила ключ в замке. Он сразу же отвез меня к нашему врачу, и тот диагностировал послеродовую депрессию.

Кэрол смотрит мне прямо в глаза.

– У вас было точно так же?

– На самом деле, я не помню, – признаюсь я, усаживаясь и стараясь не смотреть на коробку на краю стола. – После случившегося врачи задавали мне самые разные вопросы. Я устала, была в раздражении, нервничала? Ответ на все эти вопросы: да. Я была измождена и пребывала в раздражении большую часть времени. После рождения Дилана к нам приезжало столько гостей – мои тети, соседи. У меня возникло ощущение, будто я первая женщина на земле, родившая ребенка. Они неожиданно появлялись в любое время, и у меня было желание наорать на них всех, чтобы они убирались вон и оставили нас в покое. Я ненавидела всех. Но я не помню, чтобы когда-нибудь ненавидела Дилана. Это странно, потому что пару раз я сказала: «Ну почему ты не заткнешься? Я тебя ненавижу!», но у меня не было этой ненависти, даже когда слова вылетали у меня изо рта.

Я впервые говорю об этом, раньше никому в этом не признавалась. Наверное, потому что Кэрол только что сказала мне одну из самых худших вещей, которые ты можешь сказать о себе. Я чувствую – если кто-то и сможет меня понять, то это она.

– Помню один их тех случаев, когда он никак не засыпал. У меня на руках спал, как ангелочек, был такой спокойный, но стоило мне положить его в кроватку, как он начинал кричать. Я хотела только принять душ. Я не спала всю ночь. Плакала, умоляла его – ничего не помогало. И тогда я сказала: «Лучше бы ты никогда не родился». Но на самом деле я никогда не имела в виду ничего подобного. Звучит глупо?

– Нет, – качает головой Кэрол. – У меня тоже были такие ощущения после того, что я говорила.

– Но бывали и другие дни, когда мы вместе играли, или он спокойно спал. Я сидела у его кроватки, смотрела на него, и мне казалось, если я не буду на него смотреть, то он исчезнет, как сон. В те минуты я так сильно его любила, что боялась остановки сердца.

– Биполярное расстройство.

– Да, они так и говорили. Но не только биполярное расстройство, – признаю я. – Еще и послеродовой психоз. Это настолько серьезно, что начинаются галлюцинации. То все хорошо, то настроение портится. Меняется буквально за одну минуту. Становишься параноиком, подозрительной, словно находишься в каком-то выдуманном мире.

Звучит так, словно я цитирую информацию с медицинского сайта, потому что так оно есть. Я столько всего могу рассказать на эту тему.

– Вы что-то подобное чувствовали?

– Не помню. Но есть еще один симптом. Вы можете поверить, что ваш ребенок дьявол, он – зло и собирается причинить его вам. И вы что-то с ним делаете, потому что считаете, будто другого выбора у вас нет: не вы его, так он вас.

– И вы это чувствовали?

– Не думаю. Только потом. Я помню все, о чем вы говорили – я хотела, чтобы кто-то его забрал, чувствовала себя виноватой, потому что не могла добиться любви собственного сына, глупой, толстой, неадекватной, ленивой… Я чувствовала все это, но не помню, чтобы хотела его смерти. Хотеть, чтобы он никогда не родился, – это ведь не то же самое, что желать ему смерти, правда?

«Или нет?»